сборник рассказов, 1919
--------------------------------------------------------------------------
Текст: Шервуд Андерсон. Рассказы. М: ГИХЛ, 1959.
Перевод с английского под редакцией Д.М.Горфинкеля. Составление и вступительная статья Б.Л.Канделя. Стр. 19-183.
Электронная версия: В.Есаулов, yes22vg@yandex.ru, сентябрь 2003 г.
--------------------------------------------------------------------------
1 Книга о гротескных людях. Перевод М.Колпакчи
2 Руки. Перевод М.Колпакчи
3 Шарики из бумаги. Перевод М. Колпакчи
4 Мать. Перевод Е.Танка
5 Философ. Перевод Е.Танка
6 Никто не знает. Перевод Е.Танка
7 Человек с идеями. Перевод Е.Танка
8 Приключение. Перевод Е.Танка
9 Порядочность. Перевод Е.Танка
10 Мыслитель. Перевод Е.Танка
11 Тенди. Перевод М.Колпакчи
12 Божья сила. Перевод П.Охрименко
13 Учительница. Перевод П.Охрименко
14 Одиночество. Перевод Е.Танка
15 Пробуждение. Перевод Е.Танка
16 Чудак. Перевод Е.Танка
17 Невысказанная ложь. Перевод М.Колпакчи
18 Опьянение. Перевод Е.Танка
19 Смерть. Перевод Е.Танка
20 Прозрение. Перевод Е.Танка
21 Отъезд. Перевод Е.Танка
Перевод М.Колпакчи
Писателю, старому человеку с седыми усами, не нравилось, как стоит его
кровать. Окна в доме были расположены высоко, а ему хотелось, проснувшись
утром, смотреть на деревья. Он позвал плотника, чтобы установить кровать на
одном уровне с окном.
Сколько тут было возни! Плотник, бывший солдат гражданской
войны* {между северными и южными штатами 1861-1865 гг.}, вошел в комнату к
писателю, и они уселись поговорить, нельзя ли сделать помост, чтобы кровать
стояла выше. У писателя лежали на столе сигары, и плотник не отказался
закурить.
Писатель и плотник побеседовали о том, как лучше всего поднять
кровать, а затем коснулись и других вещей. Солдат заговорил о войне.
Вернее, писатель навел его на эту тему. Когда-то плотник был взят в плен и
сидел в Андерсонвильской тюрьме. Там от истощения умер его брат, и каждый
раз, когда плотнику случалось говорить об этом, он начинал плакать. У него,
как и у старого писателя, были седые усы, и когда он плакал, его губы
вздрагивали и усы прыгали вверх и вниз. Плачущий старик с сигарой во рту
был смешон. О способе подъема кровати, предложенном писателем, они уже
забыли. Впоследствии плотник все сделал по-своему, и писателю, которому
перевалило за шестьдесят, приходилось каждый раз, ложась спать, приставлять
к кровати стул.
В постели он укладывался на бок и лежал совершенно спокойно. В течение
многих лет он привык настороженно прислушиваться к своему сердцу. Он был
заядлым курильщиком, и его сердце уже начало давать перебои. В его сознании
укоренилось убеждение, что смерть придет к нему неожиданно, и, ложась
спать, он всегда думал об этом. Такие мысли ее вызывали в нем тревоги,
напротив, в его сознании происходил странный и труднообъяснимый процесс, и
ночью в постели он чувствовал больший прилив жизненных сил, чем в любое
время дня.
Не шевелясь лежал он, и его тело было дряхлым и больше ни на что не
годным, но что-то внутри него было неистребимо молодым. Старый писатель
напоминал собой женщину, ожидающую ребенка, но внутри у него был не
младенец, а юноша. Нет, даже не юноша, а молодая девушка в рыцарской
кольчуге. Впрочем, нет смысла гадать, что именно скрывалось внутри старого
писателя, когда он лежал на высокой постели, прислушиваясь к трепетанию
своего сердца. Важнее узнать, о чем думал писатель, или, вернее, то молодое
существо, которое в нем таилось.
У старого писателя, как у всех старых людей на свете, за долгую жизнь
накопилось множество наблюдений. Когда-то он был очень красив и многие
женщины влюблялись в него. Кроме того, разумеется, он встречался со
множеством людей и знал их самые глубокие и сокровенные свойства; он знал
людей совсем не так, как мы с вами их знаем. По крайней мере, так думал
писатель, и эта мысль была ему приятна. Зачем же нам спорить со старым
человеком?
В постели писатель увидел сон, но это не был настоящий сон. Когда ему
захотелось спать, но еще сохранялось сознание, перед его глазами начали
возникать разные неясные образы. Писателю казалось, что именно это молодое,
трудно определимое существо, которое живет внутри него, и мчит перед его
взором длинную процессию призраков.
Главный интерес тут - вы с этим согласитесь - заключается именно в
этих образах, которые проносились перед глазами писателя. Все они были
очень странные. Все мужчины и женщины, которых писатель когда-либо знал,
теперь приобретали гротескные черты.
Не все эти гротески были отвратительны. Некоторые были забавны, другие
- почти прекрасны. Только одна расплывшаяся фигура женщины своими
уродливыми очертаниями вызвала у старика щемящее чувство боли. Когда
писатель увидел ее, он заскулил, как собачонка. Если бы вы в эту минуту
вошли в его комнату, вы решили бы, что старика мучает кошмар или несварение
желудка.
Целый час тянулась процессия странных и нелепых образов перед глазами
старого писателя, а затем, хотя это было ему «е так легко, он опустился с
кровати и принялся писать. Некоторые из призраков так поразили его, что он
решил записать свои впечатления.
Около часа проработал писатель за столом. В конце концов он написал
книгу, которую назвал «Книга о гротескных людях». Она никогда не была
напечатана, но мне как-то раз удалось просмотреть ее, и она произвела на
меня неизгладимое впечатление. Основная мысль этой книги очень своеобразна,
и я с тех пор не могу ее забыть. Она помогла мне пенять многих людей и
многие явления, которых я раньше понять не мог. В книге эта мысль была
выражена туманно, но простыми словами ее можно изложить примерно так.
В самом начале, когда мир был еще молод, существовало очень много
мыслей, но не было такого понятия, как истина. Все истины человек создал
сам, и каждую из них он вывел из множества смутных мыслей. В мире стали
появляться сотни и тысячи истин, и все они были прекрасны.
Старый писатель перечислил в своей книге сотни истин. Я не буду
рассказывать вам обо всех. Здесь были истина целомудрия и истина страсти,
истина роскоши и нужды, бережливости и расточительности, легкомыслия и
увлечения. Их были сотни и сотни, и все они были прекрасны.
И вот, мимо них стали проходить люди, и каждый хватал какую-либо
истину, а кто был посильнее, уносил с собой чуть ли не десяток.
Эти истины и превращали людей в гротески. Старый писатель разработал
целую теорию о том, как это происходило. Он считал, что стоило человеку
схватить какую-нибудь истину, объявить ее своей и сообразовать с ней
свою жизнь, как сам он превращался в гротеск, а истина, которую он
превозносил, превращалась в ложь.
Нетрудно понять, что старый человек, который всю жизнь писал и весь
был полон слов, мог написать на такую тему сотни страниц. Его мысль росла и
разрасталась у него в мозгу до такой степени, что ему самому грозила
опасность стать человеком-гротеском. Но этого не случилось, мне кажется, по
той же причине, по какой он решил не опубликовывать этой книги. Молодое
существо, таившееся в старом писателе, спасло его.
А о старом плотнике, который приподнял кровать писателя до уровня
окна, я упомянул тут только потому, что он, подобно многим так называемым
«маленьким людям», был одним из наиболее понятных и привлекательных
гротесков, изображенных писателем в его книге.
Перевод М.Колпакчи
На ветхой веранде маленького стандартного дома, стоявшего почти на
краю оврага, неподалеку от городка Уайнсбург, штата Огайо, взволнованно
шагл взад и вперед толстенький, совершенно лысый старик небольшого роста.
Вокруг тянулось поле. Оно было засеяно клевером, но вырос не клевер, а
густой сорняк - дикая горчица. За этим полем старик видел шоссе, по
которому двигалась телега с поденными рабочими, возвращавшимися после сбора
земляники на ягодных плантациях. Молодые парни и девушки громко смеялись и
кричали. Какой-то юноша в синей рубашке соскочил на землю и пытался увлечь
за собой одну из девушек. Она отбивалась и пронзительно взвизгивала. Из-под
ног юноши на дороге взметались клубы пыли, заволакивая огненный диск
заходящего солнца. На веранду донесся тоненький девичий голос.
- Эй ты, Уинг Бидлбом, зачеши свои кудри, они падают тебе на глаза! -
приказывал этот голос старику на веранде, чьи нервные маленькие руки
суетливо двигались вокруг высокого лба, словно приглаживая массу спутанных
локонов.
Уинг Бидлбом, вечно запуганный, преследуемый тягостными сомнениями,
никогда не считал себя причастным к жизни городка, где он провел вот уже
двадцать лет. Среди всех жителей Уайнсбурга только один был ему близок. С
Джорджем Уиллардом, сыном владельца гостиницы «Нью Уиллард-хаус», его
связывало что-то похожее на дружбу.
Джордж Уиллард, единственный репортер «Уайнсбургского орла», иногда
вечером совершал прогулку по шоссе, чтобы зайти к Уингу Бидлбому. И сейчас,
нервно перебирая руками и расхаживая по своей веранде, старик Бидлбом
надеялся, что Джордж Уиллард заглянет к нему и они проведут вечер вместе.
Когда телега со сборщиками ягод исчезла из виду, Уинг, продираясь
сквозь разросшийся сорняк, пересек поле и, поднявшись на нижнюю жердь
ограды, стал беспокойно вглядываться в дорогу, ведущую в город. Он постоял
так некоторое время, потирая руки и глядя то налево, то направо, но потом,
чего-то испугавшись, побежал обратно и вновь зашагал по веранде своего
домика.
В присутствии Джорджа Уилларда Уинг Бидлбом, представлявший собой уже
двадцать лет загадку для местных жителей, как-то освобождался от своей
робости. Тогда тихая, как тень, душа маленького человека, замученного
опасениями, превозмогала их и выглядывала наружу. Когда рядом с ним был
молодой репортер, Уинг отваживался пройти средь бела дня по главной улице
городка или, расхаживая по шаткой веранде своего дома, возбужденно
ораторствовал. В таких случаях его голос, обычно тихий и дрожащий,
становился громким и резким. Сгорбленная фигура выпрямлялась.
Встрепенувшись, как рыбка, брошенная рыбаком обратно в пруд, он вечно
молчаливый, начинал без умолку говорить, стремясь выразить словами мысли,
скопившиеся в его мозгу за долгие годы молчания.
Многое Уинг Бидлбом говорил с помощью рук. Тонкие выразительные
пальцы, всегда деятельные, всегда стремившиеся скрыться в кармане или за
спиной, выходили на сцену и становились как бы шатунами в сложном механизме
его речи.
Рассказ о Уинге Бидлбоме - это рассказ о его руках. Их неутомимое
движение, напоминавшее биение крыльев пойманной птицы, и дало ему кличку,
которую придумал для него какой-то безвестный поэт из жителей городка. Руки
Бидлбома пугали их обладателя. Он искренне хотел бы скрыть их подальше и с
изумлением смотрел на спокойные, невыразительные руки других людей, которые
работали рядом с ним в поле или правили санными лошадьми, плетущимися по
сельским дорогам.
Беседуя с Джорджем Уиллардом, Уинг Бидлбом сжимал кулаки и стучал ими
по столу или по стенам своего жилища. Это успокаивало его. Если желание
излить свою душу появлялось у него, когда они вдвоем бродили по полям, он
выискивал пень или ограду и, барабаня по ним рукой, выражал свои мысли
полнее и более непринужденно.
Целую книгу можно было бы написать о руках Уинга Бидлбома. Такая
книга, при этом проникнутая сердечностью, подметила бы много неожиданно
прекрасных свойств души в убогих людях. Справиться с подобной задачей мог
бы только поэт. В Уайнсбурге руки Уингз Бидлбома привлекли к себе внимание
лишь благодаря своей подвижности. Ими Бидлбом собирал в день сто сорок
кварт земляники. После этого руки стали его отличительной чертой, принесли
ему славу. Кроме того, они придавали загадочной, причудливой личности Уинга
ореол еще большей причудливости. Уайнсбург стал гордиться руками Уинга
Бидлбома точно так же, как гордился новым каменным домом банкира Уайта или
Тони Типом, гнедым жеребцом Уэсли Мойера, победителем на осенних скачках
(дистанция в две и пятнадцать сотых мили) в Кливленде.
Что касается Джорджа Уилларда, то он уже много раз хотел расспросить
Уинга Бидлбома о его руках. Временами его охватывало почти непреодолимое
любопытство. Он чувствовал, что должна быть причина и для их удивительной
подвижности и для их стремления оставаться незамеченными. Только растущее
уважение к Уингу Бидлбому удерживало Уилларда и не давало ему забросать
старика вопросами, то и дело готовыми сорваться с языка.
Однажды он совсем уж собрался заговорить на эту тему. Был летний
вечер, они долго гуляли по полям и теперь присели на травянистый пригорок.
В течение всей предшествовавшей прогулки Уинг Бидлбом сыпал словами, как
одержимый. Остановившись у ограды и долбя, как гигантский дятел, по верхней
перекладине, он кричал на Джорджа Уилларда, осуждая его за то, что тот
слишком поддается влиянию окружающих.
- Вы губите себя! - восклицал он. - Вам иной раз хочется побыть одному
и отдаться мечтам, а вы боитесь мечтать и хотите поступать, как все
обитатели этого города. Вы слушаете болтовню этих людей и стараетесь
подражать им.
Сидя на травянистом пригорке, Уинг Бидлбом снова принялся убеждать
своего собеседника. Голос, старика звучал мягко, как у человека,
погруженного в воспоминания, потом из его груди вырвался вздох облегчения,
и он начал длинный, бессвязный монолог, говоря, как человек, находящийся в
бреду.
Уйдя в свои грезы, Уинг Бидлбом рисовал перед своим другом
великолепную картину. На этой картине люди вновь жили в идиллическом
золотом веке. По широкой зеленеющей долине двигались стройные юноши; одни
шли пешком, другие скакали на конях. Все они собирались гурьбой у ног
старика, который сидел под деревом в маленьком саду я вел с ними беседу.
Уинг Бидлбом был во власти вдохновения. На этот раз он забыл о своих
руках, Медленно, украдкой поднялись они и легли на плечи Джорджу Уилларду.
Что-то новое, властное зазвучало в голосе говорившего.
- Вы должны забыть все, чему вас учили, - говорил старик. - Вы должны
научиться мечтать. Отныне и навсегда вы должны стать глухи к реву голосов
вокруг вас.
Прервав свою речь, Уинг Бидлбом долго и серьезно смотрел на Джорджа
Уилларда. Его глаза горели. Он снова поднял руки, чтобы приласкать юношу,
но вдруг выражение ужаса промелькнуло на ладе старика.
Судорожным движением Уинг Бидлбом вскочил на ноги и глубоко засунул
руки в карманы брюк. На его глаза навернулись слезы.
- Мне надо домой. Я больше не могу говорить с вами, - возбужденно
пробормотал он.
Не оглядываясь, старик торопливо спустился с холма и пересек луг,
оставив Джорджа Уилларда в недоумении и испуге. Весь дрожа, юноша поднялся
и пошел по направлению к городу.
«Я не стану спрашивать о его руках, - подумал он, взволнованный
выражением ужаса в глазах старика. - Тут что-то неладно, но я не желаю
знать, в чем дело. Его руки как-то связаны с тем, что он боится и меня и
всех на свете».
И Джордж Уиллард был прав. Попробуем бросить беглый взгляд на историю
этих рук. Может быть, наша беседа о них вдохновит поэта, который по-своему
поведает об удивительном свойстве рук выражать движения души.
В молодости Уинг Бидлбом был школьным учителем в одном из городов
Пенсильвании. В тот период он был известен не под именем Уинга Бидлбома, а
откликался на менее благозвучное имя Адольфа Майерса. Как школьный учитель
он пользовался большой любовью своих учеников.
Адольф Майерс был наставником молодого поколения по призванию. Он
добивался послушания не суровостью, а мягкостью. Такие воспитатели
встречаются редко. Это избранные натуры, но многие их не понимают и считают
безвольными. Чувство, с которым такие педагоги, как Адольф Майерс,
относятся к своим питомцам, очень похоже на чувство любви утонченной
женщины к мужчине.
Но это сказано очень упрощенно и не точно. Здесь опять требуется поэт.
Со своими учениками Адольф Майерс проводил целые вечера, гуляя по
окрестностям, или до самых сумерек засиживался в мечтательной беседе на
школьном крыльце. При этом рука учителя протягивалась, то к одному, то к
другому из мальчиков, гладя их спутанные волосы или касаясь плеча. Голос
наставника становился мягче и певучее, в нем тоже слышалась ласка. Мягкость
и нежность голоса, ласка рук, касавшихся плеч и волос детей, - все это
способствовало тому, чтобы вселять мечты в молодые умы. Ласкающее
прикосновение пальцев учителя было его способом выражения. Он принадлежал к
людям, у которых творческая энергия не накапливается, а непрерывно
излучается. В его присутствии сомнение и недоверчивость покидали его
учеников, и они тоже начинали мечтать.
И вдруг - трагедия.
Случилось так, что один слабоумный мальчик влюбился в молодого
школьного учителя. По ночам в постели он предавался отвратительным, грязным
фантазиям, а наутро выдавал свой бред за действительность. Слова,
срывавшиеся с его отвислых губ, складывались в дикие, гнусные обвинения.
Городок был в ужасе. Скрытые, смутные сомнения относительно Адольфа
Майерса, уже возникавшие у некоторых родителей, мигом перешли в
уверенность.
Трагедия разразилась незамедлительно. Дрожащих подростков ночью
вытаскивали из постелей и подвергали допросу.
- Да, он клал мне руки на плечи, - говорил один.
- Он часто гладил мои волосы, - говорил другой. Один из родителей,
трактирщик Генри Вредфорд, явился в школу. Вызвав Адольфа Майерса во двор,
он стал его избивать. Он бил перепуганного учителя тяжелыми кулаками прямо
по лицу и при этом приходил все в большую и большую ярость. Школьники с
криками отчаяния метались по двору, как потревоженные муравьи.
- Я покажу тебе, как обнимать моего мальчика, скотина! - орал
трактирщик. Он уже устал избивать учителя и гонял его по двору, пиная
ногами.
В ту же ночь Адольфа Майерса выгнали на города. К домику, в котором он
жил один, подошла группа мужчин, человек десять, с фонарями. Они
скомандовали, чтобы он оделся и вышел к ним. Шел дождь. У одного из
пришедших была в руках веревка. Они хотели повесить учителя, но что-то в
его маленькой, жалкой белой фигурке тронуло их сердца, и они дали ему
ускользнуть. Однако, когда он скрылся во тьме, они раскаялись в своей
слабости и бросились за ним, ругаясь и швыряя в него палки и комья грязи.
Но белая фигурка, издавая вопли, бежала все быстрее, пока не скрылась во
мраке.
Двадцать лет прожил Адольф Майерс в Уайнсбурге в полном одиночестве.
Ему было всего лишь сорок лет, а по виду каждый дал бы ему шестьдесят пять.
Фамилию «Бидлбом» он прочитал на ящике, лежавшем на товарной станции где-то
в восточной части штата Огайо. В Уайнсбурге жила его тетка, старуха с
черными зубами, занимавшаяся разведением кур. У нее он прожил до ее смерти.
После потрясений, испытанных им в Пенсильвании, он целый год болел, а
поправившись, стал наниматься на поденные работы в поле, всегда старательно
избегая общения с людьми, всегда пряча свои руки. Хотя он и не понимал,
что, собственно, произошло, но чувствовал, что чем-то виноваты его руки.
Родители мальчиков в его воображении неоднократно говорили о его руках. «Не
давай волю рукам!» - в бешенстве орал трактирщик на школьном дворе.
Уинг Бидлбом продолжал шагать взад и вперед по веранде своего дома на
краю оврага, пока солнце окончательно не скрылось и дорога за полем не
потерялась в серых тенях. Тогда он вошел в дом, нарезал несколько ломтиков
хлеба и намазал их медом. Когда прогрохотал скорый поезд, увозивший вагоны
собранных за день ягод, и тишина летней ночи снова вступила в свои права,
он опять начал ходить по веранде. В темноте он не видел своих рук, и они
успокоились. Он все еще жаждал видеть около себя Джорджа Уилларда,
связующее звено, через которое он выражал свою любовь к людям, - эта тоска
стала неотъемлемой частью его одиночества и его мечтаний.
Уинг Бидлбом зажег лампу, сполоснул посуду, оставшуюся после его
скромной трапезы, и, разложив свою складную кровать у двери, ведущей на
веранду, начал раздеваться.
На чисто вымытом полу у стола оказалось несколько упавших крошек
белого хлеба. Поставив лампу на низкую табуретку, старик начал подбирать
эти крошки, кладя их одну за другой прямо в рот. Руки его действовали с
непостижимой быстротой. В ярком кругу света под столом коленопреклоненная
фигура казалась фигурой священнослужителя, совершающего какое-то таинство.
Нервные, выразительные пальцы, быстро мелькавшие над освещенным, полом,
напоминали пальцы отшельника, торопливо перебирающего четки.
Перевод М.Колпакчи
Это был седобородый старик с большим носом и огромными руками. Задолго
до нашего знакомства с ним он уже был доктором и разъезжал на своей белой
кляче по улицам Уайнсбурга от одного пациента к другому. Потом он женился
на богатой девушке, которой после смерти отца досталась большая ферма с
плодородной землей. Девушка была высокая, темноволосая и молчаливая, многие
считали ее красавицей. Все в Уайнобурге недоумевали, почему она вышла замуж
за доктора. Не прошло и года после ее замужества, как она умерла.
Руки доктора Рифи были непомерно велики. Когда они были сжаты, суставы
пальцев казалась некрашеными деревянными шариками величиной с грецкий орех,
насаженными на стальные стержни. Доктор курил ореховую трубку. После смерти
жены он целыми днями сидел в своем пустом кабинете у сплошь затянутого
паутиной окна, которого никогда не открывал. Как-то в душный августовский
день ему захотелось распахнуть это окно, но оказалось, что раму крепко
заело, а потом доктор и не вспомнил о своем намерении.
Уайнсбург забыл старого доктора Рифи, а между тем в нем таились
замечательные способности. Один в своем затхлом кабинете в доме Хефнера,
над мануфактурным магазином «Париж», он неустанно трудился, строя то, что
затем сам разрушал. Он возводил маленькие пирамиды из истин, а потом сносил
их, чтобы из этих же истин возвести новые пирамиды.
Доктор Рифи был высокого роста. Он уже десять лет носил один и тот же
костюм, с обтрепавшимися рукавами, протертый на коленях локтях. В часы
приема он надевал полотняный халат с большими карманами, куда постоянно
засовывал обрывки разных бумаг. Через несколько недель эти бумажки
превращались в небольшие твердые катышки, и, когда их становилось много,
доктор вытряхивал их на пол.
За десять лет доктор Рифи подружился только с одним человеком, тоже
стариком, владельцем плодового питомника, по имени Джон Спениард. Иногда на
доктора находило веселое настроение, он запускал руку в карман и, вынув
пригоршню бумажных катышков, бросал ими в своего приятеля.
- Вот тебе, болтливый, сентиментальный старикашка! - восклицал он,
сотрясаясь от смеха.
Повесть о докторе Рифи и о том, как он сватался к высокой темноволосой
девушке, которая стала его женой и, умирая, оставила ему свое состояние, не
лишена интереса. В этой повести есть своя прелесть, как в маленьких
кривобоких яблочках, попадающихся на фруктовых деревьях Уайнсбурга.
Бродишь, бывало, по фруктовому саду, когда земля от заморозков уже
затвердела. Яблоки с деревьев давно собраны. Их уложили в бочки и отправили
в большие города. Там их будут есть в квартирах, где много книг, журналов,
мебели и людей. На деревьях осталось лишь несколько уродливых яблок,
которыми пренебрегли сборщики. Эти яблочки напоминают шишковатые суставы
пальцев доктора Рифи. Но откусишь кусочек, и оказывается - они превосходны.
В небольшом округлости на бочке яблока сосредоточена вся его сладость.
Перебегаешь по мерзлой земле от дерева к дереву, собирая мелкие, корявые
яблочки и наполняя ими карманы. Мало кто знает сладость этих неказистых
яблок!
Знакомство доктора Рифи с девушкой началось летом. В то время ему было
сорок пять лет, и он уже привык наполнять карманы бумажными обрывками,
которые превращалась там в твердые шарики, а затем выбрасывались. Эта
привычка образовалась у доктора, когда он трясся по сельским дорогам в
шарабанчике, запряженном его белой клячей. На этих бумажках доктор
записывал свои мысли, иногда - только начало или конец мысли.
В уме доктора они рождались одна за другой. Из множества мыслей он
создавал истину, разраставшуюся в его мозгу до гигантских размеров. Она
омрачала мир. Она становилась грозной, потом увядала, и на ее месте снова
зарождался рой маленьких мыслей.
Высокая смуглая девушка пришла на прием к доктору Рифи, потому что
почувствовала себя беременной и испугалась. К беременности привела ее цепь
необычных обстоятельств. Смерть родителей и получение в наследство многих
акров плодородной земли повергли к ее ногам целую вереницу поклонников. В
течение двух лет она почти каждый вечер проводила в их обществе. За
исключением двух претендентов, все остальные были очень похожи друг на
друга. Они говорили ей о своей страсти, и при этом в глазах и в голосе
каждого появлялось нетерпеливое и жадное выражение.
Те двое, которые не были похожи на остальных, сильно отличались и друг
от друга. Один из них, сын уайнсбургского ювелира, был стройный молодой
человек с белыми руками. Он без конца разглагольствовал о целомудрии. Когда
он бывал наедине с ней, он не говорил ни о чем другом. Второй юноша с
темными волосами и большими ушами, не заводил никаких разговоров, но всякий
раз увлекал ее в темный уголок и там осыпал поцелуями.
Некоторое время высокая смуглая девушка думала, что выйдет замуж за
сына ювелира. Целыми часами сидела она молча и слушала его речи, но затем
почувствовала страх. Ей показалось, что за его толками о чистоте скрывается
еще большая развращенность, чем у других.
Временами ей чудилось, что, разговаривая с нею, он держит в объятиях
ее обнаженное тело. Ей казалось, что он медленно поворачивает ее своими
холеными руками, не отрывая от нее глаз. Как-то ей привиделось во сне, что
он впился в ее тело зубами и что с этих зубов стекает ее кровь. Такой сон
повторился трижды, а потом она сошлась с тем из своих поклонников, который
ни о чем с ней не говорил, но в порыве страсти действительно укусил ее в
плечо, и так сильно, что след его зубов долго виднелся на коже.
Познакомившись с доктором Рифи, высокая смуглая девушка решила, что
больше не хочет с ним расставаться. Она как-то утром пришла на прием и не
успела еще рассказать о том, что с ней произошло, как доктор, казалось, уже
все понял и все знал.
В кабинете находилась пациентка, жена владельца книжной лавки. Подобно
всем провинциальным врачам в старину, доктор Рифи удалял зубы. У этой
женщины болел зуб, она прижимала к щеке носовой платок и стонала. Муж ее
стоял рядом с ней, и когда доктор вырвал больной зуб, они вскрикнули оба, и
по белому платью женщины потекла кровь.
Но высокая смуглая девушка не испугалась. Когда муж с женой ушли,
доктор улыбнулся.
- Я поеду за город и возьму вас с собой покататься, - сказал он.
Несколько недель высокая смуглая девушка и доктор встречались почти
каждый день. Беременность, которая привела ее к нему, была прервана
болезнью. Смуглая девушка оказалась из числа тех, кто находит прелесть в
корявых яблоках. Она уже не могла отдавать предпочтение безукоризненным
круглым фруктам, какие едят в квартирах больших городов. Осенью того же
года она вышла замуж за доктора Рифи, а весной следующего года умерла. В
течение зимы доктор читал ей все обрывки мыслей, которые царапал на клочках
бумаги. Читая ей свои записи, доктор смеялся и засовывал бумажки обратно в
карман, где они потом превращались в твердые шарики.
Перевод Е.Танка
Элизабет Уиллард, мать Джорджа Уиллэрда, была женщина высокого роста,
худая, со следами оспы на лице. Было ей всего лет сорок пять, но какой-то
скрытый недуг погасил огонь в ее теле. Равнодушно бродила она по запущенной
старой гостинице, поглядывая на выцветшие обои и истрепанные ковры,
выполняла, когда могла, работу простой горничной, прибирая постели, на
которых спали жирные коммивояжеры. Муж ее, Том Уиллард, стройный, изящный
широкоплечий мужчина с быстрой военной походкой и черными усиками, человек,
приученный круто поворачиваться «налево кругом», старался не вспоминать о
жене. Присутствие этой высокой, похожей на привидение фигуры, медленно
передвигающейся по коридорам, он воспринимал как упрек себе. Если он думал
о ней, то начинал злиться и ругаться. Гостиница не приносила дохода и вечно
была на краю банкротства; он был бы рад с ней разделаться. Об этом старом
доме и о женщине, которая жила здесь вместе с ним, он думал как о чем-то
неудавшемся и обреченном.
Гостиница, где некогда он поселился полный надежд, стала теперь лишь
тенью настоящей гостиницы. И когда он проходил, щеголеватый и деловитый, по
улицам Уайнсбурга, то останавливался иной раз и быстро оборачивался, словно
опасаясь, что дух гостиницы и этой женщины преследует его даже на улице.
- К чертям такую жизнь, будь она проклята! - безнадежно бормотал он.
У Тома Уилларда была страсть к политике, и он уже много лет был
вожаком демократов в этом городке, преданном республиканцам. Придет день,
говорил он себе, и политическое течение повернет в мою сторону, а тогда
годы тщетных усилий будут щедро отмечены наградами. Он мечтал быть
избранным в Конгресс и даже стать губернатором. Однажды, когда какой-то
более молодой демократ, выступая на политической конференции, начал
хвастать своей преданностью делу, Том Уиллард весь побледнел от злости.
- Эй вы, замолчите! - выкрикнул он, свирепо вращая глазами. - Что
знаете вы о преданности? Вы просто мальчишка! Посмотрели бы, что проделал
я! Я был демократом здесь, в Уайнсбурге, когда быть демократом считалось
преступлением. В старое время за нами попросту охотились с ружьями.
Элизабет и ее единственного сына связывало глубокое, хоть и не
находившее выражения чувство взаимной нежности; оно возникло из девичьей
мечты, давно угасшей. В присутствии сына мать была застенчива и молчалива.
Но случалось, когда он носился по городу, поглощенный своими обязанностями
репортера, она заходила в его комнату и, прикрыв дверь, опускалась на
колени возле маленького, стоявшего у окна письменного стола, который был
переделан из кухонного. В этой комнате, возле стола, она выполняла обряд,
который был не то молитвой, не то требованием, адресованным небу. В
юношеском облике сына она жаждала увидеть воскрешенным нечто полузабытое,
утраченную часть ее самой. Этому и посвящалась ее молитва.
- Даже после смерти я как-нибудь уберегу тебя от крушения! -
восклицала она с такой глубокой решимостью, что все ее тело сотрясалось.
Глаза сверкали, кулаки сжимались. - Если я умру и увижу, что он становится
ничтожной, тусклой личностью вроде меня, я вернусь, - заявляла она, - Я
прошу у бога дать мне это право. Я требую. Я заплачу за него. Пусть бог
карает меня. Я приму любой удар, если только ему, моему мальчику, будет
дано что-то выразить за нас обоих.
Женщина умолкала в нерешительности, обводя глазами комнату сына.
- И не дай ему стать франтом и богачом, - добавляла она, колеблясь.
С внешней стороны общение между Джорджем и его матерью было чистой
формальностью без всякого значения. Когда она хворала и сидела у окна в
своей комнате, он иногда заходил вечером навестить ее. Они сидели у окна,
из которого видна была крыша небольшого стандартного дома, а за ней -
Мейн-стрит*{Главная улица - англ.}, до черного хода в пекарню Эбнера
Гроффа. Сидя так, им случалось наблюдать сцены захолустной жизни. Из задней
двери своей лавки появлялся Эбнер Грофф с палкой или пустой бутылкой из-под
молока в руке. Уже давно шла вражда между пекарем и серой кошкой,
принадлежавшей аптекарю Силвестру Уэсту.
Юноша и его мать видели, как кошка прокрадывалась в дверь пекарни, а
потом выскакивала оттуда, преследуемая пекарем, который ругался и
размахивал руками. Глаза у пекаря были маленькие, красные, а его черные
волосы и борода - пропитаны мучной пылью. Иногда он приходил в такую
ярость, что и после исчезновения кошки бросал ей вдогонку палки, осколки
стекла и даже орудия своего ремесла. Дошло до того, что он как-то раз
разбил заднее окно в скобяной лавке Синнинга. А в переулке серая кошка
пряталась за бочонками с грязной бумагой и битыми бутылками, над которыми
вились черные полчища мух.
Однажды, когда Элизабет Уиллард сидела одна и наблюдала бесплодную
ярость пекаря, она вдруг опустила голову на свои длинные белые руки и
разрыдалась. С тех пор она никогда больше не смотрела на то, что делается в
переулке, и старалась забыть о состязании между бородатым мужчиной и
кошкой. Оно казалось ей как бы символическим изображением ее собственной
жизни, ужасным по своей убедительности.
Вечерами, когда сын сиживал в комнате у матери, они молчали, и от
этого оба чувствовали себя неловко. Надвигалась темнота, и к станции
подходил вечерний поезд. Внизу на тротуаре раздавались грузные шаги. На
станции после ухода вечернего поезда воцарялась тяжелая тишина. Случалось,
Скиннер Лисон, транспортный агент, прокатит по вокзальному перрону свою
тележку. На Мейн-стрит прозвучат мужской голос, смех. Хлопнет дверь
транспортной конторы.
Джордж Уиллард вставал и, пройдя по комнате, нащупывал дверную ручку.
Иногда он натыкался на стул, который сдвигался со скрипом. Больная женщина
сидела у окна, неподвижная, безразличная. С подлокотников кресла свисали ее
длинные руки, худые и бескровные.
- Шел бы погулять с приятелями! Слишком много ты сидишь дома, -
говорила она, стараясь облегчить ему уход.
-Да, я сам думал немного пройтись, - отвечал Джордж Уиллард, испытывая
неловкость и смущение.
В один июльский вечер, когда в гостинице «Нью Уиллард-хаус» было мало
постояльцев и коридоры, освещенные только прикрученными керосиновыми
лампами, были погружены в полумрак, с Элизабет Уиллард случилось нечто
необычное. Уже несколько дней она лежала в постели, а сын ни разу не зашел
ее проведать. Она была в тревоге. Слабая искорка жизни, тлевшая в ее теле,
разрослась в пламя; Элизабет вылезла из постели, оделась и поспешила по
коридору в комнату сына, дрожа от преувеличенных опасений. Пробираясь вдоль
коридора, она опиралась рукой об оклеенную обоями стену и дышала с трудом.
Воздух со свистом вырывался у нее сквозь зубы. И, торопясь, она в то же
время думала, до чего же, в сущности, она смешна. «У него, у молодого
человека, свои интересы, - говорила она себе. - Быть может, он начал теперь
гулять по вечерам с девушками».
Элизабет Уиллард страшилась, как бы ее не заметили жильцы гостиницы,
когда-то принадлежавшей ее отцу и до сих пор еще записанной на ее имя в
реестрах округа. Гостиница день ото дня теряла клиентуру из-за своей
убогости, и Элизабет думалось, что, пожалуй, и она сама стала такой же
убогой. Ее комната находилась в темном закоулке дома, и когда она
чувствовала себя получше, то охотно трудилась в номерах, предпочитая делать
это, когда не было дома постояльцев, которые в это время обходили торговцев
Уайнсбурга в поисках заказов.
У дверей в комнату сына мать опустилась на колени и прислушалась, не
донесется ли изнутри какой-нибудь звук. И когда услыхала, что юноша
расхаживает и тихонько разговаривает, на губах ее показалась улыбка. У
Джорджа была привычка разговаривать с самим собой, и матери это всегда
доставляло особое удовольствие. Ей казалось, что эта его привычка укрепляет
тайную связь между ними. Тысячу раз она шепотам уверяла себя в этом. «Он
бродит ощупью, старается найти себя,- думала она. - Нет, он не глупый
увалень, не пустозвон и не франт. В нем есть что-то потаенное, стремящееся
прорасти. То самое, что я позволила убить в себе».
Больная женщина в темном коридоре у двери поднялась с колен и
направилась к себе комнату. Она опасалась, что дверь вдруг откроется и сын
увидит ее. Отойдя на безопасное расстояние, и готовясь свернуть в другой
коридор, она остановилась и, упершись рукам» в стену решила выждать, пока
пройдет нахлынувший на нее приступ слабости и дрожи. Сознание, что юноша
находится у себя в комнате, делало ее счастливой. В постели» в долгие часы
одиночества, маленькие страхи, посещавшие ее, превратились в гигантов.
Теперь все они исчезли.
- Когда доберусь до своей комнаты, я засну, - радостно прошептала она.
Но не пришлось Элизабет Уиллард вернуться в свою постель и уснуть.
Пока она стояла, дрожа, в темноте, дверь в комнату сына открылась, и оттуда
вышел отец юноши - Том Уиллард. Он стоял в полосе света, струившегося из
двери, и говорил, держась за дверную ручку. И то, что он говорил, возмутило
женщину.
Думая о будущем сына, Том Уиллард был полон честолюбивых надежд. Себя
он всегда считал человеком очень дельным, хотя никакие его начинания не
увенчивались успехом. Тем не менее, едва он оказывался вне поля зрения «Нью
Уиллард-хауса» и не опасался встречи с женой, как начинал хвастать и
разыгрывать из себя чуть ли не первое лицо в городе. Он желал, чтобы его
сын преуспевал. Это он устроил юноше должность в газете «Уайнсбургский
орел».
И сейчас, с ноткой серьезности в голосе, Том поучал сына, внушая ему,
как он должен себя вести.
- Я тебе вот что скажу, Джордж, пора тебе наконец пробудиться, - резко
произнес он.- Уил Хендерсон уже три раза говорил со мной о тебе. Ты часами
расхаживаешь и не слышишь, когда к тебе обращаются; часто ведешь себя как
застенчивая девчонка. Что с тобой?
Тут Том Уиллард добродушно засмеялся.
Ладно, думаю, у тебя это пройдет, - добавил он. - Я так и сказал Уилу,
Ты не дурак и не баба. Ты - сын Тома Уилларда, и ты наконец проснешься. Я
не беспокоюсь. То, что ты мне рассказал, проясняет дело. Если, занимаясь
газетной работой, ты надумал стать писателем, что ж, это неплохо. Только,
мне кажется, для этого ты тоже должен проснуться. Не так ли?
Том Уиллард быстро прошел по коридору и спустился по лестнице в
контору. Женщине, стоявшей в темноте, было слышно, как. он смеялся и болтал
с каким-то постояльцем, который пытался скоротать скучный вечер, подремывая
в кресле у дверей конторы. Она вновь направилась к комнате сына. Слабость
Элизабет прошла как по волшебству, она бодро шагала по коридору. Тысячи
мыслей проносились в ее голове. Уловив скрип стула и шуршание пера по
бумаге, она опять повернулась и пошла обратно в свою спальню.
Твердое решение созрело в уме потерпевшей жизненное крушение жены
содержателя гостиницы в Уайнсбурге. Это решение было результатом долгих лет
неторопливого и, пожалуй, бесплодного размышления.
- Теперь, - сказала она себе, - я начну действовать. Моему мальчику
что-то угрожает, и я отведу от него опасность.
То, что разговор между Томом Уиллардом и его сыном протекал спокойно и
естественно, словно между ними существовало взаимопонимание, сводило ее с
ума. Хотя она уже много лет не любила мужа, до сих пор нелюбовь эта всегда
носила безличный характер. Том Уиллард был только частью чего-то большого,
что она. Ненавидела. Теперь же, из-за немногих слой, сказанных у дверей, он
сам стал для нее воплощением всего, что было ей ненавистно„
Во мраке своей комнаты она стиснула кулаки и горящими глазами
огляделась по сторонам. Потом, подойдя к холщовому мешку, висевшему на
стене, вынула оттуда длинные ножницы, держа их словно кинжал.
- Я заколю его, - произнесла она вслух. - Он захотел быть голосом зла,
и я его убью, А когда он будет мертв, что-то надломится во мне, и я тоже
умру. Это будет освобождением для всех нас.
В девические годы, до замужества с Томом Уиллардом, Элизабет создала
себе в Уайнсбурге сомнительную репутацию. У нее была, как говорится, «тяга
к театру». Она носила кричащие платья и показывалась в них на улицах в
обществе постояльцев из гостиницы отца, которых заставляла рассказывать о
жизни в больших городах, откуда они приехали. Однажды она поразила весь
город, надев мужской костюм и проехав на велосипеде по Мейн-стрит. Высокая
смуглая девушка в те дни еще плохо разбиралась в своих чувствах. В ней жило
сильнейшее беспокойство, и оно проявлялось двояко. Во-первых, было
тревожное стремление к перемене, к какому-то большому, важному сдвигу в
жизни. Именно это чувство влекло ее на сцену. Она мечтала о том, чтобы
присоединиться к какой-нибудь труппе и странствовать по свету, постоянно
видеть новые лица и отдавать нечто свое всем людям. Иногда по ночам эта
мысль доводила ее до безумия, но когда она пыталась говорить о себе с
актерами театральных трупп, приезжавших в Уайнсбург и останавливавшихся в
гостинице ее отца, это ни к чему не вело. Они, видно, не понимали ее, и
даже тогда, когда ей удавалось заставить их почувствовать хотя бы частицу
владевшей ею страсти, они только смеялись.
- Наша жизнь совсем не такая,- говорили они, - она так же бледна и
скучна, как и здешняя жизнь. И ничего она вам не даст.
Совсем иначе получалось с коммивояжерами, когда она прогуливалась с
ними, а позже - с Томом Уилдардом. Они как будто всегда понимали и
сочувствовали ей. В боковых улицах городка, в темноте под деревьями, они
брали ее за руку, и она думала, что нечто не высказанное ею находит себе
исход и сливается с чем-то не высказанным ими.
Но ее беспокойство проявлялось и на иной лад.
Когда оно пришло, она почувствовала себя на время облегченной и
счастливой. Она не осуждала мужчин, которые гуляют с ней, как позже не
осуждала и Тома Уилларда. Всегда бывало одно и то же: начиналось с поцелуев
и кончалось - после странных и бурных ощущений - умиротворением, а затем
слезами раскаяния.
Всхлипывая, она прикрывала ладонью лицо мужчины и при этом думала
всегда об одном и том же. И если даже он был широкоплечим и бородатым, все
равно он вдруг становился для нее маленьким мальчиком. И она удивлялась,
отчего и он не плачет вместе с ней.
В своей комнате, запрятанной в углу старого дома, Элизабет Уиллард
зажгла лампу и поставила ее на туалетный столик возле двери. Ей пришла в
голову новая мысль. Она направилась к шкафу, вынула оттуда небольшую
коробку, и поставила ее на стол. В коробке лежали принадлежности для грима;
их оставила в числе других вещей какая-то театральная труппа, которую
судьба забросила в Уайнсбург. Элизабет Уиллард решила стать прекрасной.
Волосы у нее были все еще черные, а их густая масса была заплетена в пышные
косы, уложенные вокруг головы. В ее воображении начала обрисовываться
сцена, которая должна была разыграться внизу, в конторе. Не призрачная,
изможденная фигура предстанет перед Томом Уиллардом, а нечто неожиданное и
поразительное. Высокая женщина со смуглыми щеками, с волосами, спадающими
всей тяжестью на плечи, сойдет по лестнице в контору на глазах у
потрясенных жильцов. Она будет безмолвна и свершит свое дело быстро и
грозно. Как тигрица, детенышу которой грозит опасность, появится она из
тени, бесшумно скользнет вперед, держа в руке зловещие длинные ножницы...
С заглушенным рыданием Элизабет Уиллард погасила настольную лампу и
теперь стояла в темноте, слабая и дрожащая. Исчезла сила, поддерживавшая
каким-то чудом ее тело, женщина покачнулась, ухватилась за спинку кресла, в
котором провела столько долгих дней, глядя поверх оцинкованных крыш на
главную улицу Уайнсбурга. В коридоре раздались шаги, и на пороге показался
Джордж Уиллард. Сев на стул рядом с матерью, он заговорил:
- Я собираюсь уехать, - сказал он. - Не знаю, куда я направлюсь, чем
буду заниматься, но только я уеду.
Женщина в кресле ждала, содрогаясь. Ее охватил внезапный порыв.
- Думаю, что тебе следует пробудиться, - сказала она, - Ты, верно, и
сам так считаешь? Поедешь в большой город и будешь там зашибать деньги?
По-твоему, тебе надо стать дельцом - проворным, шикарным и ловким?
Она ждала, содрогаясь.
Сын покачал головой.
- Кажется, я не сумею объяснить это тебе так, чтобы ты поняла, а как
бы я этого хотел! - серьезно промолвил он. - Отцу я даже не могу заикнуться
об этом. Да и не пытаюсь, это бесполезно. Не знаю, чем я там займусь Просто
мне хочется уехать, посмотреть на людей, поразмыслить.
Тишина окутала комнату, где сидели рядом юноша и женщина. Опять, как и
в другие вечера, они почувствовали смущение. Спустя некоторое время юноша
снова попытался заговорить:
Пожалуй, это будет через год или два, не раньше; но я уже думаю об
этом, - сказал он, вставая и направляясь к двери. - Отец говорил со мной
так, что я наверняка должен буду уехать. - Он нащупал дверную ручку.
Молчание в комнате стало для женщины невыносимым. Ей хотелось закричать от
радости, порожденной словами сына, но выражать свою радость стало для нее
недоступным.
- Пошел бы ты погулять с друзьями. Слишком много ты сидишь дома, -
сказала она.
- Да, я сам думал немного пройтись, - ответил сын, неловко выходя из
комнаты и закрывая за собой дверь.
Перевод Е.Танка
Доктор Персивал был крупный мужчина, желто-рыжие усы скрывали
опущенные уголки его рта. Он постоянно носил грязную белую жилетку, из
карманчиков которой торчало несколько длинных и тонких темных сигар. Зубы у
него были черные, неровные, и что-то странное творилось с его глазами: веко
на левом глазу дергалось; оно то стремительно опускалось, то опять
подскакивало, как если бы это веко было оконной шторой и кто-то,
заключенный внутри докторской головы, шалил со шнурком.
Доктор Персивал питал расположение к одному юноше, Джорджу Уилларду.
Началось это, когда Джордж уже год сотрудничал в газете «Уайнсбургский
орел», и знакомство было всецело делом доктора.
Как-то под вечер Уил Хендерсон, владелец и редактор «Орла», направился
в салун Тома Уилли. Он прошел переулком и, пробравшись в салун через заднюю
дверь, занялся напитком, который представлял собой смесь тернового джина с
содовой водой. Уил Хендерсон был сластолюбив и уже достиг сорокапятилетнего
возраста. Он воображал, что джин возвращает ему молодость. Как большинство
чувственных людей, он любил поговорить о женщинах и теперь на целый час
застрял в салуне, чтобы посплетничать с Томом Уилли. Содержатель салуна был
широкоплечий, коренастый человек с удивительно странными руками. Яркие
родимые пятна, какие иногда багровеют на лицах мужчин и женщин окрашивали
пальцы и тыльные части рук Тома Уилли. Разговаривая с Уилом Хендерсоном у
стойки бара, он все время потирал руки. И по мере того как он все больше и
больше возбуждался, его пальцы становились все краснее. Казалось, будто его
руки недавно погружались в кровь, которая успела высохнуть и потускнеть.
Пока Уил Хендерсон стоял в баре, разглядывая эти красные руки и болтая
о женщинах, его помощник Джордж Уиллард сидел в редакции «Уайнсбургского
орла» и слушал доктора Персивала.
Доктор Персивал появился сейчас же после ухода Уила Хендерсона. Можно
было подумать, что доктор следил из окна своего кабинета и видел, как
редактор шел по переулку. Войдя с крыльца и выбрав себе кресло, он закурил
одну из своих длинных сигар и, закинув ногу за ногу, начал разговор. Он,
видимо, старался убедить юношу в преимуществах некоей линии поведения,
которую сам доктор не мог ясно определить.
- Если вы не слепой, вы видите, что у меня очень мало больных, хоть я
и называю себя врачом, - начал он. - На то есть причины. Это не случайно и
вовсе не означает, что я знаю медицину хуже, чем кто-либо другой в этом
городе. Но я не желаю иметь пациентов. Причину, видите ли, не так легко
обнаружить. Она в моем характере, в котором, если вдуматься, много странных
черт. Не знаю, почему мне хочется говорить об этом с вами. Ведь я мог бы и
помолчать, чтобы иметь больше веса в ваших глазах. Мне хочется, чтобы вы
мною восхищались, - это так. А почему - не знаю сам. Оттого я и болтаю.
Забавно, не правда ли?
Иногда доктор принимался рассказывать длинные истории о себе. Юноше
эти истории казались правдивыми и полными значения. Он и в самом деле начал
восхищаться этим тучным, неряшливым человеком и под конец дня, когда
Хендерсон уходил, с живым интересом ожидал прихода доктора.
Доктор Персивал жил в Уайнсбурге уже около пяти лет. Он приехал из
Чикаго пьяный и начал с того, что подрался с носильщиком Элбертом
Лонгуортом. Драка вышла из-за какого-то сундука и окончилась тем, что
доктор был арестован. Когда его выпустили, он снял комнату над мастерской
сапожника, в нижнем конце Мейн-стрит, и повесил табличку, оповещавшую, что
он врач. Хотя к нему обращалось очень мало больных, да и те - бедняки,
неспособные платить, у него, как видно, были средства к жизни. Спал он в
своей приемной, невыразимо грязной, а обедал в закусочной Биффа Картера, в
маленьком стандартном доме напротив станции. Летом там было полно мух, и
белый передник Биффа Картера казался грязнее, чем пол закусочной. Но
доктору Персивалу было все равно. Он входил в закусочную и клал на стойку
свои двадцать центов.
- Подавайте что хотите, - говорил он, посмеиваясь. - Можете
использовать продукты, которых вам иначе не сбыть.- Мне это безразлично. Я,
видите ли, избранная натура. Может ли меня интересовать, что я ем?
Истории, которые доктор Персивал рассказывал Джорджу, были все без
начала и конца. Порой юноша думал, что они, наверное, выдуманные, сплошная
ложь. А потом снова убеждал себя, что в них заключена чистейшая правда.
- Я был репортером, как и вы, - начал доктор Персивал. - Это случилось
в одном городе в Айове - или, может, это было в Иллинойсе? Не помню, да оно
и неважно. А что если я желаю скрыть свое настоящее имя и поэтому уклоняюсь
от излишней точности? Вам не приходило в голову, как это странно, что у
меня хватает денег, хотя я ничего не делаю? Прежде чем приехать сюда, я мог
украсть большую сумму и быть замешанным в каком-нибудь убийстве. Что, есть
тут пища для размышлений? Будь вы действительно бойким репортером, вы бы
присмотрелись ко мне! Вот жил в Чикаго доктор Кронин, которого убили. Вы не
слыхали? Какие-то люди убили его и положили в сундук. Ранним утром повезли
они сундук через город. Сундук стоит в фургоне, а они, как ни в чем не
бывало, сидят себе на переднем сиденье. Так и проехали по тихим улицам, где
все еще спали. Солнце только-только вставало над озером. Правда, смешно
подумать, что они спокойно ехали, курили трубки и болтали так же
беззаботно, как вот я сейчас? А что, если я был одним из этих людей? Не
правда ли, странный получается переплет?
И доктор Персивал возобновил свой рассказ:
- Ну, так или иначе, я был репортером одной из газет, как я вы здесь;
бегал по городу, собирал материал для мелких заметок. Мать моя нуждалась.
Она брала на дом стирку. Ее мечтой было видеть меня пресвитерианским
священником, и я учился, чтобы стать им.
Отец мой много лет был душевнобольным. Он содержался в больнице в
Дейтоне, штата Огайо. Вот я и проговорился! Все это происходило в Огайо,
да, именно здесь в Огайо. Вот вам и след, если вы когда-нибудь захотите
меня проверить.
Я собирался рассказать вам о своем брате. К этому я и веду. Брат мой
был железнодорожным маляром и работал на Большой Четвертой. Как вы знаете,
дорога эта проходит здесь, в Огайо. Вместе с другими малярами он жил в
товарном вагоне, и они ездили из города в город, красили все дорожные
сооружения - стрелки, переходы, мосты и вокзалы.
На Большой Четвертой станции выкрашены в мерзкий оранжевый цвет. Как я
ненавидел эту краску! Брат всегда был покрыт ею. В дни получек он
напивался, приходил домой в одежде, выпачканной краской, и приносил деньги.
Но он не отдавал их матери, а выкладывал стопкой на кухонный стол.
Так и расхаживал он по дому в костюме, покрытом отвратительной
оранжевой краской. Как сейчас вижу эту картину. Мать, маленькая, с
покрасневшими грустными глазами, приходила из сарайчика, стоявшего за
домом. Там она проводила целые дни над корытом, стирая грязное белье.
Войдет, бывало, и станет возле стола, вытирая глаза фартуком, пропитанным
мыльной водой.
- Не трогай! Не смей трогать эти деньги! - рычал брат, а потом сам
брал пять или десять долларов и отправлялся бродить по кабакам. Истратив
то, что было при нем, он возвращался, чтобы взять еще. Он никогда не давал
матери ни гроша и оставался дома, пока не истратит понемногу всю получку.
Тогда он возвращался на работу, к своей малярной бригаде. После его ухода в
дом начинали приносить покупки: бакалею и тому подобное. Иногда приносили
платье для матери или пару башмаков для меня.
Правда, странно? Мать любила брата гораздо больше, чем меня, хотя он
ни разу не сказал ласкового слова ей или мне и только бушевал, требуя,
чтобы мы не смели прикасаться к деньгам, которые иной раз лежали на столе
по три дня.
В общем, мы жили неплохо. Я готовился стать священником и молился. Я,
как дурак, по всякому поводу читал молитвы. Вам бы послушать меня в ту
пору! Когда умер отец, я молился всю ночь напролет, так же как и в те дни,
когда брат бывал в городе и пьянствовал или бродил, покупая для нас
подарки. По вечерам, после ужина, я стоял на коленях перед столом, где
лежали его деньги, и молился часами. Когда никто не видел, я крал
доллар-другой и прятал в карман. Теперь это меня смешит, но тогда приводило
ужас. Потом то, что я сделал, подолгу мучило меня. Работа в газете давала
мне шесть долларов в неделю, и я всегда приносил их прямо домой, чтобы
отдать матери. Те немногие доллары, которые я воровал из получки брата, я
тратил на себя - ну, знаете, на мелкие расходы: леденцы, папиросы и тому
подобное.
Когда отец умер в дейтонской психиатрической больнице, я отправился
туда. Занял немного денег у моего начальника и поехал ночным поездом. Шел
дождь. В больнице меня приняли, словно я был король. Служащие узнали, что я
газетный репортер, и это их напугало. Пока отец болел, там, видите ли, была
допущена небрежность, невнимательность. И они решили, что я могу описать
это в газете и поднять шум. А у меня и мысли такой не было.
И вот вхожу я в палату, где лежал покойный отец, и благословляю
мертвое тело. Удивляюсь, откуда мне пришло в голову такое намерение.
Воображаю, как посмеялся бы мой брат маляр! Я стал над трупом и простер
руки. Заведующий больницей и несколько его помощников вошли и остановились
вокруг с растерянным видом. В общем, было очень занятно. Я простер руки и
сказал: «Да приидет мир на этот труп!» Так и сказал.
Прервав свой рассказ, доктор Персивал вскочил и принялся расхаживать
взад и вперед по конторе «Уэйнсбургского орла», где сидел, слушая его,
Джордж Уиллард. Доктор был неуклюж и в этой небольшой комнате беспрестанно
натыкался на мебель.
- Как глупо, что я разболтался! - продолжал он. - Не для этого я
прихожу сюда и навязываю вам, свое общество. - У меня другое на уме. Вы -
репортер, точно такой, каким и я был в свое время, и вы привлекли мое
внимание. Быть может, вы кончите тем, что станете таким же дураком, как я.
Я хотел вас предостеречь, и буду предостерегать и дальше. Вот для чего я
провожу время с вами.
Доктор Персивал принялся рассуждать об отношении Джорджа Уилларда к
людям. И юноше казалось, что доктор задался одной-единственной целью:
изобразить всех такими, чтобы они внушали ему, Джорджу, отвращение.
- Я хочу напитать вас ненавистью и презрением, для того чтобы вы стали
высшим существом, - заявил он.- Посмотрите на моего брата, разве он не
молодец? Поймите, он презирал всех и каждого. Вы не представляете себе, с
каким презрением смотрел он на мать и на меня. И разве он не стоял выше
нас? Вы сами понимаете, что это правда. И хотя вы его не видели, я дал вам
это почувствовать. Я показал вам самую суть. Он умер. Однажды, будучи
пьяным, он лег на рельсы, и вагон, в котором он жил с другими малярами,
переехал его.
В один августовский день с доктором Персивалом случилось нечто
необычное. Вот уже месяц Джордж Уиллард каждое утро на часок приходил к
нему. Эти посещения были вызваны желанием доктора читать юноше страницы из
книги, над которой он работал. Как говорил доктор Персивал, он и поселился
в Уайнсбурге для того, чтобы писать свою книгу.
В это августовское утро, перед появлением юноши в приемной доктора, на
Мейн-стрит произошел несчастный случай: понесла пара лошадей, испугавшихся
поезда. При этом погибла маленькая девочка, дочь одного фермера, которую
выбросило из шарабана.
На Мейн-стрит все взволновались и поспешно вызвали врачей. Все три
наиболее видных практикующих медика, какие жили в городе, явились очень
скоро, но нашли ребенка уже мертвым. Кто-то из толпы сбегали к доктору
Персивалу, но тот наотрез отказался спуститься на улицу к мертвому ребенку.
Беспричинная жестокость его отказа прошла незамеченной. Человек,
поднявшийся по лестнице, чтобы его позвать, поспешил вниз, не расслышав
отказа.
Но доктор Персивал всего этого не знал, и Джордж Уиллард, придя в
кабинет, застал его дрожащим от страха.
- Мой поступок возмутит жителей города, - взволнованно заявил доктор.
- Разве я не знаю человеческой природы? Разве я не знаю, что будет? Сперва
начнут перешептываться о моем отказе, потом люди соберутся в кучки и станут
говорить обо мне. Они придут сюда, мы начнем ссориться, и заговорят о
виселице. А потом они придут снова с веревкой в руках...
Доктор Персивал содрогался от ужаса.
- У меня предчувствие, - с ударением произнес он. - Быть может, то, о
чем я говорю, и не случится сейчас. Быть может, они отложат до вечера, но я
буду повешен. Люди разъярятся. И меня повесят на фонарном столбе на
Мейн-стрит.
Подойдя к дверям своей тесной и грязной приемкой, доктор Персивал
робко выглянул на лестницу. Когда он вернулся, страх в его глазах
постепенно уступил место сомнению. Перейдя на цыпочках комнату, он потрепал
Джорджа Уилларда по плечу.
- Если не теперь, то когда-нибудь... - прошептал он, качая головой. -
В конце концов я буду распят, бессмысленно распят.
И доктор Персивал начал уговаривать Джорджа Уилларда.
- Вы должны исполнить одну мою просьбу, - настаивал он. - Если со мной
что-нибудь случится, быть может вы сумеете написать эту книгу, которую,
возможно, я никогда не напишу. Ее идея очень проста - настолько проста, что
изгладится из вашей памяти, если вы будете невнимательны. Вот она: каждый в
этом мире - Христос, и всех распинают. Это и есть то, что я хочу выразить.
Так не забудьте! И что бы ни случилось, не смейте забывать!
Перевод Е.Танка
Осторожно оглядываясь, Джордж Уиллард покинул свой письменный стол в
редакции газеты «Уайнсбургский орел» и торопливо вышел черным ходом. Вечер
стоял теплый и облачный, и хотя еще не пробило восемь, в переулке позади
редакции «Орла» была непроглядная темень. Где-то в темноте привязанные к
столбу лошади постукивали копытами по ссохшейся от зноя земле. Из-под ног
Джорджа Уилларда выскочила кошка и пропала во мгле. Молодой человек
нервничал. Весь день он бродил, какой-то пришибленный, и сейчас, в
переулке, вздрагивал, словно от испуга.
Джордж шел по темному переулку внимательно и осторожно. Задние двери
уайнсбургских лавок были открыты, и он видел людей, сидевших при свете
ламп. В галантерейной лавке Байербома у прилавка стояла миссис Уилли, жена
содержателя салуна, с корзинкой на руке. Ее обслуживал приказчик Сид Грин.
Перегнувшись через прилавок, он о чем-то серьезно беседовал с ней.
Джордж пригнулся, а затем проскочил световую дорожку перед дверью.
Дальше он пустился бежать в полном мраке. Позади салуна Эда Гриффитса спал
на земле Джерри Берд, известный в городе пьяница. Бежавший споткнулся о его
раскинутые ноги и отрывисто рассмеялся.
Джордж Уиллард спешил навстречу приключению. Весь день он собирался с
духом и готовился к этому приключению, и вот сейчас он действовал. С шести
часов сидел он в редакции «Уайнсбургского орла», пытаясь все обдумать.
Нельзя сказать, чтобы он принял решение. Просто он вскочил со стула,
прошмыгнул мимо Уила Хендерсона, который читал гранки в наборной, и
пустился бегом по переулку. Джордж миновал одну за другой несколько улиц,
избегая прохожих. Дважды он переходил с одной стороны на другую, вблизи
уличного фонаря надвигал шляпу на глаза. Он не смел думать. Страх царил у
него в голове, но это был какой-то новый, непривычный страх. Джордж боялся
испортить все дело, боялся, что оробеет и повернет вспять.
Джордж Уиллард застал Луизу Транион на кухне отцовского дома. При
свете керосиновой лампы она мыла посуду. Он видел ее за раздвижной дверью в
маленькой, вроде сарайчика, кухне позади дома. Джордж остановился у
решетчатого забора, пытаясь унять дрожь, охватившую все его тело. Только
узкая картофельная грядка отделяла его от приключения. Прошло минут пять,
прежде чем он ощутил в себе достаточную уверенность, чтобы окликнуть
девушку.
- Луиза! А, Луиза! - позвал он.
Слова застряли у него в горле. Голос превратился в хриплый шепот.
Луиза Транион спустилась с крыльца и перешагнула через картофельную
грядку, держа в руке кухонное полотенце.
- С чего вы взяли, что я пойду гулять с вами? - угрюмо сказала она.-
Откуда такая уверенность?
Джордж Уиллард не отвечал. Молча стояли они в темноте, по обе стороны
забора.
- Пройдите дальше, - сказала Луиза. - Папа сейчас дома. Я приду. Ждите
возле сарая Уильямса.
Молодой репортер получил от Луизы Транион письмо. Оно пришло этим
утром в редакцию «Уайнсбургского орла». Письмо было кратким: «Я - ваша,
если вы хотите», - стояло в нем. Джорджу не понравилось, что, стоя в
темноте у забора, она притворялась, будто ничего ему не обещала. «Однако, и
нахальство же у нее! Честное слово, это нахальство», - ворчал он, идя по
улице мимо незастроенных участков, на которых рос маис. Маис, вышиной по
плечо, был посеян вплотную до самого тротуара.
Когда Луиза Транион вышла на крыльцо, на ней было все то же бумажное,
в клетку, платье, в котором она мыла посуду. Шляпы на голове не было. Юноша
видел, что она, держась за дверную ручку, разговаривает с кем-то внутри
дома, конечно со старым Джейком Транионом, своим отцом. Старый Джейк был
почти глухой, и ей приходилось кричать. Потом дверь закрылась, и переулок
погрузился в темноту и молчание. Джордж Уиллард дрожал еще сильнее, чем
раньше.
И вот, Джордж и Луиза стоят в тени уильямсовского сарая, не решаясь
заговорить. Ее нельзя было назвать миловидной, и нос у нее был сбоку
запачкан чем-то черным. Джордж решил, что она, вероятно, почесала нос после
того, как брала в руки кастрюлю.
Молодой человек нервно засмеялся.
- Как тепло,- сказал он.
Ему хотелось коснуться ее рукой. «Не очень-то я храбр!» - подумал он.
Даже потрогать складки ее запачканного бумажного платья казалось ему
утонченным наслаждением. Она принялась болтать что попало.
- Вы считаете себя по положению выше меня. Не говорите, что это не
так, я все равно знаю! - говорила она, а сама все придвигалась к нему.
Поток слов вырвался у Джорджа Уилларда. Он припомнил огонек, таившийся
в глазах девушки, который он не раз замечал, когда они встречались на
улице, подумал о записке, которую она написала. Его сомнения рассеялись.
То, о чем шептались на ее счет в городе, внушало ему уверенность. Он сразу
превратился в смелого и напористого самца. В его сердце не нашлось никакого
нежного чувства к ней.
- Пойдем же, все будет в порядке. Никто не узнает. Как может
кто-нибудь узнать? - убеждал он девушку.
Они зашагали по узкому кирпичному тротуару, сквозь трещины которого
проросли высокие сорняки. Недоставало многих кирпичей, и тротуар был
шершавый, неровный. Джордж взял руку Луизы, тоже шершавую, и нашел ее
восхитительно маленькой.
- Я не могу уходить далеко, - сказала она, и голос ее звучал спокойно
и невозмутимо.
Они перешли по мосту через речушку и миновали еще один свободный
участок, на котором рос маис. Здесь улица кончалась. По тропинке вдоль
обочины дороги им пришлось идти гуськом. Сбоку от дороги тянулся ягодник
Уила Овертона, и тут же были сложены доски.
- Уил собирается строить здесь сарай для фруктовых ящиков, - сказал
Джордж, и они сели на доски.
Когда Джордж Уиллард вернулся на Мейн-стрит, был уже одиннадцатый час
и начал накрапывать дождь. Трижды прошел Джордж Мейн-стрит из конца в
конец. Аптека Силвестра Уэста была еще открыта, и молодой человек зашел
купить сигару. Он был доволен, когда помощник аптекаря Шорти Крендал вышел
вместе с ним за дверь. Минут пять простояли они, беседуя под тентом аптеки.
Джордж Уиллард был доволен, ему очень хотелось поболтать с каким-нибудь
мужчиной. Потом, тихонько насвистывая, он повернул за угол, направляясь к
гостинице «Нью Уиллард-хаус».
На тротуаре возле мануфактурной лавки Уинни - там, где высокий дощатый
забор, покрытый цирковыми афишами, - он перестал насвистывать и остановился
в полном молчании, настороженный, будто услыхал голос, зовущий его по
имени. Потом еще раз засмеялся нервным смехом,
- У нее нет никаких доказательств, что это я. Никто не знает! - упрямо
пробормотал он и пошел своей дорогой.
Перевод Е.Танка
Он жил вместе с матерью, седой, молчаливой, необычайно бледной
женщиной. Дом, где они жили, стоял в рощице, за которой главная улица
Уайнсбурга пересекала речонку Уайн-крик. Звали его Джо Уэллинг. Отец его
занимал видное положение как адвокат и член законодательного собрания в
столице штата Колумбусе. Сам Джо отличался малым ростом и по характеру не
походил ни на кого из жителей городка. Он напоминал крохотный вулкан,
долгие дни пребывающий в покое, а затем вдруг извергающий огонь. Нет, даже
не так, - скорее он напоминал человека, подверженного припадкам и
внушающего страх своим ближним, знающим, что припадок может наступить
внезапно и погрузить Джо в то страшное физическое состояние, когда
выкатываются глаза и дергаются руки и ноги. Да, Джо Уэллинг был таков, с
той лишь разницей, что припадки, находившие на него, были умственного, а не
физического свойства. Его осаждали мысли, и, рождая в муках какую-нибудь
идею, он становился неукротим. Слова неудержимо срывались с его уст.
Странная улыбка кривила губы. Золотые зубы сверкали. Накинувшись на любого
рядом стоящего человека, он начинал говорить, и тому уже некуда было
деваться. Охваченный пылом, Джо дышал ему в лицо, заглядывал в глаза,
трясущимся указательным пальцем тыкал его в грудь, требовал, принуждал ко
вниманию,
В те дни компания «Стандард-Ойл»*{Одна из крупнейших в США нефтяных
компаний} не доставляла потребителю керосин в больших цистернах и на
грузовиках, как теперь, а отпускала его бакалейным торговцам, скобяным
лавкам и т. п. Джо был агентом «Стандард-Ойл» в Уайнсбурге и еще нескольких
городках вдоль железной дороги, проходившей через Уайнсбург. Он получал по
счетам, принимал заказы и нес разные другие обязанности. На эту должность
устроил его отец, член законодательного собрания.
Молчаливый, подчеркнуто вежливый, поглощенный своим делом, Джо Уэллинг
ходил по лавкам Уайнсбурга. Люди наблюдали за ним с усмешкой в глазах, но в
то же время и с тревогой. Готовые к бегству, они выжидали, не начнет ли он
ораторствовать. И хотя приступы, находившие на Джо, были, в сущности,
безобидны, нельзя было отделаться от них одним смехом. Они ошеломляли.
Оседлав свою идею, Джо налетал с ней на окружающих. Личность его гигантски
вырастала. Она подавляла человека, с которым Джо говорил, опрокидывала его,
сметала все вокруг в пределах слышимости.
Четверо мужчин стояли в аптеке Силвестра Уэста, беседуя о скачках.
Тони Тип, жеребец Уэсли Мойера, должен был вскоре скакать в Тиффине, штата
Огайо, и прошел слух, что лошади предстоит выдержать самое тяжелое
состязание за всю ее карьеру. Рассказывали, что сам Поп Джирс, великий
наездник, выступит в Тиффине. Сомнение в успехе Тони Типа тяжело нависло
над Уайнсбургом.
Резко толкнув раздвижную дверь, в магазин вошел Джо Уэллинг. Весь во
власти какой-то мысли, отражавшейся странным блеском в глазах, набросился
он на Эда Томаса, того самого, который лично знал Попа Джирса и чье мнение
о шансах Тони Типа стоило принять во внимание.
- Вода поднялась в Уайн-крике! - завопил Джо Уэллинг с видом
Фидиппида, несущего известие о победе греков под Марафоном; палец его
выбивал дробь на широкой груди Эда Томаса. - У моста Транион вода поднялась
на одиннадцать с половиной дюймов, - продолжал он, и слова его вылетали
сквозь зубы быстро и с легким присвистом. На лицах четырех слушателей
проступило выражение беспомощной досады.
- Я сам проверил, можете на меня положиться. Зашел в скобяную лавку
Синнинга и взял там складной фут. Потом вернулся и измерил. Я с трудом
поверил своим глазам. Вы понимаете, ведь дождя не было десять дней. Сперва
не знал, что и думать! В голове у меня все перепуталось. Думал о подземных
каналах и ключах, Мысль моя уходила глубоко под землю.
Сижу я на мосту и почесываю затылок. На небе ни единого облачка.
Пойдите на улицу и сами увидите. Не было, говорю, ни одного облака, нет и
сейчас. А впрочем, одно облачко было. Я ничего не желаю скрывать. Да, на
западе у горизонта было облачко с ладонь, не больше.
Я вовсе не думаю, что оно могло иметь значение. Там оно и стоит,
видите? Вы понимаете, как я был озадачен?
Потом мне пришла в голову одна мысль. Я даже рассмеялся. Вы тоже
будете смеяться. Очень просто, дожди прошли над округом Медина. Интересно,
да? Не будь у нас ни поездов, ни почты, ни телеграфа, мы бы все равно
знали, что в округе Медина прошел дождь. Уайн-крик течет ведь оттуда. Это
всем известно. Наш старый добрый ручеек принес нам эту новость. Занятно! Я
рассмеялся. И подумал, что следует вам рассказать, - ведь интересно, а?
Тут Джо Уэллинг повернулся и вышел за дверь. Вынув из кармана записную
книжку, он остановился и начал водить пальцем сверху вниз по страницам. Он
снова был поглощен своими обязанностями агента компании «Стандард-Ойл».
- У бакалейщика Хэрна кончается мазут. Надо его повидать, - бормотал
он, торопливо идя по улице и вежливо раскланиваясь направо и налево со
встречными.
Когда Джордж Уиллард начал работать в газете «Уайнсбургский орел», Джо
буквально не давал ему прохода. Он завидовал юноше. Ему казалось что сама
природа предназначила ему, Джо Уэллингу, быть газетным репортером.
- Вот именно то, что я должен был бы делать, в этом нет никакого
сомнения, - заявил он, остановив Джорджа Уилларда на тротуаре перед сенной
лавкой Догерти; глаза у Джо заблестели, а указательный палец начал дрожать,
- Разумеется, я больше заработаю в «Стандард-Ойл», и я просто так вам
говорю, - прибавил он. - Я против вас ничего не имею. Но ваше место
следовало бы занять мне. Я мог бы выполнять эту работу между делом. Тут и
там я выкапывал бы такие вещи, каких вам никогда не заметить!
Увлекшись, Джо Уэллинг прижал юного репортера к стене лавки. Казалось,
он весь ушел в свои мысли, он вращал глазами и тонкой нервной рукой ерошил
волосы. Наконец на лице Джо расцвела улыбка, и сверкнули золотые зубы.
- Выньте-ка вашу записную книжку, - скомандовал он. - Вы ведь носите в
кармане маленький блокнот? Я так и знал. Так вот, запишите. Я подумал об
этом на днях. Возьмем, к примеру, гниение. Что такое гниение? Это же огонь!
Оно сжигает дерево и многое другое. Вы никогда не думали об этом? Ну,
конечно! Вот этот деревянный тротуар, и вот эта сенная лавка, и деревья
вдоль улицы - все это в огне. Все это горит. Гниение, видите ли, происходит
всегда. Оно не прекращается. Вода и краска его не остановят. Если даже вещь
из железа - ну так что? Она же ржавеет, понимаете? Это тоже огонь. Весь мир
горит. Начинайте с этого ваши статьи в газете. Напечатайте крупным шрифтом:
«Мир в огне». Читатели не пройдут мимо такой статьи. Они скажут, что вы
молодец. Мне-то что! Я вам не завидую. Я взял эту идею просто с потолка.
Да, у меня, вы должны это признать, газета наделала бы шуму.
Круто повернувшись, Джо Уэллинг быстро зашагал прочь. Но сейчас же
остановился и оглянулся.
- Я от вас не отстану, - сказал он. - Я сделаю из вас настоящего
газетчика. Мне следовало бы самому издавать газету - это дело по мне. Я бы
натворил чудес!
Когда исполнился год работы Джорджа Уилларда в редакции
«Уайнсбургского орла», в жизни Джо Уэллинга произошли четыре события.
Умерла его мать, он поселился в гостинице «Нью Уиллард-хаус», впутался в
любовную историю и организовал в Уайнсбурге клуб для игры в бейсбол.
Джо учредил бейсбольный клуб потому, что ему хотелось стать капитаном
команды, и в этой роли он постепенно завоевал уважение сограждан.
- Он - настоящее чудо, - объявили они, когда команда Джо разгромила
команду округа Медина. - У него все работают как один человек. Вы только
присмотритесь!
На бейсбольной площадке Джо Уэллинг становился у первой базы, дрожа
всем телом от возбуждения. Невольно все игроки внимательно наблюдали за
ним. Подавальщик противников приходил в замешательство.
- Давай! Давай! Давай! Давай! - кричал Джо в экстазе. - Следить за
мной! Следить за мной! Смотрите на мои пальцы! Смотрите на руки! Следите за
моими ногами! Следите за моими глазами! Эй, дружно! Следить за мной! Вся
игра здесь! Помогайте! Следить за мной! Следить за мной, следить за мной!
На Джо Уэллинга как только его бегуны были на старте, находило
какое-то вдохновение. Еще не успев сообразить, что с ними происходит,
игроки уже следовали за своим капитаном, осторожно перебегали, наступали и
отступали, словно связанные невидимыми нитями.
Игроки вражеской команды тоже следили за Джо. Они чувствовали себя
околдованными. Минуту они наблюдали за ним, потом, словно желая сбросить с
себя волшебные чары, принимались нелепо гонять мяч, а игроки Уайнсбурга,
поощряемые неистовыми выкриками своего лидера, стремительно и победоносно
возвращались на свои позиции.
Любовное приключение Джо Уэллинга взволновало весь Уайнсбург. С самого
начала все перешептывались и качали головами. Некоторые пытались смеяться,
но смех получался принужденный и неестественный. Джо влюбился в Сару Кинг,
тощую унылую женщину, которая жила с отцом и братом в кирпичном доме,
стоявшем напротив, ворот уайнсбургского кладбища.
Оба Кинга - отец Эдвард и сын Том - были непопулярны в Уайнсбурге. Их
считали заносчивыми и опасными людьми. Они приехали откуда-то с юга и
теперь занимались изготовлением сидра. О Томе Кинге рассказывали, будто он
до переезда в Уайнсбург убил человека. Ему было двадцать семь лет, и он
разъезжал по городу на сером пони. Том носил длинные светлые усы, а в руке
неизменно держал тяжелую трость. Однажды он убил этой тростью собаку. Пес,
принадлежавший Уину Поуси, торговцу обувью, стоял на тротуаре и вилял
хвостом. Том Кинг уложил его одним ударом. Тома тогда арестовали, и он
уплатил десять долларов штрафа.
Старый Эдвард Кинг был небольшого роста; встречая на улице людей, он
смеялся странным, невеселым смехом. Смеясь, он всегда почесывал правой
рукой левый локоть. Из-за этой привычки левый рукав его пиджака был протерт
почти насквозь. Когда он шел по улице, нервно оглядываясь по сторонам и
посмеиваясь, то казался более опасным, нежели его молчаливый, свирепого
вида сын.
Когда Сара Кинг начала прогуливаться по вечерам с Джо Уэллингом, люди
встревожились. Она была высокая и бледная, с темными кругами под глазами.
Вместе они представляли собой довольно нелепую пару. Они гуляли под
деревьями, и Джо говорил. Его страстные и настойчивые уверения в любви,
звучавшие в темноте у кладбищенской стены или в глубокой тени деревьев на
холме, который поднимался от Водопроводного пруда к Ярмарочной площади,
повторялись потом людьми во всех лавках. Стоя у бара в «Нью Уиллард-хаус»,
мужчины смеялись и рассуждали о том, как Джо ухаживает. Но вслед за смехом
наступало молчание. Ведь под руководством Джо бейсбольная команда
Уайнсбурга выигрывала матчи один за другим, и в городе начали его уважать.
Предчувствуя трагедию, жители выжидали, нервно посмеиваясь.
Однажды, в субботу под вечер, в комнате Джо Уэллинга в «Нью
Уиллард-хаус» состоялась встреча его с обоими Кингами, в ожидании которой
волновался весь город. Свидетелем встречи оказался Джордж Уиллард. И вот
как она происходила.
Направляясь после ужина к себе, молодой репортер в полумраке комнаты
Джо заметил Тома Кинга и его отца. Сын сидел возле двери, держа свою
увесистую трость. Старый Эдвард Кинг нервно расхаживал, почесывая левый
локоть. В коридорах было пусто и тихо.
Джордж Уиллард прошел к себе и сел за письменный стол. Он пытался
писать, но рука его так дрожала, что он не мог держать перо. Он тоже начал
нервно расхаживать взад и вперед по комнате. Как и все остальные жители
Уайнсбурга, он растерялся и не знал, что предпринять.
Было уже половина восьмого и быстро темнело, когда Джо Уэллинг прошел
по станционной платформе, направляясь к «Нью Уиллард-хаус».
В руках он держал пучок разных трав. Несмотря на страх, сотрясавший
его тело, Джордж Уиллард не мог не улыбнуться при виде маленького юркого
человечка с травами, чуть не бежавшего по платформе.
Дрожа от страха и любопытства, юный репортер притаился в коридоре
недалеко от дверей комнаты, где Джо Уэллинг говорил с обоими Кингами.
Послышалось ругательство, нервный смешок старого Эдварда Кинга, потом
наступило молчание. И вот зазвучал голос Джо Уэллинга, звонкий и ясный.
Джордж Уиллард рассмеялся. Он все понял. Джо Уэллинг, привыкший ошеломлять
людей, и теперь сбил с толку обоих посетителей волной своего красноречия,
Джордж Уиллард расхаживал по коридору, охваченный изумлением.
А там, в комнате, Джо Уэллинг действовал, не обращая никакого внимания
на ворчливые угрозы Тома Кинга. Увлеченный новой идеей, он запер дверь и,
засветив лампу, разложил на полу свой травы.
- Я тут кое-что нашел, - торжественно провозгласил он. - Я собирался
все рассказать Джорджу Уилларду, чтобы он мог написать заметку для своей
газеты. Очень рад, что вы заглянули ко мне. Жаль, что нет Сары. Я хотел
прийти к вам домой и поделиться с вами кое-какими мыслями. Очень интересные
мысли! Но Сара не пускала меня. Она сказала, что мы поссоримся, а ведь это
же вздор!
Бегая по комнате перед двумя растерявшимися людьми, Джо Уэллинг
пустился в объяснения.
- Только поймите меня как следует, - кричал он. - Это нечто очень
важное. - Голос его стал пронзительным от возбуждения. - Вы только
выслушайте меня, и вы тотчас заинтересуетесь, я знаю наперед. Предположите
на минуту, что вся пшеница, весь маис, овес, горох, картофель - все
каким-то чудом исчезло. Ну, а мы с вами находимся здесь, в этом округе.
Вокруг нас построен высокий забор. Вообразим себе такое положение. Никто не
может перелезть через забор, а все плоды земли уничтожены, не осталось
ничего, кроме этих диких растений, этих трав. Что же нам - конец? Я вас
спрашиваю: неужто нам погибнуть?
Снова Том Кинг что-то проворчал, и на миг в комнате стало тихо. А
затем Джо опять принялся излагать свою идею.
- Первое время нам пришлось бы трудновато. Признаю это. Я вынужден это
признать. От этого никуда не уйдешь. Пришлось бы туго. Не мало толстых
животов потеряли бы свой жир. Но беда нас бы не одолела. Ничего подобного!
Том Кинг добродушно рассмеялся, и по всему дому разнесся дрожащий,
нервный смешок Эдварда Кинга. Джо Уэллинг торопливо продолжал:
- Понимаете, мы стали бы выводить новые овощи и фрукты и вскоре
наверстали бы все потерянное. Заметьте, я не говорю, что новые сорта были
бы точно такие же. О, нет! Возможно, они были бы лучше, а возможно - и хуже
старых. Правда, интересно? Тут есть над чем пораскинуть мозгами, а?
В комнате затихло, а потом Эдвард Кинг опять рассмеялся своим
неприятным смехом.
- Как жаль, что здесь нет Сары! - воскликнул Джо Уэллинг. - Давайте
пойдем к вам. Мне очень хочется рассказать и ей.
В комнате заскрипели стулья. И тогда Джордж Уиллард отступил в свою
комнату. Высунувшись из окна, он увидел, как Джо Уэллинг идет по улице с
обоими Кингами. Тому приходилось делать огромные шаги, чтобы не отстать от
маленького человечка.
Шагая рядом с Джо, он наклонялся в его сторону и слушал, удивленный и
увлеченный. А Джо Уэллинг снова говорил с воодушевлением:
- Взять, например молочай! - восклицал он. - Чего только нельзя
сделать из молочая, правда? Даже не верится. Мне хочется, чтобы вы тоже об
этом подумали, Подумайте оба! Можно вывести новое царство овощей. Ведь это
же интересно? Это же идея! Посмотрим, что скажет Сара; увидите, она
подхватит эту мысль. Она всегда интересуется моими идеями. Сообразительней
Сары нет человека. Ведь правда? Да вы же сами знаете!
Перевод Е.Танка
Элис Хайндмен, женщина, которой исполнилось двадцать семь лет, когда
Джордж Уиллард был еще всего-навсего мальчишкой, провела весь свой век в
Уайнсбурге. Она работала продавщицей в мануфактурной лавке Уинни и жила с
матерью, вторично вышедшей замуж.
Отчим Элис, обойщик карет, любил вылить. Странная у него была жизнь. О
ней стоит как-нибудь рассказать особо.
В двадцать семь лет Элис при высоком росте выглядела хрупкой. Голова
молодой женщины была несколько велика для ее тела. Плечи у нее были слегка
сутулые, волосы каштановые, глаза карие. Она казалась очень спокойной, но
под тихой внешностью бродили какие-то скрытые силы,
В шестнадцать лет, еще до поступления на работу в магазин, у Элис был
роман с одним молодым человеком. Этот молодой человек, Нед Карри, был
старше Элис. Как и Джордж Уиллард, он сотрудничал в газете «Уайнсбургский
орел» и долгое время приходил к Элис почти каждый вечер. Они прогуливались
под деревьями по улицам городка и рассуждали о том, как устроят свою жизнь.
В то время Элис была очень хорошенькой девушкой, и Нед Кэрри обнимал и
целовал ее. Тогда им овладевало волнение, и он говорил о вещах, о которых
говорить вовсе не собирался. Элис, которой владело стремление внести нечто
прекрасное в свою серенькую жизнь, тоже приходила в волнение. Она тоже
начинала говорить. Внешнюю оболочку ее жизни, ее природную робость и
сдержанность - все унесла буря, и она предалась любовным переживаниям.
Поздней осенью, в том году, когда ей исполнилось шестнадцать, Нед Карри
уехал в Кливленд, где он надеялся получить должность в газете и выйти в
люди. Элис хотела ехать вместе с ним. Дрожащий голосом она высказала ему
свою мысль.
- Я бы работала, и ты тоже мог бы работать, - говорила она. - Я не
хочу вводить тебя в лишние расходы и мешать тебе продвигаться. Можешь не
жениться на мне сейчас. Мы проживем и без того и будем вместе. Если даже мы
поселимся в одной квартире, никто ничего не скажет. В большом городе нас не
знают, и люди не обратят на нас внимания,
Нед Карри был смущен и глубоко тронут решимостью и преданностью своей
милой. Он намеревался сделать девушку своей любовницей, но теперь
передумал. Им овладело желание помогать ей, заботиться о ней.
- Ты сама не знаешь, что говоришь, - резко ответил он. - Будь уверена,
что я не допущу ничего подобного. Как только получу хорошую службу, я
вернусь А пока ты должна оставаться здесь. Это единственное, что мы можем
сделать.
Вечером, перед тем как уехать из Уайнсбурга и начать новую жизнь в
большом городе, Нед Карри пришел за Элис. Они гуляли по улицам, а затем
взяли наемный экипаж и поехали кататься за город. Взошла луна, и оба от
волнения не могли говорить. Охваченный, печалью, молодой человек забыл о
том, как он решил вести себя с девушкой.
Она вышли из экипажа в том месте, где большой луг сбегал к берегу
Уайн-крик, и там при тусклом свете луны стали любовниками. Когда в полночь
они возвращались в город, оба были счастливы. Будущее, казалось им, не
могло таить в себе ничего такого, что способно было бы стереть очарование и
красоту свершившегося.
- Теперь нам нужно крепко держаться друг за друга, что бы ни
случилось, - сказал Нед Карри, покидая девушку у дверей ее отца.
ва.
Молодому журналисту не удалось получить службу в Кливленде, и он
отправился на Запад, в Чикаго. Некоторое время он страдал от одиночества и
писал Элис почти ежедневно. Потом его захватила жизнь большого города,
появились друзья, новые интересы. В Чикаго он снимал комнату со столом в
доме, где было несколько женщин. Одна из них привлекла его внимание, и он
забыл про Элис в Уайнсбурге. Не прошло и года, как он перестал писать
письма. Лишь изредка, когда он чувствовал себя одиноким или, войдя в один
из городских парков, вдруг замечал луну, льющую свет на траву, как тогда на
лугу у ручья, он думал об Элис.
А в Уайнсбурге девочка, познавшая любовь, выросла и превратилась в
женщину. Когда ей было двадцать два года, внезапно скончался ее отец,
державший шорную мастерскую. Он был старым солдатом, и через несколько
месяцев его вдове назначили пенсию. Первые полученные ею деньги она
употребила на покупку ткацкого станка и стала ковровщицей, Элис же получила
место в лавке Уинни. В течение многих лет она отказывалась верить, что Нед
Карри так и не вернется к ней.
Элис радовалась, что занята, потому что работа в лавке делала ожидание
не таким долгим и скучным. Она начала откладывать деньги, надеясь скопить
две-три сотни долларов, чтобы последовать за своим любовником в большой
город и попытаться снова завоевать его привязанность.
Элис не осуждала Неда Карри за то, что случилось тогда в поле при
лунном свете, но чувствовала, что никогда не сможет выйти замуж за другого.
Ей казалась чудовищной мысль отдать другому то, что могло, как она все еще
считала, принадлежать только Неду. Когда молодые люди пытались привлечь ее
внимание, она отказывалась встречаться с ними. «Я его жена и останусь его
женой, вернется он или нет», - тайно шептала она, И, несмотря на все свое
стремление к самостоятельности, она не в силах была понять все более
укореняющуюся в наши дни идею, что женщина принадлежит самой себе и должна
преследовать в жизни свои собственные цели.
Элис работала в мануфактурной лавке с восьми утра до шести вечера, а
три раза в неделю снова приходила вечером в лавку, чтобы дежурить от семи
до девяти. Мало-помалу она становилась все более замкнутой и начала
предаваться чудачествам, обычным для одиноких людей. Когда по вечерам она
возвращалась в свою комнату, то опускалась на колени, чтобы помолиться, но
вперемежку с молитвами шептала о том, что ей хотелось бы сказать своему
возлюбленному. Она привязалась к вещам и не выносила, чтобы кто-нибудь
прикасался к ним в комнате, где мебель была ее собственностью. Страсть
откладывать деньги, сперва имевшая цель, сохранилась и после того, как была
оставлена мысль о поездке в большой город на поиски Неда Кэрри. Это
превратилось в стойкую привычку, и даже когда Элис нужно было купить себе
что-нибудь из одежды, она не покупала. Иногда, сидя в дождливые дни в
лавке, она вынимала свою банковскую книжку и, оставив ее раскрытой на
столе, проводила часы в мечтах о невозможном - о том, как она накопит
достаточно денег, чтобы на проценты могли прожить и она и ее муж.
«Нед всегда любил путешествовать, - думала она, -Я дам ему такую
возможность. Когда-нибудь, когда мы будем женаты и я начну откладывать и
свои и его деньги, мы разбогатеем. Тогда мы сможем объездить вдвоем весь
мир!»
А в мануфактурной лавке недели сливались в месяцы и месяцы - в годы,
пока Элис ждала и мечтала о возвращении своего милого. Ее хозяин, седой
старик с фальшивыми зубами и жидкими отвислыми усами, закрывавшими рот, был
неразговорчив, а в дождливые дни или зимой, когда ветер бесновался на
Мейн-стрит, в лавку подолгу не заходил ни один покупатель, Элис
раскладывала и перекладывала товары. Она стояла перед витриной, глядя на
опустевшую улицу, и думала о тех вечерах, когда гуляла с Недом Карри, и о
том, что он ей говорил. «Теперь нам нужно крепко держаться друг за
друга...». Эти слова звучали и отдавались эхом в голове Элис - теперь уже
взрослой, женщины. Слезы подступали к глазам. Порой, когда хозяин уходил,
оставив ее одну, Элис опускала голову на прилавок и плакала; «Ах, Нед, я
жду!» - шептала она снова и снова и всякий раз сильнее становился
подкрадывавшийся к ней страх, что Нед никогда уже не приедет.
Весной, когда дожди прошли, а длинные и жаркие летние дни еще не
наступили, окрестности Уайнсбурга восхитительны. Городок лежит среди
открытых полей, на за ними виднеются красивые рощи. А в лесистых местах
много укромных, тихих уголков, куда по воскресным дням отправляются
посидеть влюбленные. Сквозь деревья они глядят на поля и видят фермеров,
работающих возле своих сараев, или людей, едущих по дорогам, В городе
звонят колокола, иногда проходит поезд, который издали кажется игрушечным.
В первые годы после отъезда Неда Карри Элас не ходила по воскресеньям
в лес с другими молодыми людьми, но однажды - это было через два или три
года после разлуки - одиночество одолело ее, и она, надев свое лучшее
платье, отправилась в путь. Найдя укрытое местечко, откуда видны были и
город и широкие просторы полей, Элис присела. На нее вдруг нахлынул страх
перед надвигающейся старостью и своим неумением жить. Она больше не могла
сидеть спокойно и встала. И пока она так стояла, глядя на окружающую
местность, что-то - быть может, мысль о никогда не прекращающемся потоке
жизни, воплощенном в смене времен года, - заставило ее ум сосредоточиться
на минувших годах. Содрогаясь от ужаса, она поняла, что для нее миновала
красота и свежесть юности. Впервые она почувствовала себя обманутой. Она не
осуждала Неда Кэрри и не знала, кого и за что винить. Ей стало очень
грустно. Упав на колени, она пыталась молиться, но вместо молитв с уст ее
срывались слова возмущения.
- Никогда не будет для меня радости. Никогда не найти мне счастья!
Зачем я сама себя обманываю? - воскликнула она, и странное чувство
облегчения пришло вместе с этой первой смелой попыткой взглянуть прямо в
лицо страху, который стал неотъемлем от ее жизни.
В том году, когда Элис Хайндмен исполнилось двадцать пять, два события
нарушили скучное и однообразное течение ее дней. Ее мать вышла за Буша
Милтона, обойщика карет, сама же Элис стала прихожанкой методистской
церкви. Элис примкнула к церкви оттого что начала страшиться своего
одиночества, Второе замужество матери только подчеркнуло ее отчужденность.
- Я становлюсь старой и чудаковатой. Если Нед приедет, он не захочет
меня. В большом городе, где он живет, люди всегда остаются молодыми. Там
столько интересного, что у них и времени нет состариться, - сказала она
себе с печальной улыбкой и с этих пор деятельно начала искать знакомств с
людьми. Каждый четверг, после закрытия лавки, она отправлялась на
молитвенное собрание, происходившее в подвальном помещении церкви, а по
воскресным вечерам участвовала в собраниях организации, называвшейся «Лига
Эпуорта».
Когда Уил Харли, мужчина средних лет, служивший в аптекарском магазине
и тоже принадлежавший к этой, церкви, вызвался проводить Элис домой, она не
возражала. «Конечно, я не допущу, чтобы у него вошло в привычку встречаться
со мной, но если изредка он придет повидать меня, в этом нет никакой
беды»,- сказала она себе, все еще исполненная решимости соблюдать верность
Неду Карри.
Сама не понимая, что с ней происходит, Элис пыталась сперва слабо, а
потом с крепнущей решимостью, найти новый подход к жизни. Молча шла она
рядом с аптекарским приказчиком, но время от времени, в темноте, осторожно
проводила рукой по складкам его пальто. Когда он попрощался с ней у дверей
дома ее матери, она вошла не сразу, но постояла минутку у дверей. Ей
хотелось окликнуть аптекарского приказчика попросить его посидеть с ней в
темноте на крыльце перед домом, но она испугалась, что он ее не поймет, «Не
он мне нужен, - говорила она себе. Мне просто не хочется быть всегда одной.
Если я не буду прилагать усилий, те совсем отвыкну бывать среди людей».
На двадцать седьмом году жизни, ранней осенью, Элис овладело страстное
беспокойство. Она больше не могла выносить общество аптекарского приказчика
и прогнала его, когда он пришел как-то вечером, чтобы погулять с ней. Мысль
ее теперь не знала покоя, и когда, усталая от долгих часов стояния за
прилавком, она возвращалась домой и забиралась в постель, то не могла
уснуть. Широко открытыми глазами вглядывалась она в темноту. Как у ребенка,
проснувшегося после долгого сна, ее внимание перебегало с предмета на
предмет. Но в глубине сознания таилось нечто такое, чего нельзя было
обмануть фантазиями, - нечто, требовавшее от жизни определенного ответа.
Элис обняла руками подушку и крепко прижала ее к груди. Потом
поднялась с кровати и уложила одеяло так, что в темноте оно было похоже на
человеческое тело, накрытое простыней. И, став на колени возле кровати, она
ласкала его, вновь и вновь повторяя все те же слова, как припев:
- Почему в моей жизни ничего не случается? Почему я брошена здесь
одна? - бормотала она.
И хотя иногда она вспоминала о Неде Кэрри, но уже не зависела от него
всецело. Ее томление становилось все более смутным. Она не хотела ласк ни
Неда Карри, ни других мужчин. Но она жаждала быть любимой, жаждала
какого-нибудь ответа на призыв, все громче и громче звучавший в ее душе.
В одну дождливую ночь Элис пережила приключение. Оно испугало ее и
наполнило смятением. Она вернулась из лавки в девять часов и нашла дом
пустым. Буш Милтон ушел в город, а мать - к соседке. Элис поднялась в свою
комнату и разделась в темноте. Минуту постояла она у окна, слушая, как
дождь стучит по стеклу, и вдруг странное желание завладело ею. Не дав себе
ни минуты подумать, чего она, собственно, хочет, Элис пробежала по
окутанному мраком дому, спустилась по лестнице и очутилась под дождем. И
пока она стояла на маленьком газоне перед домом, ощущая на теле холод
водяных струй, ее охватило сумасшедшее желание промчаться голой по улицам.
Ей мерещилось, что дождь окажет какое-то чудесное, животворное
воздействие на ее тело. Уже давно не чувствовала она себя такой юной,
полной отваги. Ей хотелось прыгать и бегать, кричать, найти другое одинокое
человеческое существо и обнять его. По кирпичному тротуару перед домом шел,
спотыкаясь, какой-то мужчина. Элис побежала к нему. Она была во власти
какого-то дикого, отчаянного порыва. «Не все ли равно, кто он? Он - один. И
я пойду к нему», - подумала она. И вслед за этим, не помедлив даже, чтобы
рассудить о возможных последствиях своего безумия, она окликнула прохожего.
- Постойте! - крикнула она ему. - Не уходите! Кто бы вы ни были, я
прошу вас- подождать!
Человек остановился, прислушиваясь. Это был старик, немного
глуховатый. Приложив руку рупором ко рту, он закричал:
- Что вам? Что вы там говорите?
Элис упала на землю и лежала, вся содрогаясь. Она так испугалась своей
выходки, что даже когда старик пошел своей дорогой, не решилась встать на
ноги, а поползла к дому на четвереньках. Очутившись в своей комнате, она
заперлась на задвижку и подтащила к двери туалетный стол. Тело ее тряслось,
как в ознобе, а руки до того дрожали, что она с трудом надела ночную
сорочку.
Улегшись в постель, она зарылась лицом в подушки и горько разрыдалась.
«Что со мной такое? Я сделаю что-нибудь страшное, если не возьму себя в
руки»,- думала она и, повернувшись лицом к стенке, пыталась заставить себя
мужественно признать, что многим людям суждено жить и умирать в
одиночестве, даже в Уайнсбурге.
Перевод Е.Танка
Если вы живали в больших городах и гуляла в зоологическом саду в
летние дни, возможно, вам случалось увидеть там большую странного вида
обезьяну, щурящуюся, в углу своей железной клетки, - животное с уродливой,
обвислой и безволосой кожей под глазами, с широким багровым задом. Эта
обезьяна поистине чудовищна. Беспредельность ее безобразия такова, что
переходит даже в какую-то извращенную красоту. Дети стоят перед клеткой как
зачарованные, мужчины с отвращением спешат пройти мимо, а женщины
задерживаются на миг, стараясь, должно быть, припомнить, кого из знакомых
мужчин слегка напоминает это создание.
Будь вы в молодые годы жителем Уайнсбурга в Огайо, зверь в клетке не
представлял бы для вас загадки. «Обезьяна похожа на Уоша Уильямса, -
сказали бы вы. - Сидя в своем углу, она удивительно напоминает старика
Уоша, когда летним вечером он отдыхает на травке во дворе станции, заперев
на ночь свою контору».
Уош Уильямс, телеграфист Уайнсбурга, считался самым уродливым
созданием в городе: талия необъятная, шея тонкая, ноги слабые; он
нечистоплотен; все на нем грязное, даже белки его глаз как будто запачканы.
Но я увлекся. Не всё у Уильямса было грязным. Он заботился о своих руках.
Пальцы у него были толстые, но какая-то чуткость и изящество таились в его
руке, когда она лежала на столе, рядом с аппаратом в телеграфной конторе.
В молодости Уоша Уильямса называли лучшим телеграфистом штата Огайо,
и, несмотря на унизительную для него службу в захолустной конторе
Уайнсбурга, он все еще гордился своим профессиональным уменьем.
Уош Уильямс не общался с обитателями города, в котором жил. «Мне до
них дела нет», - говаривал он, глядя затуманенным взором на мужчин,
проходивших по станционной платформе мимо телеграфией конторы По вечерам он
шел по Мейн-стрит в салун Эда Гриффитса и, выпив там невероятное количество
пива, шатаясь, отправлялся в свою комнату в «Нью Уиллард-хаус», чтобы
улечься слать.
Уош Уильямс был мужественным человеком. После одного случая он
возненавидел жизнь, и возненавидел ее от всей душа, с увлечением поэта.
Больше всего он ненавидел женщин. «Суки» - так называл он их всех. К
мужчинам у него было несколько иное отношение - их он жалел. «Разве любой
мужчина не предоставляет той или иной суке распоряжаться его жизнью?» -
вопрошал он.
В Уайнсбурге не обращали внимания на Уоша Уильямса и на его ненависть
к ближним. Только раз миссис Уайт, жена банкира, подала жалобу телеграфной
компании, заявив, что отделение в Уайнсбурге грязное и там отвратительно
пахнет. Но ее жалоба ни к чему не привела. Кое-кто из мужчин уважал
телеграфиста. Внутренним чутьем эти люди угадывали в нем жгучее негодование
против того, чем они сами не имели мужества возмущаться. И когда Уош
проходил по улице, таким людям инстинктивно хотелось оказать ему уважение,
снять шляпу или поклониться. К ним принадлежал и главный инспектор,
надзиравший за телеграфистами железной дороги, которая проходила через
Уайнсбург. Он послал Уоша в контору захолустного Уайнсбурга, чтобы избежать
необходимости его уволить, и не собирался переводить его в другое место.
Получив от жены банкира письменную жалобу, он разорвал ее и при этом злобно
рассмеялся. И когда рвал это письмо, он почему-то подумал о собственной
жене.
Когда-то Уош Уильямс был женат. Еще молодым человеком он женился на
уроженке Дейтона, штата Огайо. Она была высокого роста, стройная, с
голубыми глазами и соломенного цвета волосами. Да и сам Уош был
благообразным юношей. Он полюбил свою жену любовью такой же всепоглощающей,
как и ненависть, которую позже он питал ко всем женщинам.
Во всем Уайнсбурге только один человек знал историю событий, которые
изуродовали и внешность и характер Уоша Уильямса. Однажды он сам рассказал
эту историю Джорджу Уилларду, и произошло это вот каким образом.
Как-то вечером Джордж Уиллард отправился на прогулку с Беллой
Карпентер, модисткой, работавшей в мастерской миссис Кэт Мак-Хью. Молодой
человек не был влюблен в свою спутницу - кстати, имевшую постоянного
поклонника, который служил буфетчиком в салуне Эда Гриффитса; но,
прогуливаясь под деревьями, они изредка целовались. Должно быть, ночь и их
собственные мысли пробудили в них такое настроение. Возвращаясь на
Мейн-стрит, они прошли мимо лужайки возле железнодорожной станции я увидели
там Уоша Уильямса, который лежал на траве под деревом и, казалось, спал. На
следующий вечер Джордж Уиллард вышел погулять в обществе телеграфиста. Они
шагали по полотну железной дороги, а затем уселись вблизи от путей на груду
гнилых шпал. Вот тогда телеграфист и рассказал юному репортеру историю
своей ненависти.
Уже много раз Джордж Уиллард и странный, уродливый человек,
проживавший в гостинице его отца, были близки к откровенному разговору.
Юноша вглядывался в безобразное, злобное лицо человека, холодно озирающего
столовую гостиницы, и его пожирало любопытство. Какая-то печаль,
затаившаяся в этих холодных глазах, подсказывала ему, что человек, не
знавший о чем говорить с другими, жаждет побеседовать с ним. И, сидя в этот
летний вечер на груде железнодорожных шпал, он был полон ожидания. Но так
как телеграфист упорно молчал, по-видимому раздумав начинать рассказ,
Джордж сам попытался завязать беседу.
- Были вы когда-нибудь женаты, мистер Уильямс? - начал он, - Мне
кажется, что да, но ваша жена умерла, не так ли?
В ответ Уош Уильямс разразился отвратительной руганью.
- Да, она умерла, - подтвердил он. - Мертва, как мертвы все женщины.
Да, она живой мертвец, расхаживающий на глазах у мужчин и оскверняющий
своим присутствием землю. - Уставившись на юношу, он побагровел, от злости.
- Выбросьте из головы все ваши дурацкие принципы, - властно произнес он. -
Моя жена умерла, да, разумеется. Все женщины мертвецы, говорю я вам - и моя
мать, и ваша мать, и та высокая смуглая женщина, что работает в шляпной
мастерской и с которой я видел вас вчера. Да, все они мертвы, все! Говорю
вам, все они сгнили. Да, я был женат, это верно. Моя жена была мертвецом
еще до того, как вышла за меня замуж; она грязное существо, рожденное еще
более грязной женщиной. Она была послана, чтобы сделать мою жизнь
невыносимой. Я, видите ли, был такой же дурак, как вы сейчас, - вот и
женился на ней. Мне бы хотелось, чтобы мужчины начали хоть немного
понимать, что такое женщины. Ведь они посланы, чтобы помешать мужчинам
сделать мир достойным человеческого существования. Это ухищрение природы.
Брр! Ползучие, извивающиеся, пресмыкающиеся существа - вот кто они, все эти
женщины с нежными ручками, с голубыми глазками. Меня тошнит при виде
женщины. Не могу понять, почему я не убиваю каждую женщину, которая
попадается мне на глаза.
Слегка испуганный, но в то же время зачарованный огнем в глазах
ужасного старика, Джордж Уиллард слушал, изнывая от любопытства. Он подался
вперед, стараясь в надвигавшейся темноте рассмотреть лицо рассказчика. А
когда он уже не мог больше различать в сгустившемся мраке багровое оплывшее
лицо и пылающие глаза, на него нашла странная фантазия, Уош Уильямс говорил
тихим, ровным голосом, отчего слова его казались еще страшней. И молодому
репортеру вдруг представилось в темноте, будто рядом с ним ни
железнодорожных шпалах сидит красивый молодой человек с черными волосами и
сверкающими черными глазами. Что-то почти прекрасное было в голосе Уоша
Уильямса, урода, рассказывающего историю своей ненависти.
Телеграфист станции Уайнсбург, сидящий в темноте на железнодорожных
шпалах, превратился в поэта. Ненависть вознесла его на высоту.
- Я рассказываю вам свою историй оттого, что видел, как вы целовали в
губы эту Беллу Карпентер, - сказал он, - То, что случилось со мной, может
вскоре случиться и с вами, Я хочу предостеречь вас. Уже сейчас у вас в
голове могли завестись всякие бредни, Я хочу их уничтожить!
И Уош Уильямс начал рассказывать историю своей супружеской жизни с
высокой голубоглазой блондинкой, которую он повстречал, когда был молодым
телеграфистом в Дейтоне, штата Огайо. В его рассказе были красивые сцены,
но они перемежались с другими, вызывавшими у него поток грубых ругательств.
Телеграфист женился на дочери зубного врача, младшей из трех сестер. В
день свадьбы он, благодаря своим способностям, был назначен на должность
диспетчера с повышением оклада и направлен в телеграфную контору города
Колумбус, в Огайо. Там он и обосновался с молодой женой и начал с того, что
купил в рассрочку дом.
Молодой телеграфист был влюблен до безумия. С каким-то религиозным
пылом он сумел пройти сквозь все соблазни юных лет и остаться девственником
до самой свадьбы. Он нарисовал Джорджу Уилларду картину жизни в своем
домике в Колумбусе.
- В огороде за домом, - сказал он,- мы посадили горох, маис и всякое
такое. Приехали мы в Колумбус в начале марта, в как только настали теплые
дни, я начал работать в огороде. Я переворачивал лопатой пласты чернозема,
а она бегала вокруг и хохотала, делая вид, что боится червей, которых я
раскапывал. В конце апреля началась посадка. Жена стояла на узенькой
дорожке между грядками, держа в руке бумажный мешок. Мешок был полон семян.
Маленькими горсточками она подавала мне семена, а я вдавливал их в теплую
мягкую землю.
На мгновение судорога оборвала голос человека, говорившего во мраке.
- Я любил ее, - продолжал он. - Я не говорю, что перестал быть
дураком. Я люблю ее до сих пор. А тогда, весенними сумерками, я ползал по
черной земле у ее ног и пресмыкался перед ней. Я целовал ее туфли, целовал
щиколотки повыше туфель. Я вздрагивал, если край ее платья касался моего
лица. Когда после двух лет такой жизни я узнал, что она ухитрилась завести
себе трех любовников, которые по очереди приходили в наш дом, пока я бывал
на работе, я не пожелал тронуть ни их, ни ее. Я просто отослал ее к матери
и ничего не сказал. Говорить-то было нечего. У меня лежало четыреста
долларов в банке, я отдал их ей. Я не спрашивал у нее объяснений. Я ничего
не говорил. Когда она ушла, я плакал, как глупый мальчишка. Вскоре мне
удалось продать дом, я отослал ей и эти деньги.
Уош Уильямс и Джордж Уиллард встали с груды шпал и пошли вдоль рельс к
городу. Телеграфист торопливо закончил свой рассказ. Он говорил задыхаясь,
- Ее мать послала за мной,- сказал он. - Она написала мне, прося
приехать к ним в Дейтон. Я добрался туда вечером, примерно в этот час. -
Голос Уоша Уильямса повысился почти до крика. - Два часа просидел я у них в
гостиной. Ее мать ввела меня туда и оставила одного. Дом у них был
шикарный. Они были, что называется, «порядочные люди». В комнате стояли
плюшевые стулья, кушетка. Я дрожал с головы до ног. Я ненавидел тех мужчин,
которые, как я думал, испортили ее. Я тосковал от одинокой жизни и мечтал,
чтобы жена вернулась ко мне. И чём дольше я ждал, тем больше мною
овладевало мягкое, нежное чувство. Мне казалось, что вот она войдет, и
стоит ей дотронуться до меня рукой, я упаду в обморок. Я жаждал простить и
забыть.
Уош Уильямс остановился и пристально поглядел на Джорджа Уилларда.
Юноша весь дрожал, как в ознобе. Голос Уильямса снова стал мягким и тихим,
- Она вошла в комнату голая, - продолжал он.- Это подстроила ее мать.
Пока я там сидел, мать снимала с нее одежду, быть может уговаривала ее.
Сперва я услышал голоса в коридоре, потом дверь тихо открылась.
Жене было стыдно, и она стояла неподвижно, опустив глаза. Мать не
вошла в комнату. Втолкнув дочку в дверь, она сама осталась в коридоре,
ожидая, надеясь, что мы... ну, в общем, ждала, вы понимаете...
Джордж Уиллард и телеграфист вышли на главную улицу Уайнсбурга. На
тротуарах лежал яркий и веселый отблеск освещенных витрин. Люди проходили
туда и сюда, смеясь и болтая. Молодой репортер чувствовал себя больным и
расслабленным. В воображении он сам стал старым и уродливым.
- Мне не удалось убить ее мать, - сказал Уош Уильяме, оглядывая улицу
из конца в конец. - Я только раз хватил ее стулом, но тут прибежали соседи
и отняли его. Понимаете, она закричала благим матом... А теперь у меня уже
не будет случая убить ее. Она умерла от лихорадки через месяц после того,
как все это случилось.
Перевод Е.Танка
Дом, в котором Сет Ричмонд жил вместе с матерью, был в свое время
достопримечательностью Уайнсбурга, но в те годы, когда в нем обитал юный
Сет, слава эта несколько потускнела. Ее затмил блеск большого кирпичного
дома, выстроенного банкиром Уайтом на Баки-стрит. Дом Ричмондов стоял в
небольшой лощине, в самом конце Мейн-стрнт. Фермеры, направляющиеся в
Уайнсбург по пыльной южной дороге, минуют, ореховую рощу, огибают
Ярмарочную площадь с высоким дощатым забором, оклеенным объявлениями, затем
спускаются на рысях в лощину мимо дома Ричмондов и наконец въезжают в
город. Так как обширные пространства к северу и к югу от города
используются для выращивания фруктов и ягод, Сет по утрам мог видеть
фургоны, везущие сборщиков - юношей, девушек и взрослых женщин - на поля,
откуда они возвращались вечером, сплошь покрытые пылью. Сета бесконечно
раздражала эта шумная болтливая толпа, которая перебрасывалась крепкими
шутками. Он жалел, что не может, как они, громко хохотать, выкрикивать
бессмысленные поддразнивающие словечки, влиться в этот бесконечный поток
живой и веселой деятельности, текущий взад и вперед по дороге.
Дом Ричмондов был построен из известняка, и хотя в городке
поговаривали, будто он обветшал, на самом деле дом становился год от года
красивее. Время уже начало слепка окрашивать камень, придавать богатый
золотистый оттенок его поверхности, а по вечерам или в хмурые дни в
затененных местах под карнизом выступали коричневые и черные пятна.
Дом построил дед Сета, каменотес; вместе с каменоломнями на озере Эри,
в восемнадцати милях к северу, дом перешел к его сыну, Кларенсу Ричмонду,
отцу Сета. Кларенс Ричмонд, человек скромный, но горячий, весьма почитаемый
своими соседями, был убит в уличной драке редактором газеты, выходившей в
городе Толедо, штата Огайо. Драка возникла из-за того, что имя Кларенса
Ричмонда было упомянуто на страницах газеты в связи с именем некоей
учительницы, а так как покойный первым выстрелял в редактора, то все усилия
привлечь убийцу к ответственности остались безуспешными. После смерти
Кларенса выяснилось, что значительная часть унаследованных им денег была
растрачена в спекуляциях или пропала, вложенная под влиянием друзей в
ненадежные предприятия.
Оставшись с очень скромными средствами, Вирджиния Ричмонд вела в
городке уединенную жизнь, посвятив себя воспитанию сына. Глубоко
потрясенная гибелью мужа, она в то же время вовсе не верила тем россказням,
которые ходили после его смерти. По ее убеждению, этот впечатлительный, с
ребяческой душой человек, которого все инстинктивно любили, был просто
неудачником, существом слишком деликатным для повседневной жизни.
- Ты услышишь всякие небылицы, но не должен верить тому, что
говорится, - наставляла она сына. - Твой отец, был хороший,
доброжелательный человек. Ему не следовало ввязываться в коммерческие дела.
Какие бы планы я ни строила для тебя, как бы я ни мечтала о твоем будущем,
главная моя забота - чтобы ты стал таким же хорошим человеком, как отец.
Через несколько лет после смерти мужа Вирджиния Ричмонд, встревоженная
растущими расходами, стала искать способа увеличить свой доход. Она изучила
стенографию и, при содействии друзей покойного мужа, получила место
стенографистки в окружном суде. Во время судебных сессий она каждое утро
ездила туда поездом, а когда не было судебных заседаний, целыми днями
возилась в своем саду среди розовых кустов. У нее была высокая, прямая
фигура и простое лицо, осененное массой каштановых волос.
В отношениях между Сетом Ричмондом и его матерью проявлялась черта,
которая уже в восемнадцатилетнем возрасте окрашивала его общение с людьми.
Какое-то преувеличенное, почти нездоровое уважение к юноше заставляло мать
по большей части молчать в его присутствии. А если ей случалось заговорить
с ним резко, то стоило Сету пристально посмотреть ей в глаза, и он видел,
как в них появляется такое же смущение, какое он подмечал и в глазах других
людей, когда он устремлял на них взгляд.
Истина заключалась в том, что сын мыслил с поразительной ясностью, а
мать - нет. Она ожидала от всех людей только самого обычного отклика на
все, что происходит в жизни. Предположим, у вас есть мальчик, вы за что-то
браните его, он дрожит и уставился в пол. Когда вы как следует отчитаете
его, он начинает плакать и получает прощение. Когда же, поплакав, он уже
лег спать, вы тихо входите к нему в комнату и целуете его...
Вирджиния Ричмонд не могла понять, почему ее сын не ведет себя таким
же образом. После самой суровой головомойки он не дрожал и не глядел в пол,
а, напротив, пристально смотрел на нее, отчего ею тотчас овладевали
мучительные сомнения. А что до того, чтобы потихоньку войти в его
комнату... С тех пор, как Сету исполнилось пятнадцать лет, она просто
побаивалась делать что-либо подобное.
Однажды, когда ему было лет шестнадцать, Сет вместе с двумя приятелями
убежал из дому. Ребята забрались через незапертую дверь в пустой товарный
вагон и проехали сорок миль до другого города, где происходила ярмарка. У
одного из мальчиков была припасена бутылка со смесью виски и смородиновой
наливки. Все трое уселись, свесив ноги из вагона, и пили на ходу, прямо из
бутылки. Товарищи Сета пели, приветственно махали людям на платформах тех
станций, через которые шел поезд, и обдумывали набеги на корзинки фермеров,
приехавших с семьями на ярмарку.
- Жить мы будем как короли, увидим и ярмарку и скачки, не потратив ни
гроша! - хвастали мальчуганы.
После исчезновения Сета Вирджиния Ричмонд, охваченная тревогой, долго
ходила взад и вперед по квартире. И хотя уже на следующий день, благодаря
розыскам, предпринятым начальником городской полиции, она узнала, какое
приключение увлекло мальчиков, она никак не могла успокоиться. Всю ночь
напролет она пролежала без сна, прислушиваясь к тиканью часов и внушая
себе, что Сету суждено, как и его отцу, погибнуть внезапной и
насильственной смертью. На этот раз она решила, что мальчик должен
почувствовать всю тяжесть ее гнева, хотя она и не позволила начальнику
полиции вмешаться в его похождения. Взяв бумагу и карандаш, она записала
себе для памяти целый ряд острых, язвительных упреков, намереваясь обрушить
их на сына. Эти упреки она запомнила, расхаживая по саду и повторяя их
вслух, словно актер, разучивающий роль.
Но когда по истечении недели Сет вернулся, несколько утомленный, с
угольной копотью в ушах и под глазами, она снова увидела, что не способна
его бранить.
Войдя в дом и повесив шапку на гвоздь возле кухонной двери, он
остановился, пристально глядя на мать.
- Уже через час после того, как мы ушли, мне захотелось вернуться, -
объяснил он. - Я колебался, что делать: знал, что ты будешь волноваться, но
понимал в то же время, что, если не поеду, мне будет стыдно. В общем, вся
эта поездка пошла мне на пользу. Было очень неудобно, мы спали на мокрой
соломе, а потом еще пришли два пьяных негра и легли вместе с нами. Когда я
украл с повозки одного фермера корзинку с провизией, у меня не выходило из
головы, что его дети будут весь день ходить голодные. Все это опротивело
мне, но я решил держаться до конца, пока другие ребята не захотят
вернуться.
- Я рада, что ты выдержал до конца, - ответила мать не без обиды в
голосе, затем поцеловала Сета в лоб и сделала вид, будто занята по
хозяйству.
Однажды летним вечером Сет Ричмонд пошел в гостиницу «Нью
Уиллард-хаус» навестить своего друга Джорджа Уилларда. Днем шел дождь, но
сейчас, когда Сет проходил по Мейн-стрит, небо кое-где прояснилось и на
западе горело золотистым заревом. Свернув за угол, он вошел в двери
гостиницы и стал подниматься по лестнице в комнату своего друга. В конторе
хозяин и два коммивояжера спорили о политике.
Сет остановился и прислушался к их голосам. Мужчины были взволнованы и
говорили быстро, Том Уиллард отчитывал коммивояжеров.
- Я сам в партии демократов, но меня тошнит от ваших разговоров, -
сказал он. - Вы не понимаете Мак-Кинли. Мак-Кинли и Марк Хана -
друзья*{Уильям Мак-Кинли (1843-1901)-президент США. Марк. Алонзо Ханна
(1837-1904) - промышленный деятель и сенатор. Способствовал избранию
Мак-Кинли на пост президента США}. Вам
этого, может быть, не понять. Если кто-нибудь скажет вам, что дружба
может быть глубже, крепче и важнее, чем доллары и центы, или даже важнее,
чем политика, вы будете только ржать...
Владельца гостиницы перебил один из постояльцев, высокий мужчина с
седыми усами, который служил в оптовой бакалейной фирме.
- Вы думаете, что я, прожив столько лет в Кливленде, не знаю Марка
Ханна? - спросил он, - Ваши слова - вздор. Ханна охотится за долларами,
только и всего. А ваш Мак-Кинли - его орудие. Мак-Кинли, запуган им, так и
знайте!
Молодой человек не стал задерживаться на лестнице, чтобы услышать
окончание спора. Он поднялся выше и вошел в маленький коридор. Какие-то
нотки в голосах мужчин, споривших в конторе гостиницы, возбудили в нем
целый ряд мыслей. Он был одинок и начинал думать, что одиночество - черта
его характера, нечто навеки неотделимое от него. Повернув а другой коридор,
он остановился у окна, выходившего в переулок. Позади своей лавки стоял
пекарь Эбнер Грофф. Его маленькие, налитые кровью глаза оглядывали
переулок. Кто-то из лавки позвал его, но пекарь сделал вид, что не слышит.
В руке он сжимал пустую молочную бутылку, в глазах горела злоба.
В Уайнсбурге Сета Ричмонда считали скрытным:
- Он похож на отца, - говорили мужчины, когда он проходил по улицам. -
Когда-нибудь вспыхнет как порох, подождите и увидите!
Городская молва и инстинктивное уважение, с которым взрослые мужчины и
мальчики встречали его, - уважение, какое всегда оказывают молчаливым
людям, повлияли на его взгляды на жизнь и на самого себя. Как и большинство
юношей, Сет таил в душе больше, чем обычно предполагают о юношах, но он был
не таким, каким его считали жители городка и даже родная мать. За его
привычным молчанием не скрывалось никакого глубокого замысла, не было у
него и определенного жизненного плана.
Когда юноши, с которыми он встречался, начинали шуметь и ссориться, он
тихо отходил в сторонку. Спокойными глазами наблюдал он за своими
оживленными, жестикулирующими товарищами. Он не особенно интересовался тем,
что происходило у него на глазах, и порой сомневался, способен ли вообще
чем-нибудь сильно заинтересоваться. И сейчас, стоя в сумерках у окна и
наблюдая за пекарем, он мечтал, чтобы его самого что-нибудь как следует
взволновало - ну, хоть чтобы он сам испытал такой приступ бешенства, какими
был известен пекарь Грофф.
«Жаль, что я не могу разглагольствовать о политике, как этот старый
пустомеля Том Уиллард», - подумал он, отойдя от окна и направляясь по
коридору в комнату, своего друга Джорджа.
Джордж Уиллард был старше Сета Ричмонда, но в их довольно своеобразной
дружбе именно Джорджу принадлежала роль поклонника, а младший, Сет,
принимал это поклонение. Газета, в которой сотрудничал Джордж, вела
определенную линию: в каждом номере она старалась упомянуть как можно
больше обитателей городка. Подобно любопытной уличной собаке, Джордж
Уиллард носился туда и сюда, отмечая в своем блокноте, кто поехал по делам
в главный город округа или вернулся из поездки в соседний городок. Целый
день он записывал в блокнот мелкие новости: «А.Ринглет получил партию
соломенных шляп, Эд Байербом. и Том Маршал побывали в пятницу в Кливленде,
дядюшка Тем Синнинг строит новый сарай на своем участке у Вэлли-род».
В Уайнсбурге Джордж Уиллард занимал особое положение так как все
считали, что. когда-нибудь он станет писателем. Он сам постоянно твердил об
этом Сету Ричмонду.
- Самая легкая жизнь! - хвастливо доказывал он. - Ездишь повсюду,
никто тобой не командует. Допустим, ты на пароходе где-нибудь в Индии или в
Южных морях; тебе нужно только писать, и дело в шляпе. Увидишь, как весело
я буду жить, когда мое имя станет известным!
Сет Ричмонд сидел, не отрывая глаз от пола, в комнате Джорджа
Уилларда. Там было окно, выходившее в переулок, и другое, через которое
можно было видеть за железнодорожными путями закусочную Биффа Картера, что
напротив вокзала.
Джордж Уиллард, который до его прихода праздно просидел целый час,
вертя карандаш, горячо приветствовал друга.
- Я пытался писать любовную историю, - объяснил он с нервным смешком;
закурив трубку, он принялся расхаживать по комнате. - Теперь я знаю, что
для этого нужно. Мне надо самому влюбиться! Сидя здесь, я обдумал все это,
и я так и сделаю.
Как будто смущенный своей декларацией, Джордж подошел к окну и
высунулся наружу, повернувшись спиной к другу.
- Я знаю, в кого мне влюбиться, - отрывисто произнес он, - в Элен
Уайт. Она в городе единственная девушка с огоньком.
Захваченный новой мыслью, юный Уиллард повернулся и подошел к гостю.
- Послушай, - начал он. - Ты лучше моего знаешь Элен Уайт. Я хочу,
чтобы ты повторил ей то, что я сказал. Заговори с ней и объясни, что я
влюблен в нее. И посмотри, что она ответит. Заметь, как она это примет, а
затем приходи и расскажи мне!
Сет Ричмонд встал и направился и двери. Слова приятеля невыносимо
разозлили его.
- Ну, прощай! - коротко сказал он.
Джордж был поражен. Забежав вперед, он остановился в темноте, стараясь
заглянуть Сету в лицо.
- В чем дело? Что ты задумал? Оставайся, нам надо поговорить, -
настаивал он.
Порыв негодования, направленного против друга, против горожан, без
конца, по его мнению, болтавших о пустяках, а пуще всего - против
собственной привычки молчать, охватил Сета. Он был взбешен.
- Сам можешь с ней поговорить! - взорвался он и, быстро выйдя,
захлопнул за собой, дверь перед самым носом Джорджа.
- Пойду разыщу Элен Уайт и поговорю с ней, да только не о нем! -
бормотал Сет.
Он спустился по лестнице и вышел через парадный ход гостиницы, все еще
сердито ворча.
Перейдя пыльную улицу и перебравшись через низенькую чугунную ограду,
молодой человек уселся на траве во дворе железнодорожной станции. О Джордже
Уилларде он думал как о последнем дураке и жалел, что не сказал об этом
покрепче. Несмотря на то, что его знакомство с Элен Уайт, дочерью банкира,
носило, казалось бы, чисто случайный характер, он часто размышлял о ней и
считал даже, что она чем-то интимно связана с ним.
- Хорош этот суетливый дурак с его любовными историями! - бормотал он,
оглядываясь через плечо на окно комнаты Джорджа Уилларда. - И как он не
устает от своей вечной болтовни?
В Уайнсбурге был сезон сбора ягод, и на станционной платформе мужчины
и мальчики грузили ящики с красными ароматными ягодами в два вагона,
стоявшие на боковом пути. На небе сияла июньская луна, хотя с запада
надвигалась гроза; уличные фонари еще не горели. В тусклом свете фигуры
людей, которые, стоя на грузовике, подавали ящики в двери вагонов, были
едва различимы. На чугунной ограде, защищавшей станционный газон, сидели
другие люди. Трубки дымились. Взад и вперед летали грубоватые остроты. В
отдаления послышался гудок поезда. Люди, грузившие ящики в вагоны, налегли
на работу.
Сет встал и, молча пройдя мимо сидевших на ограде, направился на
Мейн-стрит. Он принял решение.
- Уеду отсюда, - вполголоса сказал он. - Что мне здесь делать?
Отправлюсь в какой-нибудь большой город и начну работать. Завтра же скажу
об этом маме.
Медленно шагая по Мейн-стрит, Сет Ричмонд миновал табачную лавку
Уэкера, здание городского совета и добрался до Баки-стрит. Его огорчала
мысль, что он не имеет своего места в жизни родного города, но огорчение не
было глубоким, так как он не считал себя виноватым.
Перед домом доктора Уэллинга он остановился в густой тени большого
дерева и принялся наблюдать за полоумным Тарком Смоллетом, который катил по
дороге тачку. Старик, впавший в детство, наложил на тачку десяток длинных
досок и, быстро двигаясь по дороге, с величайшей точностью балансировал
своим грузом.
- Полегче, Тарк! Не зевай, старик! - покрикивал он на самого себя и
при этом так смеялся, что доски подпрыгивали и чуть не падали.
Сет знал Тарка Омоллета, безобидного старого лесоруба, странности
которого вносили некоторую красочность в жизнь городка. Когда Тарк
показывался на Мейн-стрит, вокруг него поднималась настоящая буря криков и
шутливых замечаний. Известно было, что старик нарочно делал большой крюк,
чтобы пройти по Мейн-сгрит и показать свою ловкость в управления тачкой.
«Будь здесь Джордж Уиллард, он нашел бы что сказать, - подумал Сет. -
Джордж Уиллард в городе свой человек. Он окликнул бы Тарка, и Тарк крикнул
бы что-нибудь в ответ. Оба в душе были бы довольны тем, что они сказали. Со
мной - дело иное. Я здесь посторонний. Не стану из-за этого волноваться, но
уеду отсюда».
Спотыкаясь в полумраке, Сет двинулся дальше, чувствуя себя отщепенцем
в родном: городе. Он стал было жалеть себя, но явная нелепость этих мыслей
заставила его улыбнуться. В конце концов он пришел к выводу, что он
попросту старше своих лет и вовсе не нуждается в жалости. «Я создан для
работы. Настойчивым трудом я завоюю себе место в жизни, и пора мне за это
взяться!» - решил он.
Сет подошел к дому банкира Уайта и остановился в темноте перед,
входной дверью. На ней висел тяжелый бронзовый молоток - новинка,
привезенная в городок матерью Элен Уайт, которая основала также дамский
клуб для изучения поэзии. Сет приподнял, молоток и отпустил его. Молоток
гулко брякнул, словно вдали ударила пушка. «До чего же я неловок и глуп, -
подумал Сет. - Если выйдет миссис Уайт, я не буду знать, что сказать».
Но к дверям вышла Элен Уайт и увидела Сета, стоявшего на краю веранды.
Покраснев от удовольствия, она шагнула вперед и тихо прикрыла за собой
дверь.
- Я собираюсь уехать из Уайнсбурга, - сказал Сет. - Не знаю, чем
займусь, но отсюда я уеду и поступлю на работу. Думаю отправиться в
Колумбус. Может быть, поступлю там в университет. Во всяком случае, я
уезжаю. Сегодня скажу об этом ма. - Он поколебался и неуверенно огляделся
вокруг. - Может быть, вы не откажетесь пройтись со мной?
Сет и Элен шли по улицам под деревьями. Тяжелые облака набегали на
диск луны; перед молодыми людьми в глубоком сумраке двигался человек с
короткой лестницей на плече. Спеша вперед, он останавливался на уличных
перекрестках и, прислонив лесенку к деревянному фонарному столбу, зажигал
газ. Таким образом, путь то освещался фонарями, то затемнялся сгущавшейся
тенью раскидистых деревьев. Ветер заиграл в зеленых верхушках, встревожил
сонных птиц, и они летали вокруг с жалобным писком. В пространстве,
освещенном одним из фонарей, кружились две летучие мыши, гоняясь за
скопищем ночной мошкары.
Еще с той поры, когда Сет был мальчиком в коротких штанишках, между
ним и этой девушкой, сегодня впервые вышедшей с ним на прогулку,
зарождалась какая-то близость. Одно время Элен овладела сумасшедшая страсть
писать записочки, которые она адресовала Сету. Он находил их запрятанными в
свои школьные учебники, одну записку передал ему встреченный на улице
ребенок, а несколько других он получил по почте.
Записки писались круглым мальчишеским почерком и свидетельствовали об
уме, распаленном чтением романов. Сет на них не отвечал, хотя был тронут и
польщен некоторыми фразами, нацарапанными карандашом на почтовой бумаге
жены банкира. Сунув такую записку в карман куртки, он ходил по улице или
стоял у ограды на школьном дворе, и маленькая сложенная бумажка жгла его.
Он был восхищен тем, что ему отдавала предпочтение самая богатая и
привлекательная девушка Уайнсбурга.
Элен и Сет остановились у забора, за которым виднелось невысокое
темное строение. Некогда в этом доме помещалась фабрика, изготовлявшая
бочарную клепку. Сейчас он пустовал. На другой стороне улицы какие-то
мужчина и женщина толковали на крыльце дома о своем детстве; их голоса ясно
долетали до слегка смущенных юноши и девушки. Раздался звук отодвигаемых
стульев. Теперь мужчина и женщина шли по усыпанной гравием дорожке,
направляясь к деревянной калитке. Выйдя на улицу, мужчина перегнулся через
калитку и поцеловал женщину.
- На память о старом времени! - сказал он и, повернувшись, быстро
зашагал по тротуару.
- Это же Белла Тарнер, - шепнула Элен и смело вложила свою руку в руку
Сета. - Я и не знала, что у нее есть поклонник. Я думала, что она для этого
слишком стара.
Сет смущенно засмеялся. Рука девушки была такая теплая, и его охватило
странное чувство, похожее на головокружение. У него возникло желание
сказать ей нечто такое, что он раньше твердо решил держать про себя.
- Джордж Уиллард влюблен в вас, - промолвил он, и, несмотря на
волнение, голос его был тих и спокоен. Он пишет рассказ и хочет влюбиться.
Хочет узнать, что при этом чувствуют. Он просил меня сказать вам об этом и
запомнить, что вы ответите.
И снова Элен и Сет зашагала в молчания. Они подошли к саду,
окружавшему старый дом Ричмондов, и, пройдя сквозь брешь в живой изгороди,
уселись под кустом на деревянной скамейке.
На улице, во время прогулки с девушкой, новые и дерзкие мысля пришли
на ум Сету. Он уже начал жалеть о своем решении уехать из Уайнсбурга. «Если
бы я остался, какую новую я глубокую радость доставляли бы мне частые
прогулки по улицам с Элен Уайт!» - думал он. В воображении он уже клал руку
ей на талию, чувствовал, как крепко смыкаются ее руки вокруг его шеи.
В силу какого-то странного сопоставления событий и мест мысль о любви
к этой девушке связалась у него с одним уголком, который он на днях
посетил. Он ходил по делу в дом фермера, жившего на склоне холма за
Ярмарочной площадью, и возвращался оттуда полевой тропинкой. У подошвы
холма, пониже фермерского дома, Сет остановился у платана и огляделся
вокруг. Мягкое жужжание приветствовало его слух. На мгновение он подумал,
что дерево служит жильем для пчелиного роя. Но потом, посмотрев на землю,
Сет увидел, что пчелы кишат повсюду в высокой траве. Он стоял среди густых,
до пояса, трав, покрывавших поле, которое сбегало с холма. Травы цвели
маленькими пурпурными цветочками, от них исходил одуряющий аромат. Целые
армии пчел вились над травой, распевая за работой.
Сет вообразил, что лежит летним вечером под деревом, глубоко зарывшись
в траву. В этой картине, созданной его фантазией, рядом с ним лежала Элен
Уайт, вложив свою руку в его ладонь. Что-то сдерживало его, мешало ему
поцеловать ее в губы, но он чувствовал, что это возможно, только бы он
пожелал. Вместо этого он лежал совсем тихо, глядя на Элен и прислушиваясь к
пчелиной армии, певшей над его головой бесконечную и властную песнь
труда...
Сет заерзал на садовой скамейке. Выпустив пальцы девушки, он засунул
руки в карманы брюк. Им овладело желание показать своей спутнице всю
важность принятого им решения, и он кивнул головой в сторону дома.
- Наверно, ма начнет волноваться и возражать, - прошептал он. - Она
совсем не думает о том, как я должен строить свою жизнь. Она думает, что я
так и останусь здесь навеки ее маленьким мальчиком. - Голос Сета зазвучал с
мальчишеской серьезностью. - Понимаете, я должен сделать решающий шаг. Мне
пора приниматься за работу. Этого требует моя натура!
Слова Сета произвели на Элен Уайт большое впечатление. Она понимающе
кивнула ему. Девушка была восхищена. «Так оно и должно быть, - подумала
она.- Этот мальчик уже совсем не мальчик, а сильный мужчина, идущий к своей
цели!»
Исчезли смутные желания, охватившие было ее тело; она резко
выпрямилась на скамейке. Гром все еще перекатывался вдали, вспышки зарниц
освещали восточный край неба. Этот сад, который был таким таинственным и
обширным местом для необычайных и упоительных приключений её и Сета,
казался теперь просто при принадлежностью обыкновенного уайнсбургского дома
и был точно очерчен в своих тесных границах.
- А чем вы будете там заниматься? - прошептала она.
Сет повернулся на скамье, стараясь разглядеть в темноте ее лицо, он
подумал, что она бесконечно умнее и честнее Джорджа Уилларда, и
порадовался, тому, что ушел от своего друга.
В нем воскресло чувство раздражения против Уайнсрбурга, и он хотел
рассказать об этом Элен.
- Здесь все болтают и болтают, - начал он. - Мне это опротивело. Я
что-нибудь придумаю, найду себе такую работу, где не требуется лишних слов.
Может быть, я стану простым механиком в мастерской. Не знаю. Для меня это
неважно. Я просто хочу работать и жить спокойно. Это все, что мне нужно.
Сет встал со скамейки и протянул девушке руку. Он не хотел прерывать
свидание, но не мог ничего больше придумать для продолжения разговора.
- Мы видимся в последний раз, - прошептал он.
Волна чувства захлестнула Элен. Положив руку на плечо Сета и подняв к
нему лицо, она притянула его голову к себе. Ее порыв был вызван чистым
душевным влечением и острым сожалением, что теперь никогда уже не
осуществится то неясное и большое, что было навеяло духом этой ночи.
- Пожалуй, мне пора,- сказала она, тяжело уронив руку, и добавила: -
не надо меня -провожать; мне хочется побыть одной. А вы ступайте,
поговорите с матерью, лучше не откладывайте.
Сет колебался, и пока он стоял в ожидании, девушка повернулась и
умчалась, нырнув сквозь живую изгородь. Он хотел побежать вслед за ней, но
продолжал стоять, устремив взор в одну точку, растерянный и озадаченный ее
поведением, как и всем, что происходило в маленьком городе, откуда она
пришла.
Медленно идя к дому, Сет задержался в тени большого дерева и посмотрел
на мать. Она сидела у освещенного окна и прилежно что-то шила.
Чувство одиночества, посетившее его в начале вечера, теперь
возвратилось и окрасило его мысли о приключении, которое он только что
пережил.
- Эх! - воскликнул он, повернувшись и уныло глядя в том направлении,
куда скрылась Элен, - Вот так оно и будет! Она станет такой же, как и все.
Вскоре она начнет странно поглядывать на меня. - Он смотрел себе под ноги,
углубленный в эту мысль. - Она будет стесняться и чувствовать себя неловко
рядом со мной, - прошептал он. - Да, так и будет. Так бывает всегда. Когда
для нее придет время кого-нибудь полюбить, это буду не я. Это будет
кто-нибудь другой... какой-нибудь дурак иди болтун, вроде этого Джорджа
Уилларда.
Перевод М.Колпакчи
До семи лет она жила в старом некрашеном доме на заброшенной дороге,
ответвлявшейся от Транион-пайк. Ее мать умерла, а отец обращал на нее мало
внимания. Все время он проводил в разговорах и размышлениях о религии.
Причисляя себя к агностикам, он был так увлечен оспариванием веры в бога,
проникшей в сознание его соседей, что не замечал образа и подобия божьего в
своей маленькой дочке, которая, полузабытая им, жила из милости то у
одного, то у другого из родственников ее покойной матери
Как-то раз в Уайнсбург приехал незнакомец, и он увидел в ребенке то,
чего не заметил отец. Этот приезжий был высоким рыжеволосым молодым
человеком, который почти всегда был пьян. Он часто сидел на стуле перед
гостиницей «Нью Уиллард-хаус» в обществе Тома Харда, отца девочки. Пока Том
ораторствовал, доказывая, что бога нет и быть не может, приезжий улыбался и
подмигивал окружающим. Он подружился с Томом, и они много времени проводили
вместе.
Незнакомец был сыном богатого кливлендского купца и приехал в
Уайнсбург с определенной целью - отвыкнуть от пьянства. Он думал, что, если
он порвет с собутыльниками и поселится вдали от больших городов, ему легче
будет бороться с губительной страстью к вину.
Но его пребывание в Уайнсбурге не увенчалось успехом. От скуки он стал
пить ещё больше. Ему удалось только одно - он дал дочери Тома Харда имя,
полное значения.
Однажды вечером, еще не совсем оправившись после изрядного кутежа,
приезжий брел, шатаясь, по главной улице городка. Том Хард сидел на стуле
перед гостиницей, держа на коленях свою пятилетнюю девочку. Рядом с ними на
широком тротуаре сидел молодой Джордж Уиллард. Приезжий плюхнулся на стул
возле них. Он весь трясся, и когда он заговорил, голос его дрожал.
Был уже поздний вечер; городок и железная дорога, проходившая у
подножья небольшой возвышенности, неподалеку от гостиницы, были окутаны
мраком. Где-то вдали, с западной стороны, раздался продолжительный гудок
пассажирского поезда. Проснулась и залаяла спавшая на мостовой собачонка.
Приезжий начал что-то бормотать и произнес пророчество о судьбе девочки,
сидевшей на коленях у агностика.
- Я приехал сюда, чтобы покончить с пьянством, - сказал он, и по его
щекам заструились слезы. Он смотрел не на Тома Харда, а, наклонившись
вперед, устремлял взгляд в темноту, словно там ему явилось видение. - Я
бежал из города, чтобы излечиться, и не излечился. На это есть причина.
Повернувшись, он посмотрел на девочку, которая, выпрямившись, сидела
на коленях у отца и тоже посмотрела ему в глаза. Приезжий коснулся рукава
Тома Харда.
- Я привержен не только к пьянству, - сказал он.- Меня гложет и нечто
иное. Мое сердце создано для любви, а любить мне некого. Это невыразимо
тяжело. Вот почему нет для меня спасения, а люди не понимают.
Угнетённый печалью, он замолчал, однако новый гудок паровоза вывел его
из оцепенения:
- Я еще не совсем изверился, нет, нет! Просто я топал не туда, где моя
мечта могла бы сбыться, - хрипло проговорил он.
Он еще раз пристально посмотрел на ребенка и в дальнейшем стал
обращаться только к девочке, совершенно не замечая ее отца.
- Вот будущая женщина, - сказал он, и слова его зазвучали серьезно и
решительно. - Но наши пути не встретились. Она не пришла, когда я ее ждал.
Может быть, моя мечта - это ты. Какой каприз судьбы - свести нас вместе в
такой вечер, как сегодня, когда я уже горький пропойца, конченый человек, а
она еще ребенок! Плечи приезжего затряслись, и когда он попытался свернуть
папиросу, бумажка выпала из его дрожавших пальцев. Он рассердился и издал
гневное восклицание.
- Все думают, что быть женщиной легко, легко быть любимой! Я-то знаю,
что это неправда! - заявил он и снова обратился к девочке. - Я один это
понимаю, - крикнул он. - Из всех мужчин в мире, может быть, я один!
Его взгляд снова устремился в даль темной улицы.
- Хотя мы с ней никогда не встречались, я знаю ее, - тихо сказал он. -
Я знаю ее устремления и ее неудачи. Ее неудачи и делают ее близкой моему
сердцу. После каждой неудачи в женщине появляется новая черта. У меня есть
имя для этой новой черты. Я назвал ее «Тенди». Я придумал это имя, когда
был еще чистым мечтателем, до того как мое тело пропиталось пороком. Эта
новая черта требует, чтобы женщина в любви оставалась сильной. Мужчины ищут
в женщинах именно силу, но не находят ее.
Приезжий поднялся и повернулся к Тому Харду. Его качало из стороны в
сторону, и казалось, что он вот-вот свалится, но вместо этого он опустился
на колени, поднес ручки ребенка к своим пьяным губам и в каком-то экстазе
стал их целовать.
- Будь Тенди, малютка, - уговаривал он её. - Будь сильной и
мужественной, вот твоя дорога! Всегда дерзай! Будь храброй и не бойся
любви! Будь чем-то большим, чем только женщина! Будь Тенди!
Он встал на ноги и, шатаясь, побрел по улице. А через день-два сел в
поезд и вернулся домой в Кливленд.
После разговора у дверей гостиницы в этот летний вечер Том Хард
отправился со своей дочкой к одной родственнице, куда ребенка пригласили на
ночлег. Идя с девочкой по темным бульварам городка, отец уже забыл о пьяной
болтовне приезжего и вернулся к мыслям о том, как бы найти неоспоримый
аргумент для уничтожения в людях веры в бога.
Он назвал свою дочку по имени и та стала плакать.
- Я не хочу, чтобы меня так называли,- твердила она. - Я хочу, чтобы
меня звали Тенди - Тенди Хард.
Девочка плакала так горько, что отец был тронут. Он старался утешить
ее. Остановившись под деревом, он взял ее на руки и стал ласкать.
- Будь хорошей девочкой, успокойся, - говорил он.
Но она продолжала рыдать. С детским самозабвением она вся отдавалась
горю, и ее голосок нарушал вечернюю тишину улицы.
- Я хочу быть Тенди! Я хочу быть Тенди! Я хочу быть Тенди Хард! - с
плачем повторяла она, содрогаясь и всхлипывая, будто ей в самое сердце
проникли образы, порожденные словами незнакомого пьяного человека.
Перевод П.Охрименко
Преподобный Кертис Хартмен был пастором пресвитерианской церкви в
Уайнсбурге и находился на этом посту уже десять лет. Ему было сорок лет, и
по своей натуре он был очень молчалив и замкнут. Говорить проповедь, стоя
на кафедре перед прихожанами, было для него всегда тяжелой обязанностью, и
от среды до субботы он ни о чем больше не думал, как о тех двух проповедях,
которые должен был произнести в воскресенье. Утром воскресного дня он
отправлялся в комнатку внутри церковной колокольни, называвшуюся
«кабинетом», и там молился. В его молитвах постоянно преобладала одна нота,
- Пошли мне, господи, силу и мужество для служения тебе! - молил он,
опускаясь на колени на голом полу и склоняя голову перед предстоявшей ему
задачей.
Пастор Хартмен был высокий мужчина с каштановой бородой. Его жена,
полная нервная женщина, была дочерью фабриканта белья из Кливленда, штата
Огайо. Пастора в городе уважали. Церковные попечители любили его за
скромность и простоту, а миссис Уайт, жена банкира, считала его очень
образованным и благовоспитанным.
Пресвитерианская община держалась несколько в стороне от других
религиозных общин Уайнсбурга. Ее церковь была больше и внушительнее других,
и ее пастор оплачивался лучше. У него был даже собственный выезд, и летними
вечерами он иногда катался по городу с женой. Он проезжал вдоль Мейн-стрит
и по Баки-стрит, степенно кланяясь встречным, в то время как жена,
преисполненная тайной гордости, поглядывала на него уголком глаза,
беспокоясь, как бы не испугалась и не понесла лошадь.
Много лет после приезда Кертиса Хартмена в Уайнсбург все складывалось
для него хорошо. Он был не из тех, кто мог бы зажечь пламя энтузиазма среди
своих молящихся, зато у него не было я врагов. К своему призванию он
относился очень серьезно и временами подолгу томился угрызениями совести
при мысли, что не находит в себе силы пойти провозглашать слово божие на
всех углах и перекрестках города. Он сомневался, горит ли в нем вправду
божественный огонь, и мечтал о том часе, когда сильная, сладостная волна,
подобно урагану, наполнит мощью его голос и душу и люди затрепещут, видя,
как в нем является дух божий. «Нет, я сухая ветвь, и этого со мной не
случится, - печально размышлял Кертис, и смиренная улыбка озаряла его лицо.
- А все-таки я тружусь не так уж плохо!» - философски добавлял он.
Комната на колокольне, где по утрам в воскресенье пастор молился об
укреплении а нем божественной силы, имела лишь одно окно. Оно было высокое
и узкое, и створка его открывалась наружу на петлях, подобно двери. Из его
мелких разноцветных стекол в свинцовом переплете составлялось изображение
Христа, чья рука покоилась на голове ребенка.
В летнюю пору, в одно из воскресений, когда пастор сидел в этой
комнатке у письменного стола перед раскрытой библией и разбросанными по
столу листками бумаги с текстом проповеди, он с возмущением увидел, что в
верхнем этаже соседнего дома в постели лежит женщина, читает книгу и курит
папиросу. Кертис Хартмен на цыпочках подошел к окну и осторожно закрыл его.
Он с ужасом думал о том, что женщина курила, и содрогался при мысли, что
его глаза, едва оторвавшись от священной книги, узрели голые плечи и белую
шею женщины. Взбудораженный этими мыслями, он сошел с колокольни и,
поднявшись на кафедру, произнес длинную проповедь, ни разу не подумав о
своем голосе или жестах. Проповедь привлекла большое внимание, так как
отличалась особой силой и ясностью. «Хотелось бы мне знать, слушает ли и
она и падают ли мои слова ей в душу», - думал Кертис Хартмен, и в нем
рождалась надежда, что в будущих проповедях он скажет такие слова, которые
тронут и пробудят эту женщину, вероятно далеко зашедшую по пути тайных
пороков.
В доме, который находился рядом с пресвитерианской церковью и в окно
которого пастор увидел то, что его так сильно взволновало, жили две женщины
- вдова Элизабет Свифт, строгая седая женщина, имевшая деньги в
Уайнсбургском Национальном банке, и ее дочь Кэт Свифт, школьная
учительница. Учительнице, обладавшей изящной, привлекательной фигурой, было
тридцать лет. Друзей у нее почти не было, и о ней говорили, что у нее
«острый язык». Кертис Хартмен припоминал, что она ездила в Европу и два
года прожила в Нью-Йорке. «В конце концов, ее курение, может быть, ничего и
не значит», - подумал он. Он также начал вспоминать, как в студенческие
годы изредка читал романы и повести и как порядочные, хотя и несколько
суетные, женщины курили на страницах одной из книг, попавших ему в руки.
С необычайной энергией работал он над проповедями в течение всей
недели и в жажде достигнуть слуха и души новой прихожанки забывал о своем
смущении на кафедре и о необходимости воскресной молитвы в «кабинете» на
колокольне.
Пастор Хартмен вообще мало знал женщин. Он был сыном каретника из
Манси, штата Индиана, и в студенческие годы содержал себя своим трудом.
Дочь фабриканта белья в эти годы жила в одной квартире с ним, и он женился
на ней после долгого формального ухаживания - ухаживания главным образом со
стороны самой девушки. В день свадьбы фабрикант подарил своей дочери пять
тысяч долларов и, по крайней мере, вдвое больше обещал оставить ей по
завещанию. Пастор считал себя счастливцем в браке и никогда не позволял
себе думать о других женщинах. Он не хотел, думать о других женщинах. Он
хотел лишь спокойно и преданно служить господу.
В душе пастора началась борьба. Вначале он желал лишь овладеть
вниманием Кэт Свифт и своими проповедями проникнуть в ее душу, теперь ему
хотелось снова взглянуть на белую фигуру девушки, спокойно лежащей в
постели. Раз в воскресное утро, рано проснувшись из-за обуревавших его
мыслей, он встал и отправился бродить по улицам. Пройдя по Мейн-стрит почти
до старого дома Ричмондов, он остановился, поднял с земли камень и поспешил
в свой кабинет на колокольне. Камнем он отбил уголок стекла в окне, затем,
заперев дверь, сел у стола перед открытой библией и стал ждать. Когда за
окном комнаты Кэт Свифт поднялась штора, он сквозь выбитую в стекле дыру
увидел постель, но девушки там не оказалось. Она тоже встала рано и ушла на
прогулку, а штора была поднята рукой ее матери, Элизабет Свифт.
Пастор чуть не заплакал от радости, что так легко освободился от
плотского соблазна, и, воссылая благодарение богу, пошел домой. К
несчастью, он забыл заделать дыру в окне, которая приходилась как раз в том
месте, где была голая пятка мальчика, застывшего в неподвижности и
восторженными глазами взиравшего на Христа.
В то воскресное утро Кертис Хартмен забыл свою проповедь дома. Он
повел с прихожанами беседу и в этой беседе заявил об ошибочности мнения,
будто пастор - это особенный человек, который должен вести безупречную
жизнь.
- По собственному опыту я знаю, что мы, слуги божьи, подвержены тем же
соблазнам, которые осаждают и вас, - изрек он. - Я сам подвергся искушению
и не устоял. Только рука божья отвела искушение от меня. И как бог спас
меня, так спасет и вас. Не отчаивайтесь! В минуту греха возводите свои
взоры к небесам и всегда обретете спасение.
Пастор решительно выбросил из головы мысль о женщине в постели и
почему-то начал оказывать особое внимание своей супруге. Как-то вечером,
когда они катались вдвоем, он свернул с Баки-стрит и на холме Госпел-хилл,
по ту сторону пруда, в темноте обнял свою жену Сару за талию. По утрам
дома, прежде чем уйти после завтрака в свой рабочий кабинет, он, встав
из-за стола, целовал жену в щеку. Когда у него являлась мысль о Кэт Свифт,
он улыбался и возводил очи к небесам. «Заступись за меня, боже,- бормотал
он, - не допусти меня сбиться с узкой стези, да исполнится воля твоя».
Но тут в душе бородатого пастора началась настоящая борьба. Случайно
он открыл, что Кэт Свифт имела обыкновение по вечерам читать, лежа в
постели. На столе возле кровати стояла лампа, и свет падал на обнаженные
белые плечи и шею Кэт. В тот день, когда пастор сделал это открытие, он
просидел за столом в своем кабинете с девяти вечера до начала двенадцатого,
а когда свет в окне погас, сошел с колокольни, спотыкаясь, и часа два с
молитвой на устах бродил по улицам. У него не было желания целовать шею и
плечи Кэт Свифт, он не позволял себе даже думать об этом. Он сам не знал,
чего хочет. «Я - чадо божье, и господь должен спасти меня от меня самого!»
- восклицал он, бродя под деревьями по темным улицам. Остановившись, он
поднял глаза к небу, по которому быстро проносились облака. Он начал
беседовать с богом запросто, тепло: «Прошу тебя, всевышний, не покидай
меня. Пошли мне силы, чтобы я завтра же заделал дыру в окне. Направь мой
взор опять к небесам. Не оставляй меня, твоего слугу, в минуту испытания».
Взад и вперед по тихим улицам бродил пастор, и многие дни и недели
душа его не знала покоя. Он не мог постигнуть ни своей слабости перед
искушением, ни ее причины. Он начал даже роптать на бога, говоря, что
всегда старался идти путем праведным и никогда не помышлял о греховном. «В
молодости и за всю свою жизнь здесь я только смиренно выполнял свой долг, -
говорил он. - Откуда же это искушение? В чем я провинился, что ты возложил
на меня такое бремя?»
Трижды за осень и зиму Кертис Хартмен прокрадывался из своего дома на
колокольню и, сидя в темноте, смотрел на лежавшую в постели Кэт Свифт, а
затем бродил по улицам и молился. Он не мог понять самого себя. Иногда
целыми неделями он совсем не думал об учительнице и уверял себя, что
преодолел плотское желание глядеть на ее тело. И вдруг происходил срыв.
Сидя у себя дома и упорно трудясь над составлением очередной проповеди,
пастор начинал волноваться, вставал из-за стола в принимался шагать по
комнате.
«Пойду погуляю по улицам», - говорил" он себе в таких случаях и, даже
отпирая церковную дверь, не верил в истинную цель своего прихода. «Я не
стану заделывать дыру в окне, но приучу себя являться сюда вечером и
сидеть, не глядя на эту женщину, не поднимая глаз на нее. Я не могу
допустить, чтобы соблазн одержал надо мной верх. Господь послал мне это
искушение, чтобы испытать мою душу, но я выберусь из мрака к свету и
правде».
Раз ночью, в январе, когда стояли сильные морозы и снег толстым слоем
покрывал улицы Уайнсбурга, Кертис Хартмен в последний раз посетил свой
кабинет на колокольне. Когда он вышел из дому, было начало десятого, и он
так спешил, что даже забыл надеть калоши, На Мейн-стрит, кроме ночного
сторожа Хопа Хиггинса, не было ни души, и во всем городке не спали только
этот сторож да юноша Джордж Уиллард, который сидел в редакции
«Уайнсбургского орла» и пытался сочинить рассказ. Пастор направился по
улице к церкви, пробиваясь сквозь сугробы, и принял решение, что больше не
станет бороться с грехом.
- Я буду смотреть на женщину и думать о том, как хорошо было бы
целовать ее плечи, и вообще буду думать о чем захочу, - с горечью произнес
он, и слезы выступили у него на глазах. Он начал размышлять о том, что
откажется от духовного звания и отыщет для себя в жизни иной путь. - Уеду в
какой-нибудь большой город и наймусь коммерческими делами, - шептал он.-
Если моя натура такова, что я не могу противостоять греху, я просто
предамся ему. По крайней мере, не буду лицемером, ибо больше не стану
проповедовать слово божие, думая в то же время о плечах и шее женщины,
которая мне не принадлежит.
В ту январскую ночь в кабинете на колокольне было ужасно холодно, и,
войдя туда, Кертис Хартмен сразу понял, что простудится, если сейчас же не
уйдет. Ноги у него промокли, когда он брел по снегу, а в комнате не было
печки. Кэт Свифт пока не было видно. С мрачной решимостью он опустился в
кресло и стал ждать. Сидя в кресле и вцепившись рукой в край письменного
стола, где лежала библия, пастор напряженно вглядывался во тьму,
преисполненный самых мрачных мыслей.
Он вспомнил о жене, и на минуту у него вспыхнула ненависть к ней. «Она
всегда стыдилась проявлять страсть, она обманула меня! - подумал, он. -
Мужчина имеет право ожидать от женщины пылкости и красоты. Он не должен
забывать о животной стороне своей природы. А во мне, к тому же, еще есть
что-то от древнего грека. Я откажусь от жены и буду добиваться любви других
женщин. Я не дам покоя этой учительнице. Буду домогаться ее на глазах у
всех, и раз я наделен плотскими вожделениями, я и буду жить ради
вожделений».
Обезумевший человек дрожал с головы до ног, и не только от холода, но
и от происходившей в нем борьбы. Проходили часы, и его начал трясти озноб.
В горле появилась боль, зубы стучали. Ноги пастора оледенели. И все-таки он
не сдавался. «Я увижу эту женщину и предамся таким мыслям, на какие никогда
не осмеливался»,- говорил он себе, ухватившись за угол стола.
Кертис Хартмен чуть не умер от простуды после той ночи ожидания на
колокольне, и в том, что тогда случилось, он усмотрел предначертанный для
него путь. В другие вечера, ожидая здесь, он мог видеть через небольшую
дыру в стекле только ту часть комнаты учительницы, где стояла кровать. Он
сидел в темноте и ждал, пока женщина в ночном одеянии не появится у себя на
кровати. Зажегши свет, она располагалась на подушках и начинала читать.
Иногда выкуривала папиросу. Ему были видны только ее голые плечи и шея.
В ту январскую ночь, когда пастор чуть не умер от холода и когда он
раза два или три уже уплывал в страну диких видений, откуда только
напряжением воли опять возвращался к сознанию, Кэт Свифт наконец появилась.
В комнате, за которой наблюдал пастор, показался свет, и Кертис
Хартмен впился глазами в пустую постель. И вдруг на эту постель упала голая
женщина. Уткнувшись лицом в подушки, она плакала и колотила кулаками по
простыне. Наконец, с последним взрывом рыданий, она приподнялась и на
глазах у того, кто ждал, чтобы поглядеть на нее и предаться соблазнительным
мыслям, грешная женщина начала молиться. При свете лампы ее фигура, гибкая
и сильная, напоминала фигуру мальчика, стоявшего перед Христом, на
разноцветном окне.
Кертис Хартмен не помнил, как сошел с колокольни. Вскрикнув, он
вскочил, толкнув тяжелый письменный стол. Библия соскользнула на пол,
нарушив своим падением тишину ночи. Когда свет в комнате Кэт Свифт погас,
пастор, шатаясь, спустился по лестнице и вышел на улицу. Быстро шагая, он
вбежал в редакцию «Уайнсбургского орла». Здесь он застал Джорджа Уилларда,
который ходил взад и вперед по комнате, поглощенный своей собственной
борьбой. Кертис Хартмен заговорил с ним довольно бессвязно.
- Пути господня неисповедимы, - воскликнул он, ворвавшись в комнату и
закрыв за собой дверь; он начал наступать на молодого человека, глаза его
горели, голос звучал страстно.
- Я обрел свет, - закричал он. - После десяти лет жизни в этом городе
бог явил мне себя в теле женщины... - Голос его упал, и теперь он говорил
уже шепотом. - Я не понимал. То, что я принимал за испытание моей души,
было лишь подготовкой к новому и более прекрасному горению моего духа. Бог
показал мне себя в лице учительницы Кэт Свифт, когда она нагая стояла на
коленях в постели и молилась. Вы знаете Кэт Свифт? Сама, быть может, о том
не ведая, она - орудие господа, провозвестница истины.
Преподобный Кертис Харгмем повернулся и бросился вон из редакции. В
дверях он остановился и, посмотрев вправо и влево вдоль пустынной улицы,
опять повернулся к Джорджу Уилларду.
- Я спасен! Не пугайтесь! - Он показал молодому человеку окровавленный
кулак. - Я разбил стекло в окне! - закричал он. - Теперь придется вставлять
новое. Божья сила снизошла на меня, и я выбил стекло кулаком!
Перевод П.Охрименко
Снег толстым слоем устилал улицы Уайнсбурга. Он начал падать часов в
десять утра, затем поднялась метель, проносившая тучи снежной пыли по
Мейн-стрит. Замерзшие грунтовые дороги, ведущие в город, стали гладкими, и
кое-где грязь покрылась ледком.
- Будет хороший санный путь, - сказал Уил Хендерсон, стоявший у
прилавка салуна Эда Гриффитса. Выйдя из салуна, он встретился с Силвестром
Уэстом, аптекарем, который с трудом пробирался по улице в высоких ботах,
известных под названием «полярных».
- По новому снежку в субботу понаедут в город фермеры, - сказал
аптекарь.
Они остановились и поговорили. Уил Хендерсон, который был в легком
пальто и без калош, носком правой ноги ударял о пятку левой,
- Такой снег - благодать для озимой пшеницы, - мудро заметил аптекарь.
Юный Джордж Уиллард был рад, что у него в тот день не было работы, -
ему не хотелось работать. Еженедельная газета была выпущена и свезена на
почту в среду вечером, а снегопад начался в четверг. В восемь часов, когда
прошел утренний поезд, Джордж сунул в карманы коньки и отправился к
Водопроводному пруду, но кататься не стал. Он шел мимо пруда по тропинке,
пролегавшей по берегу ручья Уайн-крик, пока не достиг буковой рощи. Там он
разложил костер возле валявшегося бревна, а сам уселся на конце того же
бревна и отдался своим мыслям. Когда пошел снег и поднялся ветер, Джордж
вскочил и начал собирать сучья для костра.
Молодой репортер думал о Кэт Свифт, своей бывшей школьной учительнице.
Накануне вечером он ходил к ней за книгой, которую она ему советовала
прочесть, и просидел у нее целый час. В четвертый или пятый раз учительница
беседовала с ним каким-то странно серьёзным тоном, и он понимал, что под
этим кроется. Ему начинало казаться, что, быть может, она влюблена в него,
и эта мысль и радовала его и раздражала.
Быстро поднявшись с бревна, он стал подмалывать в огонь сухие ветки.
Оглядевшись вокруг и убедившись, что рядом никого нет, он начал
разговаривать вслух, представляя себе, что стоит перед Кэт Свифт.
- Вы просто притворяетесь. Да-да! - бормотал он. - Я выведу вас на
чистую воду, вот увидите
Молодой человек побрел по тропинке обратно в город, оставив посреди
рощи горящий костер. Когда он проходил по улицам, в карманах у него
позвякивали коньки. Вернувшись домой, он затопил у себя в комнате печь, а
сам прилег на кровать. Его начинали одолевать сладострастные мысли. Опустив
оконную штору, он закрыл глаза и повернулся лицом к стене. Взяв в руки
подушку, он обнял ее, думая сперва об учительнице, разговор с которой
что-то пробудил в нем, затем об Элен Уайт, стройной дочери банкира, в
которую он давно был немножко влюблен.
К девяти часам вечера снег уже лежал большими сугробами и ударил
крепкий мороз. Люди с трудом пробирались по улицам. В магазинных витринах
было темно, каждый спешил укрыться от метели у себя в доме. Вечерний поезд
из Кливленда пришел с большим опозданием, но его прибытие никого не
интересовало. К десяти часам вечера из тысячи восьмисот душ населения
городка не спало только четыре человека.
Хоп Хигтинс, ночной сторож, полудремал. Он был хромой и ходил с
толстой палкой в руке. В темные ночи он брал с собой фонарь. Он начал обход
между девятью и десятью. Спотыкаясь среди сугробов, прошел он по
Мейн-стрит, проверяя, заперты ли двери магазинов. Затем обследовал
переулки, пробуя задние двери. Найдя все торговые помещения запертыми, он
быстро повернул за угол к гостинице «Нью Уиллард-хаус» и постучался.
Остальную часть ночи сторож намеревался провести здесь, у печки.
- Ложись спать! Я присмотрю за печкой, - сказал он мальчику,
ночевавшему на раскладной койке в конторе гостиницы.
Хоп Хиггинс уселся возле печки и снял башмаки. Когда мальчик улегся,
старик начал думать о своих собственных делах. Он намеревался весной
покрасить свой домик и теперь, сидя у печки, прикидывал стоимость краски и
рабочих рук. Это привело его к новым вычислениям. Ночному сторожу было
шестьдесят лет, и ему уже хотелось уйти на покой. Когда-то он участвовал в
гражданской войне и получал небольшую пенсию. Он надеялся придумать
какой-нибудь новый способ добывания средств к жизни, хотел заняться
разведением хорьков. В подвале у него уже было четыре диких маленьких
зверька, которыми пользуются охотники на кроликов.
«У меня теперь одни самец и три самки, - размышлял сторож. - Если мне
улыбнется счастье, к весне у меня будет штук двенадцать - пятнадцать. А
через год я начну помещать в охотничьих журналах объявления о продаже
хорьков».
Ночной сторож уселся поудобнее, и в сознания его стерлось все
окружающее. Но он не спал. С годами он приучил себя сидеть на стуле всю
ночь напролет; в эти часы он не спал и не бодрствовал. Наутро он чувствовал
себя почти таким же свежим, как если бы проспал всю ночь.
Помимо Хопа Хиггинса, уютно устроившегося на стуле у печки, еще три
человека не спали в ту ночь в Уайнсбурге. Джордж Уиллард сидел в редакции
«Орла», делая вид, что занят сочинением рассказа, а на самом деле все еще
предаваясь тому настроению, которое владело им утром в лесу у костра.
Пастор пресвитерианской церкви Кертис Хартмен сидел в темноте на
колокольне, ожидая, что на него снизойдет откровение божие, и Кэт Свифт,
школьная учительница, как раз в это время выходила из дому, чтобы погулять
в метель.
Когда Кэт Свифт вышла на улицу, было начало одиннадцатого. Прогуляться
она решила внезапно, еще минуту назад совершенно об этом не думая, словно
пастор и юный репортер своими мыслями о ней выгнали ее на улицу, где выла
метель. Ее мать, Элизабет Свифт, уехала в другой городок по делу,
связанному с закладными, в которые у нее были вложены деньги, и должна была
вернуться лишь на следующий день. У большой печки в гостиной дочь сидела
одна и читала книгу. Вдруг она вскочила со стула и, схватив пальто с
вешалки у парадной двери, выбежала на улицу.
Кэт Свифт было тридцать лет, и в Уайнсбурге ее не считали красивой.
Цвет лица у нее был нехороший и лицо было в каких-то пятнах, указывавших на
плохое здоровье. Но в зимнюю ночь на улице она была очень мила. Спина у нее
была прямая, плечи широкие, а черты лица напоминали черты маленькой богини
на пьедестале в саду при смутном свете летних сумерек.
В тот день учительница ходила к доктору Уэллингу посоветоваться о
своем здоровье. Доктор пожурил ее и сказал, что ей грозит потеря слуха.
Глупо было со стороны Кэт Свифт выходить на улицу в метель, глупо и даже
опасно.
Выйдя на улицу, она забыла, что ей сказал доктор, и даже если бы
вспомнила, все равно не вернулась бы домой. Ей было очень холодно, но после
нескольких минут ходьбы она уже не обращала внимания на холод. Сначала она
прошлась до конца своей улицы, затем направилась через площадку вделанных в
землю весов для сена и вышла на шоссе Транион-пайк. По этому шоссе она
дошла до гумна Неда Уинтера и, повернув на восток, зашагала по улице с
низкими стандартными домишками, по которой можно было пройти на Госпел-хилл
и затем по дороге Соккера - в долину и дальше мимо птичьей фермы Айка
Смида, к самому Водопроводному пруду. Во время прогулки возбужденное
состояние, выгнавшее ее из дому, то исчезало, то опять ею овладевало.
Было что-то резкое и непривлекательное в характере Кэт Свифт. Это
чувствовалось сразу. В классе она была молчалива, холодна и сурова, но в то
же время каким-то странным образом умела завладеть вниманием учеников.
Изредка что-то находило на нее, и тогда она казалась счастливой. Это ее
душевное состояние отражалось на детях. Они на время переставали работать,
сидели, откинувшись на спинки парт, и пристально глядели на нее.
Заложив руки за спину, учительница ходила по классу и быстро
рассказывала. Казалось, ей было безразлично, о чем говорить. Однажды она
рассказала детям о Чарлзе Лэме{Чарлз Лэм (1775-1834) - английский
писатель}, поведав им странные истории из жизни этого писателя. Учительница
говорила так, словно она жила в одном доме с Чарлзом Лэмом и знала все
тайны его частной жизни. Дети были немного смущены и вообразили, что Чарлз
Лэм когда-то жил в Уайнсбурге.
В другой день учительница рассказала детям о Бенвенуто
Челлини {Бенвенуто Челлини (1500 1571) - знаменитый итальянский скульптор и
ювелир}. На этот раз ученики смеялась. Каким милым, храбрым, хвастливым и
тщеславным изобразила она художника старых времен! Она и о нем рассказала
несколько анекдотов. Особенно много смеялись дети над одним анекдотом, где
речь шла о немке, учительнице музыки, жившей в комнате над квартирой
Челлини в Милане. Шугерс Мак-Натс, толстый краснощекий мальчуган, хохотал
до того, что у него закружилась голова и он упал с парты. Кэт Свифт
смеялась вместе с ними. Но внезапно опять сделалась холодной и суровой.
В ту зимнюю ночь, когда Кэт Свифт гуляла по пустынным, занесенным
снегом, улицам, в ее жизни произошел перелом. Хотя никто в Уайнсбурге об
этом и не подозревал, жизнь учительницы в прошлом была полна приключений. И
даже теперь у нее бывали приключения. Изо дня в день, находилась ли она в
классе или ходила по улицам, горе, надежда и вожделение боролись в ее душе.
За холодной внешностью скрывались самые необыкновенные переживания.
Горожане считали ее безнадежной старой девой и, наблюдая ее резкие манеры и
независимый нрав, полагали, что она лишена человеческих чувств, которые
обогащали или же уродовали их собственную жизнь. На самом же деле она была
натурой необычайно страстной, и за те пять лет, которые прошли с тех пор,
как она вернулась из путешествия, осела в Уайнсбурге и стала учительницей,
ей не раз приходилось выходить вечером из дому и полночи бродить по улицам,
чтобы справиться с бурей, бушевавшей в ее душе. Раз ночью, когда шел дождь,
она прогуляла шесть часов кряду и, придя домой, получила головомойку от
матери.
- Хорошо еще, что ты не мужчина, - резко сказала мать, - Сколько раз
мне приходилось вот так поджидать твоего милого папашу и дрожать, чтобы он
опять чего не натворил. Я уже достаточно натерпелась и не хочу, чтобы
худшее в нем передалось тебе.
Голова Кэт Свифт пылала от мыслей о Джордже Уилларде. Еще в его
школьных сочинениях она усмотрела искру таланта, и ей хотелось раздуть эту
искру. Как-то летом она зашла в редакцию «Орла» и, увидев, что Джордж не
работает, взяла его с собой на прогулку. Она прошли по Мейн-стрит и, дойдя
до Ярмарочной площади, уселись на дерновом бугре. Учительнице хотелось дать
молодому человеку представление о тех трудностях, которые ожидают его как
писателя.
- Тебе придется познать жизнь, - сказала она, и ее голос дрожал от
возбуждения. Она взяла его за плечи и повернула к себе так, что могла
глядеть ему в глаза. Прохожий мог бы подумать, что они собираются
обниматься.
- Если ты хочешь сделаться писателем, ты не должен играть словами, -
продолжала она. - Лучше отбросить мысль о писательстве до тех пор, пока ты
к этому хорошенько не подготовишься. Теперь для тебя время жить! Я не стану
тебя запугивать, но хочу, чтобы ты понял всю важность того, за что думаешь
взяться. Ты не должен стать мелким торгашом словами. И самое главное для
тебя - это понимать, чтО люди думают, а не то, чтО они говорят.
Вечером накануне той ночи, когда свирепствовала метель и когда,
преподобный Кертис Хартмен сидел на колокольне в ожиданий минуты, когда
можно будет опять увидеть голое тело учительницы, Джордж Уиллард пришел к
ней за книгой. И тогда произошло нечто, смутившее юношу. Он сунул книгу под
мышку и собирался уже уходить. В этот раз Кэт Свифт тоже говорила с большим
возбуждением. Наступал вечер, и в комнате становилось темно. Когда юноша
повернулся к выходу, она нежно назвала его по имени и, повинуясь порыву,
схватила за руку: Джордж Уиллард уже превращался в мужчину, и мужское
начало в нем, в сочетании с привлекательностью юности, взволновало сердце
одинокой женщины. Горячее желание внушить ему, как нужно понимать жизнь и
как правдиво и честно изображать ее, захватило Кэт Свифт. Она потянулась к
Джорджу и коснулась губами его щеки. И тут он впервые заметил, что черты ее
лица необычайно хороши. Оба они смутились, и, чтобы рассеять это смущение,
она сразу приняла жесткий и властный тон:
- Но к чему я все это говорю? Пожалуй, пройдет десять лет, прежде чем
ты поймешь то, что я хочу тебе объяснить! - с большим волнением воскликнула
она.
В ту ночь, когда бушевала вьюга и когда пастор сидел на колокольне в
ожидании Кэт Свифт, она побывала в редакции «Уайнсбургского орла» с
намерением еще раз поговорить с юношей. После долгой ходьбы по снегу она
озябла и чувствовала себя одинокой, усталой. Проходя по Мейн-стрит, она
увидела свет в окне типографии, почти невольно открыла дверь и вошла. Целый
час сидела она в редакции у печки и говорила о жизни. В ее голосе звучало
страстное убеждение. Чувство, выгнавшее ее на улицу в такую непогоду,
теперь изливалось в словах. На нее нашло вдохновение, как иногда в классе,
когда она беседовала с детьми. Ее вновь охватило настойчивое желание
открыть двери жизни перед юношей, который был ее учеником и, может быть,
обладал даром понимать жизнь. Это страстное желание было так сильно, что
стало почти физическим. Опять она взяла Джорджа за плечи и повернула лицом
к себе. При тусклом свете глаза ее горели. Она встала и рассмеялась, но не
своим обычным резким смехом, а как-то странно, неуверенно.
- Надо уходить, - сказала она. - Если я задержусь еще на минуту, мне
захочется поцеловать тебя.
В редакции произошло смятение. Кэт Свифт повернулась и направилась к
двери. Она была учительницей, но вместе с тем и женщиной. Когда она
смотрела на Джорджа Уилларда, страстное желание испытать плотскую любовь,
тысячу раз, точно ураган, овладевавшее и раньше ее телом, нахлынуло опять.
Джордж Уиллард при свете лампы больше не казался ей юношей. Это был
мужчина, готовый действовать как мужчина.
Учительница позволила Джорджу Уилларду обнять ее. В теплой маленькой
комнате вдруг стало душно, и силы покинули Кэт Свифт. Опершись на низкий
стол у двери, учительница ждала. Когда Джордж Уиллард подошел и положил
руку ей на плечо, она обернулась и всем телом тяжело припала к нему. Джордж
Уиллард растерялся. Минуту он крепко прижимал женщину к себе, и вдруг ее
тело все напряглось. Она начала колотить его по лицу своими твердыми
кулачками. Вырвавшись, она убежала, а он стал метаться взад и вперед по
комнате, яростно ругаясь.
Среди этого страшного смятения и ворвался в редакцию преподобный
пастор Кертис Хартмен. При виде его Джордж Уиллард подумал, что весь город
сошел с ума. Потрясая в воздухе окровавленным кулаком, пастор провозгласил
женщину, которую Джордж так недавно держал в объятиях, орудием бога и
провозвестницей истины.
Джордж погасил лампу у окна и, заперев дверь типографии, отправился
домой. Он прошел через контору гостиницы, где Хоп Хиггинс в полудреме
мечтал о разведении хорьков, и поднялся наверх, к себе. Огонь в печи потух,
и Джорджу пришлось раздеваться в холодной комнате. Когда он лег в постель,
его, словно сухой снег, окутали простыни.
Джордж Уиллард ворочался в кровати, в которой лежал днем, обнимая
подушку и мечтая о Кэт Свифт. В ушах у него звучали слова пастора, который,
по-видимому, сошел с ума. Глаза Джорджа блуждали по комнате. Досада,
естественная у потерпевшего неудачу мужчины, рассеялась, и он пытался
осмыслить то, что случилось. Все это было непонятно, и он в сотый, раз
принимался думать об одном и том же. Прошло несколько часов, и он ожидал,
что скоро начнется утро. В четыре часа он натянул одеяло до самого
подбородка и попытался заснуть. Его уже начала одолевать дремота, и он
закрыл глаза, но вдруг поднял руку и начал шарить ею вокруг в темноте.
- Я что-то упустил. Я недослышал, что Кэт Свифт пыталась мне
объяснить, - пробормотал он сквозь сон. Потом он заснул, и во всем
Уайнсбурге никто не уснул так поздно в ту зимнюю ночь.
Перевод Е.Танка
Он был сыном миссис Эл Робинсон, которой принадлежала когда-то ферма в
двух милях к востоку от городской черты Уайнсбурга, у дороги Транион-пайк,
фермерский дом был выкрашен в коричневый цвет, ставни окон, выходивших на
дорогу, были всегда закрыты. На дороге перед домом купалась в глубокой пыли
стайка кур в компании с парой цесарок.
В те дни Энох жил в этом доме со своей матерью, а когда подрос, стал
учиться в средней школе Уайнсбурга. Старики вспоминали его как тихого,
улыбающегося юнца, склонного к молчаливости. Он ходил в город по середине
дороги и при этом иногда читал книгу. Возницам приходилось кричать и
ругаться, пока он не соображал, где находится, и не сворачивал в сторону.
Двадцати одного года от роду Эпох отправился в Нью-Йорк и в течение
пятнадцати лет был жителем гигантского города. Он изучал французский язык и
посещал художественное училище в надежде развить свои природные способности
к рисованию. В глубине души он мечтал поехать в Париж и завершить
художественное образование среди тамошних мастеров, но это ему не удалось.
И вообще Эноху Робинсону ничего не удавалось. Он довольно хорошо
рисовал, в его голове таилось много оригинальных, тонких мыслей, которые
могли бы найти себе выражение под кистью художника, но он навсегда остался
ребенком, и это препятствовало его жизненным успехам. Он так и не стал
взрослым и, конечно, не понимал людей и не мог добиться, чтобы они понимали
его. Как малый ребенок, он вечно ушибался, сталкиваясь с такими явлениями
действительности, как деньги, или проблемы пола, или чужие мнения. Однажды
на него налетел трамвай и отбросил его на железный столб. Он остался
хромым. И это тоже было одной из причин, почему Эноху Робинсону ничто не
удавалось.
Когда он впервые поселился в Нью-Йорке и еще не был сбит с толку и
обескуражен всем ходом жизни, Энох проводил немало времени в обществе
молодежи. Он примкнул к группе молодых художников обоего пола, и по вечерам
они иногда приходили к нему. Однажды он напился, его забрали в полицейское
отделение, и он ужасно перепугался. В другой раз он попытался завязать
интрижку с какой-то уличной женщиной, которую встретил на тротуаре возле
меблированных комнат, где жил. Женщина и Энох прошли вместе три квартала, а
затем юноша испугался и пустился наутек. Женщина была пьяна, и этот случай
только развеселил ее. Она прислонилась к стене дома и хохотала до того
заразительно, что какой-то мужчина остановился посмеяться вместе с ней. Она
ушли вдвоем, все еще смеясь, а Энох побрел домой, дрожащий и
раздосадованный.
Комната, в которой юный Робинсон проживал в Нью-Йорке, выходила на
Вашингтон-сквер; она была длинная и узкая, словно коридор. Это следует
запомнить. Потому что история Эноха, в сущности, скорее история комнаты,
нежели человека.
Итак, в эту комнату приходили по вечерам друзья юного Эноха. В них не
было ничего замечательного, разве лишь то, что они были художники, из
категории болтливых. Всякий знает, что такое болтливые художники. На
протяжении всей известной нам истории человечества они собирались в
комнатах и болтали. Говорят они об искусстве, говорят страстно, почти
лихорадочно и необычайно серьезно. Они придают своим спорам гораздо более
важное значение, чем те заслуживают.
И вот, эти люди собирались, курили папиросы и разговаривали, а Энох
Робинсон, юноша с фермы под Уайнсбургом, находился тут же. Чаще всего он
стоял где-нибудь в уголке и молчал. Как жадно глядели на гостей его большие
детские голубые глаза! На стенах висели картины, которые он написал, сырые,
недоделанные наброски. Его друзья рассуждали об этих работах. Откинувшись
на стульях, они болтали и болтали, покачивая головами. Произносились слова
о линиях и объемах, о композиции - тучи слов, какие всегда произносятся в
подобных случаях.
Эноху тоже хотелось бы вставить словечко, но он не умел. Он слишком
волновался, чтобы говорить связно. Пытаясь что-либо сказать, он брызгал
слюной, заикался, а его голос, казалось ему, звучал странно и визгливо. Это
заставляло Эноха умолкнуть. Он знал, что ему хочется сказать, но знал
также, что никогда и ни при каких обстоятельствах не сумеет высказаться.
Когда обсуждалась какая-либо написанная им картина, из его души
рвались примерно такие слова; «Вы не поняли сути! Картина, на которую вы
смотрите, состоит не только из предметов, которые вы увидели, о которых вы
говорите. В ней есть еще другое, чего вы совсем не видели, нечто такое,
чего вы и не должны видеть. Вон, взгляните на ту, у двери, на нее падает
свет из окна. То темное пятно у дороги, которого вы, может быть, и не
заметили, оно-то и есть начало всего остального. Около этого места кусты
бузины - такие же росли у дороги перед нашим домом в Уайнсбурге, - а среди
кустов что-то скрывается. Там лежит женщина - вот в чем дело! Ее сбросила
лошадь и умчалась, скрылась из вида. Разве вы не видите, что старик, едущий
на тележке, с тревогой смотрит в ту сторону? Это Тед Грейбек, у которого
ферма дальше по той же дороге. Он везет зерно в Уайнсбург, на мельницу
Комстока. Он догадывается, что в кустах кто-то есть, кто-то скрыт ими, но
он не знает наверняка. Вы понимаете - там женщина, и до чего же она хороша!
Она ушиблась и страдает, но не издала ни звука. Теперь вы поняли? Она лежит
неподвижно, бледная и тихая, и от нее исходит красота, которая
распространяется на все. Красота - там, в глубине, в небе и повсюду вокруг.
Конечно, я не пытался написать эту женщину. Она слишком прекрасна, чтобы
это было возможно. Но какая скука толковать о композиции и подобных вещах!
Почему вы не смотрите на небо и не пускаетесь бегом, как делал я, когда
мальчиком жил там, в Уайнсбурге, в штате Огайо?
Вот такие вещи Энох Робннсон жаждал высказать гостям, приходившим в
его комнату, когда молодым человеком он жил в Нью-Йорке; но всегда
кончалось тем, что
он не говорил ничего.
С течением времени он начал сомневаться в своих суждениях. Он
опасался, что в его картинах не выражено все то, что он чувствовал.
Находясь в подавленном настроении, он перестал приглашать к себе
гостей, и вскоре у него вошло в привычку запираться изнутри. Он начал
думать, что у него уже перебывало достаточно людей и что он больше не
нуждается в их обществе. Его воображение принялось изобретать людей, с
которыми он мог говорить по-настоящему, которым он мог объяснить все то,
чего не умел объяснить живым людям. Комната его постепенно заселялась
призраками мужчин и женщин, среди которых он расхаживал и сам теперь
произносил слова. Получалось, словно каждый, с кем когда-либо встречался
Энох Робинсон, оставил у него частицу своего естества, нечто такое, что
можно было формировать и заменять в угоду собственной фантазии, нечто
способное понимать такие идеи, как образ раненой женщины в кустах бузины на
картине.
Кроткий, голубоглазый молодой, выходец из Огайо был полнейшим
эгоистом, ибо эгоистами бывают всё дети. Он не нуждался в друзьях по той
простой причине, что друзей не ищет ни один ребенок. Больше всего он
стремился к людям своего склада, к таким людям, чтобы с ними можно было как
следует поговорить, чтобы к ним можно было обратиться с речью или побранить
их при случае, словом, к слугам своего воображения. Среди таких людей он
чувствовал себя уверенный и смелым. Конечно, им тоже разрешалось говорить и
даже иметь свое мнение, но последнее и решающее слово всегда оставалось за
ним. Он уподобился писателю, работающему среди детищ своего мозга, он был
маленьким голубоглазым королем в своей дешевой комнатке, выходившей на
Вашингтон-сквер в Нью-Йорке.
Позднее Энох Робинсон женился. Он начал ощущать одиночество и
потребность прикоснуться к настоящим людям, людям из плоти и крови. Пришли
дни, когда комната показалась ему пустой. Похоть вселилась в его тело, в
мозгу росло вожделение. По ночам какая-то странная лихорадка, сжигавшая
его, не давала ему спать. Он женился на девушке, которая сидела рядом с ним
на занятиях в художественном училище, и снял квартирку в большом доме в
Бруклине. Жена родила ему двоих детей. Энох получил место в бюро, где
должен был изготовлять иллюстрации для реклам.
Так началась новая эпоха в жизни Эноха. Он начал играть в новую игру.
Некоторое время он весьма гордился своей ролью отца новых граждан мира. Он
отбросил «сущность вещей» и стал забавляться действительностью. Осенью он
голосовал на выборах, каждое утро ему на порог клали газету. По вечерам,
возвращаясь с работы, домой он выходил из трамвая и степенно шел позади
какого-нибудь делового человека, стараясь и сам выглядеть солидным и
состоятельным.
Как налогоплательщик, он считал, что должен быть в курсе работы
правительственной машины.
- Я становлюсь довольно значительным лицом, тесно связанным с делами
государства и города, - говорил он себе с забавным выражением собственного
достоинства. Однажды, едучи домой из Филадельфии, он в вагоне завел спор с
каким-то пассажиром. Энох ораторствовал о том, что правительству следовало
бы взять в свои руки железные дороги и управлять ими. Собеседник предложил
ему сигару, Энох полагал, что такой шаг правительства был бы очень полезен,
и, говоря об этом, весьма разгорячился. Позже он с удовольствием вспоминал
свои слова. «Да, я дал ему пищу для размышлений - бормотал он, взбираясь,
по лестнице в свою бруклинскую квартиру.
Конечно, брак Эноха не удался. Энох сам привел его к развязке. Ему
начало казаться, что он задыхается, живя в своей квартире, что он замурован
в ней. Отношение его к жене и даже к детям напоминало его отношение к
друзьям, которые когда-то его навещали. Он начал прибегать к мелкой лжи,
выдумывая деловые свидания, чтобы свободно бродить одному по новым улицам,
а когда представился случай, он втайне снова снял свою комнату на
Вашингтон-сквере.
Потом скончалась на своей ферме близ Уайнсбурга миссис Эл Робинсон, и
Энох получил восемь тысяч долларов от банка, который опекал ее имущество.
Это и вовсе увело Эноха из общества людей. Деньги он отдал жене и сказал ей
при этом, что больше не может жить с ней в одной квартире. Она плакала и
сердилась, и угрожала, но он только глядел на нее, а потом ушел.
На самом деле жена не была так уж огорчена. Она считала Эноха слегка
помешанным и чуточку побаивалась его. Когда стало очевидно, что Энох больше
не вернется, она забрала обоих детей и отправилась в тот городишко в штате
Коннектикут, где провела детство. В конце концов, она вышла замуж за
маклера по покупке и продаже недвижимости и, в общем, была довольна.
И снова Энох Робинсон зажил в своей нью-йоркской комнате среди людей,
порожденных его фантазией, играя с ними, разговаривая, - счастливый, как
бывает счастлив только ребенок. Странные это была люди, придуманные Энохом!
Они были, мне кажется, сотворены по образу и подобию тех подлинных,
виденных им людей, которые по какой-то неясной причине привлекали его. Там
была женщина с мечом в руке, старик с длинной белой бородой, сопровождаемый
собакой, девушка, у которой вечно спускались чулки, свисая на туфли. В
общем, было десятка два призрачных людей, созданных детским умом Эноха
Робинсона и живших с ним в комнате.
Энох был счастлив. Он входил в комнату и запирал дверь. С нелепо
важным видом он начинал разговаривать вслух, давал указания, рассуждал о
жизни. Счастливый и довольный, он продолжал зарабатывать на жизнь в бюро
объявлений, пока не случилось нечто новое.
Да, кое-что в самом деле случилось. Поэтому он и вернулся в Уайнсбург,
поэтому мы и знаем о нем. А случилось то, что появилась женщина. Так и
должно было быть. Слишком он был счастлив. Что-то должно было ворваться в
созданный им мир. Что-то должно было выгнать его из нью-йоркской комнаты и
заставить доживать свой век неприметным человечком с судорожными движениями
и прыгающей походкой, вдруг появлявшимся на улицах маленького городка в
штате Огайо в тот час, когда солнце заходит за крышей конюшни Уэсли Мойера.
Что же случилось? Сам Энох однажды вечером рассказал обо всем Джорджу
Уилларду. Ему хотелось с кем-нибудь поговорить, и он остановился на молодом
репортере, потому что судьба столкнули их, когда младший из них был в таком
настроении, которое делало его способным понимать других.
Печаль молодого человека, печаль юноши, подрастающего в глухом
городишке, и особое настроение, какое иногда возникает в позднюю пору года,
открыли уста старику.
Печаль на сердце у Джорджа Уилларда не имела особого значения, но она
вызвала отклик у Эноха Робинсона.
В тот вечер, когда они встретились, шел дождь, моросящий, октябрьский
дождь. В это время года ночь могла бы быть отличной - с луной на небе, с
бодрящим, острым предвкушением мороза в воздухе, но все было по-другому.
Шел дождь, и лужицы сверкали под фонарями на Мейн-стрит. В темном лесу за
Ярмарочной площадью вода капала с черных стволов. Под деревьями мокрые
листья налипали на корни, выступавшие из земли.
В огородах позади, домов лежала на земле сухая и сморщенная
картофельная ботва. Мужчины, которые поужинали и предполагали скоротать
вечер в компании в задней комнате какого-нибудь магазина, отказались от
своего намерения. Но Джордж Уиллард бродил под дождем и был доволен, что
идет дождь. Так уж он был настроен!
Он был похож на Эноха Робинсона, когда в вечернее время старик покинул
свою комнату и в одиночестве пустился по улицам. Да, он походил на Эноха, с
той лишь разницей, что Джордж Уиллард успел превратиться в высокого
молодого человека и считал недостойным мужчины плакать, вместо того чтобы
устранить причину слез. Уже месяц, как его мать была очень больна, и это
несколько действовало на его настроение, но не слишком. Он больше думал о
себе самом, а у молодых людей такие мысли всегда рождают печаль.
Энох Робинсон и Джордж Уиллард встретились под деревянным навесом,
устроенным над тротуаром против тележной мастерской Войта, на Моми-стрит,
близ Мейн-стрит. Оттуда они пошли по омытым дождем улицам на квартиру
Эноха, в третьем этаже дома Хефнера. Молодой репортер шел охотно. Энох
Робинсон пригласил его после десятиминутного разговора. Правда, юноша
несколько робел, но никогда в жизни он не испытывал такого любопытства. Сто
раз доводилось ему слышать о старике, что, мол, у него не все дома, и
Джордж считал себя смелым и мужественным, соглашаясь идти к нему. С самого
начала, еще на улице под дождем, старик говорил странно, пытался рассказать
о своей комнате на Вашингтон-сквере и о своей жизни в ней. «Вы поймете,
если как следует постараетесь, - в заключение сказал он. - Я пригляделся к
вам, когда вы проходили мимо по улице, и я думаю, что вы способны понять.
Это нетрудно. Все, что от вас требуется, это верить моим словам, просто
слушать и верить, вот и все».
Был уже двенадцатый час, когда старый Энох, беседуя с Джорджем
Уиллардом в своей комнате в доме Хефнера, подошел, наконец, к самому
главному - к рассказу о женщине и о том, что заставило его уехать из
столицы и доживать свой век, одиноким и побежденным, в Уайнсбурге. Он сидел
на раскладной кровати у окна, подперев рукой голову, а Джордж Уиллард
расположился за столом. На столе горела керосиновая лампа, и комната, почти
лишенная мебели, была поразительно чиста. По мере того как старик
рассказывал, Джорджу Уилларду все больше хотелось встать и пересесть к нему
на кровать. Ему хотелось обнять маленького старичка. В полумраке старый
человек рассказывал, а юноша слушал, исполненный печали.
- Она стала приходить ко мне в комнату, где уже несколько лет никто не
бывал, - сказал Энох Робинсон. - Она увидела меня в коридоре, и мы там
познакомились. Я хорошенько не знаю, чем она занималась у себя в комнате. Я
ни разу туда не заходил. Кажется, она была музыкантшей и играла на скрипке.
Время от временя она приходила, стучала в дверь, и я отворял ей. Она
входила и садилась подле меня, оглядываясь по сторонам и ничего не говоря,
во всяком случае - ничего значительного,
Старик встал с кровати и заходил по комнате. Пальто на нем намокло под
дождем, и водяные капли падали на пол с мягким тихим звуком. Когда он снова
опустился на кровать, Джордж Уиллард встал со стула и подсел к нему.
- Особое чувство вызывала она во мне. Она сидела у меня в комнате и
была слишком велика для этой комнаты. Я чувствовал, что она вытесняет из
комнаты всех остальных. Мне хотелось прикоснуться к ней, целовать ее. Руки
у нее были сильные, а лицо такое доброе, и она все время глядела на меня.
Дрожащий голос старика умолк. Тело его вздрагивало, как в ознобе.
- Я боялся, - прошептал он, - ужасно боялся. Я не хотел впускать ее,
когда она стучала в дверь, но не мог усидеть спокойно. «Нет, нет!»- говорил
я себе, но вставал и все-таки отпирал дверь. Она, понимаете ли, была такая
взрослая. Она была женщина. Я думал, что она будет значить в этой комнате
больше, чем значу я.
Энох Робинсон устремил на Джорджа Уилларда свои голубые детские глаза,
блестевшие при свете лампы. Он снова вздрогнул.
- Я хотел ее и в то же самое время не хотел, - пытался пояснить он. -
Потом я стал рассказывать ей о своих друзьях, обо всем, что имело для меня
значение. Я старался быть спокойным, сдерживаться, но не мог. Я чувствовал
то же, что и тогда, когда открывал ей дверь. Иногда я мучительно хотел,
чтобы она ушла и никогда больше не возвращалась.
Старик вскочил, и голос его затрепетал от возбуждения.
- Однажды вечером произошла беда. Я безумствовал, чтобы заставить ее
понять меня и постигнуть, какой важной особой я был в этой комнате. Я
хотел, чтобы она увидела, какой я значительный человек. Я объяснял ей снова
и снова. Когда она попыталась уйти, я подбежал к двери и запер ее. Я ходил
за ней по комнате. Я говорил, говорил без конца, а потом вдруг все
разбилось вдребезги. В глазах у нее появилось новое выражение, и я знал,
что она поняла. Быть может, она понимала с самого начала. Я пришел в
бешенство. Я не мог этого перенести. Я хотел, чтобы она поняла, но - я
думаю, вам ясно, - я не мог позволить ей понять. Я чувствовал, что тогда
она узнает все, что меня затопит, что меня смоет понимаете? Вот как это
вышло, Не знаю почему.
Старик опустился на стул возле лампы, а юноша слушал, его с трепетом.
- Уходи, мой мальчик! - сказал Энох. - Не надо больше оставаться со
мной; Я думал, что все расскажу тебе и мне станет хорошо, но это не так. Я
больше не хочу говорить. Уходи!
Джордж Уиллард покачал головой, и в голосе его послышалась
повелительная нотка.
- Не останавливайтесь! Доскажите мне конец! - отрывисто приказал он. -
Что же случилось? Расскажите мне конец всей истории.
Энох Робинсон снова вскочил и подбежал к окну, из которого видна была
опустевшая главная улица Уайнсбурга. Джордж Уиллард последовал за ним. Оба
остановились у окна: высокий, неловкий мужчина-юноша и маленький
морщинистый мужчина-ребенок. Детский голос с увлечением продолжал рассказ.
- Я ругал ее, - сказал Энох, - Я говорил мерзкие слова. Я приказал ей
уйти и больше не возвращаться, О, я наговорил ужасных вещей! Сперва она
делала вид, что не понимает, но я продолжал свое. Я кричал и топал ногами.
Дом гудел от моих ругательств. Я хотел никогда больше не видеть ее и знал,
что после тех слов, которые я наговорил, никогда ее и не увижу.
Голос старика оборвался, и он покачал головой.
- Все разбилось вдребезги, - спокойно и грустно сказал он. - Она ушла,
и за ней последовала вся жизнь, которая наполняла мою комнату. Она увела
всех моих друзей. Все они ушли за ней. Вот как все это было.
Джордж Уиллард повернулся и вышел из комнаты Эноха Робинсона. Когда он
переступал порог, из темноты у окна донесся тонкий старческий голос,
жаловавшийся сквозь слезы.
- Я один, я здесь совсем один, - говорил этот голос.- В моей комнате
было тепло, были друзья, а теперь я совсем один.
Перевод Е.Танка
У Беллы Карпентер была смуглая кожа, серые глаза и толстые губы. Она
была высокая и сильная. Когда на нее находили мрачное настроение, она
злилась и жалела, что не родилась мужчиной и не может отдубасить
кого-нибудь кулаками. Белла работала в шляпной мастерской миссис Кэт
Мак-Хью и целый день занималась отделкой шляп, сидя у окна в комнате за
магазином. Она приходилась дочерью Генри Карпентеру, бухгалтеру
Уайнсбургского Национального банка, и жила с отцом в унылом старом доме на
окраине, в самом конце Баки-стрит. Дом окружали сосны, и под деревьями не
росла трава. На задней стороне дома ржавый жестяной желоб, выскочивший из
креплений, колотился на ветру о крышу небольшого сарая, и этот гнетущий
стук продолжался иногда всю ночь.
Пока Белла была молоденькой девушкой, Генри Карпентер постоянно
отравлял ей жизнь, но когда девочка превратилась в женщину, отец потерял
над ней всякую власть. Жизнь бухгалтера складывалась из бесчисленного
множества пустяков. По утрам, собираясь в банк, он заходил в чулан, где
надевал люстриновый пиджак, с годами сильно износившийся. Вечером,
вернувшись домой, он надевал другой, черный пиджак из той же материи.
Каждый вечер Генри Карпентер утюжил костюм, который носил вне дома. Для
этой цели он придумал приспособление из двух досок. Брюки от выходного
костюма клались между досок, которые затем стягивались большими винтами.
Утром он обтирал доски влажной тряпкой и ставил их стоймя за дверьми
столовой. Если днем кто-нибудь переставлял доски, бухгалтер немел от злости
и целую неделю не мог восстановить свое душевное равновесие.
Бухгалтер был вспыльчив, но побаивался дочери. Он догадывался, что она
знает о его жестоком обращении с ее покойной матерью и ненавидит его за
это. Как-то раз она зашла домой в полдень и принесла с улицы пригоршню
полужидкой грязи. Этой грязью она вымазала поверхность досок, служивших
прессом для брюк, а затем возвратилась на работу, с чувством облегчения,
счастливая...
Белла Карпентер иногда гуляла по вечерам с Джорджем Уиллардом. Втайне
она любила другого мужчину, но ее любовная интрига, о которой никто не
знал, причиняла ей много тревог. Она любила Эда Хендби, буфетчика в салуне
Эда Гриффитса, а с молодым репортером гуляла, чтобы дать какой-то выход
своему тщеславию. Она считала, что ее общественное положение не позволяет
ей показываться в компании буфетчика, потому прогуливалась под деревьями с
Джорджем Улллардом и позволяла ему целовать себя. Этим она несколько
утоляла свои желания, а они были у нее весьма бурными. При этом она
чувствовала, что может удержать молодого человека в должных границах.
Относительно Эда Хевдби она не решилась бы это утверждать.
Буфетчик Хендби был высокий широкоплечий мужчина лет тридцати. Он жил
в комнате над салуном Гриффитса. Кулаки у него были огромные, а глаза на
редкость маленькие, но голос, словно для того, чтобы скрыть его силищу, был
мягкий и спокойный.
Двадцати пяти лет от роду буфетчик получил в наследство от дяди
большую ферму в штате Индиана. Продав ее, он выручил восемь тысяч долларов,
которые спустил за полгода. Поехав в Сендаски на озере Эри, он предался
оргии мотовства; впоследствии рассказы о его подвигах приводили в трепет
его родной город. Повсюду он сорил деньгами, разъезжал по улицам в коляске,
устраивал пиры для целого скопища гостей, крупно играл в карты и содержал
любовниц, тратя на их наряды сотни долларов. Раз ночью, в курортной
местности Сидер-пойнт, он ввязался в драку и начал бросаться на всех, как
полоумный. В уборной гостиницы он разбил кулаком большое зеркало, а затем
продолжал бить окна и ломать стулья в танцевальном зале, должно быть ради
удовольствия слышать звон, стекла и видеть ужас на лицах приказчиков,
приехавших сюда из Сендаски, чтобы провести на курорте вечерок со своими
подругами.
На первый взгляд, любовные отношения между Эдом Хендби и Беллой
Карпентер сводились к пустякам. Ему удалось провести в ее обществе
один-единственный вечер. В этот вечер он взял в прокаткой конюшне Уэсли
Мойера лошадь и шарабан, и пригласил Беллу покататься. В нем созрело
несокрушимое убеждение, что она именно та женщина, которой требует его
натура, и что он должен обладать ею, - и он сказал ей о своих желаниях.
Буфетчик готов был жениться и начать зарабатывать на содержание семьи,
но по простоте душевной затруднялся объяснить свои намерения. А между тем,
его тело томилось вожделением, и он знал только один способ выразить свои
чувства. Схватив, модистку в объятия и крепко держа ее, несмотря на
сопротивление, он целовал ее, пока она не обессилела. Затем он привез ее
обратно в город и высадил из шарабана.
- В другой раз я тебя так не отпущу. Со мной шутить нечего! - заявил
он, собираясь уехать; и тут же, выпрыгнув из шарабана, схватил ее за плечи
своими сильными руками. - В следующий раз ты станешь моей навек, - сказал
он. - Можешь заранее к этому приготовиться. Ты и я - это одно, и я до тебя
доберусь.
В один январский вечер, когда в небе стоял молодой месяц, Джордж
Уиллард вышел на прогулку. По мнению Эда Хендби, Джордж, был единственным
препятствием на его пути к обладанию Беллой Карпентер. В начале этого
вечера Джордж заходил вместе с Сетом Ричмондом и сыном мясника Артом
Уилсоном в игорный дом Ренсома Сарбека. Сет Ричмонд стоял, прислонившись к
стене, и молчал, а Джордж Уиллард ораторствовал. Зал был набит
уайнсбургскими парнями, разговор шел о женщинах. Молодой репортер увлекся
этой темой. Он говорил, что женщины должны сами следить за собой, что
молодой человек, который пошел с девушкой, не отвечает за то, что может
случиться. Говоря, Джордж оглядывался, требуя внимания к своим словам. Он
говорил минут пять, а затем начал Арт Уилсон. Арт был учеником в
парикмахерской Прауза и уже считал себя авторитетом в таких вещах, как
бейсбол, скачки, выпивки и женщины. Он стал рассказывать, как он и еще двое
мужчин из Уайнсбурга пошли в дом терпимости в главном городе округа. Говоря
об этом, сын мясника держал во рту сигару и сплевывал на пол.
- Женщины в этом заведении хотели сконфузить меня, да не могли, -
хвастал Арт.- Одна из девок попыталась мне дерзить, но я ошарашил ее!
Только она начала говорить, как я сел к ней на колени. Потом я чмокнул ее,
и все расхохотались. Я отучил ее приставать.
Джордж Уиллард вышел из игорного дома на Мейн-стрит. Уже несколько
дней стоял лютый мороз, сильный ветер обрушивался на город со стороны озера
Эри, находящегося в восемнадцати милях к северу; но и эту ночь ветер
улегся, и молодой месяц придавал ночи особое очарование. Не думая, куда он
идет или что хочет делать, Джордж покинул Мейн-стрит и зашагал по слабо
освещенным улицам, густо застроенным стандартными деревянными домишками.
На воздухе, под черным небом, усеянным звездами, он забыл о своих
приятелях по игорному дому. Джорджа окружал мрак, и он был один, поэтому он
заговорил вслух с самим собой. Забавы ради он побрел по улице, шатаясь как
пьяный, потом вообразил себя солдатом в начищенных до блеска сапогах по
колено, с палашом, бряцающим на ходу. Далее он представил себя военным
инспектором и проходил перед длинной шеренгой солдат, стоивших навытяжку.
Вот он осматривает их снаряжение. Остановившись перед деревом, он начал
«разнос»:
-У вас ранцы не в порядке, - резко произнес он. - Сколько раз надо
говорить одно и то же! На военной службе все должно быть в порядке. Перед
нами трудные задачи, и выполнить их можно, лишь соблюдая порядок.
Загипнотизированный собственными словами, молодой человек спотыкался
на деревянном тротуаре и продолжал говорить:
- Есть закон для армии и есть закон для отдельных людей, - бормотал
он, погруженный в раздумье.- Закон начинается с мелочей он, расширяет
область своего действия и, в конце концов, охватывает все. В каждой мелочи
должен соблюдаться порядок - и на рабочем месте, и в одежде людей, и в их
мыслях. Я тоже должен соблюдать порядок. Я должен изучить закон. Мне
необходимо стать ближе к чему-то упорядоченному и большому, проносящемуся в
ночи как звезда. И я, в своем малом масштабе, должен что-нибудь изучить,
должен что-то давать другим и трудиться, как того требуют жизнь и закон.
Джордж Уиллард остановился у забора, под уличным фонарём, весь дрожа.
Никогда прежде у него не было таких мыслей, как те, которые только что
пришли ему в голову, и он удивлялся, откуда они. На миг ему показалось, что
пока он шел, за него говорил какой-то посторонний голос. Он был поражен и
восхищен собственным разумом и, двинувшись дальше, заговорил с жаром.
- Выйти из игорного дома Ренсома Сарбека и думать о таких вещах! -
шептал он. - Насколько лучше быть одному! Если бы я говорил, как Арт
Уилсон, ребята поняли бы меня, но они не поняли бы того, о чем я здесь
думал.
В Уайнсбурге, как и во всех городах штата Огайо лег двадцать назад,
был район, где жили поденные рабочие. Эпоха заводов и фабрик еще не
наступила, и эти люди трудились на полях или на железной дороге. Они
работали по двенадцать часов в сутки и за этот долгий трудовой день
получали один доллар. Жили они в маленьких дешевых деревянных домишках, с
огородом позади. Более зажиточные из них держали корову или, на худой
конец, свинью; животные помещались в маленьких хлевах в глубине огородов.
На такую именно улицу попал в эту светлую январскую ночь Джордж
Уиллард, преисполненный своими яркими мыслями. Улица была плохо освещена,
кое-где отсутствовали тротуары. В окружающей обстановке было нечто
способное возбудить уже разыгравшуюся фантазию. Весь год он посвящал
свободные минуты чтению книг, и вот теперь какая-то прочитанная повесть из
жизни средневековых городов ярко встала в его памяти, и он брел вперед,
испытывая странные ощущения человека, который вновь посетил место, где
побывал в каком-то прежнем существовании. Повинуясь неясному побуждению, он
свернул с улицы в темный переулок позади сараев, где помещались коровы и
свиньи.
С полчаса простоял он в переулке, вдыхая крепкий запах скученных
животных и отдаваясь своим новым и странным мыслям. Сама терпкость запаха
навоза вызывала какое-то брожение в его мозгу.
Убогие домики, освещенные керосиновыми лампами, дым печных труб,
поднимавшийся столбом в тихом воздухе, хрюканье свиней, женщины в дешевых
ситцевых платьях, занятые мытьем посуды на кухнях, шаги мужчин, выходящих
из домов, чтобы направиться в магазины и бары на главной улице, лай собак и
план ребятишек - все это вызывало у притаившегося в темноте юноши странное
чувство обособленности, отрешенности от этой жизни.
Подавленный своими мыслями юноша осторожно двинулся вперед по
переулку. На него напала собака, пришлось отгонять ее камнями. На пороге
одного из домов показался человек и прикрикнул на пса. Джордж вышел на
пустырь и, закинув голову, глянул в небо. Он чувствовал себя несказанно
выросшим и обновленным теми простыми впечатлениями, которыми проникся. В
порыве чувства он поднял руки и вскинул их над головой, бормоча какие-то
слова. Желание говорить захватило его, и он произносил слова, не вкладывая
в них определенного смысла, перекатывал их на языке, повторяя их оттого что
это были смелые слова, полные значения.
- Смерть, - бормотал он, - ночь, море, страх, очарование...
Джордж Уиллард покинул пустырь и снова очутился на тротуаре против
домиков. Он чувствовал, что все эти люди, живущие на маленькой улочке,
должны быть для него братьями и сестрами, и хотел бы, чтобы у него хватило
мужества вызвать их всех из домов и пожать им руки, «Если бы здесь была
женщина, я бы взял ее за руку, и мы бежали бы до изнеможения, - подумал
он.- Тогда я почувствовал бы себя лучше». С этой мыслью о женщине он
направился к дому, где жила Белла Карпентер. Он думал, что она поймет его
настроение, а он сумеет, в общении с ней, занять то достойное его
положение, к которому давно уже стремился. В прошлом, когда ему случалось
бывать с ней и целовать ее в губы, он покидал ее, недовольный собой. Он
чувствовал себя как человек, которым воспользовались для каких-то темных
целей, и это было неприятно. Теперь же ему казалось, что он внезапно стал
чем-то слишком значительным, чтобы с ним можно было так обойтись.
Но прежде чем Джордж добрался до дома Беллы Карпентер, там уже побывал
другой посетитель. Эд Хендби подошел к ее двери, вызвал Беллу из дому
пытался поговорить с ней. Он намеревался просить ее уйти с ним и стать его
женой, но когда она показалась на пороге, Эд потерял всякую уверенность и
рассвирепел.:
- Не смей путаться с этим мальчишкой! - прорычал он, подразумевая
Джорджа Уилларда, а затем, не зная, что еще сказать, повернулся, чтобы
уйти. - Если я поймаю вас вместе, я и тебе и ему кости переломаю! - добавил
он.
Буфетчик приходил свататься, а не угрожать, и потому злился на себя
из-за своей неудачи.
Как только ушел ее поклонник, Белла стремглав побежала к себе наверх.
Из окна верхнего этажа она увидела, как Эд Хендби перешел улицу и сел на
тумбу перед ближайшим домом. Не двигаясь, сидел он во мгле, обхватив руками
голову. Это зрелище доставило Белле удовольствие, и когда появился Джордж,
она радостно приветствовала его и поспешно надела шляпку. Она была уверена,
что если она пойдет по улицам с юным Уиллардом, Эд Хендби увяжется за ними,
а ей хотелось его помучить.
Целый час Белла Карпентер и молодой репортер прогуливались под
деревьями на свежем ночном воздухе. Джордж Уиллард был полон громких слов.
Сохранилось ощущение силы, пришедшее к нему, когда он стоял темном
переулке, и он говорил смело, выступал с важным видом, размахивал руками.
Ему хотелось, чтобы Белла Карпентер поняла, что он сам сознает свою прежнюю
слабость и что теперь он переменился.
- Вы увидите, что я теперь другой, - объявил он, засунув руки в
карманы и храбро глядя ей в глаза. - Не знаю почему, но это так. Вы должны
признать меня взрослым мужчиной или вовсе оставить меня. Вот как!
Так по тихим улицам, под молодым месяцем; прохаживались взад и вперед
женщина и юноша. Когда Джордж перестал болтать, они свернули в боковую
улицу и перешли через мостик на тропинку, извивавшуюся по склону холма.
Холм начинался у Водопроводного пруда и поднимался до Ярмарочной площади.
Он густо порос кустарником и низенькими деревьями, а между кустами
открывались небольшие лужайки, покрытые ковром высокой травы, теперь сухой
и замерзшей.
Когда Джордж Уиллард поднимался по холму следом за Беллой, его сердце
забилось сильнее и плечи распрямились. Он внезапно решил, что Белла
Карпентер готова ему отдаться. Возникшая в нем страсть действовала,
по-видимому, и на нее и сулила ему победу. При этой мысли он пьянел от
сознания своей мужской силы. И хотя он досадовал, что во время прогулки
Белла, по-видимому, не прислушивалась к его словам, уже то, что она пошла с
ним сюда, отгоняло все его сомнения. «Все теперь идет по-иному. Все стало
иным», - подумал он и, взяв ее за плечи, повернул к себе, глядя на нее
гордо сверкающими глазами.
Белла Карнентер не сопротивлялась. Когда он стал целовать ее в губы,
она тяжело привалилась к нему и смотрела через его плечо в темноту. Вся она
была полна ожидания. И снова, как это уже было в переулке, Джордж Уиллард
начал произносить красивые слова. Крепко сжимая Беллу, он нашептывал эти
слова в тишине ночи.
- Сладострастие,- шептал он, - сладострастие, и ночь, и женщина!
Джордж Уиллард не сразу разобрал, что с ним случилось в ту ночь на
склоне холма. Позднее, очутившись у себя в комнате, он хотел заплакать, а
потом чуть с ума не сошел от злобы и ненависти. Он ненавидел Беллу
Карпентер и был уверен, что будет ненавидеть ее всю жизнь.
Там, на склоне холма, он привел эту женщину на открытую полянку и
опустился перед ней на колени. Как и на городском пустыре, около рабочих
домиков, он воздел руки, благодаря небо за ниспосланную ему новую силу, и
ждал, что женщина заговорит, как вдруг появился Эд Хендби.
Буфетчик не хотел бить юношу, который пытался, как он думал, отнять у
него подругу, Эд знал, что бить его не стоит, что он может достигнуть
своего, не пуская в ход кулаков. Схватив Джорджа за плечи и поставив его на
ноги, он держал его одной рукой, а сам глядел на Беллу, сидевшую на траве.
Потом быстрым и размашистым движением он швырнул молодого человека в
кусты, а сам начал ругать женщину, которая встала с земли.
- Дрянь! - грубо сказал он. - Не знаю, чего только я вожусь с тобой.
Бросил бы тебя, если бы так не хотел тебя взять.
Стоя на четвереньках в кустах, Джордж Уиллард смотрел на эту сцену,
стараясь собраться с мыслями. Он готовился броситься на человека, который
его унизил. Ему казалось, что несравненно лучше быть избитым, чем так
унизительно отброшенным в сторону.
Три раза кидался молодой репортер на Эда Хендби, и каждый раз буфетчик
хватал его за плечо и швырял обратно в кусты.
Видимо, Эд не прочь был повторять это упражнение до бесконечности, но
Джордж Уиллард ударился головой о корни дерева и затих. Тогда Эд Хендби
взял Беллу Карпентер за локоть и увел её.
Джордж слышал, как парочка прокладывала себе дорогу сквозь кусты.
Ползком спустился он с холма, и сердце у него ныло. Он ненавидел себя и
ненавидел судьбу, пославшую ему такое унижение. Потом его мысли вернулись к
тому часу, когда он одиноко стоял в переулке, и Джордж в недоумения
остановился, прислушиваясь, не прозвучит ли опять во мраке тот голос,
который совсем недавно влил новое мужество в его душу. По пути домой он
снова попал на улицу стандартных деревянных домиков, но не мог вынести их
вида и пустился бежать, чтобы поскорее уйти от этого соседства, которое
теперь казалось ему крайне убогим и пошлым.
Перевод Е.Танка
В грубо сколоченном сарае, который словно заноза торчал позади лавки
«Каули и сын» в Уайнсбурге, сидел на ящике младший компаньон фирмы, Элмер
Каули. Сквозь грязное окошко ему было видно, что делается в типографии
газеты «Уайнсбургский орел». Элмер вдевал в башмаки новые шнурки. Шнурки не
лезли, и башмаки пришлось снять. Держа их в руке, Элмер разглядывал большую
дыру на пятке чулка.
Быстро подняв глаза, он увидел Джорджа Уилларда, единственного в
Уайнсбурге репортера; тот стоял у задней двери типографии «Орла» и
рассеянно смотрел перед собой.
- Так, так, еще чего! - буркнул молодой коммерсант, вскакивая с
башмаками в руках и ковыляя прочь от окна.
В ту же минуту кровь бросилась в лицо Элмеру Каули, и руки его
задрожали. В лавке стоял у прилавка какой-то еврей-коммивояжер и
разговаривал с отцом, Элмер вообразил, что репортер мог услышать, о чем там
говорилось, и мысль эта привела его в бешенство. Все еще держа башмак в
руке, он стоял в углу сарая и топал необутой ногой по дощатому полу.
Лавка «Каули и сын» не выходила на главную улицу Уайнсбурга. Она была
обращена к Моми-стрит, а за нею шли тележная мастерская Войта и навес для
фермерских лошадей. Рядом с лавкой был переулок, куда выходили задние двери
магазинов Мейн-стрит. Весь день там разъезжали взад и вперед ломовые телеги
и фургоны, привозившие и увозившие товары. Сама лавка не поддается
описанию. Уил Хендерсон как-то сказал, что в ней торгуют всем и ничем. В
окне, выходящем на Моми-стрит, красовалась угольная глыба величиной с
бочонок - она указывала, что здесь принимают заказы на уголь, а рядом с
черной массой угля стояли медовые соты в деревянных рамках, коричневые и
грязные.
Мед стоял в окне уже полгода. Соты предлагались здесь наравне с
платяными вешалками, патентованными пуговицами, жестянками кровельной
краски, склянками лекарств от ревматизма и кофейным суррогатом, который мог
составить компанию меду в терпеливой готовности послужить публике.
Эбенезер Каули - человек, стоявший в лавке и слушавший оживленную
скороговорку коммивояжера, - был высокого роста, тощий и неопрятный на вид.
На его худой шее выделялся большой зоб, несколько скрытый седой бородой. На
Эбенезере был длинный сюртук, приобретенный в свое время к свадьбе. Раньше
чем стать торговцем, Эбенезер был фермером, и после женитьбы он надевал
сюртук только по воскресеньям, направляясь в церковь, а также по субботам
после обеда, когда ехал в город на рынок. Продав ферму и сделавшись купцом,
он носил сюртук уже постоянно. С годами сюртук побурел и покрылся жирными
пятнами, но в нем Эбенезер чувствовал себя нарядным, готовым к деловому
городскому дню.
Эбенезеру не посчастливилось как купцу, не везло ему и прежде как
фермеру. Все же он как-то существовал. В комнатах над лавкой вместе с ним
ютилась вся его семья, состоявшая из дочери Мейбл и сына, - денег уходило у
них немного. Затруднения Эбенезера были не денежного свойства. Его
несчастье как торговца заключалось в том, что он пугался при появлении в
дверях коммивояжера с товарами. Покачивая головой, стоял он за прилавком.
Его страшило, во-первых, то, что он будет слишком упрям и откажется от
покупки, а тем самым потеряет случай заработать на продаже товара или же,
во-вторых, что он будет недостаточно упрям и в минуту слабости купит то,
что потом не удастся сбыть.
В то утро, когда Элмер Каулн увидел Джорджа Уилларда, стоявшего у
черного хода в типографию «Орла» и, должно быть, прислушивавшегося, - в то
утро в лавке происходила одна из тех сцен, которые неизменно возбуждали
гнев младшего компаньона. Коммивояжер говорил, а Эбенезер слушал, и вся его
фигура выражала нерешительность.
- Видите, как быстро это делается! - говорил коммивояжер, предлагавший
какие-то плоские металлические пластинки - заменители запонок.
Он проворно, одной рукой отстегивал воротничок своей рубашки и тут же
пристегивал его обратно. Говорил он льстивым и вкрадчивым голосом.
- Вот что я вам скажу: мужчинам надоела глупая возня с запонками, и вы
можете заработать на этом хорошие деньги. Могу предложить вам монопольное
представительство в этом городе. Возьмите двадцать дюжин закрепок, и я не
зайду больше ни в один магазин. Я предоставляю вам широкое поле
деятельности.
Коммивояжер нагнулся над прилавком и ткнул пальцем в грудь Эбенезера.
- Это редкий случай, и я хочу, чтобы вы им воспользовались, -
уговаривал он. - Мне сказал о вас один приятель. «Пойдите, говорит, к этому
Каули. Это, говорит, человек умный».
Коммивояжер умолк, выжидая. Затем достал из кармана книжку и начал
выписывать заказ. Все еще с башмаком в руке, Элмер Каули прошел через
лавку, мимо двух погруженных в свое дело людей, и остановился перед
стеклянной витриной у входной двери. Достав из витрины дешевенький
револьвер, он начал размахивать им.
- Убирайтесь отсюда, - закричал он. - Не нужно нам никаких закрепок
для воротничков! - Тут ему пришла в голову новая мысль. - Запомните, я вам
не угрожаю, - добавил он. - Я ведь не говорю, что выстрелю. Может быть, я
взял револьвер из витрины просто так, чтобы посмотреть на него. Но вы лучше
уходите. Да, сэр, вот что я вам говорю! Лучше соберите свои пожитки и
убирайтесь!
Голос молодого торговца перешел в визг. Зайдя за прилавок, он двинулся
на обоих мужчин.
- Хватит с нас слыть дураками! - водил он. - Мы не станем покупать
никаких товаров, пока не начнем продавать свои. Не будем больше чудаками,
не хотим, чтобы люди приходили подсматривать и подслушивать. Убирайтесь
отсюда!
Коммивояжер не выдержал. Он сгреб образцы закрепок с прилавка в черную
кожаную сумку и кинулся наутек. Маленький и кривоногий, он бежал неуклюже.
Сумка зацепилась за дверь, он споткнулся и упал.
- Сумасшедший! Это же сумасшедший! - лепетал он, поднимаясь с тротуара
и удирая.
А в лавке Элмер Каули и его отец пристально смотрели друг на друга.
Теперь, когда объект его внезапной злобы сбежал, молодой человек испытывал
смущение.
- Да, я не шутил. По-моему, слишком уж долго нас считают чудаками, -
заявил он и, подойдя к витрине, положил револьвер на место. Затем, усевшись
на бочонке, надел и зашнуровал башмак, который держал в руках. Он ждал, что
отец поймет его и с ним согласится, но когда Эбенезер заговорил, его речь
лишь вновь пробудила гнев сына, и молодой человек выбежал из лавки, ничего
не ответив. Почесывая седую бороду своими длинными грязными пальцами,
торговец посмотрел вслед сыну тем же неуверенным, нерешительным взглядом,
каким он встретил коммивояжера.
- Пусть меня накрахмалят, - тихо сказал он. - Да, да, пусть меня
выстирают, накрахмалят и выгладят.
Элмер Каули вышел из города и направился, по дороге, которая тянулась
параллельно рельсам. Он и сам не знал, куда идет, что собирается делать. Он
остановился в глубокой ложбине, там, где дорога, круто свернув направо,
ныряла под железнодорожное полотно, и ярость, бывшая причиной его выходки в
магазине, снова начала напоминать о себе.
- Я не буду чудаком! Не хочу, чтобы на меня пялили глаза и
подслушивали у дома, - громко заявил он.- Буду как все люди. Я покажу этому
Джорджу Уилларду! Он поймет! Я ему покажу!
Весь во власти своей обиды, молодой человек стоял посреди дороги и
глядел назад, на город. Он не был знаком с репортером Джорджем Уиллардом и
не питал ровно никаких чувств к этому долговязому юноше, который бегал по
городу в поисках новостей. Просто, уж одним своим пребыванием в редакции и
типографии «Уайнсбургского орла», репортер олицетворял для молодого
торговца какую-то враждебную среду. Ему казалось, что юноша, который много
раз за день проходит мимо лавки «Каули и сын» и останавливается на улице
потолковать, с людьми, наверное думает о нем, Элмере, и, возможно, смеется
над ним. Он чувствовал, что Джордж Уиллард принадлежит к этому городу, что
в городе полно таких, что он воплощает в себе дух города. Элмер Каули ни за
что бы не поверил, что и Джордж Уиллард в иные дни бывает несчастлив, что и
он может испытывать неудовлетворенность и смутные, невыразимые желания.
Разве не он представлял общественное мнение Уайнсбурга, которое заклеймило
обоих Каули как чудаков? Разве не он прогуливался, насвистывая и
посмеиваясь, по Майн-стрит? И может быть, удар, направленный против него,
лично, поразил бы и большего врага, улыбающегося и шествующего своей
дорогой, - общественное мнение города Уайнсбурга?
Элмер Каули отличался огромным ростом, длинными и могучими руками. Его
волосы, брови и пушок, уже обозначавшийся на подбородке, были светлые,
почтя белые; Зубы у него выдавались вперед, глаза были бесцветно-голубые,
как те каменные шарики, что уайнсбургские мальчишки таскают в карманах.
Элмер жил в Уайнсбурге уже год, но не приобрел друзей. Он считал себя одним
из тех, кто осужден прожить жизнь, не зная дружбы, и эта мысль была ему
ненавистна.
Высокий юноша угрюмо брел по дороге, засунув руки в карманы брюк. День
выдался холодный, с резким ветром, но сейчас солнышко начало пригревать, и
дорога размякла, стала грязной. Комья замерзшей грязи, покрывавшие ее,
начали оттаивать, и грязь прилипала к башмакам Элмера. Ногам стало холодно.
Пройдя несколько миль, он сошел с дороги, пересек поле и вошел в лес. В
лесу набрал сучьев для костра и сел у огня, пытаясь согреться, чувствуя
себя больным и несчастным.
Часа два просидел он на бревне у огня, а затем, осторожно пробираясь
через густой подлесок, дошел до ограды и стал разглядывать по ту сторону
поля небольшой фермерский дом, окруженный, низенькими сараями. Улыбка
показалась у него на губах, и он стал подзывать своей длинной рукой
какого-то человека, который лущил на поле маис.
В этот несчастливый для него день молодой коммерсант вернулся на
ферму, где провел детство и где жило человеческое существо, перед которым,
казалось ему, он может излить свою душу. Это был почти выживший из ума
старик, по фамилии Мук. В свое время он работал у Эбенезера Каули и остался
на ферме, когда она была продана. Старик жил в одном из некрашеных сараев
позади фермерского дома и целый день возился в поле.
Полоумный Мук жил счастливо. С детской простотой он верил в разум
животных, обитавших вместе с ним в сараях, и если чувствовал себя одиноким,
то затевал долгие разговоры с коровами, со свиньями и даже с курами,
бегавшими по двору. Это от него бывший его хозяин перенял выражение: «Пусть
меня накрахмалят». Чем-либо встревоженный или удивленный Мук неопределенно
улыбался и бормотал: «Пусть меня выстирают и выгладят. Да, да, пусть меня
выстирают, накрахмалят и выгладят!»
Оставив свой маис и направляясь в лес навстречу Элмеру Каули,
полоумный старик не был ни поражен, ни особенно заинтересован внезапным
появлением юноши. Он тоже ощущал холод в ногах и уселся на бревне возле
костра, радуясь теплу и, по-видимому, равнодушный к тому, что Элмер
собирался сказать.
Элмер заговорил серьезно и непринужденно, шагая взад и вперед и
размахивая руками.
- Ты не понимаешь, что со мной, и потому тебе, конечно, все равно, -
начал он. - А я не такой. Вспомни, как я всегда жил. Отец у меня странный,
мать тоже была чудачка! Даже платья, которые мать носила, были не такие,
как у других женщин; а посмотри, в каком сюртуке ходит по городу, отец! И
воображает еще что одет нарядно. Почему он не купит себе новый костюм? Это
же не так дорого стоит. А я тебе скажу, почему! Отец не понимает, и мать,
когда была жива, тоже не понимала.
Мейбл не такая. Она-то понимает, да ничего не скажет. А вот я возьму,
да и выскажу ему все. Я больше не хочу, чтобы на меня пялили глаза.
Подумай, Мук, отец не понимает, что эта его городская лавка - просто
нелепая свалка, что он никогда не продаст товаров, которые покупает. Он в
этом ничего не смыслит. Иной раз забеспокоится, что торговля не идет, а
потом возьмет и купит еще чего-нибудь: По вечерам он сидит себе наверху, у
огня, и говорит, что вот скоро торговля наладится. Он не беспокоится. Он -
чудак. Он слишком мало видит, чтобы беспокоиться.
И без того взволнованный, юноша разволновался еще пуще.
- Он не видит, зато я вижу, - закричал он, отведя взгляд от тупого,
безответного лица старика. - Да, я очень хорошо, вижу. Я не могу это
переносить. Пока мы жили здесь, все было по-иному. Я работал, а к ночи
ложился в постель и засыпал. Я не встречался со множествам людей и не ломал
себе голову, как теперь. Там, в городе, я хожу по вечерам на почту или на
станцию к приходу поезда, и никто не скажет мне ни слова. Все, стоят, и
смеются, и разговаривают, но йикто не говорит со мной. И я чувствую себя
так скверно, что и сам не могу говорить. Тогда я ухожу. И ни с кем не
заговариваю. Просто не могу.
Неудержимое бешенство охватило молодого человека.
- Я этого не потерплю! - завопил он, глядя на голые ветви деревьев. -
Не такой у меня нрав!
Выведенный из себя тупым выражением на лица старика, сидевшего возле
костра, Элмер пристально поглядел на него, как смотрел, обернувшись в пути,
на город Уайнсбург.
- Ступай себе работать! - крикнул он. - Что толку говорить с тобой? -
Тут ему в голову пришла новая мысль, и ой понизил голос.
- Неужели я вдобавок и трус? - пробормотал он. - Ты знаешь, почему я
приплелся сюда, в такую даль? Мне нужно было сказать все это кому-нибудь, и
ты - единственный, кому я, мог сказать. Я искал такого же чудака, как и
сам, понимаешь? Я сбежал, да, сбежал, У меня не хватило духу говорить с
таким, как Джордж Уиллард. Пришлось идти к тебе. Но я должен сказать ему -
и скажу!
Он снова стал кричать и размахивать руками.
- Да, я ему все скажу. Не желаю быть чудаком! Мне наплевать, что они
думают. Я не желаю это терпеть!
Элмер Каули убежал из лесу, оставив полоумного сидящим на бревне у
костра. Тогда старик встал, перелез через ограду и вернулся к своей работе
на маисовом поле.
- Да, пусть меня выстирают, накрахмалят и выгладят, - заявил он, - Да,
да, пусть меня выстирают и выгладят!
Мук был заинтересован. Он прошел по тропинке на поле, где две коровы
жевали семо, выщипывая его из стога.
- Приходил Элмер, - сообщил он коровам. - Элмер с ума спятил. Лучше
станьте за стогом, там он вас не увидит. Он еще пристукнет кого-нибудь,
этот Элмер...
В тот же вечер, в восемь часов, Элмер Каули просунул голову в дверь
редакции «Уайнсбурского орла», где сидел и писал Джордж Уилдард. Шапка у
Элмера была надвинута на самый лоб, на лице было мрачное, решительное
выражение.
- Выйдите со мной, - сказал он, шагнув в комнату и закрывая дверь. Он
держался за ручку двери, словно решив никого не впускать. - Вы только
пройдитесь со мной. Мне надо с вами потолковать.
Джордж Уиллард и Элмер Каули пошли по главной улице Уайнсбурга. Ночь
была холодная, и Джордж Уиллард надел новое пальто, в котором выглядел
хорошо сложенным и нарядным. Засунув руки в карманы пальто, он
вопросительно поглядывал на своего спутника. Давно уже он хотел подружиться
с юным лавочником и выяснять, что у того на уме. «Вот случай и
представился!» - с удовольствием подумал он. «Интересно, чего он хочет?
Быть может, он вообразил, что у него есть материал для газеты. Наверное,
это не пожар, - я не слышал пожарного колокола, и не видно, чтобы
кто-нибудь бежал», - продолжал размышлять Джордж.
В этот холодный ноябрьский вечер, лишь немногие граждане Уайнсбурга
попадались на Мейн-стрит, да и те торопились добраться до печки в глубине
какой-нибудь лавочки. Окна лавок позамерзали, и ветер громыхал жестяной
вывеской над дверью, ведущей в лечебный кабинет доктора Уэллинга.
Перед бакалейной лавкой Хэрна на тротуаре стояли корзина с яблоками и
подставка с новыми метлами.
Здесь Элмер Каули остановился и повернулся к Джорджу Уилларду. Он
пытался заговорить, и руки его задвигались, словно он качал воду насосом.
Лицо кривила судорога. Казалось, он вот-вот закричит.
- Эй, ступайте обратно, - вдруг рявкнул он. - Нечего стоять на улице
со мной. Мне нечего вам сказать. Я вовсе не хочу вас видеть!
Битых три часа обезумевший молодой лавочник бродил по улицам
Уайнсбурга, ослепленный гневом из-за неумения объяснить, что не намерен
слыть чудаком. Его, охватило горькое чувство поражения, ему хотелось
плакать. После долгих часов бесцельного брюзжания, занявшего весь день,
после неудачи с молодым репортером ему казалось, что у него нет никакой
надежды на будущее.
Но тут перед ним блеснула новая идея. В окружавшей его мгле он начал
различать свет. Подойдя к уже затемненной лавке, в которой «Каули и сын»
больше года тщетно ждали оживления торговли, он тихонько забрался, внутрь и
принялся шарить в бочонке, стоявшем около печки, в глубине помещения. В
этом бочонке лежала под опилками жестяная кубышка, в которой содержалась
вся наличность «Каули и сына». Каждый вечер, закрыв лавку и собираясь идти
наверх спать, Эбенезер Каули клал кубышку в бочонок. «Они никогда не
подумают о таком доступном месте!» - говорил он себе, подразумевая
грабителей.
Элмер взял двадцать долларов, две десятидолларовые бумажки из
маленькой пачки, содержавшей, должно быть, долларов четыреста - весь
остаток от продажи фермы. Затем, уложив кубышку под опилки и спокойно выйдя
из лавки, он снова зашагал, по улицам.
Идея, которая, как он думал, может положить конец всем его несчастьям,
была очень-проста. «Я уберусь отсюда, убегу из дому», - говорил он себе.
Элмер знал, что местный товарный поезд проходит через Уайнсбург в полночь,
а дальше, направляется в Кливленд, куда прибывает на рассвете.
Он проедет зайцем в этом поезде и, очутившись в Кливленде, затеряется
в толпе. Потом найдет себе работу в. какой-нибудь мастерской, подружится с
другими рабочими. Постепенно он станет таким же как другие люди, и никто не
отличит его от них. Тогда он сможет и говорить и смеяться. Он перестанет
быть чудаком, заведёт друзей. Ему станет теплее на свете, его жизнь обретет
смысл, как у всех людей.
Высокий неуклюжий юноша, шагая по улицам, смеялся над самим собой:
чего это он злился и чуть ли не боялся Джорджа Уилларда? Он решил, что
перед отъездом все-таки поговорит с молодым репортером, расскажет ему обо
всем, а может быть, бросит ему вызов, вызов всему Уайнсбургу в его лице!
Воспламененный уверенностью в успехе, Элмер подошел к конторе
гостиницы «Нью Уиллард-хаус» и постучал тяжелым кулаком в дверь. Заспанный
мальчишка-слуга лежал в конторе на раскладной койке. Он не получал
жалованья, но питался при гостинице и с гордостью носил звание «ночного
администратора». С ним Элмер был смел и настойчив.
- Разбудите его, - скомандовал он. - Скажите ему, чтобы он пришел на
станцию. Мне нужна его повидать, а я уезжаю местным поездом. Скажите ему,
чтобы он оделся и пришел. У меня мало времени.
Местный ночной поезд скоро должен был уйти из Уайнсбурга,
железнодорожники сцепляли вагоны, размахивали фонарями и готовились
возобновить путь на восток. Протирая глаза, Джордж Уиллард, в том же новом
пальто, бежал по станционной платформе, сгорая от любопытства.
- Ну, вот и я. Что вам нужно? Вы хотите мне что-то рассказать? -
спросил он.
Элмер попытался объяснить. Он облизнул языком губы и взглянул на
поезд, который, скрипя и лязгая, тронулся с места.
- Да видите ли... - начал он и тут же утратил власть над своим языком.
- Пусть меня выстирают и выгладят. Пусть меня выстирают, накрахмалят и
выгладят, - бессвязно бормотал он.
На темной платформе, возле тяжело дышащего поезда, Элмер Каули плясал
от ярости. Огни прыгали у него перед глазами, подскакивали и падали. Вынув
из кармана две десяти долларовые бумажки, парень сунул их в руку Джорджу
Уилларду.
- Возьмите, - крикнул он, - мне они не нужны. Отдайте моему отцу. Я их
украл.
Рыча от злобы, он повернулся, его длинные руки замолотили в воздухе.
Словно стремясь вырваться от схватившего его врага, он стал бить с плеча,
нанося Джорджу Уилларду удары - в грудь, в шею, в лицо. Молодой репортер
покатился по перрону, теряя сознание, ошеломленный страшной силой этих
ударов. А Элмер, вскочив на двигавшийся мимо него поезд и пробежав по
крышам вагонов, спрыгнул на открытую платформу и, лежа на животе, пытался
разглядеть в темноте поверженного им человека.
Гордость вскипала в его груди.
- Я ему показал! - крикнул он. - Я ему хорошо показал! Не такой уж я
чудак! Кажется, он понял, что вовсе я не чудак!
Перевод М.Колпакчи
Рей Пирсон и Хол Уинтерс были батраками на ферме в трех милях к северу
от Уайнсбурга. Каждую субботу после окончания работ они шли в город и
шатались по улицам вместе с другими рабочими с ферм.
Рей был человек тихий, впечатлительный, лет пятидесяти, с каштановой
бородкой и сутулыми от чрезмерного труда плечами. По натуре он был прямой
противоположностью Холу Уинтерсу.
У Рея, человека чрезвычайно степенного, жена была маленького роста, с
резкими чертами лица и резким голосом. Она, Рей и несколько тонконогих
ребятишек жили в покосившемся деревянном домишке на берегу ручья за фермой
Уилза, где работал Рей.
Хол Уинтерс, напарник Рея, был молод. Он не принадлежал к семье Неда
Уинтерса, пользовавшегося в Уайнсбурге общим уважением, а был одним из трех
сыновей старика Уиндпитера Уинтерса, имевшего лесопилку неподалеку от
Юнионвила, в шести милях от Уайнсбурга. Этого старика жители Уайнсбурга
всегда считали отпетым нечестивцем.
Жители северной части штата Огайо, где расположен Уайнсбург, долго не
забудут старика Уиндпитера из-за его необычайной и трагической кончины.
Как-то раз, вечером, он в городе основательно напился и погнал обоих
лошадей домой в Юнионвил прямо по полотну железной дорога. Мясник Генри
Браттенбург, живший в той стороне, остановил его на окраине города и
предупредил, что скоро должен пройти встречный поезд. Но Уиндпитер хлестнул
его кнутом и поехал дальше. Поезд налетел и раздавил Уиндпитера и его двух
лошадей. Это произошло на глазах одного фермера и его жены, которые тоже
возвращались домой, но ехали по шоссе. Они рассказывали, что старик
Уиндпитер, стояло весь рост в телеге, неистово ругал все на свете и в том
числе несшийся на него паровоз, и когда обезумевшие от ударов его кнута
лошади понеслись вперед, на верную гибель, Уиндпитер выражал свой восторг
оглушительными выкриками.
Такие юнцы, как Джордж Уиллард и Сет Ричмонд, живо запомнили это
происшествие. Хотя все в городе в один голос твердили, что старик
отправился прямехонько в ад, и что все общество от его смерти только
выиграло, они в глубине души были убеждены, что старик знал, чего хотел, и
преклонялись перед его диким мужеством. У большинства молодых людей бывает
пора, когда их сильнее манит блистательная смерть, чем перспектива тянуть
лямку приказчика бакалейной лавки.
Впрочем, главное лицо нашего рассказа не Уиндпитер Уинтерс и не сын
его, Хол, работавший вместе с Реем Пирсоном на ферме Уилза, а сам Рей
Пирсон. Это рассказ о Рее Пирсоне. Однако, чтобы разобраться в сути дела,
необходимо кое-что сказать и о молодом Холе.
Хол был дрянным парнем, так утверждали все. В семье Уиндпитера было
три сына: Джон, Хол и Эдвард, все широкоплечие, здоровенные, как и сам
старик Уиндпитер, и все драчуны, охотники поволочиться за женщинами и
вообще дурные, бессовестные люди. Хол был самый негодный из них, в любую
минуту он был готов на подлость. Как-то раз он украл у родного отца на
лесопилке партию досок и продал их в Уайнсбурге, а на вырученные деньги
купил себе шутовско-яркий дешевый костюм и вдобавок напился. Когда отец в
бешенстве примчался да ним в город, они встретились на Мейн-стрит и начали
так молотить друг друга кулаками, что их обоих арестовали и посадили за
решетку.
Батракам на ферму Уилза Хол нанялся только потому, что неподалеку жила
сельская учительница, которая ему нравилась. Холу было тогда всего двадцать
два года, но он уже побывал как выражались в Уайнсбурге в двух или трех
«переделках» из-за женщин. Каждый, кто слышал, что Хол увлечен
учительницей, был уверен, что дело добром не кончится.
- Вот увидите, доведет он ее до беды! - говорили все.
Однажды в конце октября эти двое батраков, Рей и Хол, работали в поле.
Они очищали маисовые початки, изредка обмениваясь шутками. Затем наступило
молчание. У Рея, более чувствительного, потрескалась кожа на руках, и это
причиняло ему боль. Он засунул руки в карманы пиджака и устремил взгляд
вдаль, через поля. Он был в безотчетно грустном настроений, прекрасная,
расстилавшаяся перед ним картина была понятна его душе. Если бы вам
пришлось побывать осенью в окрестностях Уайнсбурга, когда невысокие холмы
вокруг вас облекаются то в желтые, то в красные тона, вы поняли бы его
настроение. Рею вспомнилось то далекое время, когда он, еще молодым парнем,
жил у отца, уайнсбургского булочника. В такие яркие осенние дни он
отправлялся в лес за орехами, охотился на кроликов или попросту бродил,
попыхивая трубкой.
Одна из таких прогулок и привела к его женитьбе. Он увлек с собой в
лес девушку, служившую в булочной его отца, и там произошло непоправимое.
Теперь он вспоминал об этом дне, о том, как это событие отравилось на всей
его жизни, и в нем заговорил дух протеста. Он совсем забыл, что рядом с ним
Хол, и вполголоса бормотал.
- Попался я в ловушку, честное слово! - тихо произнес он. - Жизнь
поймала меня и оставила в дураках.
Словно читая его мысли, теперь заговорил Хол Уинтерс.
- Ну, так стоило того? Как ты считаешь? Неужели обязательно надо
жениться? - спросил он и рассмеялся. Он хотел было побалагурить, но и ему
было невесело, и он продолжал уже серьезно: - Неужели от этого не уйти?
Неужели мужчина обязан надеть хомут и всю жизнь тянуть воз, как лошадь?
Не дожидаясь ответа, он вскочил и зашагал взад и вперед между
сложенными в кучи маисовыми початками; волнение его все возрастало.
Внезапно он нагнулся, схватил большой початок и с силой швырнул им в
изгородь.
- Худо поступил я с Нел Гандер, - сказал он. - Это я только тебе
говорю, а ты, смотря, помалкивай!
Рей Пирсон поднялся и пристально досмотрел на Холла. Рей был на голову
ниже его, и когда Хол подошел и положил обе руки на плечи старшему
товарищу, получилась выразительная группа.
Так они стояли, затерявшись в большом пустынном поле между аккуратно,
сложенным в кучи маисом на фоне отдаленных желтых и алых холмов, но это
были уже не прежние безучастные друг к другу работники фермы Уилза, а
близкие, понимающие друг друга, люди.
Хол почувствовал это и, по своей привычке, рассмеялся.
- Ну, старик, - не без смущения сказал он, - дай мне добрый совет!
Худо поступил я с Нел. Может, и ты был в такой передряге. Я знаю, что
скажут все другие, знаю, какой выход они считают единственно правильным, но
что окажешь мне ты? Что мне делать? Жениться и завести семью? Надеть на
себя хомут и превратиться в старую клячу? Ты меня знаешь, Рей! Меня никому
не обломать, только я сам могу себя обломать: Так что же - жениться, или
послать Нел ко всем чертям? Ну, говори же! Как ты скажешь, Рей, так я и
сделаю.
Рей не знал, что ответить. Он стряхнул со своих плеч руки Хола,
повернулся к нему спиной и зашагал по направлению к гумну. У него было
чувствительное сердце, и на его глазах выступили слезы. Он понимал, что
Холу Уинтерсу, сыну старого Уиндпитера Уинтерса, можно было дать только
один совет - поступить так, как это подсказывалось и усвоенными самим Реем
правилами, и убеждениями, и обычным для всех воспитанием, но у него не
поворачивался язык, чтобы произнести нужные слова.
К вечеру, в половине пятого, когда Рей кончал свою работу у гумна, на
тропинке около ручья показалась его жена и окликнула его: После разговора с
Холом Рей больше не возвращался на поле и работал у гумна. Он уже выполнил
все, что полагалось на день, и увидел, как Хол, принарядившись для
вечернего кутежа в городе, появился из фермерского дома и вышел на дорогу.
А он, Рей, плелся вслед за женой по тропинке к своему домику, глядя себе
под ноги и размышляя. С ним творилось что-то неладное: каждый раз, когда в
надвигающихся сумерках он поднимал глаза и видел вокруг себя красоту своего
края, ему хотелось сделать что-нибудь необыкновенное - заорать не своим
голосом, или завизжать, или наброситься с кулаками на жену, или совершить
еще что-нибудь столь же неожиданное и ужасное. Он шел по тропинке,
почесывая голову и пытаясь понять, в чем дело. Временами он пристально
поглядывал на спину жены, но жена была такая, как всегда.
Жена Рея хотела, чтобы он пошел в город за покупками, и, едва успев
перечислить все, что ей было нужно, принялась его пилить.
- Как ты всегда копаешься! - сказала она.- Поворачивайся же живее!
Дома ничего нет к ужину. Ступай в город и возвращайся как можно скорей!
Рей зашел домой, чтобы надеть пальто Оно висело на крючке с внутренней
стороны двери. Пальто было у карманов порвано, воротник лоснился. Жена Рея
скрылась в спальне и сейчас же показалась оттуда с грязным полотенцем в
одной руке и тремя серебряными долларами - в другой. Где-то в доме горько
плакал ребенок, Лежавшая у печки собака поднялась и зевнула. Жена
продолжала свое нытьё.
- Слышишь, дети плачут и будут плакать, пока ты не вернешься. Чего ты
копаешься? - твердила она.
Рей вышел из дому, перелез через изгородь и очутился в поле. Уже
смеркалось, и кругом было очень красиво. Пологие холмы горели разными
красками, и даже кустарник вдоль изгороди был полон живой прелести. Весь
окружающий мир, казалось Рею Пирсону, оживился и засиял, подобно тому как
оживились он и Хол сегодня в поле, глядя друг другу в глаза.
Красота окрестностей Уайнсбурга в этот осенний вечер переполнила душу
Рея Пирсона. В этом было всё дело. В нем поднялась буря! И вдруг, забыв все
- и свою работу на ферме, и то, что он уже старый, усталый человек - он
сбросил свое рваное пальто и побежал через поле. И на бегу он криками
выражал негодование- на убожество своей жизни, на убожество чужих жизней,
на все, что уродует жизнь.
- Никаких обещаний не было! - кричал он в расстилавшемся перед ним
пустом поле, - Я ничего не обещал моей Минни, и Хол тоже ничего не обещал
Нел. Я знаю, что он ничего не обещал. Она пошла с ним в лес, потому что
сама этого хотела. Чего хотел он, хотела и она. Почему же я должен
расплачиваться? Почему должен расплачиваться Хол? Почему кто-нибудь должен
расплачиваться? Я не хочу, чтобы Хол рано состарился и выдохся. Я скажу
ему. Я этого не допущу. Я догоню его, прежде чем он дойдет до города, и
скажу ему.
Рей неуклюже бежал и раз даже споткнулся и упал.
- Надо догнать Хола и сказать ему! - упорно говорил он себе и,
несмотря на одышку, бежал все быстрее и быстрее.
При этом ему приходили в голову такие вещи, о которых он не думал уже
многие годы. Он вспомнил, как перед женитьбой собирался уехать на Запад, к
дяде, жившему в городе Портленд, штата Орегон. Он не хотел быть батраком на
ферме. Нет, на Западе он добрался бы до моря и стал матросом или работал на
ранчо к влетал на коне с криком и хохотом в западные городки, будя людей в
домах своими вольными возгласами. Он вспомнил на бегу и о своих детях, и
ему чудилось, что они цепляются ручонками за него. Но так как его мысли о
себе переплетались с мыслями о Холе, ему казалось, что его ребятишки
вцепились и в молодого человека.
- Дети - это житейская случайность, Хол! - кричал он. - Они не мои и
не твои! Какое нам дело до них!
Темнота уже поползла по полям, а Рей Пирсон все бежал и бежал. Он уже
с трудом переводил дух, когда наконец достиг ограды, отделявшей поле от
дороги, и увидел перед собой Хола Уинтерса, который в парадном костюме и с
трубкой в зубах беспечно шел в город. Рей Пирсон так запыхался, что в эту
минуту уже ничего не соображал. Он совсем растерялся, и, в сущности, этим
заканчивается рассказ о том, что с ним произошло.
Когда он задержался у ограды, стараясь лучше разглядеть Хола, была уже
ночь. Хол перепрыгнул через канаву, вплотную подошел к Рею и, засунув руки
в карманы, расхохотался. По-видимому, он забыл о своих переживаниях,
которыми делился с Реем на маисовом поле. Схватив Рея сильной рукой за
отвороты пиджака, он встряхнул его, как провинившуюся собачонку.
- Ты пришел объявить мне свое мнение, не так ли? - спросил он. - Не
трудись, не надо! Я не трус и уже принял решение. - Он опять засмеялся и
перепрыгнул обратно через канаву, - Нел не дура, - сказал он. - Она не
просила меня жениться на ней. Я сам этого хочу. Хочу жить своим домом и
иметь детей.
Рей Пирсон тоже засмеялся. Ему хотелось смеяться и над собой и над
всем на свете.
Когда силуэт Хола Уинтерса исчез во мраке, застилавшем дорогу в город,
Рей повернулся и медленно побрел через поле туда, где он бросил свое рваное
пальто. И, наверное, ему вспомнились уютные вечера, проведенные с
тонконогими ребятишками в покосившемся домишке на берегу ручья, потому что
он пробормотал:
- Так оно и лучше! Что бы я ни сказал ему, это было бы ложью.
А потом и его силуэт скрылся во мраке полей.
Перевод М.Танка
Том Фостер приехал из Цинциннати в Уайнсбург еще молодым и способным к
восприятию новых впечатлений. Бабушка Тома выросла на ферме недалеко от
городка и ходила в местную школу, когда сам Уайнсбург был всего лишь
поселком из десяти или пятнадцати домов, теснившихся вокруг единственной
лавки на дороге Транион-пайк.
Что за жизнь вела эта женщина с той поры, как уехала из пограничного
селения, и какой крепкой и толковой старушонкой она теперь стала! Она
побывала в Канзасе, в Канаде и в Нью-Йорке, разъезжая со своим мужем,
механиком, до самой его смерти. Овдовев, она поселилась у дочери, тоже
вышедшей за механика, и жила в Ковингтоне, штата Кентукки, городке,
расположенном на реке напротив Цинциннати.
Позже для бабушки Тома Фостера начались тяжелые годы. Сперва погиб ее
зять, убитый полисменом во время забастовки, а вскоре мать Тома потеряла
здоровье и тоже умерла. У бабушки были, правда, небольшие сбережения, но
они быстро ушли на лечение дочери и на оплату двух похорон. Она
превратилась в старую поденщицу и поселилась с внуком на одной из окраинных
улиц Цинциннати, над лавкой старьевщика, В продолжение пяти лет она скребла
полы в одной конторе, а затем поступила судомойкой в ресторан. Ее руки были
изуродованы тяжелой работой. Когда она бралась за швабру или за метлу, эти
руки напоминали высохшие стебли плюща, обвившие дерево.
При первом же удобном случае старуха возвратилась в Уайнсбург.
Однажды вечером, идя с работы, она нашла бумажник с тридцатью семью
долларами, и это открыло ей путь в родной город. Переезд был для юноши
великим приключением. Было начало восьмого, когда бабушка явилась домой,
крепко стиснув бумажник в старческих руках; она была так взволнована, что
еле могла говорить. Она настаивала на том, чтобы уехать из Цинциннати в эту
же ночь, говоря, что если остаться до утра, владелец бумажника, конечно,
найдет их и поднимет шум. Том, которому исполнилось тогда шестнадцать лет,
должен был тащиться со старухой на станцию, неся на спине все их земное
богатство, завернутое в потрепанное одеяло. Рядом, подгоняя его, шагала
бабушка. Ее старый беззубый рот нервно кривился, и когда Том устал и
захотел положить узел на землю, она сама подхватила его, и если бы Том ее
не предупредил, вскинула бы ношу себе на плечи. Зато когда они сели в вагон
и поезд покинул город, бабушка ликовала, как девчонка, и, к удивлению Тома,
разговорилась, как никогда прежде.
Всю ночь под грохот поезда бабушка рассказывала Тому об Уайнсбурге и о
том, как он будет наслаждаться тамошней жизнью, работая в поле и охотясь в
лесу. Она не могла поверить, что крохотный поселок, каким он был пятьдесят
лет назад, за время ее отсутствия вырос и стал процветающим городом, и
когда утром поезд пришел в Уайнсбург, не хотела вылезать.
- Это не то, что я думала. Боюсь, тебе здесь придется туго! - сказала
она, а затем поезд ушел своей дорогой, и оба они, не зная куда идти,
остались смущенные перед Элбертом Лонгуортом, багажным весовщиком
Уайнсбурга.
Но Том Фостер устроился неплохо. Он был из тех, кто всегда устроится.
Миссис Уайт, жена банкира, наняла бабушку работать на кухне, а Том стал
конюхом в новой кирпичной конюшне банкира.
В Уайнсбурге было трудно найти прислугу. Женщинам, нуждавшимся в
помощи по хозяйству, приходилось нанимать девушек, которые непременно
желали обедать за семейным столом. Миссис Уайт ужасно надоели эти девушки,
и она ухватилась за возможность взять в дом старуху, знавшую городские
порядки. Для Тома она устроила жилье над конюшней.
- Он может косить газоны и ходить с поручениями, когда не будет занят
при лошадях, - объяснила она мужу.
Том Фостер был маловат для своего возраста, у него была большая
голова, покрытая жесткими черными волосами, стоявшими торчком. Такие волосы
делали его голову еще больше. Голос у юноши был поразительно мягкий, и сам
он был такой кроткий и тихий, что вошел в жизнь города, не привлекая к себе
ни малейшего внимания.
Нельзя было не удивляться, как Том Фостер мог вырасти таким кротким. В
Цинциннати он жил в районе, где шайки буянов-мальчишек шатались по улицам,
и свои ранние годы, когда складывается характер, он провел среди таких
буянов. Одно время он был занят разноской телеграмм в районе, где было
немало домов терпимости. Женщины в этих домах знали и любили Тома Фостера,
и мальчишки из озорных шаек тоже любили его.
Он никогда и ничего не требовал. Это обстоятельство и помогло ему
остаться чистым. В силу такой своей особенности он стоял в тени под оградою
жизни, и ему суждено было вечно оставаться в тени. Он видел мужчин и женщин
в домах разврата, знал об их случайных и мерзких любовных похождениях,
видел драки подростков, слушал их рассказы о воровстве и пьянстве, но сам
оставался безучастным и до странности не затронутым житейской грязью.
Однажды Том совершил кражу. Это было, когда он еще жил в большом
городе. Бабушка в те дни заболела, а он сам ходил без работы. Дома нечего
было есть, и вот он зашел в шорную лавку в переулке и украл из кассового
ящика один доллар и семьдесят пять центов. Шорная лавка принадлежала
старику с длинными усами. Тот заметил, что мальчик бродит вокруг, но не
обратил на это внимания. Когда же хозяин отлучился на улицу, чтобы
поговорить с каким-то возницей, Том открыл ящик, взял деньги и вышел. Позже
его накрыли, но бабушка замяла дело, предложив в течение месяца, дважды в
неделю мыть в лавке полы. Мальчик был пристыжен, но в то же время доволен.
- Очень хорошо, когда стыдишься, теперь я; узнал кое-что новое! -
сказал он бабушке, которая из его слов ничего не поняла, но любила внука
так горячо, что это было совсем не существенно.
Около года Том Фостер жил в конюшне у банкира, а затем потерял место.
Он плохо ухаживал за лошадьми и стал постоянным источником раздражения для
жены банкира. То она прикажет ему выкосить газон, а он позабудет. То пошлет
его в лавку или на почту, а он не возвратится и, присоединившись к группе
мужчин и мальчиков, проведет полдня, болтаясь возле них, слушая, да
изредка, когда к нему обратятся, вставляя несколько слов. Как в большом
городе, в домах терпимости или в компании юных повес, шатающихся ночью по
улицам, так и среди граждан Уайнсбурга он всегда умел сливаться с
окружающей жизнью и в то же время явно оставаться в стороне.
Потеряв место в доме банкира, Том поселился отдельно от бабушки, но по
вечерам она часто навещала его. Он снял заднюю комнатку в деревянном доме,
принадлежавшем старому Руфусу Уайтингу. Дом стоял на Дюэн-стрит, рядом с
Мейн-стрит, и много лет служил конторой старику адвокату, который теперь
стал слишком слабым и забывчивым, чтобы успешно практиковать, хотя этого и
не сознавал. Том ему понравился, и он сдал ему комнату за доллар в месяц. В
конце дня, когда адвокат уходил из конторы, юноша мог располагать всем
домом и проводил целые часы, лежа на полу у печки и раздумывая о разных
вещах. Вечером приходила бабушка и, усевшись в кресло адвоката, выкуривала
трубку, а Том, по обыкновению, молчал.
Старуха часто говорила с большим жаром. Иногда ее злило какое-нибудь
происшествие в доме банкира, и она бранилась без конца.
На свои заработки она купила швабру и раз в несколько дней мыла пол в
адвокатском кабинете. Когда же помещение бывало ею безукоризненно вымыто и
благоухало чистотой она зажигала свою глиняную трубку, а Том зажигал свою.
- Когда придет время умирать тебе, тогда умру и я, - говорила она
юноше, лежавшему на полу у ее кресла.
Тому Фостеру нравилось жить в Уайнсбурге. Он занимался случайными
работами: пилил дрова для кухонных плит, косил траву перед домами, в конце
мая и в начале июня собирал землянику на плантациях. У него было время
бездельничать, а бездельничать он любил. Банкир Уайт подарил юноше старый
пиджак, слишком широкий для Тома, но бабушка сузила и пригнала его. Было у
него и пальто, полученное там же, и притом на меху. Правда, мех местами уже
повылез, но все же пальто грело, и зимой Том спал в нем. Он считал, что его
способ устраиваться не так плох, и был вполне доволен тем, как сложилась
его жизнь в Уайнсбурге.
Самые нелепые мелочи могли доставить Тому Фостеру радость. Мне
кажется, потому-то его и любили люди. В бакалейной лавке Хэрна по пятницам
жарили кофе, готовясь к субботнему наплыву покупателей, и великолепный
аромат разносился по всей торговой части Мейн-стрит. Появлялся Том Фостер и
усаживался на ящик в глубине лавки. Битый час сидел он, не шевелясь и
пропитывая все свое естество пряным запахом который делал его полупьяным от
счастья.
- Мне это нравится, - кротко говорил он.- Я вдыхаю этот запах и думаю
о чем-то далеком, о незнакомых местах и вещах.
Раз вечером Том Фостер напился. Произошло это забавным образом.
Никогда раньше ему не случалось быть пьяным, за всю свою жизнь он ни разу
не попробовал ничего спиртного. Но на этот раз он почувствовал, что
непременно должен напиться, а потому так и сделал.
Живя в Цинциннати, Том узнал много мрачного, познакомился со всяким
уродством, преступлением и пороком. Несомненно, он знал о таких явлениях
больше любого другого жителя Уайнсбурга. Вопросы пола в особенности
представлялись ему в ужасном свете, и то, что ему случалось наблюдать в
большом городе, оставило в его душе глубочайшее впечатление. Он полагал,
что, повидав женщин, простаивающих холодные ночи перед грязными домами, и
тех мужчин- с особенным взглядом, которые останавливались поговорить с
этими женщинами, он выбросит половые вожделения из своей жизни. Как-то одна
из живших по соседству женщин хотела соблазнить его, и он пошел к ней в
комнату. Никогда он не мог забыть ни запаха этой комнаты, ни алчного
огонька, загоревшегося в глазах женщины. Его затошнило, ему стало страшно,
а на душе навсегда как бы остался шрам. До этого он думал о женщинах как о
существах весьма безобидных, во многом похожих на его бабушку, но после
того единственного опыта совсем перестал думать о женщинах. Его натура была
так кротка, что он не мог ненавидеть и, будучи не в силах понять, решил
забыть.
И Том действительно забыл - до самого переезда в Уайнсбург. Но когда
он прожил в городке около двух лет, в душе у него что-то зашевелилось. Он
видел, как вокруг него молодежь предается любовным чувствам, а ведь он и
сам был юношей. И не успел Том понять, что с ним произошло, как и сам
влюбился. Влюбился в Элен Уайт, дочь своего прежнего хозяина, и обнаружил,
что думает о ней по ночам,
Перед Томом тут стояла задача, и он решил ее по-своему. Он дал себе
полную свободу мечтать об Элен Уайт, когда бы в уме не возник ее образ, и
был озабочен лишь характером своих мыслей. Для того чтобы держать свои
желания в узде, ему пришлось вступить с самим собой в довольно напряженную
борьбу, из которой он, в общем, вышел победителем.
А потом, в один весенний вечер, он напился. В тот вечер Том был
какой-то дикий. Он напоминал невинного молодого лесного зверя, наевшегося
дурманной травы. Это происшествие началось, пошло своим чередом и
закончилось в ту же ночь, и вы можете быть уверены, что никто в Уайнсбурге
не пострадал оттого, что Тома так прорвало.
Прежде всего, это был вечер, способный опьянить любую чувствительную
натуру. Деревья на улицах городка только что оделись новой нежно-зеленой
листвой, в садах за домами люди копались на огородных грядках, а в воздухе
затаилась тишина, какое-то безмолвие ожидания, будоражившее кровь.
Том покинул свою комнату на Дюэн-стрит как раз, когда вечер вступал в
свои права. Сперва Том шел по улицам, ступая мягко и бесшумно, медленно
ворочая свои мысли, пытаясь излить их в словах. Он говорил, что Элен Уайт -
это пламя, танцующее в воздухе, а он сам - деревцо без листьев, четко
выделяющееся на небе. Потом он сказал, что она буря, мощная, грозная буря,
летящая из мрака бушующего моря, а он - челн, брошенный рыбаком на берегу.
Эта мысль понравилась юноше, и он, забавляясь ею, неторопливо брел
вперед. Так да дошел до Мейн-стрит и присел на обочине тротуара против
табачной лавки Рекера. Здесь он задержался на часок, прислушиваясь к чужим
разговорам, но они не особенно заинтересовали его, и он незаметно ушел.
Тогда он и решил напиться пьяным и зашел в салун Уилли, где купил бутылку
виски. Сунув ее в карман, он отправился за город, чтобы никто не мешал ему
думать и пить виски.
Том напился, сидя на молодой травке у дороги, примерно в миле к северу
от города. Перед ним расстилалась белая дорога, а позади виднелся яблоневый
сад в полном цвету. Он отхлебнул из бутылки и лег на траву. Потом подумал
об утре в Уайнсбурге, о том, как блестят в утреннем свете мокрые от росы
камешки, которыми посыпана дорожка к дому банкира Уайта. Подумал о ночах в
конюшне, когда шел дождь, а он лежал, проснувшись, слушая, как барабанят
капли, и вдыхая теплый запах лошадей и сена. Потом он подумал о буре, с
ревом пронесшейся над Уайнсбургом несколькими днями раньше. Через некоторое
время его мысли обратились к прошлому, и он вновь пережил ту ночь, когда
они с бабушкой ехали в поезде из Цинциннати. С живостью вспомнил он, как
странно ему было сидеть спокойно в вагоне и ощущать мощь паровоза, мчавшего
поезд сквозь ночной мрак.
Том опьянел очень быстро. Он отпивал из бутылки каждый раз, когда у
него возникала новая мысль, а когда в голове зашумело, встал и двинулся по
дороге прочь от Уайнсбурга. На шоссе, идущем от Уайнсбурга на север к озеру
Эри, был мост, и опьяневший юноша добрался до него. Там он присел. Хотел
было выпить еще, но, вытащив пробку, почувствовал себя плохо и поспешно
заткнул бутылку. Голова его моталась из стороны в сторону, он сидел на
каменном береговом устое моста и вздыхал. Ему казалось, что голова у него
кружится словно флюгер, а потом уносится в пространство; руки и ноги его
беспомощно болтались.
К одиннадцати часам Том вернулся в город. Джордж Уиллард, видя, как он
бродит вокруг, взял его с собой в типографию «Орла». Но вскоре Джордж
испугался, что пьяный юноша испачкает пол, и вывел его в переулок.
Том Фостер смущал репортера. Пьяный юноша говорил об Элен Уайт,
сказал, что был с ней на берегу какого-то озера и ухаживал за ней. Джордж
вечером видел на улице Элен Уайт с ее отцом и решил, что Том спьяну болтает
вздор. Чувство к Элен Уайт, теплившееся в его собственном сердце,
вспыхнуло, и он рассердился.
- Это ты оставь! - сказал он Тому.- Я не желаю, чтобы ты трепал имя
Элен Уайт. Я этого не допущу. - И он принялся трясти Тома за плечи, пытаясь
его вразумить.- Это уж ты оставь! - повторял Джордж.
Целых три часа двое молодых людей, так странно столкнувшихся,
оставались в типографии. Когда Том несколько оправился, Джордж повел его на
прогулку. Они вышли за город и уселись на бревне у опушки леса. Каким-то
образом эта тихая ночь сблизила их, и когда у пьяного юноши немного
прояснилось в голове, они разговорились,
- Я напился, и сделал правильно, - сказал Том Фостер. - Я кое-чему
научился. В другой раз это мне уже не потребуется. Но теперь я могу
рассуждать яснее. Видите, как оно получается?
Джордж Уиллард не видел, но гнев его, вызванный упоминанием имени Элен
Уайт, уже остыл, и он почувствовал такое душевное влечение к этому
бледному, взволнованному юнцу, какого никогда еще ни к кому не испытывал. С
материнской заботливостью он настоял, чтобы Том встал и немного прошелся.
Они вернулись в типографию и уселись там в темноте.
Репортер не мог постигнуть цель поступка Тома Фостера. Когда Том опять
заговорил об Элен Уайт, Джордж снова рассердился и наскочил на него.
- Вы это бросьте! - резко сказал он. - Вы с нею не были. Почему же вы
говорите, что были? Почему вы говорите такие вещи? Бросьте это, слышите?
Том был обижен. Он не мог ссориться с Джорджем Уиллардом, потому что
вообще был не способен ссориться; он поднялся, намереваясь уйти. Когда
Джордж Уиллард стал повторять свои вопросы, он положил руку на плечо
старшему юноше и попытался объяснить.
- Право же, кротко сказал он, - я сам не знаю, как это вышло. Я был
счастлив. Вы, может быть, поймете меня. Я был счастлив от мыслей об Элен
Уайт и от этого вечера тоже. Мне захотелось страдать, как-то быть
обиженным. Мне казалось, что это как раз то, что мне нужно. Я хотел,
понимаете ли, страдать, потому что всякий человек страдает и грешит. Я
думал о разных способах поступить дурно, но все они не годились. От каждого
из них пострадали бы другие люди.
Голос Тома Фостера зазвучал громче, единственный раз за свою жизнь он
был взволнован.
- Это было совсем как ухаживанье, вот что я хочу сказать, - пояснил
он. - Вам непонятно? Мне было больно вести себя так, и все вокруг казалось
мне каким-то новым. Вот поэтому я так и сделал. И теперь я доволен. Я
кое-чему научился, да, да, а я того и хотел! Неужели вы не поняли? Видите
ли, я хотел узнать что-то новое. Вот почему я так сделал.
Перевод М.Танка
Лестница в доме Хефнера, ведущая в медицинский кабинет доктора Рифи
над «Парижским мануфактурным магазином», освещалась очень слабо. Вверху
висела лампа с грязным стеклом, прикрепленная кронштейном к стене. У лампы
был жестяной рефлектор, побуревший от ржавчины и покрытый пылью. Люди,
поднимавшиеся по лестнице, повторяли шаги множества других людей,
проходивших здесь до них. Под тяжестью шагов деревянные ступени стерлись, и
путь был отмечен глубокими выбоинами.
Повернув наверху лестницы вправо, вы подходили к дверям доктора. А
налево был темный коридорчик, набитый всяким хламом. Старые стулья,
плотничьи козлы, стремянки и пустые ящики лежали тут в темноте, ожидая, чьи
бы ноги ободрать. Эти кучи старья принадлежали «Парижской мануфактурной
компании». Когда в магазине приходили в негодность какой-нибудь прилавок
или полка, приказчик нес их наверх и бросал в остальную груду.
Приемная доктора Рифи была обширна как сарай. Посередине комнаты
стояла круглая пузатая печка. Вокруг были навалены кучей опилки,
отгороженные прибитыми к полу досками. У дверей находился большущий
стол-некогда он составлял часть обстановки в магазине готового платья
Херрика, где на нем раскладывали заказанные вещи. Теперь стол занимали
книги, бутылки, хирургические инструменты. С краю лежали три или четыре
яблока, оставленные другом доктора Рифи - Джоном Спэниардом, хозяином
плодового питомника. Стоило ему войти: в комнату, как он уже лез в карманы
за яблоками.
В средних летах доктор Рифи был высок и неуклюж. Он еще не носил седой
бороды, которую отрастил позже, верхнюю губу его скрывали каштановые усики.
Доктор еще не стал тем благообразным человеком, каким его впоследствии
сделали годы, и был постоянно озабочен вопросом, куда девать свои руки и
ноги.
Когда Элизабет Уиллард была уже много лет замужем, а ее сыну Джорджу
исполнилось лет двенадцать - четырнадцать, она поднималась иной раз в
летние дни по истоптанным ступенькам в кабинет доктора Рифи. Ее высокая
фигура начинала сутулиться. Элизабет уже привыкла рассеянно слоняться без
цели. К доктору она приходила под предлогом нездоровья, но в тех пяти-шести
случаях, когда она его навещала, речь шла, в основном, совсем не о
здоровье. Она и доктор беседовали и об этом, но больше о ее жизни, о жизни
их обоих, о мыслях, которые приходили им в голову, пока они коротали свой
век в Уайнсбурге. В большой пустынной приемной сидели мужчина и женщина,
глядя друг на друга; они были довольно схожи. Различны были их фигуры,
различны цвет глаз, длина носа, образ жизни, но что-то внутри них было
одинаковым, требовало одинаковой разрядки, произвело бы одинаковое
впечатление на зрителя со стороны.
Впоследствии, когда доктор Рифи стал старше и женился на молодой, он
часто говорил жене об этих часах, проведенных с больной женщиной, и при
этом высказывал немало такого, чего не мог высказать самой Элизабет. К
старости он стал почти поэтом, и его суждения о событиях приобрели
поэтическую окраску. «Я достиг такого этапа в жизни, когда возникает
потребность в молитве, и тогда я придумал себе богов и молился им, -
говорил он. - Я не молился словесно и не преклонял колен, а совершенно
спокойно сидел на стуле. Под вечер, когда на Мейн-стрит бывало жарко и
тихо, или зимой, когда стояли пасмурные дни, боги входили в мой кабинет, и
я полагал, что никто о них не знает. Потом я открыл, что эта самая Элизабет
знает о них, что она поклоняется тем же богам. Мне кажется, она приходила в
моя кабинет, надеясь найти там своих богов, на все же радовалась, видя, что
она в комнате не одна. Мы оба переживали нечто такое, чего не объяснишь,
хотя, думается мне, подобное бывает с мужчинами и женщинами в самых
различных местах».
В летние послеобеденные часы, когда Элизабет и доктор сидели в
приемной, толкуя о своей жизни, они касались также и жизни других. Иногда
доктор высказывал философские афоризмы и при этом посмеивался от
удовольствия.
Время от времени, после долгого или короткого молчания, раздавалось
слово или намек, которые причудливо освещали жизнь говорившего; желание
вырастало в вожделение, либо мечта, наполовину угасшая, внезапной вспышкой
врывалась в жизнь. По большей части такие слова исходили от женщины, она
произносила их, не глядя на мужчину.
Приходя к доктору, жена владельца гостиницы с каждым разом говорила
все свободнее; после часа или двух, проведенных в обществе доктора Рифи,
она спускалась по лестнице на Мейн-стрит, чувствуя себя обновленной,
окрепшей, более способной выносить тусклое однообразие своей жизни; Ее
походка начинала напоминать упругий ритм движении девушки, но когда она
добиралась до кресла у окна своей комнаты и в надвигающихся сумерках
служанка гостиницы приносила ей на подносе обед, еда оставалась нетронутой.
Мысли ее уносились к девическим годам, отмеченным страстным стремлением к
приключениям; она вспоминала мужчин, державших ее в объятиях в те дни,
когда приключения были ей доступны. Особенно вспоминался ей один мужчина,
бывший некоторое время ее любовником: в минуты страсти он, как безумный,
повторял ей по сто раз одни и те же слова: «Ты милая! Ты милая! Ты - моя
прелесть!»
Эти слова выражали, как ей казалось» нечто такое, чего ей не удалось
достигнуть в жизни.
Очутившись в комнате старой, захудалой гостиницы, больная жена
владельца начинала плакать, раскачиваясь из стороны в сторону и закрывая
руками лицо. В ушах звенели слова ее единственного друга, доктора Рифи
«Любовь - это ветер, волнующий темной ночью траву под деревьями, - говорил
он, - Не пытайтесь же сделать любовь совершенно ясной. Она - божественная
случайность в жизни. Если вы попробуете добиваться ясности и уверенности и
захотите жить у подножия деревьев, где веет мягкий ночной ветер, очень
скоро придут долгие знойные дни разочарования, и на ваших рубах,
воспламененных и изнеженных поцелуями, осядет песчаная пыль от проезжих
телег».
Элизабет Уиллард не помнила матери, которая умерла, когда девочке было
всего пять лет. Свои девические годы Элизабет прожила самым беспорядочным
образом. Отец ее мечтал прежде всего о том, чтобы его не тревожили, но дела
гостиницы не давали ему передышки. Он тоже жил и умер больным человеком.
Каждый день он просыпался с веселым лицом, но уже к десяти часам утра из
его сердца уходила всякая радость. Когда какой-нибудь постоялец был
недоволен столом в гостинице или одна из девушек, прибиравших постели,
выходила замуж и бросала службу, отец топал ногами и ругался. Ночью, ложась
спать, он думал о дочери, которая росла, среди потока людей, непрестанно
текущего через гостиницу, и на него находила грусть. Когда девушка стала
старше и начала исчезать по вечерам с молодыми людьми, он все хотел
поговорить с ней, но из его попыток так ничего и не вышло. Он вечно
забывал, что именно хотел сказать, и тратил время в жалобах на свои личные
дела.
Когда она была еще девушкой и позже - молодой женщиной, Элизабет
пыталась вести жизнь искательницы приключений. В восемнадцать лет жизнь так
захватила ее в свой водоворот, что она уже не была девственницей, но, хотя
до брака с Томом Уиллардом у нее было несколько любовников, все же она
никогда не пошла бы на приключение ради одних желаний плоти.
Подобно женщинам всего мира, она хотела иметь «настоящего»
возлюбленного. Она постоянно к чему-то стремилась, слепо и страстно искала
в жизни некое сокрытое чудо. Высокая красивая девушка с упругой походкой,
гуляя с мужчинами в тени деревьев, всегда протягивала руку во мрак, пытаясь
ухватиться за чью-то руку. Среди обычной болтовни мужчин, с которыми она
развлекалась, Элизабет пыталась найти для себя какое-то подлинное,
правдивое слово.
Элизабет вышла замуж за Тома Уилларда, счетовода в отцовской
гостинице, потому что он оказался под рукой и хотел жениться, как раз когда
и она решила выйти замуж.
Как и большинство молодых девушек, она сначала думала, что замужество
преобразит ее жизнь. Если ей и приходили на ум сомнения насчет того, как
обернется ее брак с Томом, она гнала их прочь.
Отец ее в то время хворал и находился при смерти, а она как раз была
огорчена бессмысленной развязкой своего последнего любовного приключения. В
Уайнсбурге другие девушки ее возраста выходили замуж за мужчин, которых она
отлично знала - за бакалейных приказчиков или молодых фермеров. По вечерам
они гуляли по Мейн-стрит с мужьями и, проходя мимо нее, счастливо
улыбались. Она начала думать, что сам факт замужества исполнен, быть может,
какого-то скрытого значения. Молодые женщины, с которыми она беседовала,
выражались мягко и застенчиво.
- Все идет по-иному, когда у тебя есть муж, - говорили они.
Вечером накануне свадьбы смущенная девушка долго разговаривала с
отцом. Впоследствии она спрашивала себя, не повлияли ли на ее решение выйти
замуж именно часы, которые она проводила наедине с больным. Отец говорил о
своей жизни и советовал дочери избегать всего, что могло бы вовлечь и ее в
такую же сплошную неурядицу. Он поносил Тома Уилларда, и это заставило
Элизабет выступить на защиту счетовода. Больной разволновался и пытался
встать с постели. Когда же она не пустила его расхаживать по комнате, он
стал жаловаться.
- Я никогда не имел покоя, - говорил он. - Я очень много работал, и
все-таки гостиница не приносит дохода. Даже сейчас я кое-что должен банку.
Когда я умру, ты сама это узнаешь.
Больной напрягал голос, стараясь сказать что-то важное. Не имея сил
подняться, он притянул голову девушки к себе.
- Ты можешь спастись, - прошептал он. - Не выходи ни за Тома Уилларда,
ни за кого другого в Уайнсбурге. В моем сундуке лежат в жестянке восемьсот
долларов. Возьми их и уезжай!
Затем больной продолжал с раздражением:
- Ты должна обещать, что не выйдешь здесь замуж. Если не хочешь, то
хоть дай мне слово, что никогда не скажешь Тому об этих деньгах. Они мои, и
если я отдаю их тебе, то имею право этого требовать. Спрячь их. Пусть они
вознаградят тебя за то, что я был плохим отцом. Когда-нибудь они могут
оказаться для тебя выходом, широко открытой дверью. Ну, обещай же мне это,
я скоро умру!
Элизабет, в свои сорок лет уже усталая, изможденная старуха, сидела в
кабинете доктора Рифи в кресле у печурки и рассматривала половицы. Доктор
сидел за небольшим письменным столом у окна. Рука его играла карандашом.
Элизабет рассказывала о своей замужней жизни. Говорила она отвлеченно,
позабыв о своем супруге и пользуясь им только как случайным персонажем,
чтобы оттенить рассказ.
- И вот, я вышла замуж и ничего хорошего не достигла, - повествовала
она с горечью. - Как только это совершилось, я начала бояться. Скорей
всего, я слишком много знала до замужества, а может быть, я слишком многое
поняла в первую ночь, проведенную с мужем. Не помню. Но какая же я была
дура! Когда отец давал мне деньги и пытался отговорить меня от замужества,
я и слушать не хотела. Я думала о том, что говорили девушки, вышедшие
замуж, и тоже хотела быть замужем. Меня не Том привлекал, а замужество.
Когда отец уснул, я высунулась из окна и стала думать о том, как я жила.
Мне не хотелось быть дурной женщиной. В городе обо мне и так рассказывали
кучу всяких историй. Я даже боялась, как бы Том не передумал.
Голос Элизабет задрожал от волнения. А доктор Рифи, в котором,
бессознательно для него, рождалась любовь, пережил в эту минуту странную
иллюзию. Пока женщина говорила, ему представилось, что тело ее становится
моложе, прямее, крепче. И так как он не мог стряхнуть с себя эту иллюзию,
ум его тотчас придал профессиональный оборот.
- Этот разговор приносит пользу и телу ее и уму! - пробормотал он.
Гостья начала рассказывать о происшествии, случившемся спустя
несколько месяцев после ее бракосочетания. Голос ее окреп.
- Однажды под вечер я поехала на прогулку одна, - сказала Элизабет. -
У меня был шарабан и маленький серый пони, которого я держала в конюшне
Мойера. Том красил и заново оклеивал комнаты в нашей гостинице. Ему нужны
были деньги, но я все не решалась рассказать ему о тех восьмистах долларах,
которые отец мне оставил. Никак не могла решиться. Для этого я недостаточно
любила Тома. В те дни у него всегда были перепачканы краской лицо и руки,
от него пахло краской. Он пытался привести в порядок старую гостиницу,
подновить и украсить ее.
Рассказывая о своей одинокой поездке в тот весенний день, возбужденная
женщина выпрямилась в кресле и молодо взмахнула рукой,
- Было облачно, надвигалась гроза, - говорила она. - Под черными
тучами зелень травы и деревьев стала такой яркой; что глазам было больно. Я
проехала больше мили по дороге Транион-пайк, а потом свернула на боковую
дорогу. Моя лошадка бодро бежала и в гору и под гору. Мною овладело
беспокойство. В голову лезли всякие мысли, и мне хотелось уйти от них. Я
начала стегать лошадь. Черные тучи опустились ниже, пошел дождь. Мне
хотелось мчаться со страшной скоростью, вперед и вперед, без конца. Я
рвалась из этого города, из своей одежды, из своего брака, из своей плоти.
Прочь! Я чуть не загнала лошадь, а когда она больше уже не могла бежать, я
выскочила из шарабана и сама побежала в темноте, пока не свалилась и не
ушибла бок. Мне хотелось бежать от всего, но я хотела также добежать до
чего-то. Вы понимаете меня, дорогой мой?
Элизабет вскочила с кресла и принялась ходить по кабинету. Она ходила,
и доктору Рифи казалось, что он еще никогда не видел подобной поступи. Во
всем ее теле был какой-то ритм, размах, опьянявший его. Когда она подошла и
стала на колени у его стула, он схватил ее в объятия и начал страстно
целовать.
- Я проплакала всю дорогу домой, - пыталась она продолжать рассказ о
своей дикой скачке, но доктор ее не слушал.
- Моя дорогая! Моя радость! О, моя радость! - бормотал он, думая, что
держит в. руках не усталую женщину сорока одного года, а прелестную
невинную девушку, которая каким-то чудом возникла из телесной оболочки
изнеможенной женщины.
Женщину, которую доктор Рифи держал тогда в объятиях, ему пришлось
увидеть еще только раз - после ее смерти. А в тот летний день, когда он
готов был стать ее любовником, ничтожный, почти смехотворный, случай сразу
положил конец его пылу. Он и Элизабет крепко сжимали друг друга в объятиях,
когда на лестнице послышались чьи-то тяжелые шаги. Оба вскочили и стояли,
прислушиваясь и дрожа. Шум на лестнице произвел приказчик «Парижской
мануфактурной компаний». С грохотом бросив пустой ящик на кучу хлама в
коридоре, он тяжело затопал вниз по лестнице. Элизабет почти немедленно
последовала за ним. То, что вдруг ожило в ней, пока она говорила со своим
единственным другом, умерло так же внезапно. Она была в истерическом
состоянии, как и доктор Рифи, и не хотела продолжать разговор. Она шла по
улице, и кровь все еще пела в ее теле, но, повернув на Мейн-стрит и увидя
впереди огни «Нью Уиллард-хауса», она затряслась, колени ее подогнулись, и
один миг ей казалось, что она упадет на улице.
Немногие остававшиеся ей месяцы жизни больная женщина провела, мечтая
о конце. Она шла дорогой смерти и все чего-то искала, чего-то жаждала. В
мыслях, она придавала смерти различный облик, представляя ее себе то в виде
сильного черноволосого юноши, бегущего по горам, то в виде сурового
спокойного мужчины с лицом, покрытым рубцами прожитой жизни. В темноте она
протягивала руку, выпростав ее из-под одеяла, и ей чудилось, что смерть,
как живое существо, пожимает ее.
- Потерпи, любимый, - шептала она. - Оставайся юным и прекрасным и
будь терпелив!
В тот вечер, когда недуг окончательно наложил на нее свою тяжелую лапу
и помешал ей рассказать сыну Джорджу про запрятанные восемьсот долларов,
она слезла с кровати и добралась до середины комбаты, выпрашивая у смерти
еще хотя бы час жизни.
- Подожди, любовь моя! Я должна поговорить мальчиком! Мальчик,
мальчик! - молила она, пытаясь из последних сил вырваться из объятий
любовника, к которому так стремилась.
Элизабет скончалась в один из мартовских дней того года, когда ее сыну
Джорджу исполнилось восемнадцать лет. Молодой человек очень смутно
представлял себе, что значит для него ее смерть. Только время могло научить
его.
Уже месяц он видел, как она лежит, бледная, спокойная и безмолвная, на
своей кровати, и вдруг однажды доктор остановил его в коридоре и сказал ему
несколько слов. Где-то под ложечкой у него возникло странное ощущение
пустоты. Минуту он сидел, уставившись в пол, а затем вскочил и вышел
пройтись. Он шел вдоль станционной платформы, затем направился в жилые
кварталы и миновал здание школы, почти всецело занятый мыслями о своих
делах. Идея смерти не могла завладеть им, и он, по правде говоря, был
несколько раздосадован тем, что мать умерла именно сегодня. Он только что
получил записку от Элен Уайт, дочери банкира, в ответ на свое письмо.
«Вечером я мог бы пойти повидать ее, а теперь придется отложить!» - не
без досады думал он.
Элизабет умерла в пятницу, в три часа пополудни. Утром было холодно и
дождливо, но после обеда проглянуло солнце. Перед смертью она пролежала
шесть дней в параличе, утратив речь и способность двигаться, - жили только
ее разум и глаза. Три дня из этих шести она боролась, думая о сыне, пытаясь
сказать хоть несколько слов насчет его будущего, и такая трогательная
мольба была в ее глазах, что все, кто видел ее взгляд, на долгие годы
запомнили умирающую женщину. Даже Том Уиллард, который всегда негодовал на
жену, забыл о своем негодовании, и слезы катились у него из глаз, застревая
в усах. Усы начинали седеть, и Том красил их. В состав, которым он
пользовался, входило масло, и поэтому слезы, которые он рукой стряхивал с
усов, рассеивались мельчайшим туманом. В горе лицо Тома Уилларда было
похоже на морду собачонки, долго пробывшей на морозе.
В день, когда скончалась мать, Джордж пришел с Мейн-стрит в сумерки и
поднялся к себе, чтобы причесаться и почистить платье. Потом он прошел по
коридору в комнату, где лежало тело.
На туалетном столике горела свеча, а на стуле возле кровати сидел
доктор Рифи. Доктор встал, собираясь уходить. Он протянул было руку, как бы
приветствуя молодого человека, но потом неловко убрал ее. Присутствие двух
застенчивых людей создавало в комнате напряженную атмосферу, и старший
поспешил уйти.
Сын покойницы сел на стул и потупился. Он снова задумался о своих
делах и окончательно решил внести перемену в свою жизнь, покинуть
Уайнсбург. «Поеду в большой город. Быть может, я найду там работу в
какой-нибудь газете», - сказал он себе, и тут же его мысли унеслись к
девушке, с которой он мог бы провести вечер. Опять промелькнуло чувство
досады на то, что поворот событий помешал ему отправиться к Элен.
В тускло освещенной комнате возле покойницы сидел молодой человек,
погруженный в свои мысли. Его ум играл образами жизни, подобно тому как ум
его матери играл образами смерти. Он закрыл глаза и вообразил, что алые
юные губы Элен прикасаются к его губам. Тело его задрожало, руки
затряслись. И вдруг с ним произошло что-то неожиданное. Юноша вскочил на
ноги и застыл в неподвижности. Он глядел на тело мертвой женщины, лежавшей
под простыней, и такой стыд за свои мысли охватил его, что он заплакал.
Потом что-то новое пришло ему в голову, и он виновато оглянулся, словно
боясь что за ним подсматривают. Джорджу Уилларду безумно захотелось
приподнять простыню и взглянуть в лицо матери. Мысль эта, проникнув в
сознание, завладела им со страшной силой. Он убедил себя, что не его мать,
а кто-то другой лежит перед ним на кровати, И эта мысль была до такой
степени яркой, что становилась невыносимой. Длинное тело под простыней
казалось после смерти молодым и изящным. Юноше, скованному своей странной
фантазией, оно казалось невыразимо прекрасным. Ощущение, что перед ним -
живое тело, что в следующую минуту прекрасная женщина поднимется с постели
и станет перед ним, настолько подавляло его, что он больше не мог вынести,
ожидания. Вновь и вновь протягивал он руку. Раз он коснулся белой простыни
и даже приподнял ее, но тут мужество ему изменило и, подобно доктору Рифи,
он повернулся и вышел из комнаты. В коридоре, за дверью, Джордж остановился
и так задрожал, что ему пришлось опереться рукой о стену.
- Нет, это не моя мать! Там лежит не моя мать! - шептал он, и снова
все его тело пронизывала дрожь от страха и неуверенности.
Когда из соседней комнаты вышла тетушка Свифт, пришедшая дежурить у
тела, Джордж взял ее за руку, и начал всхлипывать, качая головой,
полуослепленный горем.
- Мама умерла, - сказал он и, забыв уже о стоявшей рядом с ним
женщине, посмотрел на дверь, из которой только что вышел. - Дорогая моя,
дорогая! Радость моя! - бормотал юноша, словно побуждаемый какой-то внешней
силой.
А что касается восьмисот долларов, которые так долго прятала покойница
и которые должны были обеспечить Джорджу Уилларду научало его карьеры в
большом городе, то они лежали в жестяной коробке, замурованные в стену, под
слоем штукатурки, в ногах материнской кровати. Элизабет положила их туда
через неделю после своей свадьбы, предварительно отбив штукатурку палкой.
Затем она позвала одного из рабочих, нанятых в то время ее мужем для
ремонтных работ в гостинице, и приказала ему починить стену.
- Я неосторожно ударила кроватью в стену, - объяснила она мужу.
В тот миг она не в силах была отказаться от своей мечты об избавлении,
мечты, которая, в конце концов, исполнилась лишь дважды на протяжении всей
ее жизни: в те минуты, когда ее возлюбленные - доктор Рифи и Смерть -
держали ее в своих объятиях.
Перевод М.Танка
Это было ранним вечером, в конце осени; ярмарка уайнсбургского округа
собрала в город толпы сельских жителей. День выдался ясный, наступал теплый
и приятный вечер. На Транион-пайк, там, где эта дорога, покинув город,
тянулась вдаль среди ягодных плантаций, покрытых теперь сухими коричневыми
листьями, вздымались тучи пыли от проезжавших телег. Дети спали,
свернувшись клубочком, на соломе, накиданной в телеги. Волосы у них были
полны пыли, пальцы - черные и липкие. Пыль носилась над полями, и уходящее,
солнце зажигало ее огневыми красками.
На главной улице Уайнсбурга народ толпился в лавках и на тротуарах.
Наступала ночь, ржали лошади, приказчики в магазинах метались как угорелые,
дети, отставшие от родителей, плакали навзрыд, - маленький американский
город изо всех сил старался веселиться.
Пробившись сквозь толпу на Мейн-стрит, юный Джордж Уиллард притаился
на лестнице, которая вела в приемную доктора Рифи, и принялся наблюдать за
публикой. Лихорадочным взором следил он за лицами, проплывавшими мимо в
свете магазинных витрин.
Мысли не переставали тесниться у него в голове, а ему вовсе не
хотелось думать. В нетерпении он бил ногой по деревянной ступеньке и
пристально смотрел вправо и влево.
- Да что она - собирается целый день пробыть с ним? Неужели я даром
столько ждал? - ворчал он,
Джордж Уиллард, юноша из городка в штате Огайо, быстро возмужал, и
теперь уже новые мысли приходили ему на ум. Весь этот день, расхаживая
среди ярмарочной толкотни, он чувствовал себя одиноким. Он готовился
покинуть Уайнсбург, уехать в какой-нибудь большой город, где надеялся
получить работу в газете, и сознавал себя уже взрослым. Им овладело
настроение, знакомое взрослым мужчинам и не известное мальчикам. Он
чувствовал себя старым и слегка утомленным. Пробуждались воспоминания. Ему
казалось, что новое ощущение зрелости выделяет его среди других, делает его
чуть ли не трагической фигурой. Ему хотелось, чтобы кто-нибудь понял то
чувство, которое охватило его после смерти матери.
Бывает в жизни каждого юноши такое время, когда он впервые бросает
взгляд на прожитые годы. Возможно, это и есть тот момент, когда он
переходит черту возмужалости. Вот юноша идет по улице своего города. Он
размышляет о будущем, о месте, которое займет в жизни. В нем просыпается
честолюбие и вместе с тем - сожаление о прошлом. И вдруг с ним происходит
что-то непонятное; он останавливается под деревом и как будто ждет, чтобы
чей-то голос назвал его по имени. Призраки прошлого вторгаются в его
сознание. Голоса, идущие извне, нашептывают ему весть об ограниченных
возможностях нашей жизни. Только что он был уверен в себе и в своем
будущем, а теперь уверенности как не бывало. Если он юноша с воображением,
перед ним как бы распахивается дверь, и впервые он озирает мир и видит,
словно в процессии, бесчисленные фигуры людей, которые до него пришли из
небытия, прожили свою жизнь и снова исчезли в небытии. Душа юноши
наполняется печалью прозрения. Со вздохом видит он себя всего лишь
листочком, гонимым ветром по улицам городка. Он знает, что, вопреки смелым
разглагольствованиям товарищей, его жизнь и смерть будут случайны, что он
игрушка ветров, что ему суждено, подобно стеблю маиса, увянуть на солнце.
Он вздрагивает и торопливо озирается вокруг. Восемнадцать прожитых лет
кажутся ему лишь мгновением, одним вздохом в долгом шествии человечества.
Он уж слышит призыв смерти. Теперь он всем сердцем жаждет подойти ближе к
другому человеческому существу, дотронуться до кого-нибудь, почувствовать
прикосновение чьей-то руки. Если он предпочитает, чтобы это была женщина,
то потому, что верит в женскую доброту, женское понимание. Больше всего ему
хочется быть понятым.
Когда для Джорджа Уилларда настало время прозрения, мысль его
обратилась к Элен Уайт, дочери местного банкира. Он и раньше сознавал, что
она из девочки превращается в женщину, по мере того как он сам мужает.
Однажды летним вечером; когда ему было восемнадцать лет, он гулял с ней за
городом и поддался желанию похвастать, изобразить себя в ее глазах большим
и значительным. Теперь ему хотелось увидеться с ней из иных побуждения,
хотелось рассказать ей о возникших у него новых стремлениях.
Прежде Джордж старался внушить ей, что он уже мужчина, не имея понятия
о душевном мире взрослого мужчины. Теперь он желал, чтобы она сама
почувствовала ту перемену, которая, по его мнению, произошла в нем.
Что касается Элен Уайт, то и она вступила в полосу перемен. По-своему,
по-девически, она переживала то же, что и Джордж. Она уже перестала быть
девчонкой и жадно стремилась обрести красоту и обаяние расцветшей
женственности. Элен приехала домой из Кливленда. Ее тоже начали тревожить
воспоминания. Днем она сидела в главном павильоне ярмарки с молодым
человеком, преподавателем колледжа, гостившим у ее матери. Она сразу
почувствовала, что этот суховатый молодой человек ей не подходит. Впрочем,
ей было приятно показаться на ярмарке с таким хорошо одетым приезжим. Она
знала, что его присутствие произведет впечатление. Итак, в течение дня Элен
была счастлива, но с наступлением вечера ею овладело беспокойство. Ей
хотелось прогнать учителя, избавиться от него. Но пока они сидели вместе в
главном павильоне и пока на них были устремлены взоры ее бывших школьных
подруг, она уделяла своему спутнику столько внимания что он заинтересовался
ею.
«Ученый нуждается в деньгах. Мне следовало бы жениться на женщине с
деньгами», - рассуждал он.
Элен Уайт думала о Джордже Уилларде - как раз тогда, когда он сумрачно
слонялся в толпе думая о ней. Она вспоминала летний вечер, когда они гуляли
вдвоем, и ей снова захотелось побыть с ним. Ей казалось, что месяцы,
проведенные в большом городе, посещение театров, зрелище густой толпы на
ярко освещенных проспектах - все это произвело в ней глубокие перемены. И
ей хотелось, чтобы он почувствовал и осознал эту перемену.
Что же до летнего вечера, оставившего свой след в памяти и юноши и
девушки, то если рассуждать здраво, он был проведен ими довольно глупо.
Они вышли тогда из города и направились по сельской дороге. Потом
остановились у изгороди, за которой лежало поле с молодыми посевами маиса.
Джордж снял пиджак.
- Да, я остался здесь, в Уайнсбурге... да... я еще не уехал, но я стал
более взрослым, - говорил он; - Я читал книги, думал. Я попытаюсь добиться
чего-нибудь в жизни. Впрочем, не в этом дело, - пояснил он. - Мне, пожалуй,
следует меньше болтать!
Смущенный юноша взял девушку за локоть. Голос его дрожал. Они зашагали
по дороге обратно к городу. С отчаяния Джордж начал хвастать.
- Я стану большим человеком, самым выдающимся из всех, кто когда-либо
жил в Уайнсбурге, - объявил он. - И я хочу, чтобы вы тоже чем-нибудь
занялись, не знаю только чем. Может быть, это не мое дело, но мне хочется,
чтобы вы стали не такой, как все женщины. Вы меня понимаете? Повторяю, это
не мое дело, но я хочу, чтобы вы стали удивительной женщиной. Понимаете,
чего я хочу?
Голос юноши оборвался. В молчании парочка вернулась в город и прошла
по улице к дому Элен Уайт. У калитки Джордж Уиллард сделал еще попытку
сказать что-либо значительное. Речи, которые он раньше, мысленно
произносил, приходили ему на память, но казались теперь совсем не к месту.
- Я думал, раньше я думал... мне казалось... что вы выйдете, замуж за
Сета Ричмонда, Теперь, я знаю, что этого не будет.
Вот и все, что он сумел ей сказать, когда она вошла в калитку и
направилась к дому.
Теперь, в этот теплый осенний день, стоя на лестнице и глядя на толпу,
снующую по Мейн-стрит, Джордж думал о разговоре у маисового поля, и ему
стало стыдно за то, как он себя держал.
А на улице толпы народа метались взад и вперед, словно скот в загоне.
Шарабаны и телеги почти заполнили узкий проезд. Играл оркестр, и мальчишки
носились по тротуарам, шныряя под ногами прохожих. Молодые люди с
лоснящимися красными физиономиями неуклюже выступали рядом с цеплявшимися
за них девицами. В комнате над какой-то лавкой, в которой должны были
начаться танцы, скрипачи настраивали инструменты. Разорванные звуки плыли
через открытое окно, сталкиваясь с людским гомоном и ревом труб духового
оркестра. Эта звуковая сумятица действовала на нервы юному Уилларду. Он
ощущал обступавшую его со всех сторон колышущуюся человеческую массу. Ему
захотелось убежать, чтобы остаться одному и подумать.
- Пусть себе проводит время с этим малым, если ей так хочется! Какое
мне дело? Не все ли мне равно? - проворчал он и двинулся по Мейн-стрит, а
затем через бакалейную лавку Хэрна вышел в переулок.
Джордж почувствовал себя таким одиноким и заброшенным, что ему
захотелось плакать, но гордость заставила его идти быстрым шагом,
размахивая руками. Он подошел к конюшне Уэсли Мойера и остановился в тени,
чтобы послушать разговор собравшейся здесь кучки приятелей. Они рассуждали
о том, как принадлежавший Уэсли жеребец «Тони Тип» выиграл в этот день
скачки, устроенные по случаю ярмарки. Перед конюшней стояла толпа, а перед
толпой надменно расхаживал и хвастал сам Уэсли. В руке он держал хлыст и
время от времени ударял им по земле. В свете фонарей взлетали легкие
облачка пыли.
- Хватит вам болтать вздор! - кричал Уэсли. - Ничуть я не боялся! Я
ведь знал, что всегда их бью. Ничуть я не боялся!
В обычное время Джордж Уиллард был бы донельзя заинтересован
похвальбой Уэсли. Теперь же она только злила его. Он повернулся и поспешил
уйти.
- Старый пустомеля! - сплюнув, пробормотал он, - Какого черта он
расхвастался? Не пора ли ему заткнуться?
Джордж вышел на незастроенный участок и второпях споткнулся о кучу
мусора. Гвоздь, торчавший из пустой бочки, разорвал ему брюки. Он сел на
землю и выругался. Потом булавкой заколол поврежденное место, встал и
двинулся дальше.
- Пойду к Элен Уайт, вот и все! Прямо войду в дом. Скажу, что я хочу
ее видеть. Войду и сяду, вот и все! - объявил он, перелезая через забор, и
пустился бегом.
На веранде дома Уайтов сидела Элен, беспокойная и огорченная.
Преподаватель колледжа расположился между матерью и дочерью. Его разговор
наскучил девушке. Гость разыгрывал столичного жителя, хотя тоже вырос в
одном из маленьких городков Огайо. Ему хотелось казаться гражданином мира.
- Я очень рад, что вы предоставили мне случай изучить среду, из
которой происходит большинство наших девушек, - заявил он. - Очень любезно
было с вашей стороны, миссис Уайт, пригласить меня. - Он повернулся к Элен
и засмеялся. - Скажите, ваша жизнь все еще связана с жизнью этого городка?
- спросил он.- Есть тут люди, которые вас интересуют?
Элен казалось, что его голос звучит напыщенно и нудно.
Девушка встала и вошла в дом. У двери, ведущей в сад за домом, она
остановилась и прислушалась.
Разговор продолжала ее мать.
- Здесь нет никого, кто был бы достоин девушки с ее воспитанием, -
сказала мать.
Элен сбежала по черной лестнице в сад. В темноте остановилась,
вздрагивая. Ей казалось, что весь мир полон ничтожных людишек, произносящих
пустые слова. Сгорая от нетерпения, она выбежала через садовую калитку и,
завернув за угол отцовского сарая, оказалась в боковом переулке.
- Джордж! Где же вы, Джордж? - кричала она в нервном возбуждении.
Остановившись с разбегу, она прислонилась к реву, сотрясаясь от
истерического смеха. А вдоль темного маленького переулка шагал Джордж
Уиллард, продолжая разговаривать сам с собой.
- Пойду к ней. Прямо войду в дом. Войду и сяду, вот и все! - объявил
он и... поравнялся с Элен.
Он остановился и с довольно глупым видом уставился на нее.
- Пойдем! - сказал он и завладел ее рукой.
Опустив головы, пошли они вдоль обсаженной деревьями улицы. Сухие
листья шуршали под ногами. Теперь, отыскав ее, Джордж не знал, как ему
держать себя и что сказать.
На верхнем конце Ярмарочной площади в Уайнсбурге есть старая
полусгнившая трибуна. Ее ни разу не красили, и доски до того покоробились,
что потеряли всякий вид: Ярмарочная площадь занимает вершину невысокого
холма, поднимающегося над долиной речки Уайн-крик, и ночью с трибуны можно
видеть за маисовым полем огни городка, отраженные в небе.
Джордж и Элен взошли на этот холм со стороны Водопроводного пруда.
Присутствие Элен разрушило, но с другой стороны, еще более обострило
то чувство одиночества и отчужденности, которое охватило молодого человека
на людных улицах Уайнсбурга. Его настроение передалось Элен.
В душах молодежи неизменно борются две силы. Маленький, теплый,
бездумный зверек восстает против существа, размышляющего и помнящего, и это
старшее, более мудрое существо владело Джорджем Уиллардом. Угадывая чувства
юноши, Элен шла рядом, исполненная уважения к нему. Дойдя до трибуны, они
вскарабкались под крышу и уселись там на одной из длинных скамеек.
Памятное впечатление останется у человека, который ночью, после
закрытия ежегодной ярмарки, выйдет на Ярмарочную площадь на краю одного из
городков Среднего Запада. Это сильное впечатление, которого не забудешь. Со
всех сторон тебя обступают призраки - но не мертвецов, а живых людей. Ведь
сюда в течение только что минувшего дня сходился народ из города и округи.
Фермеры с женами и детьми и люди из сотен стандартных городских домиков
собирались внутри этих дощатых стен. Девушки громко смеялись, а бородатые
мужчины рассуждали о своих житейских делах. Площадь кипела жизнью. Она
кишела людьми и гудела, а вот теперь настала ночь, и вся жизнь куда-то
ушла. Тишина почти устрашает. Невольно прячешься за ствол дерева, стоишь
тихо, и в эту минуту обостряются все заложенные в твоей натуре способности
к отвлеченному мышлению. Содрогаешься, думая о бессмысленности жизни, и в
то же время, если только жителя городка близки тебе, чувствуешь такую
напряженную любовь к жизни, что даже слезы выступают на глазах.
В темноте под крышей трибуны Джордж Уиллард сидел возле Элен Уайт и
остро ощущал свою незначительность в круговороте бытия.
Теперь, когда он вышел из города, где его раздражало присутствие
снующих кругом людей, занятых множеством дел, все его раздражение исчезло.
Близость Элен обновляла и освежала его. Казалось, что ее женская рука
помогает ему тщательно наладить механизм своей жизни. С чувством, похожим
на уважение, он подумал о жителях городка, где постоянно жил. Он
преклонялся перед Элен. Ему хотелось любить ее и быть любимым, но в эту
минуту он не хотел, чтобы женщина в ней смущала его. В темноте он взял ее
за руку и, когда она теснее прильнула к нему, положил свою руку ей на
плечо. Поднялся ветер, и Элен вздрогнула. Изо всех сил Джордж старался
удержать и понять свое настроение. На этом возвышенном месте, в темноте,
два на редкость чувствительных человека, два атома, крепко держались друг
за друга и выжидали.
Одна и та же мысль была на уме у обоих. «Я пришел в это уединенное
место и вот нашел здесь другого», - такова была сущность их переживания.
А в Уайнсбурге суетливый день иссяк, сменившись долгой осенней ночью.
Фермерские лошади плелись по пустынным сельским дорогам, увозя своих
усталых хозяев. Приказчики начали убирать с тротуаров выставленные образцы
товаров и запирать двери лавок.
В оперном театре собралась толпа посмотреть представление, а дальше по
Мейн-стрит скрипачи, настроив инструменты, трудились и потели ради того,
чтобы ноги молодежи летали по танцевальной площадке.
Элен Уайт и Джордж Уйллард молча сидели на темной трибуне. Время от
времени сковывавшие их чары рассеивались, и тогда они пытались при тусклом
свете заглянуть друг другу в глаза. Они целовались, но эти порывы длились
недолго. На верхнем конце Ярмарочной площади несколько человек хлопотали
вокруг лошадей, принимавших днем участие в скачках. Эти люди развели огонь
и разогревали котлы с водой. Когда они проходили мимо костра, можно было
разглядеть только ноги сидящих. Языки пламени бешено плясали при порывах
ветра.
Джордж и Элен встали и ушли во мрак. Они прошли по тропинке мимо еще
не сжатого поля маиса. Ветер что-то шептал среди сухих стеблей. На обратном
пути в город чары, владевшие ими, на минуту рассеялись. Достигнув вершины
Водопроводного холма, они остановились под деревом, и Джордж снова положил
обе руки на плечи девушки. Она жадно обняла его, и опять они поторопились
уклониться от этого порыва. Они перестали целоваться и слегка отодвинулись
друг от друга. В обоих крепло взаимное уважение. Оба были смущены и, чтобы
избавиться от смущения, предались веселым играм юности. Они хохотали,
дергали и толкали друг друга. Очищенные в какой-то мере этим целомудренным
настроением, они были уже не мужчиной и женщиной, не юношей и девушкой, а
двумя расшалившимися зверенышами.
Так спускались они с холма. Они играли в темноте, два великолепных
юных создания среди юного мира.
На быстром бегу Элен подставила Джорджу ногу, тот упал. Он стал
кричать, ерзая по земле, потом, заливаясь смехом, покатился с холма. Элен
побежала за ним. На одно мгновение она задержалась в темноте.
Кто знает, какие женские мысли промелькнули в ее голове, но только,
достигнув подошвы холма и подойдя к юноше, она взяла его под руку и молча,
с достоинством пошла рядом с ним. Каким-то образом - этого они и сами не
сумели бы объяснить - они обрели в этот молчаливый вечер именно то, в чем
нуждались. Кто бы они ни были - мужчина или юноша, женщина иль девушка, -
но им удалось на миг овладеть тем, что дает зрелым мужчинам и женщинам
возможность переносить жизнь в современном мире.
ОТЪЕЗД
Перевод М.Танка
Юный Джордж Уиллард встал с постели в четыре часа утра.
Стоял апрель, и молодые листочки только-только выходили из почек.
Вдоль лучших улиц Уайнсбурга растут клены, и семена у них летучие. Когда
дует ветер, семена неистово кружатся, наполняя воздух и образуя ковер под
ногами.
С коричневым кожаным чемоданчиком в руке, Джордж спустился в контору
гостиницы. Его сундук уже был упакован. С двух часов ночи Джордж не спал,
размышляя о предстоящей поездке и о том, что он встретит в конце пути.
Мальчик, ночевавший в конторе, спал на раскладной койке у дверей и храпел в
свое удовольствие. Джордж пробрался мимо него и вышел на безмолвную,
пустынную Мейн-стрит. Восток розовел от зари, и полосы светлых лучей
протянулись в небе, на котором еще горели редкие звезды.
За последним домом на Транион-пайк открывается широкий простор полей.
Поля принадлежат фермерам, живущим в городе; по вечерам в легких скрипучих
повозках они ездят домой по дороге Транион-пайк. На полях сажают землянику
и другие ягоды. Жарким летом в конце дня, когда дорога и поля покрыты
пылью, над обширной равниной висит дымчатая завеса. Глядишь на эту землю, и
кажется, будто глядишь на море. Весной же, когда земля зазеленеет,
впечатление создается иное. Тогда равнина кажется огромным биллиардным
столом, на котором ползают взад и вперед крохотные букашки - люди,
работающие в полях.
На протяжении всего детства и юности Джордж Уиллард имел привычку
гулять в районе Транион-пайк. Ему случалось бывать на огромном открытом
пространстве и в зимние ночи, когда все вокруг покрывал снег и только луна
глядела на него с высоты. Бывал он здесь и осенью, когда дули холодные
ветры, и в летние вечера, когда воздух дрожал от хора насекомых. В это
апрельское утро ему захотелось скова пойти туда, еще раз погулять в тишине.
Он прошел до места, в двух милях от города, где дорога сбегала к речушке,
здесь повернул и молча пошел обратно. Когда он дошел до Мейн-стрит,
приказчики уже мели тротуары перед лавками.
- Эй, Джордж! Уезжаешь? Ну, каково на душе? - спрашивали они.
Поезд, идущий на Запад, отходит из Уайнсбурга в семь часов сорок пять
минут. Кондуктором в нем - Том Литтл. Его поезд курсирует от Кливленда до
места соединения ветки с железнодорожной магистралью, конечные пункты
которой - Чикаго и Нью-Йорк. У Тома, как это называется у
железнодорожников, «легкий маршрут». Каждый вечер он возвращается к семье.
Осенью и весной он в воскресные дни ловит рыбу на озере Эри. У него круглое
румяное лицо и маленькие голубые глаза. Людей, живущих в городках вдоль его
ветки, он знает, пожалуй, лучше, нежели житель большого города знает своих
соседей по дому.
В семь часов Джордж сошел по небольшому спуску от «Нью Уиллард-хауса».
Его чемоданчик нес Том Уиллард. Сын был теперь ростом выше отца.
На перроне все пожимали молодому человеку руку. Больше двенадцати
человек собрались его проводить. Они толковали о своих делах. Даже Уил
Хендерсон, человек ленивый и часто спавший до девяти, встал с постели.
Джордж был смущен. По платформе прошла Гертруда Уилмот, высокая худая
женщина лет пятидесяти, служившая на почте. До этого дня она никогда не
обращала внимания на Джорджа. А сейчас остановилась и протянула ему руку. В
двух словах она высказала то, что думал каждый.
- Желаю удачи! - отрывисто сказала она, а затем повернулась и пошла
своей дорогой.
Когда поезд подошел к станции, Джордж почувствовал облегчение. Он
стремительно кинулся в вагон. По Мейн-стрит бежала сломя голову Элен Уайт в
надежде услышать от него хоть одно слово на прощанье, но Джордж уже нашел
себе свободное место и не видел ее. Когда поезд, тронулся, Том Литтл пробил
билет Джорджа и ухмыльнулся; при этом он не сделал никаких замечаний, хотя
отлично знал Джорджа и понимал, на какой смелый путь тот вступает. Том
успел перевидать тысячу таких Джорджей Уиллардов, уезжавших из своих
городишек в большой город. Для него это был весьма обыкновенный случай.
Только что в курительном вагоне один человек пригласил Тома на рыбалку в
Сендаски-бэй. И теперь ему хотелось поскорее принять это приглашение и
договориться о подробностях.
Джордж окинул взглядом вагон и, удостоверившись, что никто на него не
смотрит, вытащил бумажник и пересчитал свои деньги. Он был озабочен тем,
как бы не показаться «зеленым». Едва ли не последние слова, сказанные отцом
на прощанье, относились к вопросу о поведении Джорджа по приезде в большой
город.
- Будь начеку, - сказал сыну Том Уиллард. - Присматривай за своими
деньгами. Не спи! Вот тебе мое напутствие. Пусть не думают, что ты еще
желторотый.
Сосчитав деньги, Джордж взглянул в окно и удивился, что поезд все еще
в пределах Уайнсбурга.
Молодой человек, покидавший родной город, чтобы познать жизнь с ее
приключениями, задумался, но размышления эти не были глубокими или
драматическими. Такие темы, как смерть матери, его отъезд из Уайнсбурга,
неопределенность будущей жизни в большом городе, серьезные, важные для него
вопросы даже не приходили ему на ум.
Он вспомнил о мелочах - о Тарке Смоллете, возившем по утрам доски по
главной улице Уайнсбурга; о высокой, прекрасно одетой женщине, которая
однажды провела ночь в гостинице его отца; о фонарщике Батче Уилере, летним
вечером спешащем по улицам с факелом в руке; об Элен Уайт, стоящей у окна в
почтовой конторе Уайнсбурга и наклеивающей марку на конверт.
Молодой человек был во власти все усиливавшейся склонности к
мечтаниям. При взгляде на него вы не сочли бы его особенно умным. Вспоминая
всякие мелочи, занимавшие его воображение, Джордж закрыл глаза и откинулся
на спинку сиденья. Он долго просидел так, а когда очнулся и снова выглянул
в окно вагона, город Уаинсбург уже исчез, а его жизнь там осталась только
фоном, на котором ему отныне предстояло рисовать мечты зрелых лет.
Популярность: 1, Last-modified: Mon, 20 Oct 2003 13:41:24 GmT