Felix Dan "Der Kampf um Rom"
     Перевод с немецкого под общей редакцией Л. Смирновой.
     Издание: Дан Феликс Схватка за Рим. Аттила/Пер. с нем. - М.:
     Издательский Дом. 1993. - 328 с.
     OCR: Махаев Егор
---------------------------------------------------------------



     ГЛАВА I
     Стояла  душная летняя ночь года от Рождества  Христова. Густые  тяжелые
тучи нависли над Адриатикой, море сливалось с берегом в единую черную массу.
Яркий свет  молний  иногда  разрывал  тьму, открывая  взору раскинувшийся на
берегу город Равенну.  Ветер гулял по холмам, кружил  над дубравами, носился
над величественными развалинами храма Нептуна.
     Но на самой горе,  где стоял  храм, окруженный лесом, было тихо. Только
порой  резкий порыв  ветра  сбрасывал со  скал  обломки,  или  с крыши храма
срывалась вниз под ударами бури мраморная плитка, с треском разбиваясь внизу
о мраморные ступени.
     Человек,  сидевший на лестнице, не обращал внимания  на разгул  стихий.
Сидел он уже давно, привалившись спиной к верхней ступени и устремив взор на
расстилавшийся внизу, у моря, город.
     Пошел дождь. Крупные капли бежали по густой серебристой бороде старика,
но  ни  ветра,  ни небесной  воды  он,  казалось, не  замечал, в  отрешенном
ожидании разглядывая дорогу.
     Наконец он поднялся и сошел на несколько ступеней вниз.
     -- Они идут, -- проговорил он.
     Действительно, по дороге от города в сторону храма заструился факельный
свет. Вскоре послышались шаги, и из тьмы появились трое.
     -- Да здравствует Гильдебранд, сын Гильдунга!  --  раздался приветливый
голос шедшего впереди с факелом.
     Войдя в храм,  он  остановился, и здесь  огонь ясно осветил  его  лицо:
молодое,  прекрасное,  с  радостными светло-голубыми  глазами. Густые  русые
локоны  скатывались на  плечи. Черты  лица  его  были тонки, словно  искусно
выточены,  а  подбородок был покрыт едва  пробившимся светлым пушком. Он был
одет  во все белое: длинный  воинский  плащ из тонкой  шерсти был заколот  у
правого плеча золотой застежкой-фибулой. Белые ремни сандалий, переплетаясь,
поднимались до колен. Благородно-мраморной  белизны руки  его  были украшены
широкими браслетами.  Когда он оперся на копье, служившее  ему  и  оружием и
посохом  и повернулся к выходу,  его товарищам показалось, будто  во мрачные
развалины  древнего   храма   вернулся   юный  бог   из  веков,  канувших  в
невозвратимое прошлое.
     Второй из вошедших был  старшим  братом  юноши,  выше  ростом,  шире  в
плечах. Он  выглядел не столь жизнерадостным  и  доверчивым,  зато отличался
медвежьей силой и храбростью. Одежда его была из простой темной материи, а в
руках он сжимал короткую тяжелую дубинку из твердого дуба.
     На третьем пришельце были стальной  шлем,  меч и темный  плащ  готского
крестьянина.  Прямые  каштановые волосы его  были спереди подстрижены, черты
лица правильны и мужественны.
     Едва он вошел,  несколько  поотстав от  остальных, в  храм и поклонился
старику, как юный "бог" вскричал во весь голос:
     -- Ну, Гильдебранд, веселенькое ты, видать, нам подготовил приключение,
вытянув нас в такую жуткую  погоду в такое жуткое и дикое место! Говори же в
чем дело.
     Но старик, вместо ответа, обратился к последнему из пришедших:
     -- А где же четвертый?
     -- Он хотел добраться один. Отстал. Ты знаешь его.
     -- Да вот же он! -- крикнул юноша, указав на другую сторону холма.
     И вправду, оттуда приближался человек весьма странного вида. Яркий свет
факела  освещал  его бледное, как у призрака,  лицо.  Между тем, весь он был
черен. Черные локоны разметались по его плечам. Густые черные брови нависали
над его печальными темными глазами. И губы  его, как у  древней  трагической
маски,  выражали  глубокую  печаль.  Он  казался  юным,  но  не  по-юношески
грустным. Панцирь из черной стали скрывал его тело,  а в правой руке сверкал
боевой топор на длинной рукоятке.
     Он коротко  поклонился старику,  и тот, дождавшись  его  прихода, начал
свою речь:
     --  Я  пригласил вас сюда  ради важного дела. Дело  тайное, посторонних
быть не должно.  Я присматривался ко многим...  долго выбирал. И выбрал вас.
Не удивляйтесь. Слушайте -- и скоро все поймете.
     Один  из  пришельцев,  в  крестьянском  плаще, пристально  взглянул  на
старика:
     -- Будь спокоен. Мы выслушаем и будем молчать. О чем твоя речь?
     -- О нас. О нашем царстве готов. Оно на краю гибели!
     -- Ну  хватил!  --  воскликнул юный  "бог", а его  брат-великан  только
улыбнулся.
     -- Да, гибели! -- повторил старик. -- Только вы  одни и способны спасти
его.
     -- Да простит тебе небо этот навет! -- перебил его юноша. -- Разве не у
нас, не  нами правит самый великий в свете король, Теодорих, кого даже враги
называют величайшим  и  мудрейшим?  Разве  не мы  захватили  лучшую землю во
вселенной -- Италию? Что в мире может угрожать царству готов?
     --  Выслушай,  не горячись, --  вздохнул  старик. -- Чего стоит великий
Теодорих, лучше всего известно старику  Гильдебранду. Полвека назад я принес
его  отцу на руках и  сказал: "Это крепкий побег, он порадует тебя". Был  он
совсем крохой... А когда подрос, я выточил ему первую стрелу и сам обмыл его
первую  рану.  Когда-то  я  был спутником его  и телохранителем по дороге  в
Византию.  А  когда  он  завоевывал  для  нас  Италию, в  тридцати  битвах я
прикрывал  его  щитом.  Конечно,  с  тех пор  он  набрал  себе  целое  стадо
советников  и дружков, более ученых, чем старый оруженосец. Но едва  ли  они
более смышлены,  чем я...  И  верны...  Да, Теодорих  силен рукой  и  крепок
разумом,  но теперь старый орел стал валиться на одно крыло. Теперь он лежит
в золоченых палатах в Равенне... Он болен.  Он болен и душой, и телом. Врачи
говорят, как ни сильна его рука, но сердце одним своим неверным ударом может
отправить  его  в  страну мертвых.  Странная болезнь...  А  где  наследники?
Амаласунта, его дочь, и Аталарих, его внук -- женщина и дитя.
     -- Но царевна не глупа, -- донесся голос.
     --  Да...  ведет переписку по-гречески  с  императором Византии,  а  на
латыни  ведет  речи  с  Кассиодором.  Сомневаюсь  даже,  думает  ли  она  на
готском... Горе нам, если в бурю ей придется взяться за руль!
     --  Но,  старик, я  не вижу никакой бури! Где она?  --  изумился  вновь
юноша.  --  Откуда ей  взяться? Император Византии помирился  с  Теодорихом.
Епископ  Рима  назначен  самим королем. Князья  франков --  ему  племянники.
Итальянцы под его защитой благоденствуют. Откуда опасность?
     -- Да, византиец Юстин уже  слабый  старик, --  поддержал его человек с
мечом.
     --  Но  его  наследник Юстиниан... Вот  он... Непроницаем, как  ночь, и
лжив, как море. Я был с последним посольством в Византии и сделал вид, будто
напился вмертвую... Он пристал ко  мне и  расспрашивал именно так, как будет
все выведывать человек,  решивший  уничтожить готов и  захватить Италию. Это
так же верно, как то, что меня зовут Гильдебранд.
     -- Пусть попробует, -- проворчал брат юного "бога".
     -- Верно, друг  Гильдебад, пусть  попробует. Но  он  может попробовать,
Византия сильна.
     Юноша пожал плечами.
     --  Сильна!  --  уже  гневно повысил  голос  старик. --  Двенадцать лет
боролся наш великий король  с Византией  и -- не победил. Правда, тебя тогда
еще не было на свете, -- уже успокоившись, прибавил он.
     -- Да, но тогда мы были  чужаками  в  чужой стране. Теперь же Италия --
наш дом. И латиняне -- наши собратья.
     -- "Дом"! -- горько  усмехнулся старик.  -- Иллюзия! "Собратья". Хороши
союзнички! Эх ты, молодой глупец.
     -- Это не мои слова, а самого короля, -- возразил юноша.
     --  Да,  мне  известны и  пустые мечты  нашего  короля. Всегда  мы были
чужаками здесь. И через тысячу лет нас будут называть варварами.
     -- Пусть так, -- кивнул младший брат. -- Но, наверное, стоит и кой-чему
поучиться, чтобы перестали называть так.
     -- Молчи, Тотила!  --  рассвирепел старик. --  Такие же мысли сделались
проклятием моего дома.
     И, с трудом успокоившись, старик продолжал:
     -- Вельхи, римляне -- не  братья, а смертельные нам  враги. Нужно  было
перерезать  их всех, от  младенца до  отжившего старика! Король не  послушал
моего совета! Они вечно будут ненавидеть нас -- и в том их правота.
     С минуту все молчали. Наконец юноша прервал паузу:
     -- Ты думаешь, никакого союза быть не может?
     -- Не  может быть  мира между  южанами и северянами. Богатырь победил в
пещере дракона, а тот запросил о пощаде. Человек сжалился и,  повернувшись к
зверю спиной, стал любоваться  сокровищами пещеры. Что будет, знаешь? Дракон
только и ждет этого мига.
     -- Хорошо,  подождем греков, -- грозно проговорил великан Гильдебад. --
Ас их черепами мы поступим так!
     И  он  с такой  силой  грохнул дубинкой  по  полу,  что мраморная плита
разлетелась на куски.
     -- Да, пусть попробуют, -- подхватил Тотила, и глаза его сверкнули,  --
пусть  попробуют римляне  изменить  нам... Смотри, -- указал  он старику  на
своего старшего брата, -- какие крепкие дубки у нас еще есть!
     Старик покивал с улыбкой:
     --  Да,  братец твой  силен.  Раньше  были  и  помогуче  его...  Но эти
проклятые  южане воюют,  спрятавшись  за  стенами.  Они ведут  войну,  будто
складывают и раскладывают камешки. Могут загнать целое войско героев в мешок
и перебить их издали,  как ворон. Знаю одного такого головастика в Византии.
-- Он взглянул на человека с мечом. -- Ты тоже должен знать его. Это Нарзес.
     -- Знаю,  --  задумчиво кивнул тот. -- Если  поразмыслить покрепче,  то
выходишь  правым  старик. Наш  король  при  смерти,  царевна --  полукровка,
римляне  -- лжецы, Юстиниан засел в засаде... Но, с другой стороны,  за нами
стоят вандалы,  бургунды, герулы, франки...  Немало.  Даже  эсты  с далекого
севера.
     -- Это все бредни! -- снова рассвирепел Гильдебранд. -- Что, твои эсты,
подкупят своим янтарем полководцев Византии? А все союзники  -- эти зятья  и
шурины... Знаю я верность королевской родни!
     Все задумались. За стенами храма бушевала и ярилась буря.
     Наконец заговорил Витихис, человек с мечом:
     --  Хорошо. Мы прониклись твоими опасениями, старик. Теперь скажи,  чем
можем помочь беде мы?
     Старик улыбнулся и взял его за руку:
     --  Вот,  Витихис, я давно ждал твоего благоразумного слова.  Начинайте
вы. Вы все. Подумайте. Я выскажусь последним.
     --  Можно подытожить  сразу, -- заметил  черноволосый,  которого  звали
Тейя.
     --  Гильдебад и  Тотила  не видят опасности. Ты и Витихис,  вы видите и
надеетесь. Я вижу ее давно и не надеюсь уже ни на что.
     -- Ты что, уже хоронишь нас без боя, так? -- заметил Витихис.
     -- Отчего  же? Будет и бой, будет  и  слава. -- Тейя потряс топором. --
Перед своей смертью мы  устроим им кровавую баню. Дело  ясно: врагов слишком
много, и все они примутся за нас в одно прекрасное утро...
     -- Может, об этом и стоит поговорить с королем? --  нетерпеливо заметил
Тотила.
     -- Сто раз я  ему об  этом говорил,  -- вздохнул старик. --  Он устал и
хочет одного -- смерти.
     --  Я  думаю,  все-таки  неплохо  бы  подумать  о союзе  с  франками  и
бургундами   против  греков:  союз,   скрепленный  клятвой   и  обеспеченный
заложниками.
     --  Ты рассчитываешь на верность,  потому  что сам умеешь  быть верным.
Нет, друг мой, готам могут помочь только готы. Вы молоды... Женщины, оружие,
семья  -- у вас еще впереди много всяких радостей.  У меня  все позади. Жена
умерла, дети умерли,  за  ними -- внуки. А друзья давно все перебиты. Короче
говоря, у меня  есть время  подумать о всем моем  народе. Но настанет  пора,
когда об этом, о любви к своему племени, должен подумать каждый.
     -- Ты прав, -- заговорил  Тейя. -- но  что может спасти наш народ. Так,
как  мыслишь,  как чувствуешь ты, должны подумать... должны загореться огнем
этой священной любви тысячи. Нужно, чтобы огонь охватил сразу всех. Возможно
ли это?
     -- Возможно, сын мой.  Назад тому сорок пять лет все мы, готы  -- много
сотен тысяч с  женами  и  детьми -- были заперты в горном ущелье.  Положение
наше было  отчаянным.  Брат короля  со  своим войском  был  разгромлен. Обоз
захвачен врагами. Мы прозябали в скалистом ущелье,  разжевывая кору и траву.
Спинами  мы  уперлись  в  скалы, а перед  нашими взорами стоял  враг,  втрое
превышающий нас  численностью. Тысячи  гибли от холода  и голода. Много  раз
король пытался пробиться через проход, но тщетно. И вдруг появился посланник
от византийского императора и предложил свободу, жизнь, вино, хлеб, мясо, но
с  одним  условием:  мы обязаны  были сдаться,  нас  всех  разделили  бы  по
четыре-пять человек  и  раскидали  по всем  просторам  империи,  запрещалось
мужчинам жениться на готских женщинах,  учить детей родному языку. Мы должны
были  забыть свое имя и стать римлянами. Услышав это, король  наш вскочил  и
воскликнул: "Выбирайте,  готы! Свобода без языка или  смерть  с  королем!" И
тогда мы все стали как  лесной пожар -- всем народом мы ринулись в проход, и
греков как не бывало. Гордостью блестели глаза старика, когда он продолжил:
     -- Только  это  теперь может  спасти  нас. И  я  вас  спрашиваю  прямо,
чувствуете ли вы, что только эта любовь есть  самое  драгоценное сокровище и
самый сильный щит? Можете ли вы принести себя в жертву ради него?
     -- Да, можем! -- в один голос ответили все четверо.
     -- Хорошо, -- продолжал  старик.  -- Но Тейя прав, не все  готы  теперь
таковы.  Многих,  очень многих  ослепил  блеск  чужеземцев;  многие переняли
греческие одежды, римские мысли и стыдятся  имени варваров. Они хотят забыть
сами и стараются заставить других забыть, что они готы. Горе  этим  глупцам!
Они вырвали сердце из своей груди  и хотят после  этого остаться живыми. Они
подобны листьям, что в гордыне отрываются  от  ствола, но ветер занесет их в
болота, там  они  и  сгниют... Вы  и никто другой должны разбудить народ.  Я
первым начну  петь детям древние  саги о сражениях с гуннами,  о победах над
римлянами... Будете мне помогать?
     -- Да, -- ответили они, -- мы готовы.
     -- Я верю вам, -- сказал старик, -- и не для того, чтобы крепче связать
вас, -- разве можно чем бы то ни было связать лицемерного? -- но потому, что
я остался верен старым обычаям  нашим и  считаю,  что лучше удастся  то, что
совершено по обрядам отцов, -- следуйте за мною.
     ГЛАВА II
     С этими словами он взял в руки  факел  и пошел вперед, через все здание
храма,  мимо  развалившегося главного  алтаря, мимо разбитых  статуй древних
богов, спустился  по ступеням и наконец вышел наружу. Все молча следовали за
ним.
     Пройдя несколько шагов, старик остановился под громадным старым  дубом,
могучие ветви которого, как крыша,  защищали от дождя и бури. Здесь все было
приготовлено  для   торжественной  клятвы  по   древнему  языческому  обряду
германцев.
     Под  дубом была  вырезана полоса  густого  дерна,  средняя  часть этого
дернового  пояса  была  приподнята  и  держалась  на  трех  длинных  кольях,
воткнутых в землю, под этой дерновой крышей свободно могли  стоять несколько
человек. В вырытом ровчике стоял медный котел,  наполненный водою,  а  подле
него -- первобытный  острый  боевой нож: ручка из рога  зубра, а  клинок  из
кремня.
     Старик ступил  в ров, воткнул свой факел в землю подле котла, обратился
лицом  к востоку и склонил  голову; затем,  приложив палец  к  губам  в знак
молчания, кивнул головою остальным, чтобы они вошли.
     Все четверо молча подошли и стали -- Витихис и Тейя с левой  стороны, а
оба брата -- Тотила и Гильдебад -- с  правой, затем  все пятеро  взялись  за
руки, образуя цепь.
     Через  несколько  минут  старик отпустил  руки  Витихиса и  Гильдебада,
стоявших рядом с ним, и опустился на колени.
     Прежде всего он  взял полную  горсть черной лесной  земли и  бросил  ее
через левое  плечо  свое;  затем  зачерпнул  другой  рукой воды  из  котла и
выплеснул  ее через правое плечо, потом подул перед собой и наконец взмахнул
факелом  над головой  справа  налево. После  этого он  опять воткнул факел в
землю и проговорил вполголоса:
     -- Слушайте меня, ты, мать земля, и вы, бушующие воды, и легкий воздух,
и  пылающий  огонь.  Выслушайте меня и сохраните мои  слова. Вот стоят  пять
человек от племени Гаута: Тейя и Тотила, Гильдебад и Гильдебранд, и Витихис,
сын Валтариса. В  тишине ночи пришли  мы сюда, чтобы составить братский союз
на веки вечные. Мы должны быть братьями в мире и вражде,  в мести  и правде.
Надежда, ненависть, любовь и страдание -- все у нас должно быть одно,  как в
одну каплю сливается кровь наша.
     При  этих словах  он,  а за ним  и все остальные обнажили левые руки  и
протянули  их над котлом; старик  поднял острый каменный нож  и одним ударом
сделал разрезы  на всех  пяти  руках, и красные  капли  заструились в медный
котел. Затем все стали на прежние места, а старик продолжал:
     --  И мы клянемся  самой страшной  клятвой, что  для  счастья  готов мы
пожертвуем всем: домом, двором, имуществом, лошадью, оружием, скотом, вином,
родственником и товарищем, женою и собственным телом и жизнью. А если кто из
нас откажется выполнить эту клятву, не будет готов на всякую жертву...
     Тут старик, а за ним и остальные вышли из-под дернового навеса:
     --  ... То пусть  кровь того  человека прольется неотомщенной, как  эта
вода над лесной палаткой.
     Он поднял котел и вылил из него окровавленную воду в ров.
     -- Как  падает эта крыша,  так да обрушится  на голову  его свод неба и
задушит его.
     Сильным ударом  он опрокинул воткнутые  в землю колья, и глухо упал  на
землю дерновый навес.
     Пять человек, взявшись за руки, снова стали на место,  покрытое дерном,
и старик быстро продолжал:
     --  И  если  кто-нибудь  из  нас  не сдержит этой клятвы, не будет, как
родных братьев, защищать каждого  из нас  при жизни и  мстить за  него после
смерти, или  откажется пожертвовать всем  благу готов, когда наступит час, и
один из братьев потребует этого, да будет он предан на веки вечные подземным
духам, что  обитают под  зеленым покровом  земли; пусть вытопчут добрые люди
своими  ногами то место,  где будет лежать  его голова,  и да будет имя  его
обесчещено повсюду, куда  только доносится звон колокола  церкви  Христовой,
где язычник приносит  свою  жертву,  где мать  ласкает свое  дитя, где ветер
гуляет по широкому свету. Скажите, должно ли все это постичь негодяя?
     --  Да,  пусть все  это обрушится  на  него, --  повторили  они.  Тогда
Гильдебранд разомкнул их руки и сказал:
     --  А чтобы вы знали, какое  значение имеет  это место для  меня,  -- а
теперь и  для вас, --  и  почему я  созвал вас сюда  именно в  эту  ночь, --
подойдите и смотрите.
     И, подняв факел, старик сделал несколько шагов  и остановился по другую
сторону дуба, у которого они клялись. Молча приблизились к нему товарищи и с
удивлением  увидели  перед собой  открытую  могилу, а в  ней большой гроб, с
которого была  снята верхняя крышка, а в гробу -- три больших белых скелета,
блестящих при  свете факела, и тут же ржавое оружие -- копья, щиты и прочее.
Пораженные, они обращали взор то на гроб, то на старика.
     -- Это мои три сына.  Они лежат  здесь уже более тридцати лет. Все пали
на этой горе, в  последней  битве  под Равенной.  Все убиты в один час, -- и
сегодня годовщина их смерти. С радостным криком  бросились все они на  копья
врагов за свой народ.
     Он замолчал. Товарищи с  сочувствием глядели  на  него. Наконец, старик
выпрямился и взглянул на небо.
     -- Довольно, -- сказал он, -- звезды блекнут. Полночь миновала. Идите в
город. Только ты, Тейя, который получил от неба дар не только слагать песни,
но и понимать горе, останься со мною подле мертвых.
     Тейя кивнул  и, не говоря ни слова,  сел у гроба. Старик  передал факел
Тотиле и  опустился  напротив  Тейи. Остальные же молча простились с  ними и
направились в город.
     ГЛАВА III
     Через  несколько  недель  после  этой  встречи   недалеко   от  Равенны
состоялось иное собрание -- также под покровом ночи -- в римских катакомбах,
таинственных подземных коридорах, что составляли второй город под  улицами и
площадями Рима.
     Вначале  катакомбы  служили местом  погребения  умерших и  убежищем для
христиан, которые в первые века часто подвергались жестоким гонениям.
     Входить в них без  опытного провожатого было опасно: подземные коридоры
разветвлялись,  сплетались, скрещивались  между собою, и пришелец непременно
терял дорогу. Многие так и умирали в них с голоду, не найдя выхода.
     Впрочем, людям,  которые собирались сюда теперь, нечего  было  бояться:
каждую группу в 3-4  человека вел отдельный  провожатый,  хорошо знакомый со
всеми ходами.  Провожатыми обыкновенно  были люди духовного звания, -- уже с
первых  веков  христианства  римским  священникам  ставилось  в  обязанность
изучать ходы катакомб.
     Разными дорогами  сходились  люди  в  одно  место:  большую полукруглую
комнату, скудно освещенную висячей лампой. Без страха, очевидно, не впервые,
стояли они здесь, вдоль стен, слушая, как с потолка капали на землю капли, и
спокойно раздвигая ногами валявшиеся на полу кости.
     Большая часть собравшихся принадлежала к духовенству, остальные к самым
знатным римским семьям, занимавшим высшие должности в городе.
     Когда  все  собрались, старший из духовенства Сильверий  -- архиепископ
церкви св. Себастьяна  -- открыл собрание по установленному  порядку. Затем,
окинув  проницательным  взглядом  всех  присутствующих,  остановил  взор  на
мужчине  высокого  роста,  стоявшем  напротив  него,  привалившись  спиной к
выступу стены. Тот в ответ молча кивнул ему. Тогда Сильверий начал:
     -- Возлюбленные братья во имя  триединого Бога! Вот мы снова  собрались
для  священной цели  нашей. Меч Эдома  висит над нашими  головами,  и фараон
Теодорих жаждет  крови детей Израиля. Но мы  не забудем  слов Евангелия: "Не
бойтесь  убивающих тело, души же не могущих убить; а более бойтесь того, кто
может и тело, и душу погубить  в геене". И в это мрачное время мы уповаем на
Того, Кто  в образе столпа,  днем  облачного, ночью огненного,  провел народ
Свой через пустыню". И мы будем всегда помнить,  мы  никогда не забудем, что
все, что мы претерпеваем, -- мы терпим по воле Божией, и все, что делаем, --
делаем ради Его святого имени. Возблагодарим же Его, ибо Он благословил наше
усердие. Малы, как стадо евангельское, были мы вначале, а теперь разрослись,
как  дерево у  источника.  Со страхом и трепетом  сходились  мы сюда прежде;
велика была опасность, и слаба надежда: проливалась благородная кровь лучших
людей; сегодня же мы смело  можем  сказать:  трон фараона  стоит на глиняных
ногах, и дни еретиков сочтены.
     -- Да приступай же наконец к делу! -- с нетерпением  прервал священника
молодой римлянин с блестящими черными глазами. -- Говори прямо, зачем созвал
ты нас сегодня?
     Сильверий бросил негодующий взгляд на  юношу, и хотя тотчас опомнился и
постарался скрыть гнев, но голос его зазвучал резко:
     --  Даже и те,  что, по-видимому, не  верят  в святость нашей цели,  не
должны  колебать эту веру в других. Но  сегодня, мой горячий друг Лициний, в
наше собрание  должен вступить новый член, и  его вступление есть  очевидное
доказательство Божьей милости к нам.
     -- Кто он? Исполнены ли все предварительные условия? Ручаешься ли ты за
него? -- посыпались вопросы со всех сторон.
     -- Вам достаточно узнать, кто он... -- ответил Сильверий.
     -- Нет! Нет! По уставу нашего союза требуется ручательство, иначе...
     -- Ну, хорошо, друзья, хорошо, я за  него ручаюсь, -- ответил Сильверий
и, обернувшись  к  одному  из  многочисленных  ходов, которые  растекались в
разные  стороны  из этой средней  комнаты,  сделал  знак  рукой. Из  глубины
коридора  тотчас  выступили два  молодых священника, ведя за собой  мужчину,
закутанного в плащ. Они подвели его к Сильверию, а сами снова отступили.
     Глаза всех с  любопытством  устремились  на этого  человека.  Сильверий
после небольшой паузы снял плащ, покрывавший голову и плечи вошедшего.
     --  Альбин!  --  с  негодованием,  презрением  и  отвращением вскричали
присутствовавшие. -- Как? Альбин? Изменник?
     И молодой Лициний, а за ним и некоторые другие, даже обнажили мечи.
     Вся  фигура  вошедшего выражала трусость; он пугливо  озирался вокруг и
наконец остановил умоляющий взгляд на Сильверий.
     -- Да,  -- спокойно сказал священник, -- это Альбин. Если кто-нибудь из
вас имеет что-нибудь против него, пусть выскажется.
     --  Клянусь небом! --  вскричал Лициний. --  Неужели об  этом еще нужно
говорить! Все  мы знаем,  кто  таков  Альбин,  и  что  он  такое: трусливый,
бесстыдный изменник!
     Юноша умолк, гнев душил его.
     -- Брань не  доказательство, --  спокойно выступил Сцевола. -- Но вот я
при всех  спрашиваю его, и пусть он  мне ответит. Ты ли  спас себя постыдной
клятвой тирану Теодориху  не  вмешиваться больше в  государственные  дела  и
бежал, не  заботясь  о  том,  что  благороднейшие римляне  Боэций  и Симмах,
выступившие на твою защиту, были схвачены, лишены имущества и в конце концов
казнены? Отвечай, не из-за твоей трусости погибла краса нашего государства?
     В  собрании послышался  ропот неудовольствия. Обвиненный молчал, дрожа,
даже Сильверий на минуту растерялся.
     Тогда на  середину  комнаты выступил человек, стоявший напротив  него у
стены. Близость этого человека, казалось, ободрила священника, и он начал:
     --  Друзья, все, что  вы говорите, было,  но не  так, как вы  говорите.
Знайте, Альбин ни в чем не виноват. Все, что он сделал, -- он делал по моему
совету.
     -- Как? --  вскричало  несколько голосов.  --  По  твоему совету?  И ты
осмеливаешься признаться в этом?
     --  Выслушайте  меня сначала, друзья  мои. Вы  знаете,  что  Альбин был
обвинен из-за измены своего раба, который выдал тирану нашу тайную переписку
с Византией. Горячность Боэция и Симмаха была  очень благородна, но безумна;
я их предупреждал; они не приняли моего совета, а когда раскаялись, было уже
поздно.  Их  поступок  показал  тирану,  что  Альбин  --  не  один,  что все
благородные  в Риме  с ним  заодно.  Притом их  рвение  оказалось  излишним:
десница  Господня  неожиданно  покарала  изменника-раба,  не дав ему  больше
возможности вредить  нам. Не думаете  ли вы, что Альбин в  состоянии был  бы
молчать  под  пыткой,  под  угрозой  смерти,  молчать   --  когда   указание
соучастников заговора могло бы  спасти  его? Нет,  вы не  думаете этого;  не
думал  этого и  сам он. Вот  почему  надо  было  во что  бы  то ни  стало не
допустить  пытки,  выиграть время.  И  это  удалось  благодаря  его  клятве.
Конечно, тем  временем пролилась кровь Боэция и Симмаха;  но  спасти их было
уже невозможно, а в их  молчании даже под пыткой мы были  уверены. Из тюрьмы
же  Альбин  был  освобожден чудом, как  святой Павел в Филиппах. Он  бежал в
Афины, а  тиран удовольствовался только тем, что запретил ему возвращаться в
город. Но триединый  Господь  дал  ему убежище здесь, в Риме, в своем святом
храме, пока для него не наступит  час  свободы. И в  уединении этого святого
убежища Господь чудесным образом тронул сердце этого человека, и вот  он, не
страшась более смертельной опасности, снова вступает в наш союз и предлагает
все свои  неизмеримые  богатства  на нужды  церкви и отечества.  Знайте,  он
передал  все состояние церкви  святой Марии  для  целей союза.  Решайте  же:
принять Альбина с его миллионами или отвергнуть?
     С минуту все молчали. Наконец Лициний вскричал:
     -- Священник! Ты умен, как... как  священник. Но мне  не нравится такой
ум.
     -- Сильверий, -- сказал затем юрист  Сцевола, -- тебе, конечно, хочется
получить миллионы,  это понятно.  Но я был другом  Боэцию,  и мне не годится
называть товарищем этого труса, из-за которого тот погиб. Я не могу простить
ему. Долой его!
     -- Долой! -- раздалось во всех концах комнаты.
     Альбин   побледнел,   даже   Сильверий  задрожал  при   этом   всеобщем
негодовании. "Цетег!" -- прошептал он, как бы прося о помощи. Тогда выступил
вперед мужчина, который до сих пор молчал, лишь снисходительно поглядывая на
всех.
     Он  был  высок, красив  и  очень силен,  хотя  и  худощав.  Одежда  его
указывала на богатство, высокое  положение и знатность. На губах его  играла
улыбка глубокого презрения.
     -- Что вы спорите о том,  что  должно быть? -- заговорил  он спокойным,
повелительным тоном, которому невольно  подчинялись присутствовавшие. -- Кто
желает достичь цели,  тот  должен мириться и со средствами, которые  ведут к
ней.
     Вы не хотите простить ему? Это как вам угодно. Но забыть вы должны. И я
также  был  другом  умершего, быть  может, даже более  близким,  чем вы.  И,
однако,  забываю, именно потому и  забываю,  что  был другом.  Любит друзей,
Сцевола, только тот, кто мстит  за них.  И вот, ради этой мести, Альбин, дай
твою руку!
     Все молчали, не столько убежденные его словами, сколько подавленные его
личностью.
     -- Но ведь к нашему  союзу  принадлежит Рустициана, вдова Боэция и дочь
Симмаха, -- заметил Сцевола. -- Она пользуется громадным влиянием. Останется
ли  она в союзе, если в него  вступит Альбин?  Разве сможет  она простить  и
забыть? Никогда!
     -- Нет, сможет,  -- ответил Цетег. -- Если вы не  верите мне,  поверьте
собственным глазам.
     И  он быстро  подошел к прежнему  своему месту. Там, у бокового  входа,
стояла какая-то фигура, плотно закутанная в плащ
     -- Иди, -- шепнул ей Цетег, беря ее за руку. -- Теперь иди!
     -- Не могу, не хочу! -- тихо ответила женщина. -- Я проклинаю его! Я не
могу даже видеть этого несчастного!
     -- Иди!  -- повелительно прошептал Цетег.  -- Иди, ты должна и сделаешь
это, потому что я этого хочу. -- И он отбросил покрывало и взглянул ей прямо
в глаза. Та нехотя повиновалась и вышла на середину залы.
     -- Рустициана! -- вскричали все.
     -- Да, -- ответил Цетег и вложил руку вдовы в дрожащую руку Альбина. --
Видите,  Рустициана  прощает  его. Кто же будет  сопротивляться  теперь? Все
молчали. Сильверий выступил вперед и громко заговорил:
     -- Альбин -- член нашего союза. Но, прежде чем разойтись,  я сообщу вам
самые последние сведения  и сделаю необходимые  распоряжения.  Лициний,  вот
план  крепости  Неаполя, к утру он должен  быть скопирован. А  вот, Сцевола,
письма из Византии, от императрицы Феодоры, благочестивой супруги Юстиниана.
Ты  должен  ответить  на  них.  Ты,   Кальпурний,  возьми  этот  вексель  на
полмиллиона солидов Альбина и отправь его казначею короля франков. Он влияет
на своего короля  в нашу пользу и возбуждает его против готов. Затем сообщаю
вам  всем, что, по последним письмам из  Равенны, рука Господня тяжело легла
на тирана. Глубокое уныние, слишком позднее  раскаяние подавляют его душу, а
утешение истинной веры ему  недоступно. Потерпите еще немного: гневный голос
Судии скоро призовет его, тогда наступит свобода. В следующем месяце, в этот
же  час, мы снова сойдемся здесь. Идите  с миром, благословение Господне над
вами!
     И  движением  руки епископ простился  с собранием. Молодые священники с
факелами вышли из боковых проходов и повели заговорщиков небольшими группами
к разным выходам ил катакомб.
     ГЛАВА IV
     Сильверий, Цетег и Рустициана пошли  вместе.  Поднявшись  на  несколько
ступеней, они вошли в  церковь  святого Себастьяна,  подле  которой был  дом
Сильверия. Туда они зашли все трое.
     Сильверий  провел  гостей  в  тайную  комнату,  где  никто  не  мог  их
подслушать,  и занялся  приготовлением трапезы. Цетег  же  молча  сел  подле
стола, опустив голову на  руки,  Рустициана пристально  смотрела на него  и,
наконец, заговорила:
     --  Человек,  скажи мне, скажи, что за силу имеешь ты надо мною? Я тебя
не люблю. Скорее  ненавижу. И все же повинуюсь тебе, против  воли, как птица
-- взгляду змеи. И ты вложил мою руку в руку негодяя! Скажи мне, какой силой
ты сделал это?
     -- Привычка, Рустициана, простая привычка! -- рассеянно ответил тот.
     -- Да, конечно, привычка! Привычка рабства, которое началось с тех пор,
как я начала думать.  Что я молодой девушкой полюбила красивого сына соседа,
--  это было  естественно.  Что  я  думала, что и  ты  любишь меня,  -- было
простительно, ведь ты же  целовал меня, а кто же мог думать тогда, что ты не
можешь  любить -- никого, даже едва ли самого себя. Сделавшись женою Боэция,
я не  заглушила в себе  эту любовь, которую ты шутя снова пробудил, это  был
грех, но Господь и церковь простили мне. Но почему теперь, когда я знаю твою
бессердечность, когда в  жилах  моих  потухло пламя всех страстей, я  все же
слепо повинуюсь  тебе,  --  это  уже  глупость,  над  которой  можно  только
смеяться.
     И она громко рассмеялась, потирая рукой лоб.
     Сильверий,  занятый  приготовлением  какого-то напитка  в  другом конце
комнаты, украдкой взглянул на Цетега. Тот сидел  по-прежнему, склонив голову
на левую руку.
     -- Ты несправедлива, Рустициана,-  спокойно ответил он ей. -- И  неясно
понимаешь свои чувства. Ты ведь знаешь, что я был друг Боэция. Знаешь, что я
ненавижу  готов, действительно ненавижу и желаю, а главное -- могу исполнить
то,  что  составляет смысл твоей жизни:  отомстить  варварам за казнь твоего
отца Симмаха,  которого ты любила, и мужа, которого уважала. Вот почему ты и
подчиняешься мне. И умно делаешь: хотя ты  и умеешь вести  интриги, но  твоя
горячность расстраивает иногда лучшие твои планы. Поэтому  для тебя же лучше
слепо  подчиняться мне.  Вот  и все. Теперь иди.  Твоя  служанка  уснула  на
ступенях  церкви;  она   воображает,  что  ты  исповедуешься  у   Сильверия.
Прекрасно, но исповедь не должна тянуться  слишком долго. Передай мой привет
Камилле, твоей прекрасной девочке.
     Он встал, взял ее за руку и повел к двери. Рустициана молча поклонилась
Сильверию и вышла. Цетег возвратился на свое место.
     -- Странная женщина! -- заговорил Сильверий.
     --  Ничего странного. Она думает, что  загладит свою  вину перед мужем,
если отомстит за него. Но займемся делом.
     Сильверий вынул из шкафа большую кипу разных счетов и документов.
     -- Нет, святой отец, денежными делами займись уж сам, я их не  люблю. Я
просмотрю другие дела.
     И оба погрузились в письма и счета. Долго, много часов просидели они за
работой.  Сильверий  сильно  устал, на  лице же  Цетега не заметно  было  ни
малейшего следа  утомления.  Священник с удивлением и завистью посмотрел  на
него.
     Цетег почувствовал взгляд, понял его и ответил:
     --  Привычка,  мой  друг, сильные нервы  и... --  тут он  улыбнулся, --
чистая совесть. Это главное.
     --  Нет, не  шути,  Цетег, ты для меня загадка. Я совершенно не понимаю
тебя.  Вот,  возьмем любого из членов  нашего союза. О  каждом я безошибочно
скажу,  что  собственно побудило его вступить в союз:  Лициния  --  горячий,
молодой  задор, Сцеволу  --  чувство  правды,  меня и других  священников --
ревность о славе Божьей.
     -- Ну, конечно, -- подтвердил Цетег, отпивая из бокала.
     -- Иных  тщеславие, -- продолжал Сильверий, -- других надежда отомстить
во время  борьбы своим личным врагам. Но что побуждает  тебя -- я решительно
не могу понять.
     --  И  это тебе  досадно, не правда  ли?  Потому что только зная мотивы
наших  поступков, можно управлять  нами. Но  в этом  случае я не могу помочь
тебе: я и сам себя не понимаю. Положим, я не люблю готов, -- мне противны их
здоровые, румяные лица, их широкие, светлые бороды, цельность их характеров,
безумное геройство. Да, они противны мне, и мне неприятно, что они властвуют
в стране с таким прошлым, в Риме.
     -- Что готы должны быть изгнаны отсюда, в  этом я совершенно согласен с
тобой. И я достигну  этого. Потому  что я хочу  только освободить церковь от
еретиков,  которые  не верят в  божественность  Христа. И тогда  я  надеюсь,
что...
     -- Что  римский епископ  сделается главою  всего христианского  мира  и
вместе повелителем Италии, -- прервал его Цетег. -- И  этим  епископом  Рима
будет Сильверий.
     Сильверий, пораженный, взглянул на него.
     -- Успокойся, друг Божий. Я умею хранить чужие тайны. Твои цели я давно
уже  понял, но никому не выдал их. А пока прощай.  Звезды уже  гаснут, а мои
рабы должны утром найти меня в постели.
     И, наскоро простившись с хозяином, Цетег вышел. Некоторое время шел он,
глубоко задумавшись, по улицам города, наконец, остановился, глубоко вдохнул
в себя свежий ночной воздух и проговорил вполголоса:
     --  Да,  я  --  загадка:  точно юноша,  провожу  ночи с  заговорщиками,
возвращаюсь домой  на рассвете,  точно влюбленный,  а зачем?..  Но стоит  ли
думать об этом! Кто знает, зачем он дышит? Потому что должен. Так и  я делаю
то, что должен. Одно только я  знаю: этот поп хочет быть и, вероятно,  будет
папой. Это хорошо. Но он  не должен оставаться папой долго. А пока простите,
мои мысли --  не  мысли, а  скорее смутные мечты. Быть может, налетит буря с
громом,  молнией  и"  уничтожит  нас. Но  вот  начинает светать.  Хорошо!  Я
принимаю это за добрый знак.
     С этими словами он  вошел  в дом и,  никого  не разбудив, прошел в свою
комнату.  На  мраморном  столике подле  постели лежало  письмо с королевской
печатью. Цетег быстро разрезал шнурок, связывавший две навощенные дощечки, и
прочел:
     "Цетегу Цезарию, председателю сената, сенатор Марк Аврелий Кассиодор.
     Наш король  и  повелитель  лежит  при  смерти.  Его  дочь  и наследница
Амаласунта хочет  говорить с тобой до  его  кончины. Приезжай  немедленно  в
Равенну. Тебе предложат самую важную государственную должность".
     ГЛАВА V
     Точно тяжелая,  черная  туча,  нависла над Равенной печальная  весть: в
громадном,  роскошном дворце умирал великий король  готов Теодорих  из  рода
Амалунгов,  имя которого  еще  при  жизни  его перешло  в  народные песни  и
сказания, герой  своего  столетия, который  несколько  десятков лет управлял
отсюда судьбой всей Европы.
     -- И теперь врачи объявили, что он умирает.
     Конечно,  народ  Равенны  давно  уже   был  подготовлен  к   тому,  что
таинственная  болезнь их старого короля должна  окончиться  смертью, тем  не
менее, когда наступила эта решительная минута, все были поражены.
     Чуть начало брезжить утро, из дворца один за  другим поскакали гонцы во
все  наиболее  знатные дома готов и римлян,  и  весь  город сразу  пришел  в
волнение:  повсюду на улицах и площадях виднелись  небольшие  группы мужчин,
которые делились последними  сведениями  из дворца. Из-за дверей выглядывали
женщины и дети.
     Все  были  удручены,  печальны, --  не только  готы, но даже и римляне,
потому что, живя в Равенне, в непосредственной близости великого короля, они
имели случай сотни раз убедиться в его кротости и великодушии. Поэтому, хотя
они  и желали  бы изгнать  варваров  из  своей земли, но  в эту  минуту  все
корыстные чувства уступили место благоговении) перед великим королем. Притом
они  боялись, что  со смертью  Теодориха, который всегда  защищал римлян  от
грубости готов, им придется испытать на себе настоящее варварское иго.
     Около полудня ко дворцу подъехал Цетег. Его здесь знали и без  задержки
пропустили во  дворец. В  обширных залах,  которые ему  пришлось  проходить,
толпились  самые  знатные  готы  и  римляне. Молодые  держались  группами  и
вполголоса, но оживленно рассуждали о перемене правителя, старики же, бывшие
соратники умиравшего короля, в темных углах старались скрыть свои слезы.
     С видом холодного равнодушия Цетег прошел мимо. В зале, назначенной для
приема  иностранных послов,  собрались знатные  готы: храбрый  герцог Тулун,
охранявший западные  границы государства, герцог Ибба,  завоеватель Испании,
Пицта  --  победитель  болгар  и  гепидов,  --  все трое  из рода Балтов; по
знатности  происхождения они не уступали Амалунгам,  предки их также  носили
корону. Здесь же были Гильдебад и Тейя.
     Все эти люди принадлежали к  партии, ненавидевшей римлян и недоверявшей
им,  поэтому,  когда Цетег  проходил  через эту залу,  все бросали  на  него
недружелюбные  взгляды,  но  гордый  римлянин  не  обратил  на  это никакого
внимания и прошел в следующую комнату, смежную с комнатой короля.
     Здесь перед мраморным столом, покрытым пергаментами, стояла женщина лет
тридцати пяти,  высокого  роста, замечательной  красоты. Роскошные волосы ее
были зачесаны по-греческому обычаю,  одежда ее была также греческого покроя.
Вся она светилась  гордой величественностью. Это была Амаласунта, овдовевшая
дочь Теодориха.
     Она стояла серьезная, молчаливая, но без слез, вполне владея собой.
     Подле  нее, прижавшись  к  ней,  стоял юноша  лет  семнадцати,  ее  сын
Аталарих,  наследник готского  престола.  Он был прекрасен, как и  все члены
этого дома, кто вел свое происхождение от богов, но походил не на мать, а на
своего отца Эвтириха, который умер  в цвете лет  от болезни сердца. И в юном
Аталарихе,  который был живым подобием отца,  уже с детских лет были заметны
признаки этой ужасной болезни.
     В отдалении от  них, у  окна стояла в мечтательной задумчивости молодая
девушка, такой  поразительной, блестящей  красоты, что ее можно было принять
за богиню. Это была сестра Аталариха -- Матасунта.
     Так обаятельна была ее красота, что даже холодный Цетег,  давно знавший
княжну,  при виде ее остановился в изумлении.  Кроме  них, в комнате был еще
ученый   и  верный  министр  короля  --  Кассиодор,  главный  сторонник  той
миролюбивой  политики, которой в течение тридцати лет держался Теодорих.  На
лице  этого  кроткого и достойного старика выражалось глубокое горе о потере
своего друга короля и вместе забота  о  будущем государства. Увидя вошедшего
Цетега, он встал и нетвердой походкой направился к нему.
     --  О  какой  день! -- простонал  старик со слезами на глазах,  обнимая
вошедшего. Цетег презирал всякую слабость и потому холодно ответил:
     -- Очень важный день: он требует силы и самообладания.
     --  Совершенно  верно,  патриций, привет  тебе! --  обратилась  к  нему
княгиня и, отстраняя от себя сына, протянула римлянину руку. -- Ты говоришь,
как римлянин. Кассиодор советует мне предложить тебе очень важную должность.
И хотя его совета было  бы  для меня совершенно достаточно, но я тем охотнее
следую ему, что  давно уже знаю тебя сама: ведь это  ты перевел на греческий
язык две песни "Энеиды".
     --  О королева, -- улыбаясь, ответил  Цетег,  -- не вспоминай о  них: я
понял, как плох мой перевод, когда прочел  перевод этих же песен,  сделанный
Туллией.
     Туллия -- было вымышленное имя, которое подписала  Амаласунта под своим
переводом. Цетег знал это,  но княгиня не подозревала, что ему это известно,
и поверила его лести.
     --  Но  перейдем к делу,  --  начала она,  очень благосклонно глядя  на
римлянина. -- Ты  знаешь, в  каком мы положении. Мгновения жизни моего  отца
сочтены.  Аталарих  -- его наследник,  а до его  совершеннолетия я буду  его
опекуншей, блюстителем престола.
     --  И  готы,  и  римляне  уже  давно знают, что  такова воля короля,  и
признали мудрость его распоряжения, -- заметил Цетег.
     --  Да,  они  признали.  Но  толпа  изменчива,  грубые  люди  презирают
владычество женщин. Впрочем, в  общем я  полагаюсь на верность готов. Я даже
не боюсь латинян, которые живут здесь, в Равенне, и  в других провинциальных
городах. Меня страшит только Рим и римляне.
     Цетег насторожился, но ни один мускул в лице его не дрогнул.
     -- Никогда римляне не примирятся с владычеством готов. Да ведь  иначе и
быть не может, --  со вздохом заметила княгиня. -- И мы боимся,  что,  когда
известие  о  смерти  короля  дойдет до  них,  они  откажутся  признать  меня
правительницей.  В  виду этого  Кассиодор советует окончить это дело раньше,
чем они узнают о смерти моего отца. Для этого мне нужен решительный и верный
человек, который немедленно занял бы войсками все главные ворота и площади в
городе, угрозой вынудил бы у сената и патрициев клятву верности мне, то есть
моему сыну, и привлек бы на мою сторону  народ. Таким образом, прежде чем до
него дойдет весть о  смерти короля, опасность возмущения будет  устранена. И
Кассиодор  указал  на  тебя, как  на человека,  который может исполнить это.
Согласен ли ты?
     Сотни вопросов, как молнии, промелькнули в  голове  римлянина  при этом
предложении. Уж  не открыт ли  заговор  в катакомбах? Не  сделан ли донос на
него? Не  расставляет ли  эта  хитрая  женщина  ему  ловушку? Или  эти  готы
действительно  так  слепы, что  предлагают это место именно  ему?  И  как же
поступить теперь? Воспользоваться случаем и сбросить  владычество  готов? Но
кто же в таком случае получит власть над  Римом?  Византийский император или
кто-либо среди римлян? И в последнем случае кто именно?  Или разыграть  пока
роль верноподданного, чтобы выждать?
     Для решения было не больше минуты, но его острому уму и  не требовалось
много времени. Глубоко поклонившись княгине, он ответил:
     --  Королева,  я  -- римлянин, и  не рад господству варваров -- извини,
готов -- в Риме. Вот почему уже десять лет  я не принимаю никакого участия в
государственных делах. Но  тебя я не считаю варваркой: ты принадлежишь готам
только по происхождению,  по  уму  же  ты --  гречанка, а по добродетелям --
римлянка. Поэтому принимаю твое предложение и своею  головой ручаюсь тебе за
верность Рима.
     --  Я  очень  рада,  --  сказала  княгиня.  --  Вот  возьми  документы,
полномочия, которые тебе необходимы, и тотчас отправляйся в  Рим. Цетег взял
бумаги и начал просматривать их.
     -- Королева, -- сказал он -- это манифест молодого короля. Ты подписала
бумагу, но его подписи нет.
     --  Аталарих,  подпиши здесь  твое имя,  сын мой,  -- обратилась она  к
юноше, протягивая ему документ.
     Молодой наследник все время пристально  всматривался в лицо Цетега. При
обращении матери он быстро выпрямился и решительно ответил:
     -- Нет, я не  подпишу. Не  только потому,  что я не доверяю ему, -- да,
гордый римлянин, я тебе не доверяю, -- но еще и  потому, что меня возмущает,
что  вы, не  дождавшись даже минуты, когда мой великий  дед закроет  глаза,"
протягиваете уже руки к его короне. Стыдитесь такой бесчувственности!
     И, повернувшись  к ним  спиной, он  отошел к  своей сестре и стал подле
нее, обняв ее рукой.
     Цетег вопросительно смотрел на княгиню.
     -- Оставь, -- вздохнула  она.  -- Уж если он не захочет чего-нибудь, то
никакая сила в мире не принудит его.
     Между  тем, Матасунта рассеянно смотрела в окно и вдруг схватила своего
брата за руку и быстро прошептала:
     --  Аталарих,  кто этот мужчина  в  стальном  шлеме, вон  там у колонны
подъезда? Видишь? Скажи, кто это?
     -- Где? -- спросил Аталарих, выглядывая в окно. -- А, это славный герой
Витихис, победитель гепидов.
     В  эту минуту  тяжелый  занавес,  закрывавший  вход  в комнату  короля,
поднялся  и  оттуда  вышел  грек-врач.  Он   сообщил,  что  после   довольно
продолжительного сна больной чувствует себя  лучше и выслал его  из комнаты,
чтобы поговорить наедине с Гильдебрандом, который последние дни ни на миг не
отходил от его постели.
     ГЛАВА VI
     Странное  впечатление производила  спальня короля:  дворец был построен
еще римскими императорами и отличался великолепием. И эта комната также была
отделана  с   замечательной  роскошью:   пол   мраморный,   стены  прекрасно
разрисованы, с потолка  спускались,  точно  витая в воздухе, языческие боги.
Мебель  же  поражала  грубой простотой.  Кровать, на которой лежал умирающий
король, была простая деревянная, и только  дорогое пурпуровое  покрывало  на
ногах больного, да прекрасная львиная шкура перед постелью -- подарок короля
вандалов  из  Африки  --  указывали на  королевское достоинство  больного. В
глубине комнаты  висели  медный щит и широкий меч короля, которые много  лет
уже не были в  деле. У изголовья, заботливо  склонившись над  больным, стоял
старый  оруженосец его, Гильдебранд. Король  только  что  проснулся и  молча
смотрел на своего верного слугу. Лицо его, хотя и сильно исхудавшее за время
болезни,  еще  несло  отпечаток  большого  ума  и  силы,  а   губы  выдавали
необычайную кротость.
     Долго,  с  любовью смотрел  король  на своего  великана-сиделку,  затем
протянул ему руку.
     -- Старый  друг,  теперь  нам  надо проститься,  -- сказал  он.  Старик
опустился на колени и прижал руку короля к губам.
     -- Ну, старик, встань, неужели же мне утешать тебя?
     Но  Гильдебранд  остался  на коленях, только голову приподнял --  чтобы
видеть лицо короля.
     -- Слушай,  -- сказал больной, -- я знаю, что ты, сын Гильдунга, всегда
правдив.  Поэтому спрашиваю  тебя:  скажи,  я  должен умереть? И сегодня? До
захода солнца?
     И он взглянул на своего  оруженосца так, что обмануть было  нельзя.  Но
старик и не хотел обманывать, он уже собрался с силами.
     -- Да, король готов, наследник Амалунгов, ты должен умереть, -- ответил
он. -- Рука смерти уже простерта над тобой. Ты не увидишь заката солнца.
     -- Хорошо, -- ответил Теодорих,  не дрогнув.  --  Вот видишь, тот грек,
которого я выслал отсюда, обманул меня на целый день. А мне нужно мое время.
     --  Ты хочешь  опять позвать священника? --  с неудовольствием  спросил
Гильдебранд.
     -- Нет, они уже больше не нужны мне.
     -- Сон так хорошо подкрепил тебя! -- радостно вскричал оруженосец -- Он
разогнал тень, которая так долго  омрачала твою душу. Хвала тебе,  Теодорих,
сын Теодемере, ты умрешь, как король-герой.
     --  Я  знаю, -- улыбаясь,  сказал  король,  -- что ты  не любил  видеть
священников у моей постели. И ты прав -- они не могли мне помочь.
     -- Но кто же помог тебе?
     -- Бог и  я сам. Слушай! И эти слова будут  нашим прощанием.  Пусть это
будет моей благодарностью  тебе  за пятьдесят  лет твоей верности,  что тебе
одному -- не моей дочери, не Кассиодору, а только одному  тебе я открою, что
так мучило меня. Но сначала скажи  мне: что говорит народ, что думаешь ты об
этой ужасной тоске, которая так овладела мной и свела в могилу?
     -- Римляне говорят, что тебя мучит раскаяние за казнь Боэция и Симмаха.
     -- А ты поверил этому?
     -- Нет. Я не мог думать, чтобы тебя могла смущать кровь изменников.
     --  И  ты прав. Быть  может,  по  закону, они  по  своим  поступкам  не
заслуживали  смерти. Но они были  тысячу  раз изменники.  Они изменили моему
доверию, моей привязанности. Я ставил  их, римлян, выше, чем лучших из людей
моего народа. А они в благодарность захотели овладеть моей короной, вступили
в  переписку  с  византийским  императором,  какого-то  Юстина  и  Юстиниана
предпочли моей дружбе. Нет, я не раскаиваюсь, что казнил неблагодарных. Я их
презираю. Но говори дальше: ты сам, что ты думаешь?
     -- Король, твой наследник -- еще дитя, а  кругом --  враги.  -- Больной
наморщил брови.
     -- Ты ближе к истине. Я всегда знал, в  чем слабость моего государства,
и в эти ужасные, бессонные ночи я плакал об  этом, хотя по вечерам на пирах,
перед иноземными послами я выказывал гордую самоуверенность. Старик, я знаю,
что ты считал меня слишком самоуверенным. Но никто не должен был видеть меня
в унынии.  Никто -- ни друг, ни враг.  Трон мой  колебался, я  видел  это  и
стонал, но только тогда, когда был один со своими заботами.
     -- О, король, ты мудр, а я был глуп! -- вскричал старик.
     -- Видишь ли, --  продолжал  король, поглаживая руку старика, -- я знаю
все,  что ты не одобрял во мне. Знаю и твою слепую ненависть к вельхам. Верь
мне, она слепа... Слепа в такой же степени,  быть может, как и  моя любовь к
ним.
     Король вздохнул и замолчал.
     -- Зачем ты себя мучишь? -- спросил Гильдебранд.
     -- Нет, я  хочу подвести итог.  Я знаю, что  мое государство, дело всей
моей  жизни, полной трудов  и славы, может пасть, легко пасть. И падет, быть
может, по моей вине, -- вследствие моего великодушия к римлянам. Пусть будет
так. Ничто человеческое не  вечно, а обвинение в благородной доброте я готов
принять на себя. Но в одну бессонную  ночь, когда я по обыкновению обдумывал
и  взвешивал  опасности,  грозящие моему  государству,  в  душе  моей  вдруг
восстало  воспоминание  об  иной  моей вине:  уже  не излишняя  доброта,  не
стремление к славе, это было кровавое насилие. И горе, горе мне, если  народ
готов  должен погибнуть в наказание за преступление их короля  Теодориха!...
Его, его образ восстал передо мною.
     Больной говорил с усилием и при последних словах вздрогнул.
     --  Чей  образ? О  ком  ты  думаешь? -- прошептал,  нагибаясь  к  нему,
Гильдебранд.
     -- Одоакр! -- шепотом же ответил король.
     [*Одоакр -- один из  германцев, бывших на службе у римского императора.
В г. н.э. он свергнул последнего римского императора и овладел короной Рима.
Впоследствии Теодорих победил его и отнял корону Италии.]
     Гильдебранд  опустил  голову.  Наступило   тяжелое  молчание.  Наконец,
Теодорих прервал его:
     -- Да, старик, моя рука, -- ты знаешь это, --  поразила могучего героя,
поразила во время пира, когда он был моим гостем. Горячая кровь его брызнула
мне  прямо  в  лицо,  и  ненависть,  бездонная  ненависть  светилась  в  его
потухающих глазах. И  вот, несколько месяцев назад, ночью  передо мной встал
его окровавленный,  бледный, гневный образ. Лихорадочно забилось мое сердце,
и  ужасный голос  сказал  мне: "За это  кровавое преступление  твое  царство
падет, и твой народ погибнет".
     Снова наступило молчание. На этот раз его прервал Гильдебранд:
     -- Король,  что ты мучишь себя,  точно женщина? Разве ты не  убил сотни
людей своей рукой, а твой народ  много тысяч по твоему  приказанию? Разве мы
не выдержали тридцати битв,  когда спускались  сюда с гор? Разве мы не шли в
потоках  крови?  Что  в  сравнении с этим кровь  одного  человека?  Припомни
только,  как было  дело. Четыре года боролся  он с  нами. Два раза ты и весь
твой народ были на  краю гибели из-за  него! Голод, меч и болезни истребляли
твой народ.  И  наконец, упорная Равенна  сдалась:  измученный голодом  враг
лежал  у ног  твоих. И вдруг ты получаешь предостережение,  что он замышляет
измену, хочет снова начать ужаснейшую борьбу, и не позже, как в следующую же
ночь.  Что тебе оставалось делать? Открыто поговорить с ним? Но ведь если он
был виновен, то это не помогло бы. И вот ты смело предупредил его и сделал с
ним вечером то, что он хотел сделать с тобой ночью.  Одним этим поступком ты
спас  свой  народ,  предохранил его  от новой  отчаянной борьбы.  И  как  же
воспользовался  ты  своей победой? Ты  пощадил всех  его  сторонников и  дал
возможность вельхам и готам прожить тридцать лет, как в царствии небесном. А
теперь  ты  мучишь себя  за  это?  Да ведь  два  народа  всю  вечность будут
благодарить тебя за него! Я готов был бы семь раз убить его!
     Старик умолк, глаза его  блестели, он имел вид разгневанного  великана.
Но король покачал головой.
     --  Нет,  старик,  нет, все это ничто.  Сотни раз повторял  я это себе,
говорил гораздо красноречивее, убедительнее, чем ты. И ничто не помогает. Он
был  герой,  единственный  равный  мне!  И  я  умертвил  его,  не имея  даже
доказательств его вины.  Из недоверчивости, зависти, -- да,  надо сознаться,
-- из страха еще раз сразиться с ним. Это было, и есть, и навсегда останется
преступлением. И никакие  уловки  не  могли  успокоить меня.  Тяжелая  тоска
овладела мною.  С  той ночи образ  . его  беспрестанно преследовал меня и во
время пира, и в совете, на охоте, в церкви, на яву и во сне. Тогда Кассиодор
стал приводить ко мне епископов, священников. Но  они не могли  помочь  мне.
Они слушали  мою исповедь, видели мое раскаяние, мою веру и  прощали мне все
грехи.  Но  я не находил  покоя, и хотя они  прощали меня,  но я сам не  мог
простить себе.  Не знаю, быть может,  это  говорит  во  мне старый  дух моих
языческих предков, но  я  не могу  скрыться за крестом  перед  тенью убитого
мною: Я не могу  поверить, что кровь  безгрешного  Бога, умершего на кресте,
смоет  с  меня  мое  кровавое  преступление.  Лицо  Гильдебранда засветилось
радостью.
     -- Вот  и я -- ты ведь  знаешь  -- никогда  не мог поверить этим попам.
Скажи, о скажи, ведь ты веришь еще в Одина и Тора? Они помогли  тебе? Король
с улыбкой покачал головой.
     [*Языческие боги древних германцев.  **Валгалла --  чертог бога  Одина,
где пируют воины, погибшие в сражениях.]
     -- Нет,  мой старый,  неисправимый язычник.  Твоя Валгалла уже погибла.
Слушай, что помогло мне. Вчера я отослал прочь епископа и глубоко погрузился
сам в  себя, я  всею  душой молился Богу, и мне стало спокойнее.  И  видишь,
ночью я спал так хорошо и  крепко, как много месяцев уже не спал. И когда  я
проснулся,  во  мне уже не было прежней тоски. На душе  у меня  было легко и
ясно. Я думал:  преступление совершено  мною,  и никакое милосердие, никакое
чудо Господа  не может уничтожить его. Хорошо, я должен понести наказание. И
если Он  -- гневный Бог  Моисея, то  Он отомстит за Себя и накажет не только
меня,  но и  дом мой до седьмого колена. И я  подчиняюсь, я и мой род, этому
гневу Божию. Если Он даже и погубит всех нас, Он будет справедлив. Но именно
потому,  что  Он  справедлив,  Он  не  может  наказывать  за  мою вину  весь
благородный народ готов.  Он  не может погубить  их  из-за  преступления  их
короля. Нет, Он этого не сделает.  И  если когда-либо народ этот и погибнет,
то  я чувствую,  что он  погибнет  не  из-за  моего  поступка.  За  свое  же
преступление я предаю себя и весь свой дом мести Бога. И в душу мою снизошел
мир, и теперь я могу умереть спокойно.
     Он умолк. Гильдебранд поцеловал руку, поразившую Одоакра.
     -- Это было мое прощанье и благодарность тебе за твою  пятидесятилетнюю
верность. Теперь остаток моей жизни посвятим нашему народу готов. Помоги мне
подняться -- не могу же я умереть, лежа на подушках. Подай мне вооружение. И
не перечь! Я так хочу и могу.
     Гильдебранд  должен был  повиноваться.  Король с  его помощью  встал  с
постели, набросил на плечи широкую пурпуровую мантию, опоясался мечом, надел
на голову шлем  с короной и, опираясь  на  длинное  копье, стал,  прислонясь
спиною к одной из колонн посреди комнаты.
     -- Теперь позови мою дочь и Кассиодора. И всех, кто там есть.
     ГЛАВА VII
     Гильдебранд отдернул занавес, отделявший комнату  короля от соседней, и
все,  бывшие  там, -- туда  явилось еще много готов и римлян -- с удивлением
увидели  спокойно стоявшего короля. С  благоговейным молчанием  приблизились
они к больному.
     --  Дочь  моя,  -- сказал  он,  -- готовы  ли  уже  письма в  Византию,
извещающие о моей кончине и о вступлении на престол моего внука?
     --  Да,  отец,  вот  они,  --  ответила  Амаласунта, протягивая ему три
письма. Король начал читать.
     -- Императору Юстину. Второе -- его племяннику Юстиниану. Конечно, ведь
он скоро будет носить корону. Он и теперь уж управляет всем. Писал Кассиодор
--  я  вижу  уже по прекрасному слогу. Но что это?  -- и открытый лоб короля
наморщился  --  "...  прося  принять  мою молодость под  вашу  императорскую
защиту". Защиту? Это слишком.  Горе вам, если вас будет  защищать  Византия!
Вычеркни эту фразу и поставь вместо нее:  "полагаясь на вашу дружбу".  Этого
достаточно для внука  Теодориха. -- И он отдал письмо Кассиодору. -- А  кому
же это  третье? "Феодоре, благородной супруге Юстиниана". Как! Танцовщице из
цирка? Бесстыдной дочери усмирителя львов?
     И глаза его засверкали.
     -- Но она будет скоро императрицей  и  имеет огромное влияние на своего
супруга, -- заметил Кассиодор.
     -- Нет, дочь Теодориха не может писать женщине, которая попрала женский
стыд. -- И он разорвал письмо и бросил клочки на пол.
     -- Что же, мой храбрый Витихис, будешь ты делать после моей смерти?  --
обратился он к одному из бывших тут готов.
     -- Я буду обучать пехоту в Триденте.
     -- Никто лучше тебя не сделает этого. А ведь ты до сих пор  не высказал
мне своего  желания, ведь  помнишь,  после борьбы с  гепидами я обещал  тебе
исполнить  всякую  твою просьбу.  Что  ж,  у тебя и до сих  пор нет желания,
которое я мог бы исполнить?
     -- Да, король, теперь есть.
     -- Наконец-то! Я очень рад. Говори же, в чем дело.
     -- Сегодня должен  подвергнуться пытке  один несчастный тюремный сторож
за  то, что  не захотел пытать  одного обвиненного. Король,  освободи  этого
человека: пытка постыдна.
     --  Тюремный сторож  свободен,  и  с  этого  часа пытка  уничтожается в
государстве готов. Кассиодор, позаботься об этом. Храбрый Витихис,  дай  мне
твою руку. И чтобы все знали, как глубоко уважаю  я тебя, я дарю тебе своего
Валладу, этого благородного золотистого коня. Возьми его в память этого часа
вечной разлуки. И если когда-либо ты будешь в опасности, сидя на нем, или он
откажется повиноваться  тебе, --  тут король нагнулся  к графу  и очень тихо
сказал, --  прошепчи  ему  на ухо мое  имя... А  кто будет охранять Неаполь?
Этому  дружелюбному,  жизнерадостному народу надо дать  такого же веселого и
мягкого начальника.
     --  Начальником  гавани  Неаполя   будет  молодой  Тотила,  --  ответил
Кассиодор.
     --  Тотила! Этот лучезарный мальчик,  любимец богов!  Ни одно сердце не
устоит  против  него. Впрочем, сердца  этих вельхов!  --  Король  вздохнул и
продолжал. -- А кто будет оберегать Рим и сенат?
     -- Вот этот благородный римлянин, Цетег  Цезарий, -- ответил Кассиодор,
делая Цетегу знак приблизиться.
     -- Цетег? -- повторил король. -- Я его знаю. Взгляни на меня, Цетег.
     Неохотно поднял  римлянин  свои  глаза  и быстро снова  опустил  их под
проницательным взором короля. Но, собравшись с силами, он снова поднял  их и
хотя с трудом, но внешне спокойно выдержал проникающий в глубину души взгляд
Теодориха.
     -- Мне было жаль, Цетег, что такой способный человек, как ты, так долго
держался  в стороне от дел, от меня. И это было опасно. Но, быть может,  еще
опаснее, что ты именно теперь принимаешься за дело.
     -- Не по своей воле, о король! -- ответил Цетег.
     -- Я ручаюсь за него! -- вскричал Кассиодор.
     -- Молчи, друг. Здесь,  на земле,  никто не может ручаться  за другого.
Едва  ли даже и за  себя. Но, -- продолжал  он,  обращая  снова  пристальный
взгляд на Цетега, --  но эта гордая голова, эта  голова Цезаря -- не предаст
Италию  в  руки Византии. -- Затем, быстро  схватив  руку римлянина,  король
продолжал.  --  Слушай,  что я предсказываю тебе.  Ни  одному  римлянину  не
удастся  овладеть  короной  Италии. Молчи,  не  противоречь.  Я  предостерег
тебя... Что это за шум?  -- спросил он, быстро обращаясь к дочери, которая в
эту минуту отдавала  какое-то  приказание  римлянину,  принесшему  ей  некое
известие.
     -- Ничего, король, ничего важного, мой отец, -- ответила Амаласунта.
     -- Как? Тайны предо мною? Ты хочешь  властвовать уже при жизни  моей? Я
слышу там чужую речь. Откроите дверь!
     Занавес, отделявший соседнюю комнату, был отдернут, и  все увидели  там
несколько  человек,  маленького роста, в  высоких  остроконечных  шапках,  в
странной  одежде  и  с  длинными  овечьими  шубами, наброшенными  на  плечи.
Очутившись так внезапно  перед лицом короля,  они в страхе, мгновенно, точно
сраженные молнией, бросились на колени.
     -- А, послы  аваров. Разбойничьи шайки, живущие  на  восточной  границе
нашей. Принесли ли вы свою годовую дань?
     -- Государь, мы принесли ее на этот раз -- меха, шерстяные ткани, мечи,
щиты.  Вот  они.  Но  мы  надеемся,  что  на  следующий   год...  Мы  хотели
взглянуть...
     -- Не  ослабел ли  король от старости?  -- прервал их Теодорих.  --  Вы
надеялись, что он уже умер? И что мой наследник не сможет справиться с вами?
Ошибаетесь, шпионы!
     И он взял один из  мечей, которые послы разложили  перед  ним, разломил
его в руках и бросил куски к ногам послов.
     --  Дрянные мечи  делают  авары,  --  спокойно сказал  он. -- А теперь,
Аталарих, наследник мой, подойди  сюда. Они  не верят, что ты  можешь носить
мою корону. Покажи им, как ты владеешь моим копьем.
     Юноша быстро подошел. Яркая краска покрыла  бледное  лицо его.  Он взял
тяжелое  копье своего деда  и с  такой силой ударил им о щит, который  послы
повесили на одном  из деревянных столбов в зале, что  оно насквозь прокололо
щит.
     С гордостью положил король левую руку на голову внука и сказал послам:
     -- Ступайте же и сообщите своим, что вы видели здесь. Занавес был снова
задернут, и пораженные авары вышли.
     --  Теперь дайте мне чашу с вином. Нет,  не смешивайте с водою. -- И он
оттолкнул греческого врача.  --  Дайте  цельного  вина, по обычаю германцев!
Благодарю, старый Гильдебранд,  за этот кубок и за всю твою верность. Пью за
благо готов!
     И он медленно осушил чашу. Но тут вдруг неожиданно  быстро, как молния,
наступило то, что  предсказывали врачи: он  покачнулся,  схватился  рукой за
грудь и упал на  руки старого Гильдебранда, который  медленно опустил его на
пол, положив  голову  его  себе  на грудь.  С минуту  все  молчали,  притаив
дыхание. Но король  не шевелился, и Аталарих с  громким  плачем  бросился на
труп деда.


     ГЛАВА I
     Как только  Теодорих умер,  Цетег, не теряя ни минуты, бросился в  Рим.
Весть о  кончине  короля еще  не  достигла Великого города.  Прежде всего он
созвал  всех знатнейших патрициев в сенат, объявил о  вступлении на  престол
Аталариха и, не дав  им времени  опомниться, потребовал немедленной клятвы в
верности новому королю  и его матери-регентше. Здание сената он распорядился
окружить большим отрядом вооруженных готов, длинные  копья их были прекрасно
видны из окон, и сенаторы принесли клятву.
     Тогда, приказав страже никого  не выпускать  из здания, он отправился в
амфитеатр,  куда  уже  были  собраны  простые   граждане  Рима.  В  горячей,
воодушевленной  речи  начал  он убеждать  их  признать власть Аталариха.  Он
перечислил им все благодеяния Теодориха, обещал такое же кроткое правление и
со  стороны Аталариха  и  его правительницы-матери, указал  на то,  что  вся
Италия и  даже  знатные  римляне уже  присягнули ему, и наконец,  что первой
правительственной мерой Амаласунты является указ о даровой раздаче  хлеба  и
вина всему бедному  населению  Рима. В заключение он  объявил  о семидневных
состязаниях  в цирке за его  счет:  играми он желает отпразновать вступление
Аталариха  на престол  и свое назначение  префектом  Рима. Тысячи голосов  в
восторге  прокричали  имена Аталариха и  Амаласунты,  но  еще громче  -- имя
нового префекта. После этого народ разошелся вполне довольный, патриции были
выпущены из  сената, и Рим подчинился готам.  Цетег возвратился  домой и сел
писать  сообщение Амаласунте. Но едва он начал, как услышал торопливые шаги.
Быстро спрятав в ящик  стола начатое письмо, префект встал и пошел навстречу
гостям.
     -- А, освободители отечества! -- улыбаясь, приветствовал он их.
     -- Бесстыдный  изменник!  -- вскричал в ответ Лициний, вынимая  меч  из
ножен.
     -- Нет,  подожди, пусть  оправдывается,  если может, -- прервал Сцевола
своего горячего друга, удерживая его руку.
     --  Конечно, пусть  оправдывается.  Мог ли  он  отпасть от  дела святой
церкви! -- подтвердил Сильверий, взгляд которого выражал полное недоумение.
     -- Мог ли! -- вскричал Лициний. -- Да разве он не изменил нам, разве не
привел народ к присяге новому королю, разве...
     -- Разве  не запер триста знатнейших  патрициев в сенате, точно мышей в
мышеловке? -- продолжал в его тоне Цетег.
     --  Да он смеется  над  нами!  Неужели вы стерпите это? -- задыхаясь от
гнева, вскричал Лициний.
     Даже Сцевола побледнел.
     -- Ну, а что  бы вы сделали, если бы  вам дали возможность действовать?
-- спокойно спросил их Цетег.
     --  Как  что? -- ответил Лициний. -- То, о  чем  мы, о  чем  ты же  сам
столько  раз  говорил с  нами: как только придет  весть о смерти  Теодориха,
тотчас перебить всех готов в городе, провозгласить республику...
     -- Ну, и что дальше?
     -- Как что? Мы добились бы свободы!
     --  Вы навеки  убили бы  всякую надежду  на свободу! --  крикнул Цетег,
меняя тол. -- Вы  смотрите  и на коленях благодарите меня. Он вынул из стола
документ и подал его удивленным гостям.
     --   Да,  --  продолжал   он,  --  читайте.  Враг  был  предупрежден  и
подготовился. Не сделай я того, что сделал, -- в эту минуту у северных ворот
Рима стоял  бы  граф Витихис с десятью тысячами готов, завтра  утром в устье
Тибра вступил бы Тотила с  флотом из Неаполя,  а у восточных ворот  стоял бы
герцог  Тулун с двадцатитысячным войском. Ну, а если бы хоть один волос упал
с головы какого-либо гота, что было бы с Римом?
     Все трое молчали пристыженные.
     Наконец, Сильверий подошел к нему, раскрыв объятия.
     -- Ты  спас всех  нас,  ты  спас  церковь и  государство! Я  никогда не
сомневался в тебе!
     -- А я сомневался, -- с благородным чистосердечием произнес Лициний. --
Прости,  великий римлянин. Но с этой минуты это копье, которое  должно  было
пронзить тебя сегодня, навеки в твоей власти.
     Он и Сцевола вышли из комнаты.
     --  Префект  Рима,  --  сказал  тогда Сильверий, --  ты знаешь,  я  был
честолюбив и стремился захватить в свои руки не только духовную власть, но и
светскую.  С этой минуты я отказываюсь  от последней.  Ты  будешь вожаком, я
повинуюсь тебе. Обещай только  свободу  римской церкви -- свободное избрание
папы.
     -- Конечно, конечно, -- ответил Цетег.
     Священник вышел с улыбкой на губах, но с тяжестью на сердце.
     "Нет,  --   подумал  Цетег,  глядя  вслед  уходящим,  --  нет,  не  вам
низвергнуть тирана -- вы сами в нем нуждаетесь!"
     Этот день  был  решительным в  жизни Цетега,  почти против  воли он был
поставлен в такое положение, о котором никогда даже не думал, которое иногда
представлялось его уму только в смутных, туманных мечтаниях. Он увидел  себя
в  эту  минуту полным хозяином  положения:  обе  главные  партии --  готское
правительство  и заговорщики катакомб  --  были в его  руках. И в груди  его
вдруг  со страшной  силой проснулась страсть,  потребность  повелевать, быть
первым, силой своего ума и энергии побеждать все, подчинять всех людей. Этот
давно уже  ко  всему  равнодушный, холодный, как  лед,  человек почувствовал
вдруг, что  и для него  еще может в  жизни найтись цель,  ради которой можно
отдать все  силы и даже  жизнь,  и эта  цель --  быть  императором  Западной
империи, императором всего римского мира.
     Несколько месяцев назад, когда  Сильверий  и  Рустициана тоже  едва  не
против  его  воли привлекли  его в  заговор,  эта  мысль, точно мечта, тень,
пронеслась в уме его. Но тогда он только смеялся над  ней: он -- император и
восстановитель римского  мирового государства!  А  почва  Италии дрожит  под
ногами  сотен тысяч готов,  и на престоле в  Равенне  прочно сидит Теодорих,
самый великий из королей варваров, слава которого наполнила весь мир. И если
бы даже удалось сломить власть готов, то два государства --  народ франков и
Византия -- тотчас протянут свои жадные руки за богатой добычей, два царства
против одного человека! Он  стоял одиноким  столпом среди своего народа.  Он
хорошо знал и глубоко презирал своих соотечественников, недостойных потомков
великих предков. Как  смеялся он над грезами Лициния, Сцеволы и им подобных,
что хотели восстановить времена республики с такими людьми!
     Да, он был одинок. Но это-то и привлекало гордого честолюбца, и теперь,
в  минуту, когда три заговорщика уходили от него, мечты обратились в твердую
решимость. Скрестив руки, быстро ходил  он  взад и вперед по  комнате, точно
лев в клетке, и говорил сам с собой:
     "Да, имея  за собой сильный народ, было бы  нетрудно выгнать готов и не
допустить франков  и  греков. Это мог бы сделать и другой. Но выполнить .это
громадное  дело одному, совершенно одному,  с людьми без ума и воли, которые
больше  мешают,  чем помогают,  -- одному обратить этих  рабов  в римлян, во
властелинов земли,  --  это цель, ради  которой  стоит  потрудиться. Создать
новый народ, новое время, новый мир, одному, совершенно одному, только силой
своего ума и воли, -- этого не совершил еще ни один смертный. Да, Цетег, вот
цель,  для которой  стоит жить и  умереть.  Уже одно стремление к такой цели
делает бессмертным, и  упасть с такой высоты --  прекрасная смерть. Итак, за
дело,  с этой минуты -- все мысли,  все чувства посвящу ему. Благо мне, -- я
снова знаю, зачем живу!"
     ГЛАВА II
     Цетег  принялся  за  дело.  Чтобы  повелевать  Италией,  сделаться   ее
императором, необходимо привлечь на свою сторону Рим. И префект легко достиг
этого:   высшее   сословие  почитало  его,  как  главу   заговорщиков,   над
духовенством он властвовал через Сильверия, который был правой рукой папы  и
имел  полное основание  ожидать, что по смерти этого  больного  старика  сам
будет избран его преемником. Низший класс он привлек  своей щедростью, часто
раздавая хлеб,  устраивая любимые  зрелища, но  еще  больше  величественными
предприятиями за счет готского правительства, которые доставляли  постоянную
работу  многим  тысячам  населения. Работы эти имели целью  укрепить "Вечный
город", возобновить  полуразвалившиеся  от  времени  стены его,  рвы  и  все
остальное.  Он сам  составил  прекрасный план  этих укреплений  и  сам лично
следил за тем, чтобы он был выполнен в точности.
     Но  для борьбы с готами  и Византией недостаточно было  только укрепить
город, надо было иметь и защитников его -- солдат. При  Теодорихе римляне не
принимались в войска, а в последнее время, после казни Боэция и Симмаха,  им
было запрещено даже  иметь  оружие.  Конечно, Цетег  не мог  надеяться,  что
Амаласунта, вопреки воле своего великого отца и  в ущерб готам, разрешит ему
набрать войско из  римлян.  Но он нашел выход: попросил, чтобы она разрешила
ему  набрать  самый незначительный отряд -- всего в две тысячи человек -- из
римлян. Такой отряд, понятно, не  мог бы быть  опасным  для власти готов, но
римляне были бы так глубоко благодарны ей за эту тень доверия к ним, за этот
намек  на  то,  что  и  они принимают  участие в  защите Рима.  Получив  это
разрешение, префект набрал две тысячи воинов, снабдил  их прекрасным оружием
и, как  только они научились владеть  им, отпустил их, а  на их место набрал
другие две тысячи, которые также, как только научились владеть оружием, были
заменены новыми.  Каждый  раз отпускаемые люди  получали  "на память" полное
вооружение, которое покупалось за счет префекта.  Таким образом, хотя налицо
в  Риме было всегда только две тысячи  воинов из  римлян,  но префект мог  в
любую  минуту иметь большое, хорошо вооруженное  и обученное войско, которое
притом было вполне предано ему, потому что  все знали,  что префект за  свой
счет покупает им вооружение и удваивает жалование.
     В  то  же  время  он  поддерживал  сношения  и  с  Византией:  старался
обеспечить себе на случай нужды  ее помощь, но вместе с тем заботился о том,
чтобы византийское войско  не было настолько сильным, чтобы  победить  самих
римлян или остаться в Италии против его воли.
     С другой стороны,  он всеми  силами старался ослабить могущество готов:
он  уверял   правительство  в  полной  безопасности   и   тем   усыплял  его
бдительность, поддерживал борьбу партий  среди готов. А  партий  у них  было
достаточно,  самой  сильной  была  партия  могущественных  Балтов,  во главе
которых  стояли  три  герцога: Тулун, Ибба  и  Пинта;  мало  уступали Балтам
Вользунги, во главе которых стоял герцог Гунтарис и граф  Арагад; много было
и других, которые неохотно  уступали  первенство Амалам. Кроме  того, многие
были недовольны тем, что престол занят ребенком, за которого правит женщина.
Наконец, была сильная партия недовольных долгим миром, скучавших  без войны;
были  также готы,  недовольные мягким отношением правительства к римлянам. И
только очень небольшое число лучших, самых благородных из готов поддерживало
правительницу  в  ее стремлении поднять умственный уровень народа до  высоты
римлян.
     Цетег старался, чтобы Амаласунта осталась во главе государства:  при ее
слабом, женском  управлении недовольство  и  дробление на партии должно было
увеличиться, и  сила народа вместе с  тем, падать. Больше всего  боялся  он,
чтобы во главе готов не стал какой-либо энергичный, сильный человек, который
сумел  бы объединить силы. Вот почему его иногда сильно  заботили проявления
самостоятельности  Аталариха,  и  он решил,  что, если  так  пойдет  дальше,
придется устранить его с пути.
     На Амаласунту он имел теперь  безграничное влияние. Эта женщина, богато
одаренная, с громадным честолюбием, хотела показать, что она может управлять
государством  не  хуже  самого  способного мужчины. Это  желание было  в ней
развито до болезненности.
     У  Теодориха не было сына, и ей часто еще в детстве приходилось слышать
из  уст  отца  и  его  приближенных  сожаление  о  том,  что  у  короля  нет
наследника-сына. Девочку  оскорбляло то, что ее не считали способной  носить
корону, и горько плакала княжна о том, что она -- не мальчик.
     Шли  годы,  она  росла,  вей  при  дворе удивлялись  ее  необыкновенным
способностям,  чисто мужскому  уму, мужеству,  --  и  это  не  было  лестью.
Амаласунта действительно была  одарена необычайно, но жалобы отца о том, что
у него нет сына, все не прекращались и по-прежнему оскорбляли ее. Теперь она
уже не плакала, а поставила себе целью показать, что  женщина может заменить
мужчину.  Брак  ее с герцогом Эвтарихом, одним из Амалов,  не был  счастлив:
княгиня не любила своего мужа и крайне неохотно подчинялась ему, хотя он был
очень  даровитый  человек. Он рано  умер.  Оставшись  вдовой, она  вздохнула
свободно и, сгорая  от честолюбия, решила  после смерти отца стать опекуншей
своего сына и правительницей. В  ожидании  власти эта холодная женщина почти
спокойно перенесла смерть отца.
     За управление государством она  принялась с  величайшим рвением: ей все
хотелось сделать самой, одной, она не выносила ничьего совета, отдалила даже
преданного Кассиодора.  Только  одного человека слушала  она охотно,  одному
только  доверяла --  Цетегу. Он  постоянно  удивлялся  ее  мужскому  уму  и,
кажется,  не осмеливался даже  подумать о том, чтобы  влиять на нее, все его
старания  были,  по-видимому,  направлены только к  тому,  чтобы в  точности
исполнять  ее распоряжения,  планы. Ей и в голову не  приходило, что  хитрый
римлянин  умел  всегда устроить так, что его  мысли  и  желания она  считала
своими.  Под его  влиянием  она  отдалила от двора  знатных готов, друзей ее
отца,  и   окружила  себя  греками  и   римлянами,  деньги,  назначенные  на
приобретение  военных  кораблей,  лошадей   и  вооружения  для  войска,  она
употребляла на укрепление и украшение Рима, -- словом, под его  влиянием она
все  более  отдалялась  от  своего  народа  и  все  глубже   ослабляла  силу
государства.
     ГЛАВА III
     Чтобы  поддержать  свое влияние  на  королеву,  Цетег  должен был часто
бывать при дворе, а это вредило его делам в Риме. Поэтому он решил поместить
при дворе кого-нибудь  из преданных ему  людей, кто бы слепо подчинялся ему,
действовал всегда в  его пользу и  сообщал  все,  что случилось  при  дворе.
Наиболее подходящей в  этом случае личностью была  Рустициана, вдова Боэция.
Убедить  королеву  дозволить  ей жить при дворе было  легко, гораздо труднее
было уговорить  Рустициану принять эту  милость.  Долго  все старания Цетега
были напрасны, пока, наконец, ему не помог случай.
     До казни  своего отца и мужа Рустициана жила при дворе в Равенне.  Дочь
ее Камилла провела там вое свое детство. Когда Боэций был казнен, семья  его
подверглась преследованию: два сына его, Северий  и Аниций, были заключены в
тюрьму и приговорены к казни,  но потом Теодорих заменил казнь  изгнанием, и
они  уехали  в Византию,  где старались вооружить императора против готов. А
Рустициана  с  Камиллой  бежали  в  Галлию,  где жили  у  одного  из  друзей
казненного.  Потом  они  получили  позволение  вернуться  в Италию,  но  все
имущество их  было  отобрано  в  казну.  Они поселились вблизи  Рима, в доме
бывшего своего вольноотпущенного Корбулона.
     Наступило  лето.  Все  состоятельные жители города  выехали  за  город,
Рустициана же должна была оставаться в душном, тесном городском домике, -- о
вилле ей  и думать  было нечего.  Но  вот однажды Корбулон явился к ней  и с
замешательством сказал, что ему  удалось купить за малую цену домик в горах.
Конечно,  этот  крохотный домишко нельзя  сравнивать  с роскошными  виллами,
которыми владела  раньше его  госпожа. Но все же  там  нет пыли,  и воздух в
горах такой  свежий, чистый, а около домика есть несколько  деревьев и  сад,
где  можно посадить цветы. И он думает,  что госпоже будет приятнее провести
лето  там, чем в душном, пыльном  городе. Рустициана  и дочь  ее были  очень
тронуты   вниманием  этого  простого  человека  и  обрадовались  возможности
подышать свежим  воздухом. В тот же день они собрались и отправились в горы.
Камилла  ехала впереди, верхом на  муле, Корбулон вел животное за повод. Они
подъехали к  горе,  на  склоне которой стоял  домик,  --  оставалось  только
подняться на лесистую вершину, и он будет виден, как на ладони.
     Добрый  старик  заранее  представлял  себе,  как  обрадуется  дочь  его
госпожи, когда  он укажет ей домик. Вот они уже и на вершине горы, но... что
это?  Корбулон  сначала  в  смущении  протер  себе  глаза,  потом  рассеянно
оглянулся  кругом, точно желая убедиться, что он не  заблудился. Но нет, вот
на  опушке  леса  стоит  огромная статуя Терминуса, древнего бога  границ. А
вправо от него должен быть  купленный им  домик и две  грядки капусты и репы
подле него. А между тем, ни домика, ни капусты нет,  вместо них расстилается
чудный  парк, с  роскошными клумбами чудных цветов, с  прекрасными статуями,
фонтанами, беседками. Дом был, но  он  также мало походил на тот, что  купил
Корбулон, как эти  чудные  клумбы -- на его грядки репы  и капусты. И откуда
все это взялось?
     Камилла же в восторге вскричала:
     -- О  Корбулон,  да ведь  этот сад  устроен  совершенно  также, как при
дворце в Равенне, только он меньше! Какая прелесть!
     И  она погнала  мула.  Подъехав к дому,  она быстро обежала аллеи сада,
клумбы, и чем дольше она  осматривала его, тем более находила всюду сходства
с громадным садом при дворце в Равенне. В доме она заметила тоже сходство со
старым. Особенно  ее  комната:  те  же  занавесы,  та  же  мебель,  картины,
статуэтки, вазы. Какая прелесть и какое приятное воспоминание!
     -- О Корбулон, как мог ты построить все это? -- спросила она.
     Но  Корбулон  ничего  не  понимал  -- одно  ясно, что  здесь  совершено
колдовство!
     -- Вот идет хромой  Каппадокс! Слава Богу, хоть он не околдован! Он все
объяснит  нам!.. Эй, Каппадокс, ступай скорее сюда,  объясни,  что тут было?
Хромой великан приблизился и рассказал:
     -- Несколько недель назад, когда  ты, мой господин, прислал  меня сюда,
чтобы  приготовить  дом для  матроны  [* Матронами в Риме назывались знатные
дамы.], явился какой-то знатный римлянин  с целой  толпой рабов и громадными
телегами,  нагруженными до верха. Он спросил меня, это ли  та вилла, которую
Корбулон купил для вдовы Боэция, и когда я ответил: "Эта", он заявил, что он
--  главный  смотритель садов в  Равенне, что один  знатный римлянин, старый
друг Боэция, желает позаботиться о семье казненного и поручил ему устроить и
украсить эту виллу.  Но, опасаясь преследования со стороны тирана, друг этот
не  хочет  открывать  своего  имени.  Затем  закипела работа. Он скупил  все
ближайшие участки земли, развел сад,  вырыл пруд,  устроил фонтаны, беседки,
выстроил дом. Я  сначала  боялся,  думая:  "А  что  если за все это придется
расплачиваться  моему господину? Несдобровать  мне тогда!"  И несколько  раз
хотел я дать тебе знать, что тут делается. Но римлянин частью лаской, частью
силой не пускал меня отсюда, говорил, что все это должно быть сюрпризом  для
матроны.  И  только  три дня  назад  все  работы были окончены, он  отпустил
работников и сам  уехал, щедро расплатившись за все. А теперь, господин, вот
что  я скажу  тебе, -- добавил раб, --  конечно, ты можешь меня наказать или
запереть  в тюрьму. Можешь велеть высечь плетьми. Ты все  можешь. Потому что
ты  ведь  господин,  а я раб.  Но подумай,  справедливо ли  было  бы это? Ты
оставил  меня смотреть  за парой грядок капусты  и  репы,  а под  моей рукой
выросло такое райское убежище.
     Слезы  благодарности  выступили  на   глазах  двух  женщин,  когда  они
выслушали рассказ: "О, есть еще благородные люди на земле! Есть еще друзья у
семьи Боэция!" И  горячая молитва за неизвестного друга вырвалась из глубины
их душ.
     Целые дни  Камилла проводила на воздухе. Часто, не довольствуясь садом,
она  в  сопровождении  Дафнидионы,  молоденькой  дочери  верного  Корбулона,
уходила  в  лес,  который  тянулся  за садом. Однажды  девушки зашли  дальше
обыкновенного.  День  был  нестерпимо  жаркий,  и  их  начала  мучить жажда.
Дафнидиона  заметила, что из одной скалы вытекал маленький родник. Вода была
холодная и чистая,  но  вытекала такой тоненькой струйкой,  что было  трудно
собрать ее столько, чтобы утолить жажду.
     -- О как жаль прекрасной влаги! -- вскричала Камилла. -- Вот если бы ты
видела,  как  прелестно устроен источник в  саду Равенны! Струя вытекает  из
бронзовой  головы Тритона,  бога моря,  и  собирается  в широкий  бассейн из
темного мрамора. А здесь, как жаль, такой родник пропадает!
     Через несколько дней девушки снова отправились в лес и подошли к месту,
где был источник. Вдруг Дафнидиона, громко вскрикнув, остановилась и в ужасе
молча указала рукой на место,  где  был  источник. Камилла взглянула и также
остановилась в изумлении: струя вытекала из бронзовой головы Тритона, и вода
собиралась в широком бассейне из темного мрамора. Суеверная Дафнидиона ни на
минуту не сомневалась, что это дело лесного духа. Закрыв лицо руками,  чтобы
не  увидеть его, так  как это  было дурным предзнаменованием,  она опрометью
бросилась  бежать  домой.  Но  Камилла  не  верила  в  существование  духов.
"Конечно,  кто-нибудь  подслушал мои слова, когда мы  здесь гуляли последний
раз, -- подумала она. -- Но в таком случае этот человек должен быть и теперь
где-нибудь  поблизости,  чтобы  увидеть, какое впечатление произведет на нас
его сюрприз". И  с этой  мыслью она внимательно огляделась:  ветви одного из
соседних кустов чуть  заметно дрожали, Камилла бросилась  туда. В эту минуту
из куста вышел юноша.
     -- Прятки кончились -- в смущении сказал он тихим голосом.
     -- Аталарих! Король! -- вскричала Камилла в  страхе, почти без сознания
она опустилась на  траву.  Молодой король с испугом и восхищением смотрел на
нее, и яркая краска залила его бледное лицо.
     -- Теперь бы умереть, -- прошептал он, -- тут, подле нее!
     В это мгновение Камилла шевельнула рукой. Это движение привело короля в
чувство. Он зачерпнул воды из мраморного бассейна и смочил виски девушки. Та
открыла  глаза,  быстро оттолкнула  руку короля и с громким криком: "Варвар!
Убийца!" -- вскочила, и бросилась бежать.
     Аталарих  не последовал  за ней. "Варвар, убийца!" -- со страшной болью
повторил он и закрыл лицо руками.
     ГЛАВА IV
     Cо страшными рыданиями бросилась  Камилла к матери и рассказала ей все:
не  было сомнения,  что виллу устроил он, сын убийцы ее  отца, нетрудно было
понять, и зачем это: он любил ее. Чувства боролись в душе девушки.
     Она  росла во  дворце Теодориха, целые дни проводила вместе с бледным и
красивым  маленьким Аталарихом, который  был всегда  так ласков  с  ней, так
весело  играл  и рассказывал такие чудные истории.  Дети были очень дружны и
привязаны друг  к  другу.  Проходили  годы. Дети стали  молодыми  людьми,  и
детская  дружба постепенно  и  незаметно начала  переходить  в  иное,  более
горячее чувство. Но тут разразился удар над Боэцием,  его казнили, семью его
лишили  имущества  и сослали.  Все окружавшие ее теперь  -- мать и друзья --
ненавидели  варвара-тирана и  всю его семью  и  говорили только о мести. Под
влиянием  этих  толков  и  тоски по  отцу  Камилла  также  стала  ненавидеть
Теодориха, а вместе и его внука Аталариха.
     И вот  этот ненавистный враг, потомок проклинаемого ею рода, на котором
лежала кровь ее мученика-отца, -- он осмелился признаться ей в  любви. Тиран
Италии осмелился надеяться, что дочь Боэция...
     Рустициана,  узнав, в чем дело,  также  страшно  взволновалась и тотчас
пригласила Цетега.
     -- Скажи же, что нам делать теперь? -- спросила она, рассказав ему все.
-- Как спасти мое дитя? Куда везти ее?
     -- Куда? -- ответил Цетег, -- В Равенну, ко двору.
     -- Ты можешь так зло шутить в такую минуту? -- вскричала вдова.
     -- Я  вовсе  не  шучу.  Слушай.  Ты  знаешь,  что  на королеву  я  имею
безграничное влияние, она вполне в моей  власти. Но с этим мальчишкой -- сам
не понимаю почему -- я ровно ничего не могу поделать. Изо всех готов он один
если  не  видит  меня насквозь, то подозревает и  не  доверяет мне. И часто,
очень часто  он мешает мне действовать --  его слова, конечно, влияют на его
мать,  и влияют сильнее, чем мои доводы. И чем дальше,  тем сильнее и умнее.
Он и  теперь умен не по летам.  До сих  пор никто из нас не мог справиться с
этим  мальчишкой,  теперь же,  благодаря его любви  к Камилле, мы  через нее
будем управлять и им.
     --  Никогда! -- вскричала с негодованием  Рустициана. -- Пока я жива --
никогда!..  Я  --  при  дворе  тирана! Моя  дочь,  дочь Боэция  -- любовница
Аталариха! Тень ее отца...
     -- Хочешь отомстить за эту тень? Хочешь уничтожить готов? Да? Ну так не
раздражай же меня и делай, что тебе говорят. Не о себе я хлопочу, не за себя
хочу мстить: мне готы не сделали ничего дурного. Ты же сама вытащила меня из
моего уединения,  упросила  стать  во главе заговора,  уничтожить  Амалов. А
теперь ты раздумала? Не хочешь? Ну, прощай, я возвращаюсь к своим книгам.
     --  Подожди,  не  уходи.  Дай  мне  опомниться, ведь это так  ужасно --
пожертвовать Камиллой!
     --  Кто  же  тебе  говорит, что  Камилла будет жертвой!  Не она, а  сам
Аталарих. Камилла должна не любить,  а  только властвовать  над  ним. Или ты
боишься  за  сердце  своей  дочери? --  прибавил он,  пристально взглянув на
вдову.
     -- Моя дочь! Полюбит его! Да я собственными руками задушила бы ее!
     -- Хорошо! -- задумчиво ответил префект. -- Я сам поговорю с ней.
     И он прошел в комнату Камиллы.  Девушка с  детства привыкла находить  в
нем защитника и помощника, и теперь, увидя его, быстро  встала ему навстречу
и доверчиво заговорила:
     -- Ты знаешь, наверно, все. И пришел помочь нам?
     -- Да, я пришел помочь тебе отомстить.
     -- Отомстить! -- вскричала девушка. -- Но как же?
     До  сих  пор  Камилла плакала,  думала  о бегстве, но мысль  о мести не
приходила ей в  голову.  Теперь  же кровь вскипела  в ней:  месть,  месть за
смерть отца, за оскорбление, нанесенное ей! И глаза ее заблестели.
     -- Слушай. Ни  одной женщине  в мире не  сказал бы я того,  что  теперь
скажу  тебе. Слушай: в  Риме  составился сильный заговор  против  господства
варваров, меч  занесен  уже, и теперь отечество, тень твоего отца  призывает
тебя, чтобы опустить его на голову тирана.
     -- Меня? Я должна мстить за отца? Говори же скорее, что надо делать.
     -- Надо принести жертву.
     -- Все, что хочешь, свою кровь, жизнь! -- вскричала девушка.
     --  Нет,  ты должна жить, чтобы  наслаждаться  победой.  Слушай: король
любит тебя. Ты должна  ехать в  Равенну, ко двору, и погубить(варвара его же
любовью.  Мы все не имеем никакой власти над ним. Только ты  силой его любви
можешь управлять  им. И этой  властью  ты воспользуешься, чтобы отомстить за
себя и отца и погубить его.
     -- Его погубить! -- странно тихо  сказала Камилла, и голос ее задрожал,
а на глазах заблестели слезы.
     Префект молча взглянул на нее.
     -- Извини,  -- холодно сказал он.  -- Я не знал, что дочь Боэция  любит
тирана. Я ухожу.
     -- Что? Я  люблю его? -- с болью вскричала  Камилла. --  Как ты  смеешь
говорить  это!  Я  его  ненавижу,  ненавижу  так,  как  я  никогда  даже  не
подозревала, что могу ненавидеть.
     -- Докажи!
     -- Хорошо.  Он умрет.  Завтра... Нет, сегодня  же мы поедем  в Равенну.
"Она его любит, -- подумал префект. -- Но это не беда  -- она еще не сознает
этого".
     ГЛАВА V
     Уже несколько недель Рустициана с дочерью жила при дворе, но Камилла ни
разу еще  не видела короля.  Он был  сильно болен, несколько недель назад он
ездил  охотиться в горы, и  однажды  приближенные  нашли  его без  чувств  у
источника.  Его привели  в чувство, привезли домой, но  он  тяжело  заболел.
Теперь, говорили, ему лучше, но врачи не позволяли ему выходить из комнаты.
     В чувствах Камиллы  произошла перемена: ненависть,  жажда  мести начала
постепенно смягчаться  состраданием  к больному.  Живя при дворе,  ей  часто
приходилось  слышать, с  каким терпением  он  выносил тяжелую  болезнь,  как
благодарен  за малейшую услугу, как благородно кроток. И в сердце ее оживала
прежняя  привязанность.  Но она старалась заглушить ее воспоминанием о казни
отца. А когда сердце  подсказывало  ей, что несправедливо взваливать на него
чужую вину  --  ведь  не он,  а  его дед  казнил  Боэция --  она  сама  себе
возражала: а почему он не помешал злодейству?
     В этой борьбе чувств проходили дни, недели. Однажды  Камилла проснулась
на  рассвете. В  комнате было душно, а  на дворе стоял приятный холодок. Она
встала и  пошла в сад.  Там  на берегу стоял  полуразрушенный  храм  Венеры,
мраморные ступени храма спускались почти к самому берегу. Туда и направилась
Камилла. Но,  подойдя к  лестнице, она увидела там  Аталариха, он  сидел  на
ступени  и  задумчиво  смотрел  на море. Встреча была  так  неожиданна,  что
девушка, растерявшись, остановилась.  Король,  увидя ее, также  смутился, но
тотчас овладел собою и, вставая, спокойно заговорил:
     -- Извини, Камилла, я не  мог думать, чтобы ты пришла сюда в это время.
Я сейчас  уйду, только не выдавай меня: моя мать и врачи так зорко наблюдают
за мной, что днем мне не уйти от них. А мне так хорошо здесь, у моря. Прощай
же, я знаю, что ты не выдашь меня.
     И он начал спускаться вниз.
     -- Нет, король готов. Останься,  я не имею ни права, ни желания  мешать
тебе. Я ухожу.
     В  этот  миг над  морем  взошло солнце, и лучи его  растеклись на  воде
широкой золотой дорогой, залили развалины храма и статуи на лестнице.
     -- Камилла! -- вскричал король, -- взгляни, как прекрасно! Помнишь, как
мы  в  детстве играли  здесь, мечтали  и воображали, что эта золотая  дорога
солнечных лучей на море ведет к островам блаженных.
     -- Да, к островам блаженных! -- повторила Камилла.
     -- А знаешь, -- продолжал король,  -- я должен  повиниться перед тобой.
Камилла  покраснела:  вот  теперь  он  заговорит  об  украшении  виллы,   об
источнике. Но Аталарих спокойно продолжал:
     -- Помнишь, как часто  спорили мы в детстве о  том, чей народ лучше. Ты
превозносила  римлян  и  их героев,  я -- своих готов. А  когда блеск  твоих
героев  грозил затмить  моих, я смеялся и говорил: а  все-таки  настоящее  и
будущее принадлежит готам. Теперь я не скажу так. Ты победила, Камилла.
     -- А, ты осознал, что твой народ не может сравниться с нами.
     -- Мы уступаем вам  только  в одном: в счастье. Мой  бедный  прекрасный
народ! Мы забрались сюда, в чуждый нам мир,  в котором не сможем укрепиться.
Мы  подобны  чудному цветку с вершины Альп, который занесен  бурей вниз,  на
пески долины. Он не сможет укорениться там. Так и мы здесь завянем и умрем.
     И он с тоской смотрел вдаль, на море.
     --  Зачем  вы  пришли  сюда?  --  резко спросила  Камилла.  -- Зачем вы
перебрались  через эти крутые горы,  которые  Господь  поставил,  как вечную
преграду между вами и нами?
     -- Зачем? -- повторил Аталарих, не глядя на девушку, как бы  про  себя.
--  А зачем мотылек  летит на яркое пламя?  Оно жжет, но  боль не удерживает
мотылька, и он снова и снова возвращается, пока это  пламя не спалит его. То
же и с готами. Оглянись кругом: как прекрасно  это небо, это чудное  море, а
там величественные деревья, и среди них, залитые  солнцем, блестят мраморные
колонны! А еще дальше, на горизонте, высокие горы, а на море зеленеют чудные
островки.  И  надо  всем этим мягкий, теплый, ласкающий  эфир. Вот те  чары,
которые вечно будут привлекать и погубят нас.
     Волнение короля передалось и Камилле. Но она не поддалась ему и холодно
ответила:
     -- Целый народ не может поддаться чарам вопреки рассудку.
     --  Может!  --  вскричал  король  с  такой  страстностью,  что  девушка
испугалась. -- Говорю тебе, что целый народ, как  и отдельный человек, может
поддаться  безумной любви,  сладкой, но гибельной мечте. Может,  Камилла,  в
сердце есть  сила,  которая  ведет  нас сильнее, чем рассудок, и ведет нас к
заведомой гибели. Но ты этого не понимаешь, и дай Бог,  чтобы никогда  ты не
испытала этого. Никогда! Прощай.
     И он  быстро  повернулся и пошел во  дворец.  Камилла  несколько  минут
смотрела ему вслед, а затем, задумавшись, направилась домой.
     ГЛАВА VI
     Теперь  молодые люди виделись ежедневно. Врачи разрешили королю гулять,
и каждый вечер он несколько часов проводил в обширном саду, сюда же выходила
и  Рустициана с дочерью.  Вдова большей частью оставалась  с  Амаласунтой, а
молодые люди,  разговаривая, уходили  вперед. Амаласунта видела, что  сын ее
все  сильнее  привязывается  к  Камилле,  но  она  не препятствовала  этому,
напротив, была даже рада ее влиянию. Аталарих  теперь стал гораздо спокойнее
и мягче с ней, чем был раньше.
     Камилла  чувствовала, как ее  злоба и  ненависть к королю ослабевали  с
каждым днем, с каждым днем  она  яснее  понимала благородство его души,  его
глубокий  ум  и поэтическое чувство. С большим  усилием  заставляла она себя
смотреть  на  него, как  на  убийцу  ее  отца, и  все громче говорило в  ней
сомнение:  справедливо  ли  ненавидеть  Аталариха только за  то,  что он  не
помешал казни,  которую вряд  ли мог  бы отвратить. Давно  уже  ей  хотелось
откровенно  поговорить  с  ним,  высказать  ему  все, но  она  считала  свою
откровенность  изменой  своему  отцу, отечеству  и  собственной  свободе,  и
молчала, но чувствовала, что с каждым днем все сильнее привязывается к нему.
     Аталарих --  конечно,  невозможно  было  сомневаться в его любви  -- ни
одним словом, ни одним взглядом не обнаруживал своего чувства.
     Даже Рустициана и Цетег, которые зорко  наблюдали за ним, были поражены
его холодностью. Цетег выходил из себя. Рустициана была спокойна.
     -- Подожди, -- говорила она Цетегу, -- подожди еще несколько дней, и он
будет в наших руках.
     --  Да,  пора  бы  действовать.  Этот  мальчишка  принимает  все  более
повелительный  тон. Он не доверяет уже ни  мне, ни Кассиодору, ни даже своей
слабой  матери.  Он  вступил  в  сношение  с   опасными  людьми:  со  старым
Гильдебрандом, Витихисом и их  друзьями.  Он настоял,  чтобы государственный
совет  собирался  не иначе, как  в  его присутствии. И на этих совещаниях он
нарушает все наши планы, но с этим надо кончать.
     --  Говорю  тебе,  потерпи  всего несколько  дней,  --  успокаивала его
Рустициана.
     -- Да на что ты надеешься? Уж не думаешь ли ты поднести ему приворотное
зелье? -- улыбаясь, спросил он.
     -- Да, именно это я и думаю сделать и только жду новолуния -- иначе оно
не подействует.
     Цетег с удивлением взглянул на нее.
     -- Как, вдова Боэция верит такому вздору! -- вскричал он наконец.
     -- Смейся, сколько хочешь, но сам увидишь его действие.
     -- Но  как же ты дашь ему налиток? Безумная, ведь тебя могут обвинить в
отравлении!
     -- Не бойся.  Никто ничего не узнает. Врачи велели ему выпивать  каждый
вечер  после  прогулки  стакан  вина, к которому подмешивают какие-то капли.
Этот стакан ставят  обыкновенно вечером на столе в старом храме Венеры. Этот
стакан нам и понадобится.
     -- А Камилла знает об этом?
     -- Храни Бог! Не проговорись и ты -- она предупредит его.
     В эту минуту в комнату вбежала Камилла и со слезами бросилась к матери.
     -- Что случилось? -- спросил Цетег.
     -- Ах, он никогда не любил  меня! -- вскричала Камилла. -- Он относится
ко мне  с каким-то состраданием, снисходительностью;  Часто замечала я в его
глазах тоску,  боль,  точно я  чем-то оскорбила  его,  точно  он  благородно
прощает мне что-то, приносит жертву.
     -- Мальчики всегда воображают, что они приносят жертву, когда любят.
     --  Аталарих  вовсе  не  мальчик!  --  вскричала Камилла,  и  глаза  ее
загорелись. -- Над ним нельзя смеяться!
     -- А? -- с удивлением спросила  Рустициана. -- Так ты уже не презираешь
короля?
     -- Ненавижу всей душою, -- ответила девушка. -- И он должен умереть, но
смеяться над ним нельзя.
     Через несколько дней весь двор был поражен новым шагом молодого короля:
он  сам созвал государственный совет  --  право, которым раньше пользовалась
Амаласунта. Когда все собрались, король начал:
     -- Моя царственная мать, храбрые  готы  и  благородные  римляне! Нашему
государству грозят опасности, устранить которые могу только я, король.
     Никогда  еще  не говорил  он так, и все в удивлении  молчали.  Наконец,
Кассиодор начал:
     -- Твоя мудрая мать и преданнейший слуга Кассиодор...
     --   Мой  преданнейший  слуга  Кассиодор  молчит,  пока  его  король  и
повелитель не обратится за советом,  -- прервал его Аталарих.  --  Мы  очень
недовольны тем, что делали до сих пор советники нашей  царственной матери, и
считаем  необходимым  немедленно  исправить  их ошибки. До  сих пор мы  были
слишком  молоды  и  больны,  теперь  мы уже чувствуем  себя вполне способным
приняться  за  дело  и  сообщаем  вам,  что  с   настоящего  дня  регентство
отменяется, и мы принимаем бразды правления в собственные руки.
     Все  молчали:   все  побоялись   грозы,  только  что  прогремевшей  над
Кассиодором. Наконец, Амаласунта, пораженная волей сына, заметила:
     -- Сын мой, но ведь годы совершеннолетия, по законам императора...
     -- Законами императора, мать, пусть руководствуются  римляне.  Мы же --
готы   и   живем    по   готскому   праву:   германские   юноши   становятся
совершеннолетними  с  той  минуты,  когда  народное  собрание   признает  их
способными  носить   оружие.  Вот   почему   мы   решили   пригласить   всех
военачальников,  графов  и всех  свободных  мужей  нашего  народа  изо  всех
провинций государства' на военные игры в Равенну через две недели.
     -- Через две недели! -- заметил Кассиодор. --  Но в такой короткий срок
невозможно разослать приглашения.
     -- Это уже  сделано.  Мой старый оруженосец Гильдебранд и граф  Витихис
позаботились обо всем.
     -- Кто же подписал указы? -- спросила Амаласунта, едва придя в себя.
     --  Я сам,  дорогая мать. Надо  же показать  приглашенным,  что я  могу
действовать самостоятельно.
     -- И без моего ведома? -- продолжала регентша.
     --  Без   твоего  ведома  я  действовал  потому,  что  ты  бы  ведь  не
согласилась, и  тогда мне  пришлось бы действовать без твоего согласия.  Все
молчали, и король продолжал:
     --  Кроме того,  мы находим, что нас  окружает слишком  много  римлян и
слишком мало  готов. Поэтому мы вызвали из  Испании наших  славных  герцогов
Тулуна,  Пицту  и Иббу.  Вместе  с графом  Витихисом эти три  храбрых  воина
осмотрят  все  крепости,  войска  и  корабли  государства,  позаботятся   об
исправлении всех недостатков в них.
     "Необходимо тотчас спровадить их", -- подумал про себя Цетег.
     -- Мы вновь вызвали ко двору нашу прекрасную сестру Матасунту. Она была
изгнана в  Тарент  за то, что отказалась выйти  за  престарелого  римлянина.
Теперь  она должна возвратиться, -- этот лучший  цветок нашего  народа --  и
украсить собой наш двор.
     -- Это невозможно! -- вскричала Амаласунта.  -- Ты нарушаешь  права  не
только королевы, но и матери.
     -- Я -- глава семейства, -- ответил король.
     -- Но  неужели ты думаешь, сын мой,  что готские военачальники признают
тебя совершеннолетним?
     Король покраснел, но прежде  чем успел ответить, раздался суровый голос
подле него:
     -- Не беспокойся об этом, королева. Я учил его владеть оружием и говорю
тебе: он может помериться с любым врагом, а о ком старый Гильдебранд говорит
так, того и все готы признают способным.
     Громкие  крики одобрения готов  подтвердили слова старика. Цетег видел,
как все его планы рушатся, он сознавал, что необходимо во что бы то ни стало
поддержать власть регентши, не допустить, чтобы Аталарих стал самостоятелен.
Но прежде чем он решил вмешаться, король произнес:
     -- Префект Рима, Цетег!
     Префект вздрогнул, но тотчас выступил вперед.
     -- Я здесь, мой король и повелитель, -- ответил он.
     --  Не  имеешь  ли  ты чего-либо важного сообщить нам  из Рима?  Каково
настроение воинов там? Как относятся они к готам?
     -- Они уважают их, как народ Теодориха.
     -- Нет ли каких-либо оснований  опасаться за  спокойствие в городе?  --
продолжал допрашивать король.
     -- Нет, ничего, -- ответил Цетег.
     --  В таком случае ты плохо знаком с настроением Рима или злоумышляешь.
Неужели  я  должен сообщить  тебе, что делается  во  вверенном тебе  городе?
Рабочие на твоих укреплениях  поют  насмешливые песни о готах, обо мне. Твои
воины  во  время  военных  упражнений  произносят угрожающие речи.  По  всей
вероятности  образовался широкий заговор,  во главе которого стоят сенаторы,
духовенство.  Они  собираются  по ночам  в  неизвестных  местах.  Соучастник
Боэция, изгнанный из Рима Альбин снова там, и скрывается... знаешь ли где? В
саду твоего дома.
     Глаза всех  устремились на Цетега -- одни в изумлении, другие с гневом,
иные со страхом. Амаласунта  дрожала за  своего поверенного. Он один остался
совершенно спокоен. Молча, холодно смотрел он в глаза королю.
     -- Защищайся же! -- закричал ему король.
     -- Защищаться? Против пустой сплетни? Никогда.
     -- Тебя сумеют принудить.
     Префект презрительно сжал губы.
     -- Принудить?  --  повторил  он.  -- Меня  можно убить  по  подозрению.
Конечно,  мы, римляне, уже знаем это по опыту. Но  оправдываться я не стану:
защита имеет значение лишь там, где действует закон, а не сила.
     -- Не  беспокойся,  с тобой  будет  поступлено  по закону. Выбирай себе
защитника.
     -- Я сям буду защищать себя, -- ответил префект. -- Кто обвиняет меня?
     -- Я, -- ответил голос, и вперед выступил Теин. -- Я, Тейя, сын Тагила,
обвиняю тебя, Цетега, в  измене государству готов. Я обвиняю тебя в том, что
ты скрываешь в своем доме изменника Альбина, и наконец в том;  что ты хочешь
предать Италию в руки византийцев.
     -- О нет, -- ответил Цетег, -- этого я не хочу. Докажи свои обвинения.
     -- Две  недели назад я сам видел, как Альбин, закутанный в плащ, входил
в твой сад. Я уже раньше два раза видел его по ночам, но не узнал. А на этот
раз хорошо узнал его, хотя и не успел захватить.
     --  С каких это  пор граф  Тейя,  комендант  войска, исполняет по ночам
обязанности шпиона? -- с насмешкой спросил Цетег.
     --  С тех пор,  как  ему  пришлось иметь дело  с  Цетегом,  -- спокойно
ответил  Тейя и  затем продолжал,  обращаясь  к  королю.  -- Хотя  Альбину и
удалось убежать, но он выронил вот этот список. Возьми его.
     И он подал королю свиток. Тот просмотрел его.
     -- Это список имен знатнейших римлян. Против некоторых сделаны заметки,
но  условным  шрифтом.  Возьми,  Кассиодор, разбери  их.  Ну,  а  ты, Цетег,
признаешь ли теперь  себя виновным? Нет?  Во всяком случае, обвинение  очень
основательно.  Ты,  граф  Витихис,  сейчас  отправишься   в  Рим,  арестуешь
означенных в этом списке  лиц и произведешь тщательный обыск в их домах, и в
доме префекта  также. А  ты, Гильдебранд,  арестуешь префекта, возьми у него
оружие.
     -- Нет, -- вскричал префект. --  Я  сенатор Рима и  потому  имею право,
внеся залог, остаться  свободным до окончания  дела.  Я ручаюсь  всем  своим
состоянием, что не сделаю шагу из Равенны за это время.
     -- О  король, --  умоляюще обратился  к  нему Гильдебранд, -- не слушай
его! Позволь мне задержать его!
     -- Нет, --  ответил король. -- С ним должно быть  поступлено по закону,
без  всякого  насилия. Пусть идет.  Ведь  ему  надо подготовиться к  защите:
обвинение было неожиданным. Завтра в этот час мы сойдемся для суда.
     ГЛАВА VII
     Нет  сомнения,  --  говорил  час  спустя  Кассиодор,  сидя  в   комнате
Рустицианы, --  нет  сомнения, что Аталарих --  весьма опасный противник, он
вполне  принадлежит  готской партии Гильдебранда и  его  друзей.  Он погубит
префекта. И  кто бы мог подумать  это!  Не таким он  был  во время  процесса
твоего мужа, Рустициана!
     Камилла насторожила внимание.
     --  Во  время процесса моего мужа? Что же он  делал тогда? --  спросила
вдова.
     -- Как?  Разве ты не знаешь? Когда  Теодорих присудил Боэция  и сыновей
его к казни, мы все -- я, Амаласунта и другие  друзья его -- все  мы умоляли
короля  о  помиловании  и  не  отступали до  тех  пор,  пока он  наконец  не
рассердился  и поклялся своей короной, что засадит в  самую мрачную  темницу
того, кто осмелится еще хоть слово сказать о Боэции. Что же было нам делать?
-- Мы замолчали. Да, все мы, взрослые мужи, испугались, только этот -- тогда
еще  совсем  ребенок   --  Аталарих  не  испугался:  он  бросился   к  ногам
разгневанного деда и плакал,  и продолжал умолять  его пощадить  его друзей.
Теодорих исполнил угрозу: позвал стражу  и велел засадить внука в подземелье
замка, а Боэция  тотчас казнить.  Целый  день  мальчик  просидел  в  тюрьме.
Наступил вечер. Король сел  ужинать  и не выдержал: подле  него  не было его
любимца-внука.  Он  вспомнил,  с  каким благородным  мужеством  этот мальчик
отстаивал своих друзей,  забывая  о  себе. Долго сидел  он, задумавшись, над
своей чашей с вином. Наконец, решительно отодвинул ее, встал,  сам спустился
в  подземелье, открыл дверь  темницы, обнял  внука и  по его просьбе пощадил
жизнь твоих сыновей, Рустициана.
     Камилла едва  перевела дыхание.  Теперь  она быстро вскочила с места  и
бросилась из комнаты. "Скорее, скорее к нему!" -- думала она.
     Кассиодор  также вскоре ушел. Рустициана  осталась одна.  Долго,  долго
сидела она: все, казалось ей, погибло, ей не удастся отомстить!
     Перед вечером к ней зашел Цетег. Он был холоден и мрачен, но спокоен.
     -- О Цетег! -- вскричала вдова. -- Все погибло!
     -- Ничего не погибло.  Надо  быть только спокойным, -- отвечал он. -- И
действовать быстро, не медля.
     Затем,  окинув быстрым взглядом всю комнату  и видя,  что они одни,  он
вынул из кармана склянку и подал ее Рустициане.
     --  Твой  любовный  напиток  слишком  слаб,  Рустициана.  Вот   другой,
посильнее. Возьми его.
     Вдова  догадалась, что  было  в  склянке, и  со  страхом  взглянула  на
префекта.
     --  Бери скорей и не  думай  ни о  чем. Сегодня же, слышишь, непременно
сегодня король  должен выпить это. Иначе все  действительно  погибло, завтра
будет уже поздно.
     Но Рустициана все еще медлила и с сомнением смотрела на флакон.
     Тогда префект подошел к ней ближе и, положив руку ей на плечо, сказал:
     -- Ты медлишь? А  знаешь ты, что теперь  лежит на весах? Не только наши
планы!  Нет,  слепая мать, знай: Камилла любит  короля. Неужели дочь  Боэция
убудет любовницей тирана?
     Рустициана громко вскрикнула:  последнее  время  она и сама подозревала
это, слова префекта только подтвердили ее подозрения.
     -- Хорошо, -- сказала она,  сжимая флакон в руке.  -- Король выпьет это
сегодня.
     Префект, быстро простившись, вышел.
     "Ну, принц, ты быстр, но я быстрее. Ты  осмелился стать на моей дороге,
пеняй на себя". Он неторопливо пошел домой и весь день старался держаться на
виду.
     Перед закатом Камилла сидела на ступенях  храма Венеры.  Теперь она уже
не считала свою  любовь  к  королю  преступлением: разве  можно винить его в
смерти  отца?  Он  сделал все, что мог для его спасения,  сделал больше, чем
другие. И братьев ее спас он же. Да, ей  нечего стыдиться этой любви. Что ей
за дело до  того,  что он гот, варвар?.. Он  прекрасен, умен  и  благороден.
Завтра  же она объявит матери и префекту, что отказывается от мести, а затем
сознается  во   всем  королю  и  будет  просить  прощения  у  него.  Он  так
великодушен,  простит,  а потом...  И  девушка погрузилась в  самые радужные
мечты.
     ГЛАВА VIII
     Вдруг  она услышала быстрые шаги.  Это  был  король, но какая перемена:
всегда опущенная голова высоко поднята, осанка мужественная, решительная.
     -- Здравствуй, Камилла, -- весело вскричал он. -- Видеть тебя -- лучшая
награда после жаркого дня.
     Камилла смутилась, покраснела.
     -- Мой король! -- прошептала она.
     Аталарих  с  радостным удивлением  взглянул  на  нее:  никогда  еще  не
называла она его так, никогда не смотрела так на него.
     -- Твой  король?  -- повторил  он.  -- Боюсь, что  ты не  захочешь  так
называть меня, когда узнаешь все, что произошло сегодня.
     -- Я знаю все.
     -- Знаешь? Так  будь же справедлива, не осуждай меня. Право, я не тиран
и люблю римлян -- ведь это  же твой народ. Но я обязан охранять государство,
созданное моим великим  дедом. И я буду охранять его -- добавил он. --  Быть
может, звезды уже осудили его, но я -- его король и должен  стоять или пасть
вместе с ним.
     -- Ты говоришь истину, Аталарих, как подобает королю.
     --  Благодарю, Камилла. Как  ты  сегодня  справедлива  и добра! Ты ведь
знаешь,  чем  я  был:  больным  мечтателем. Но  вот  однажды  я  понял,  что
государству грозит опасность, понял, что я обязан охранять его. И я принялся
за дело. И чем больше я трудился, тем сильнее  привязывался к своему народу.
И  эта  любовь  к готам  укрепила мою душу, утешила меня... в другой,  очень
тяжелой  потере. Что мое личное  счастье в сравнении с благом народа? И  эта
мысль, видишь, сделала меня здоровым и сильным, таким сильным, что, право, я
мог  бы теперь одолеть самого сильного  врага.  Меня  мучит  бездействие. Но
взгляни, как чудно садится солнце!  Море  так  тихо, и золотая  дорога опять
протянулась по нему. Поедем немного покататься в лодке, прошу тебя.
     -- На острова блаженных? -- с улыбкой спросила Камилла.
     -- Да,  к островам блаженных! --  ответил король  и,  увлекая  Камиллу,
быстро вскочил в лодку, отомкнув серебряную цепь, которой она была прикована
к  набережной,  и  с  силой  оттолкнул  ее  от  берега. Легкая лодка  быстро
понеслась по гладкой поверхности залива.
     Несколько  времени   оба  молчали.  Король   греб,  о   чем-то  глубоко
задумавшись, Камилла  с восхищением любовалась  его лицом, освещенным лучами
заходящего солнца.
     Наконец, король заговорил:
     -- Знаешь, о чем я думал теперь? Какое великое счастье -- сильной рукой
вести  народ  к  блеску  и  славе!  А  ты, Камилла,  о чем  думала?  Девушка
покраснела и смешалась.
     -- Говори же, Камилла. Будь откровенна в этот чудный вечер. Ты смотришь
так кротко, наверно, у тебя были добрые мысли.
     -- Я  думала,  как  счастлива  должна быть  та  женщина,  которая может
довериться сильной,  верной руке любящего человека, того,  кто поведет ее по
волнам жизни.
     -- Да, Камилла, но верь мне, что и варвару можно довериться.
     -- Ты не варвар, -- горячо заговорила девушка. -- Человек, который  так
благородно  мыслит,  так   великодушно  действует,   прощает   самую  черную
неблагодарность, такой человек вовсе не  варвар, он нисколько не ниже любого
Сципиона.
     -- Камилла! -- в восторге вскричал Аталарих. -- Камилла, не грежу ли я?
Ты ли говоришь это? И мне?
     -- Я хочу сказать  больше, Аталарих, -- быстро продолжала девушка. -- Я
хочу просить у тебя прощения за то, что я  так жестоко отталкивала тебя. Ах,
это  была только  стыдливость и страх... Но что  это?  Нас  догоняют,  мать,
придворные.
     Действительно, от берега отчалила лодка, в которой сидела  Рустициана с
несколькими придворными. После  ухода префекта вдова пошла искать свою дочь.
В саду ее не было. Она подошла к храму Венеры, Камиллы не было и здесь. А на
мраморном столике  стояло вино, приготовленное для  короля. Взгляд ее  в эту
минуту упал на море, и  она увидела лодку, в которой дочь ее ехала наедине с
королем. Вспомнив  слова префекта, она  в  страшном гневе вбежала  в  храм и
вылила  в серебряную  чашу с вином  содержимое флакона. Затем позвала людей,
села в лодку и велела q>e6naM догонять лодку короля. Когда она спускалась
со ступеней набережной, из-за угла вышла группа римлян, среди которых  был и
префект. Он подошел  к  ней  и  подал  руку, помогая  войти  в  лодку.  "Все
сделано", -- шепнула ему Рустициана и велела отчаливать. В эту именно минуту
Камилла заметила  ее и,  рассчитывая, что король повернет судно,  встала. Но
Аталарих вскричал:
     -- Нет,  нет!  Я  не позволю похитить  у  меня этот час, лучший  в моей
жизни. Нет, Камилла, ты должна договорить, высказать мне все. Поедем дальше,
пристанем к тому острову, там они найдут нас.
     И  он с такой силой  налег на весла, что лодка  полетела стрелой. Вдруг
сильный толчок сразу остановил судно.
     -- Боже! -- закричала Камилла, вскакивая с места. -- В лодке течь -- мы
погибнем!
     Действительно, вода широкой струей вливалась в лодку со дна.
     Король быстро осмотрелся.
     "Это Иглы Амфитриды" -- страшно побледнев, воскликнул он. Дело плохо.
     "Иглами  Амфитриды"  назывались две  остроконечные  скалы, которые едва
выдавались  над  поверхностью  моря между  берегом  и  ближайшим  островком.
Аталарих хорошо знал, где они находятся, и всегда обходил их. Но сегодня  он
засмотрелся на девушки и забыл о скалах. Лодка с  разгону ударилась  об одну
из них и  получила пробоину. Островок был, положим, уже недалеко, но доплыть
туда с Камиллой он не  мог, удержаться  на скале, пока  подоспеет  помощь  с
берега,  -- тоже не было возможности:  вершина скалы была  так остра, что на
ней птица не удержалась бы. Вода же прибывала быстро -- минуты через две-три
лодка должна затонуть. Аталарих быстро сообразил все это.
     -- Камилла, боюсь, выход один -- умереть.
     -- Умереть! Теперь! Нет, Аталарих, теперь я хочу жить, жить с тобой.
     Эти слова, голос,  которым  они  были сказаны,  кольнули  его  прямо  в
сердце. Он с отчаянием осмотрелся еще раз, -- но нет! Ничего нельзя сделать.
Вода прибывала все сильнее.
     -- Нет, милая, нет надежды. Простимся поскорее.
     --  Прощаться?...  Нет! -- решительно  ответила Камилла.  --  Я  готова
умереть с тобой, но прежде ты должен все  знать:  как я люблю тебя давно уже
--  всегда. Вся моя  ненависть была только спрятанной любовью. Я любила тебя
даже  тогда,  когда  думала,  что  должна  ненавидеть.  --  И  она покрывала
поцелуями его лоб, глаза, щеки. -- А теперь пусть приходит смерть. Я готова.
Но зачем же тебе умирать? Один ты можешь доплыть до острова. Бросайся скорее
в воду, спасайся, прошу тебя.
     -- Нет, -- горячо вскричал Аталарих, -- лучше умереть с тобой, чем жить
без тебя. Я наконец узнал, что ты меня любишь, -- и вдруг расстаться! Нет! С
этого  часа  мы принадлежим друг другу. Идем,  Камилла,  лодка уже  начинает
погружаться, бросимся в море.
     И, обняв  ее, он занес уже ногу над бортом, как вдруг из-за узкого мыса
с быстротой молнии выплыло судно. Несколько мгновений --  и оба спасены. Это
было  небольшое  сторожевое  готское  судно,  которым  командовал   Алигерн,
двоюродный  брат  Тейи. Он  услышал  крик,  узнал короля и  на всех  парусах
бросился на помощь.
     --  Благодарю, храбрые друзья, --  сказал  Аталарих,  придя в  себя. --
Благодарю, вы спасли не только своего короля, но и королеву.
     Матросы  и  солдаты  с удивлением смотрели на  него и  Камиллу, которая
плакала от радости.
     -- Да здравствует прекрасная молодая королева! --  вскричал рыжебородый
Алигерн, а за ним и вся команда.
     В эту минуту судно  проходило мимо лодки  Рустицианы.  Ее  гребцы  тоже
видели,  как лодка короля ударилась  о скалу. Но  они  были  еще  далеко  и,
несмотря  на все усилия, не могли бы вовремя  поспеть  на  помощь утопавшим.
Когда  они  объяснили  все  это  Рустициане, та без чувств упала  на дно. Но
громкие,  восторженные  крики  солдат  привели   ее  в  себя.  С  удивлением
оглядывалась она вокруг. Что это? Не грезит ли  она?  Действительно  ли  она
видела  Камиллу  в  объятиях  короля?  Действительно  ли  слышала  крик: "Да
здравствует королева!"
     На берегу между  тем  собрались  все знатные готы  и  римляне. Весть об
опасности, которой подвергся  король,  быстро разнеслась по  дворцу,  и  все
бросились к берегу.
     -- Смотрите, готы и римляне! Вот ваша  молодая королева! -- обратился к
ним Аталарих, стоя на ступенях храма.  -- Бог смерти обручил нас,  не правда
ли, Камилла?
     Она взглянула на него  и вдруг страшно испугалась: Аталарих был бледен,
как мертвец, слегка  качался  и с трудом дышал: волнения  этого дня, быстрый
переход от страха к радости были слишком  сильны для  едва оправившегося  от
болезни юноши.
     -- Ради Бога, скорее  вина,  доктора! --  вскричала Камилла. --  Король
нездоров.
     Она  подбежала к  столу,  схватила чашу с вином и  поднесла ему. Цетег,
притаив дыхание, наблюдал за ним. Король поднес чашу к губам, но затем вдруг
опустил и, улыбнувшись, обратился к Камилле.
     -- Ты должна пить первая, как это принято делать германским королевам.
     И он протянул ей бокал, она его взяла.
     Префект вздрогнул. В первую минуту он хотел броситься и вырвать чашу из
ее рук. Но остановился: сделай он это, он погиб  бы безвозвратно: завтра его
судили бы не только как изменника, а как отравителя. Он погиб бы, а вместе с
ним  --  и  все  будущее  Рима.  И  из-за  чего? Из-за  влюбленной  девушки,
перешедшей на сторону его смертельного врага.
     -- Нет,  -- холодно сказал  он сам себе, сжимая кулаки.  -- Она --  или
Рим. Пусть гибнет она.
     И он спокойно смотрел,  как она отпила  несколько  глотков  из чаши,  а
затем передала ее королю, который сразу осушил чашу до дна.
     Вздрогнув всем телом, он поставил чашу на стол.
     -- Идем в замок. Мне холодно, -- сказал он, закутываясь в белый плащ, и
повернулся, чтобы идти. Тут взгляд его встретился с глазами Цетега.
     --  Ты здесь? -- мрачно сказал он и сделал шаг к нему, но в эту секунду
опять задрожал и, громко вскрикнув, упал.
     --  Аталарих! --  вскричала Камилла  и упала подле него. Из толпы  слуг
выскочил старый Корбулон.
     -- Помогите! -- кричал он. -- Помогите, король умирает!
     -- Воды! Скорее воды! -- закричал Цетег и, быстро схватив пустой кубок,
бросился  с  ним  к бассейну,  хорошенько  выполоскал  его, чтобы  в нем  не
осталось ни капли  вина, и затем принес его королю, который лежал  теперь на
руках Кассиодора, между тем как Корбулон поддерживал голову Камиллы.
     Молча, в ужасе стояли кругом придворные.
     --  Что случилось?  --  раздался вдруг крик Рустицианы,  которая только
теперь вышла на берег и подбежала к дочери. -- Дитя мое, что с тобой?
     --  Ничего, -- спокойно  ответил  Цетег. -- Только обморок. Но  молодой
король умер. Повторился припадок его прежней болезни.


     ГЛАВА I
     Всю ночь просидела Амаласунта  молча у гроба сына. Гроб был поставлен в
обширном  подземном помещении, низкие своды которого поддерживали колонны из
черного  мрамора.   Дневной  свет  никогда  не  проникал  сюда,  теперь  она
освещалась факелами. Здесь  всегда  подготовляли  к погребению  тела  членов
царской  семьи. Посреди  комнаты  стоял каменный  саркофаг с  телом молодого
короля. На нем была темно-пурпуровая мантия. В головах лежали его меч, щит и
шлем. Старый  Гильдебранд положил венок из дубовых ветвей  на  темные кудри.
Бледное лицо  умершего было  прекрасно в своем торжественном спокойствии.  В
ногах его, в длинном  траурном  одеянии,  сидела королева-регентша,  склонив
голову на  левую руку, правая  же  бессильно  опустилась вниз. Она не  могла
больше плакать.
     Утром в комнату вошел беззвучными шагами Цетег. Обстановка повлияла  на
него:  в  нем  заговорило  сострадание,  но  он  быстро  подавил  его.  Тихо
приблизившись, прикоснулся он к опущенной руке королевы.
     -- Ободрись, королева, ты принадлежишь живым,  а не мертвым. Амаласунта
с испугом оглянулась:
     -- Ты здесь, Цетег? Зачем ты пришел?
     -- За королевой.
     -- О, здесь нет королевы, здесь только убитая горем мать, -- с рыданием
вскричала она.
     --  Нет,  я  не могу  поверить  этому, -- спокойно возразил  Цетег.  --
Государству  грозит  опасность.  Амаласунта  покажет,  что и  женщина  может
пожертвовать своим горем отечеству.
     -- Да, она это сделает.  Но взгляни,  как он прекрасен,  как молод! Как
могло небо быть так жестоко?
     "Теперь  или  никогда" -- подумал  Цетег и громко прибавил: -- Небо  не
жестоко, а строго и справедливо.
     -- Что хочешь ты сказать? Что сделал мой  благородный сын? В чем смеешь
ты обвинять его?
     -- Я? Я -- ни в чем. Нет. Но в Святом писании сказано: "Чти отца твоего
и  мать твою и долголетен  будеши на земли".  Вчера  Аталарих восстал против
своей матери, оказал ей неуважение, -- и вот сегодня он  лежит здесь. Я вижу
в этом перст Божий.
     Амаласунта закрыла  лицо руками. Она от всего  сердца уже простила сыну
его неповиновение. Но  слова Цетега сильно поколебали  ее и  вновь пробудили
жажду власти.
     -- Ты повелела, королева, закрыть мое дело и отозвала  Витихиса  назад.
Витихису,  конечно,  следует  быть  здесь.  Но  я  требую,  чтобы  мое  дело
расследовалось публично, это мое право.
     -- Я никогда не верила твоей измене, -- ответила королева. -- Скажи мне
только, что ты не слыхал  ни о каком заговоре, и на этом  все будет кончено.
Цетег немного помолчал, а затем спокойно сказал:
     -- Королева,  я  знаю о заговоре и пришел поговорить  о нем.  Я нарочно
выбрал этот час и  это  место,  чтобы  сильнее  запечатлеть  в твоем  сердце
доверие ко мне.  Слушай. Я был бы дурным римлянином, и  ты сама презирала бы
меня, королева, если бы  я  не любил более всего на свете  свой  народ, этот
гордый народ,  который и ты, иностранка,  также любишь. Я знал, -- тебе ведь
это  также известно,  -- что в сердцах этого  народа пылает ненависть к вам,
как к еретикам и варварам. Последние  строгие  меры твоего отца должны  были
еще более раздуть эту ненависть, -- и я заподозрил  существование заговора и
действительно открыл его.
     -- И умолчал о нем?
     -- Да,  умолчал.  До  нынешнего  дня. Безумцы  хотели  призвать греков,
изгнать при их помощи готов и затем признать власть Византии.
     -- Бесстыдные! -- горячо вскричала Амаласунта.
     --  Глупцы!  Они  зашли  уже  так  далеко, что оставалось  только  одно
средство удержать их -- стать во главе заговора. Я так и сделал.
     -- Цетег!
     -- Да, ведь  этим способом я получил возможность удержать этих,  хотя и
ослепленных, но все же благородных людей от  гибели. Я  убедил их, что план,
если бы он даже  и удался, привел бы  только к  замене кроткой власти  готов
тиранией  Византии. Они  поняли  это,  послушали  меня,  и  теперь  ни  один
византиец не  ступит на эту землю, если только я или ты сама не позовешь их,
и  этих  мечтателей тебе  нечего  бояться теперь,  королева.  Но  существует
другой, гораздо более  опасный  заговор, королева,  заговор готов. Он грозит
тебе, твоей свободе, власти Амалов. Вчера твой сын  устранил тебя от власти.
Но он  был только орудием в руках  твоих врагов.  Ты знаешь  ведь, что среди
твоего народа есть много  недовольных: одни считают  свой род  не  ниже вас,
Амалов, и неохотно подчиняются, другие презирают владычество женщины.
     -- Я знаю все это, -- с нетерпением прервала гордая женщина.
     --  Но  ты  не  знаешь  того,  что  теперь  все  эти  отдельные  партии
соединились  против  тебя  и  твоего правления, дружелюбного по  отношению к
римлянам. Они хотят низвергнуть тебя  или подчинить  своей  воле,  заставить
удалить  Кассиодора  и меня,  уничтожить  наш сенат и все наши права, начать
войну с Византией и наполнить  эту страну насилиями,  грабежом, притеснением
римлян.
     -- Ты просто хочешь запугать меня! -- недоверчиво возразила Амаласунта.
-- Все это пустые угрозы.
     -- А разве вчерашнее собрание было пустой угрозой? -- возразил префект.
--  Если бы само небо не вмешалось,  -- и он указал рукой на труп, --  разве
сегодня и я, и ты не были бы лишены власти? Была ли бы  ты теперь госпожою в
твоем государстве, даже в твоем доме? Разве враги  не усилились уже до такой
степени, что этот  язычник Гильдебранд, мужиковатый  Витихис и  мрачный Тейя
выступили открыто против твоей власти, прикрываясь именем твоего сына? Разве
они не возвратили ко двору этих трех бунтовщиков -- герцогов Тулуна,  Иббу и
Пицту?
     -- Все это правда, совершенная правда! -- со вздохом заметила королева.
     --  Знай,  королева: если только эти люди захватят власть  в свои руки,
тогда прощай, наука, искусства, благородное воспитание!  Прощай,  Италия, --
мать человечества! Погибайте в пламени  мудрые книги, разбивайтесь вдребезги
чудные статуи! Насилия и кровь затопят  эту страну, и далекие  потомки будут
говорить: "Все это случилось в правление Амаласунты, дочери Теодориха!"
     -- Никогда, никогда не будет этого. Но...
     -- Теперь  ты  видишь, что  ты  не  можешь  положиться  на  готов, если
захочешь не  допустить этого  ужаса.  Защитить тебя  от них можем только мы,
римляне,  к которым  по  духу принадлежишь  и  ты.  Итак, когда  эти варвары
приступят к тебе со своими  требованиями, позволь собраться вокруг тебя нам,
тем  самым  людям, которые  составляли  заговор  против тебя,  этим  римским
патриотам, позволь им защитить тебя и себя в то же время.
     -- Но Цетег, кто же поручится мне за них и за твою верность?
     -- Вот этот список, королева, и этот, -- ответил  префект,  подавая  ей
два списка. --  В первом  ты видишь  имена всех римских заговорщиков, -- там
несколько сот имен знатных римлян. А в  другом --  имена заговорщиков готов.
Вот теперь я  вполне  в твоих руках. С этим  списком  ты можешь  сегодня  же
уничтожить меня, можешь выдать в руки готов.
     -- Цетег,  --  ответила королева, просмотрев  списки, --  я никогда  не
забуду  этого часа и твоей верности. -- Глубоко тронутая, она  протянула ему
руку.
     -- Еще одно, королева, -- продолжал префект. -- Патриоты с этой  минуты
твои  друзья,  как и  мои, они знают, как ненавидят их  готы, знают, что над
головами  их  висит  меч.  Они  боятся.  Позволь  мне  убедить  их  в  твоем
покровительстве: поставь свое имя  в начале этого списка, как доказательство
твоей милости к ним.
     И он протянул ей  золотой карандаш. С  минуту  королева медлила,  затем
быстро взяла карандаш и написала свое имя.
     -- Вот, возьми, пусть они будут мне также верны, как и ты. В эту минуту
вошел Кассиодор.
     -- Королева, знатнейшие готы собрались и желают говорить с тобой.
     -- Сейчас иду, -- ответила  она. -- Они сейчас узнают мою  волю.  А ты,
Кассиодор, будь первым свидетелем твердого решения, которое я приняла в этот
ужасный час: префект Рима будет с этой минуты моим  первым слугой, как самый
преданный человек. Ему принадлежит самое почетное  место как в моем доверии,
так и у моего трона.
     Она вышла из комнаты. Кассиодор последовал за  ней,  с удивлением глядя
на нее. Префект же медленно поднял список высоко над головой и прошептал:
     --  Теперь  ты в  моих руках,  дочь Теодориха. Твое имя во  главе этого
списка навсегда отделит тебя от твоего народа.
     ГЛАВА II
     Внезапная  смерть Аталариха  была  тяжелым ударом  для  партии  готских
патриотов: им удалось привлечь молодого короля на свою сторону. Теперь же, с
его смертью, опасность  возросла, ибо во  главе  управления  осталась  снова
Амаласунта,  и ненавистные  римляне, конечно,  могли снова взять перевес.  В
виду  этого  предводители  партии  --  Гильдебранд, Витихис, Тейя  и  другие
знатные  готы -- всеми силами стали хлопотать о полном объединении отдельных
партий  готов  и  добились  этого. Цетег  видел  опасное для  него  усиление
противников, но ничем не мог помешать, ведь в Равенне он был чужим человеком
и не имел влияния. Чтобы сохранить за собой власть, он придумал смелый план:
увезти королеву -- в крайнем случае даже  силой -- из  Равенны в Рим, где он
был всемогущ: и римское войско, и народ были вполне  преданы ему. Амаласунта
с радостью согласилась на его предложение -- в Равенне она чувствовала  себя
после  смерти  сына  скорее  пленницей,  чем  королевой, в Риме же надеялась
повелевать свободно. Но как устроить этот переезд? Сухим путем от Равенны до
Рима недалеко, но  все дороги между городами заняты войсками  Витихиса, -- а
уж готы, конечно, не допустят переезда королевы в Рим.
     Необходимо  было  ехать  морем, и притом  не на готском судне.  Префект
отправил  гонца к своему другу Помпонию, начальнику  римских судов,  чтобы в
назначенный день он на самом быстром корабле прибыл ночью в  гавань Равенны.
Гонец  скоро возвратился с  ответом Помпоний, что тот  исполнит  приказание.
Цетег успокоился.
     Наступил  назначенный день. Все  уже  было готово  к  бегству.  Вдруг в
полдень  во  дворец  явилась  громадная  толпа  готов  с  громкими  криками,
слышались угрозы, лязг оружия.  Королева, префект и  Кассиодор были  в зале.
Крики приближались, вслед за  тем раздался топот  ног по лестнице, и в залу,
оттолкнув стражу, ворвались  три герцога  Балты -- Тулун, Ибба и Пицта, а за
ними Гильдебранд,  Витихис,  Тейя  и  еще  какой-то громадного  роста гот  с
темными волосами, которого префект не знал.
     Переступив порог  залы, герцог Тулун  обернулся  назад и,  повелительно
махнув рукой, обратился к толпе, следовавшей за ними:
     -- Обождите там,  готы. Мы от вашего  имени переговорим  с королевой, и
если  она не согласится  на  наши  условия, тогда мы позовем вас.  И вы  уже
знаете, что надо делать.
     Толпа отступила и рассеялась  по коридорам дворца. Герцог Тулун подошел
к Амаласунте.
     -- Дочь Теодориха, -- начал он. -- Твой сын призвал  нас, но  мы уже не
застали его в живых. А ты, конечно, не особенно рада видеть нас.
     -- А  если вы это знаете, -- высокомерно  сказала Амаласунта, -- то как
же вы осмелились явиться нам на глаза, да еще ворваться сюда силой?
     --  Нужда  заставила,  благородная  женщина.  Нужда  заставляет  иногда
поступать еще  хуже. Мы принесли тебе требования  нашего  народа, которые ты
должна исполнить.
     -- Что за речь! Да знаешь ли ты, кто стоит перед тобой, герцог Тулун?
     -- Дочь Амалунгов, которую  мы уважаем, даже  когда она  заблуждается и
готовится совершить преступление.
     -- Мятежник! -- вскричала Амаласунта, величественно поднимаясь с трона.
-- Перед тобой твой король! Тулун усмехнулся.
     --  Об  этом,  Амаласунта,  лучше  молчи.  Видишь ли,  король  Теодорих
назначил  тебя опекуншей твоего сына. Это было против права, но мы, готы, не
противоречили ему. Он пожелал сделать этого  мальчика своим наследником. Это
не было разумно, но мы и народ готов, уважаем кровь Амалунгов и признали это
желание короля,  который был некогда мудр.  Но никогда не желал Теодорих,  и
никогда не согласились  бы мы,  чтобы после мальчика нами управляла женщина,
чтобы прялка властвовала над мечом.
     -- Так  вы  отказываетесь  признать меня своей  королевой?  -- спросила
Амаласунта.
     -- Нет, не отказываемся, -- ответил Тулун. -- Пока еще не отказываемся.
Я сказал это только потому, что ты ссылаешься на свое право, а между  тем ты
этого  права  не  имеешь и должна это  знать.  Мы уважаем благородство твоей
крови. Если бы в настоящее время мы лишили тебя короны, то в государстве шел
бы раскол. Я предложу тебе условия, на которых ты можешь сохранить корону.
     Амаласунта страдала невыносимо, даже слезы выступили на глазах. С каким
удовольствием предала бы  она палачу гордую  голову человека,  осмелившегося
так говорить с нею! Но она бессильна и должна была молча терпеть. Она только
опустилась в изнеможении на трон.
     -- Соглашайся на  все! -- быстро  шепнул  ей Цетег.  --  Сегодня  ночью
придет Помпоний.
     -- Говори, -- сказал Кассиодор, -- но пощади женщину, варвар.
     -- Э,  -- засмеялся Пицта,  --  да ведь она сама не хочет,  чтобы к ней
относились, как к женщине: она ведь наш король!
     -- Оставь, брат, -- остановил его Тулун. -- В ней  такая же благородная
кровь, как и в нас.
     И затем, обращаясь к Амаласунте, начал:
     -- Во-первых, ты удалишь от себя  префекта  Рима  -- он враг готов. Его
место займет граф Витихис.
     -- Согласна! -- вскричал сам префект, вместо королевы.
     -- Во-вторых, ты объявишь, что ни  одно твое распоряжение, с которым не
согласится граф Витихис, не  будет иметь силы, ни один новый закон не  может
быть издан без согласия народного собрания.
     Регентша с гневом хотела возразить, но Цетег удержал ее:
     -- Сегодня ночью  здесь будет  Помпоний,  --  прошептал он ей  и  затем
крикнул: -- Согласна!
     -- В-третьих, -- продолжал Тулун, -- мы, трое Балтов, не привыкли гнуть
голову при дворе, крыши  дворца слишком низки для нас. Между тем соседи наши
-- авары,  гепиды, славяне -- вообразили, что со смертью великого короля эта
страна  осиротела,  и нападают  на наши границы. Ты снарядишь три  войска --
тысяч по тридцать, -- и мы, трое Балтов, поведем их на врагов.
     "О, -- подумал префект,  --  это великолепно: они выведут все войска из
Италии и сами уберутся", -- и, улыбаясь, снова крикнул: -- Согласна!
     -- Что же останется мне после всего этого? -- спросила Амаласунта.
     -- Золотая корона на прекрасной головке, --  ответил Тулун. -- А теперь
подпиши эти условия. Говори ты, Гильдебад, объяснись с этим римлянином.
     Но  вместо  Гильдебада -- этого  громадного гота,  которого префект  не
знал, -- выступил Тейя.
     -- Префект Рима, --  начал он,  -- пролита кровь,  благородная, верная,
дорогая кровь гота, которая вызовет страшную борьбу. Кровь, в которой ты...
     -- Э, к чему столько слов, --  прервал его великан Гильдебад. --  Моему
златокудрому  брату  не  повредит  легкая  царапина,  а  с  того  уж  нечего
взыскивать.  А ты, черный  демон, -- обратился  он к  префекту,  поднося ему
широкий меч к самому лицу, -- узнаешь ото?
     --  Меч  Помпония!  --  побледнев,  вскричал  префект, отступая  назад.
Кассиодор и Амаласунта тоже вскрикнули в испуге.
     -- Ага, узнал! Не правда ли, это плохо! Поездка не удалась.
     -- Где Помпоний? -- вскричал Цетег.
     -- В обществе акул, в глубоком море, -- ответил Гильдебад.
     -- Как? Убийство? Но кто же осмелился? -- с гневом вскричал префект. --
Как это случилось?
     -- Очень  просто. Помпоний в последнее  время позволял себе такие речи,
что даже мой беззаботный брат обратил,  наконец,  внимание на его поведение.
Несколько дней назад он вдруг уехал  куда-то  на самом  быстром корабле. Это
возбудило подозрение брата, он сел на свой корабль,  пустился за ним, догнал
его и спросил, куда он направляется.
     -- Но  Тотила не имел права допрашивать  его!  Помпоний  не  должен был
давать ему ответ! -- вскричал префект.
     -- Но он  дал ему ответ,  великолепнейший римлянин. Видя,  что у него в
пять раз больше солдат, чем у нас, он засмеялся и ответил, что едет  спасать
королеву  из  рук  готов  и привезти ее в Рим, после чего сделал  знак своим
людям.  Ну,  мы,  конечно,  тоже  взялись  за  мечи.  Жаркая  была  схватка.
Неподалеку  оказались  наши молодцы. Они услышали лязг железа и  поспешили к
нам.  Теперь уж нас  стало  больше,  чем римлян.  Но Помпоний -- молодец, он
сражался,  как  лев. Бросившись  на  моего брата,  он ранил его в  руку. Тут
Тотила уже рассердился и пронзил его мечом. Умирая, он сказал мне:  "Передай
префекту  мой поклон и этот меч,  который он сам подарил мне, и скажи, что я
непременно  исполнил  бы  обещание, если  бы не  подоспела смерть". Я обещал
исполнить просьбу. Он был храбрый  человек. И вот его меч. После его  смерти
корабли сдались нам, и Тотила повел их в Анкону, а я сел на самый быстрый из
них и прибыл сюда в одно время с Балтами.
     Все  молчали.  Цетег  видел, что  план его  разрушен  Тотилой, страшная
ненависть закипела в груди его к молодому готу.
     -- Ну, что же, Амаласунта, согласна ты подписать условия, или ми должны
выбрать себе другого короля? -- спросил Тулун.
     --  Подпиши, королева, -- сказал  Цетег, --  тебе  не  остается выбора.
Амаласунта подписала.
     -- Хорошо, теперь мы пойдем сообщить готам, что все улажено. Они вышли.
В зале  остались только королева и  префект. Тут Амаласунта дала  волю своим
слезам: ее гордость была страшно поражена.
     -- О Цетег, -- вскричала она, ломая руки, -- все, все потеряно!
     --  Нет,  не все, только один план не удался. Но я  больше не могу быть
полезен тебе, -- холодно прибавил он, -- и уезжаю в Рим.
     --  Как? Ты  покидаешь  меня в  такую минуту? Ты,  ты  настоял, чтобы я
приняла  все эти условия, которые лишают меня власти, и  теперь уходишь!  О,
лучше  бы я не  соглашалась, тогда я  осталась  бы королевой, хотя бы они  и
возложили корону на этого мятежника-герцога.
     "Да,  конечно, -- подумал  Цетег, -- для тебя было  бы лучше, но не для
меня. Нет, эту корону не должен носить ни один  герой!" Он быстро сообразил,
что теперь  уже  Амаласунта не  может быть  полезна для него, и  составил  в
голове  новый  план. Но  чтобы она  не  вздумала  отказаться от  подписанных
условий и  тем дать готам повод передать  корону Тулуну, он заговорил снова,
как преданный друг.
     -- Я ухожу, королева, но  не покидаю тебя. Я только не могу теперь быть
полезен тебе здесь. За тобой будут зорко наблюдать.
     -- Но что же мне делать с этими условиями, с этими тремя герцогами?
     --   С   герцогами?  --  медленно  проговорил  префект.  --  Они   ведь
отправляются на войну и, быть может, не возвратятся оттуда.
     --  "Быть  может!" --  вздохнула  королева. -- Что  за польза  от "быть
может!"
     -- Но если  ты захочешь, -- проговорил префект, глядя ей прямо в глаза,
-- то они и наверно не вернутся.
     -- Убийство! -- с ужасом отшатнулась королева.
     -- Необходимость. Да это не убийство, это будет справедливое наказание.
Ведь если бы ты  имела  власть, ты предала  бы их палачу. Они мятежники, они
принудили тебя,  королеву,  подписать условия,  они  убили Помпония  --  они
заслужили казнь.
     --  Да, они  должны  умереть,  эти  грубые люди,  которые  предписывают
условия королеве. Ты прав, они не должны жить.
     -- Да, -- как бы про себя повторил префект. -- Они  должны умереть, они
и Тотила.
     -- А Тотила за что? --  спросила Амаласунта. -- Это прекраснейший юноша
из моего народа.
     -- Он  умрет,  -- с ненавистью вскричал префект. --  О, если бы он  мог
десять раз умереть! Я пришлю  тебе из Рима трех человек, исаврийских солдат.
Ты отправишь их вслед  за Балтами. Все трое должны умереть в  один день. А о
прекрасном  Тотиле я сам позабочусь. В случае возмущения готов, я немедленно
явлюсь с войском тебе на помощь. А теперь прощай!
     И он вышел.  Глубоко одинокой почувствовала  себя  королева:  со  двора
доносились радостные крики готов, торжествовавших  победу над ней, последнее
обещание  префекта, она чувствовала, было  пустой фразой. С тоской  подперла
она голову рукой. В эту минуту в комнату вошел один из придворных.
     --  Послы  из  Византии  просят принять их. Император  Юстин  умер.  На
престол вступил его племянник  Юстиниан. Он шлет тебе братский привет и свою
дружбу.
     -- Юстиниан! --  вскричала королева. Она лишилась сына, ее народ грозил
ей,  Цетег покинул  ее --  все  отступились,  напрасно  искала  она помощи и
поддержки вокруг. -- Теперь звала она другого: -- Юстиниан! Юстиниан!
     ГЛАВА III
     Цетег  лежал на мягком диване в  своем римском доме. Он чувствовал себя
прекрасно:  число  заговорщиков  увеличивается  с каждым  днем,  особенно  в
последнее время, когда со стороны готского правительства начались стеснения,
влияние его в Риме безгранично, даже самые  осторожные  находили,  что, пока
Рим  не освобожден, необходимо предоставить Цетегу, как наиболее способному,
безусловную  власть. Теперь он лежал и думал, что  если  все будет идти, как
теперь, и укрепление Рима  будет закончено, то  можно будет изгнать  готов и
без  помощи Византии. А  это было бы  недурно,  ведь всех этих освободителей
легко призвать, но очень трудно выжить.
     Вошел слуга и подал ему письмо.
     -- Гонец ждет, -- сказал он и удалился.
     Цетег взял письмо совершенно  равнодушно, но, взглянув на печать, сразу
оживился:  "От Юлия  -- слава  Богу!"  На  холодном  лице префекта появилось
редкое  выражение  дружеской  теплоты.  Быстро  распечатав  письмо,  он стал
читать.
     "Цетегу, префекту Рима, Юлий Монтан.
     Давно уже,  мой учитель  и воспитатель  (клянусь Юпитером, как  холодно
звучит это!), не писал  я тебе.  И последнее письмо мое было очень мрачно, я
сознаю это, но таково было и мое настроение.  На душе у меня было так уныло,
я бранил себя за  свою страшную неблагодарность к тебе, самому великодушному
изо  всех  благодетелей ("Никогда еще не называл он  меня  этим  невыносимым
именем!" -- пробормотал Цетег). Вот уже два года я  путешествую за твой счет
по всему миру,  путешествую, как  принц, с целой толпою  рабов и слуг,  имея
возможность наслаждаться  мудростью и всеми прелестями древних, --  и  я все
недоволен, неудовлетворен.
     Но вот здесь, в Неаполе, в этом благословленном богами городе, я нашел,
наконец-то,  чего мне  недоставало,  хотя и не сознавал  этого:  не  мертвую
мудрость,  а  живое, горячее счастье ("А, он влюбился! Ну, наконец-то, хвала
богам"). О учитель,  отец! Знаешь ли  ты, какое это счастье -- назвать своим
сердце, которое  тебя вполне понимает ("Ах Юлий!  Знаю ли я это!"), которому
ты  можешь открыть всю свою душу! О, если ты это испытал, то  поздравь меня,
принеси жертву богам, потому что и я теперь первый раз в жизни имею друга!"
     --  Что! --  невольно  вскакивая с  места,  вскричал  префект.  --  Вот
неблагодарный!
     Но затем продолжал читать.
     "Ты ведь знаешь, что друга, поверенного я до сих пор не имел.  Ты,  мой
учитель, заменявший отца... (Цетег с досадой бросил письмо и быстрыми шагами
прошелся  по комнате, но тотчас овладел собой: "Глупости", -- пробормотал он
и снова начал чтение) Ты настолько старше, умнее, лучше, выше меня, притом я
обязан тебе такой  благодарностью уважением, что все это заставляло мою душу
пугливо  замыкаться   в  себе.  Тем  более,  что  я  часто  слышал,  как  ты
подсмеивался  над  всякой мягкостью, горячностью,  резкая  складка  у  углов
твоего рта действовала на меня,  как ночной мороз на  распускающуюся фиалку.
Но теперь  я нашел друга откровенного, молодого, горячего, и я счастлив, как
никогда. Мы имеем одну душу, целые дни и ночи мы говорим, говорим и не можем
наговориться. Он гот ("Еще что!" -- с неудовольствием сказал Цетег)  и зовут
его Тотила".
     Рука префекта опустилась, он ничего не сказал, только  на минуту закрыл
глаза, но затем спокойно продолжал:
     "И  зовется Тотила.  Мы  встретились  в  Неаполе  совершенно  случайно,
сошлись очень быстро  и с  каждым днем  сильнее привязываемся друг к  другу.
Особенно упрочилась наша дружба  после одного случая. Однажды  вечером мы по
обыкновению гуляли и шутя обменялись верхней одеждой: я надел шлем и широкий
белый  плащ Тотилы, а он  -- мою хламиду.  Вдруг в одной  глухой улице из-за
угла  выскочил  какой-то  человек, бросился на меня и слегка  ранил  копьем.
Тотила тотчас поразил его  мечом. Я наклонился над умирающим и  спросил его:
чем вызвал я  в нем такую ненависть, что он решился на убийство? Он взглянул
на  меня,  вздрогнул и  прошептал:  "Не  тебя  -- я должен был убить Тотилу,
гота!" И с  этими словами умер. Судя по одежде  и оружию, он был исаврийский
солдат".
     Цетег опустил письмо и сжал лоб рукою.
     -- Ужасная ошибка! -- прошептал он и продолжал читать.
     "Этот случай освятил и укрепил еще  более  нашу  дружбу.  И  кому же  я
обязан этим счастьем? Тебе, одному тебе, который отправил меня в этот город,
где я нашел такую  истинную отраду. Да вознаградит тебя небо  за  это!  Но я
вижу, что все это письмо наполнено рассказом  о себе, о своей дружбе. Напиши
же, как тебе живется? Прощай!"
     Горькая усмешка появилась на  губах префекта, и он снова быстро зашагал
взад и вперед по комнате. Наконец, он остановился и сжал лоб рукой.
     --  Как  могу  я  быть  так...  молод, чтобы  сердиться.  Ведь  это так
естественно, хотя глупо. Ты болен, Юлий: погоди, я пропишу тебе рецепт.
     И с какой-то злобной радостью он написал:
     "Юлию Монтану, Цетег, префект Рима.
     Твое трогательное письмо  из Неаполя  рассмешило  меня. Оно показывает,
что ты переваливаешь  теперь последней детской  болезнью. Когда она пройдет,
ты  станешь взрослым  мужчиной. Чтобы  ускорить  кризис,  я прописываю  тебе
лучшее средство. Отыщи немедленно в Неаполе богатого купца Валерия Процилла.
Это  богатейший купец всего юга, заклятый враг византийцев, убивших его отца
и брата,  и горячий республиканец, а  поэтому  мой друг. Дочь его Валерия --
самая красивая римлянка нашего времени.  Она только на три года моложе тебя,
следовательно, в десять раз зрелее.  Скажи ее отцу, что Цетег просит ее руки
для  тебя.  Ты  --  я уверен  -- с первого взгляда  влюбишься в нее по уши и
забудешь  всех друзей в мире: когда восходит  солнце, луна  бледнеет. Кстати
знаешь  ли ты, что твой новый друг -- один из опаснейших  врагов римлян? А я
когда-то  знавал некоего Юлия,  который  клялся, что Рим  --  превыше всего.
Прощай".
     Запечатав письмо, префект позвал слугу.
     -- Позаботься о гонце,  чтобы он  был сыт,  дай ему вина  и  золотой, и
пусть завтра утром он скачет обратно с этим письмом.
     ГЛАВА IV
     Немногим позже  в  одной из  небольших  комнат императорского дворца  в
Византии стоял, глубоко задумавшись, маленького роста некрасивый человек  --
император Юстиниан.
     Комната убрана роскошно,  особенно  бросался в глаза  огромный,  в рост
человека, крест из чистого золота. Император медленно ходил взад и вперед по
комнате  и  каждый  раз,  проходя мимо  креста,  набожно  склонял  голову  и
крестился. Наконец, он остановился перед огромной картой Римской  империи  и
долго рассматривал ее.
     -- Если бы  знать исход! -- вздохнул  он, потирая  худые руки.  -- Меня
влечет  неудержимо, дух вселился в меня и тянет. Но кто этот дух: ангел ли с
неба  или демон?.. О, триединый  Боже, прости своего верного раба  и наставь
меня: могу ли я, смею ли?..
     В это время пурпуровый занавес, закрывавший вход, слегка приподнялся, и
в комнату вошел слуга.
     --  Император,  --  сказал  он,  бросившись  перед ним  ниц, -- явились
патриции, которых ты приглашал.
     -- Пусть войдут!
     В комнату  вошли два  человека: один  высокого  роста,  широкоплечий, с
красивым, открытым лицом, другой  -- болезненный  калека, хромой, одно плечо
выше другого, но глаза его блестели такой проницательностью, таким умом, что
заставляли забывать о безобразии его фигуры. Оба, войдя в комнату, бросились
к ногам императора.
     --  Мы позвали  вас, -- начал император, --  чтобы  выслушать ваш совет
относительно  Италии. Вам  дано  было три  дня на  рассмотрение переписки  с
королевой, партией патриотов и другими. Что же вы решили? Говори сначала ты,
главный военачальник.
     -- Государь, --  ответил высокий, -- совет Велизария всегда один: долой
варваров!  С  пятнадцатитысячным войском я  уничтожил  по твоему  приказанию
государство вандалов в Африке, дай мне тридцать  тысяч -- и я сделаю то же с
готами.
     --  Хорошо,  -- ответил Юстиниан. -- Твой совет  мне нравится. Ну, а ты
что скажешь? -- обратился затем император к калеке.
     --  Император,  -- ответил тот резким голосом. -- Я против этой войны в
настоящее  время:  кто должен  защищать  свой  дом,  тому  нечего  думать  о
нападениях. С  запада, со стороны готов,  нам не грозит никакой опасности, а
на  востоке  мы  имеем  врага  --  персов,  которые  могут  уничтожить  наше
государство.
     -- С каких это пор мой великий соперник Нарзес начал бояться персов? --
насмешливо спросил Велизарий.
     -- Нарзес  никого не боится, -- ответил  тот, -- ни персов, которых  он
побеждал,  ни  Велизария,  которого  персы  побеждали.  Но  я  знаю  восток,
опасность нам грозит оттуда.  И притом, государь, постыдно для нас из года в
год золотом покупать мир у персидского хана Хозроя.
     Яркая краска залила щеки императора:
     -- Как можешь ты таким образом называть наши подарки? -- вскричал он.
     -- Подарки! А если  эти подарки запоздают на неделю, то  Хозрой  сожжет
наши пограничные села и города. Нет, государь, нечего тебе без нужды трогать
готов. Лучше сосредоточь все  свои силы на востоке, укрепи границу  и сбрось
эту  постыдную  дань  персам.  А  после этого --  если  пожелаешь, -- можешь
воевать и с готами.
     -- Не  слушай его, государь! -- вскричал Велизарий. -- Дай мне войско в
тридцать тысяч, и головой ручаюсь, что Италия будет твоей.
     -- А я ручаюсь своей головой, что Велизарий не завоюет Италии не только
с тридцатью, но и  с сотней тысяч человек. Потому что Велизарий -- герой, но
не  великий полководец. Он  был бы лучшим полководцем, если бы  не был таким
героем:  все  битвы, которые он проиграл,  были  проиграны  только из-за его
геройства.
     -- Ну, о тебе этого нельзя сказать, -- заметил Велизарий.
     -- Конечно, нельзя, потому что я не проиграл еще ни  одного сражения: я
не  герой, но я великий полководец. Вот почему, если кто завоюет  Италию, то
это буду я, имея восемьдесят тысяч войска.
     В эту минуту явился  слуга и объявил, что Александр, которого император
посылал в Равенну, возвратился и просит его принять.
     -- Скорее введи  его! -- с радостью вскричал  император. Вошел красивый
молодой человек.
     -- Что же, Александр, ты приехал один? -- спросил его император.
     -- Да, один, -- ответил тот.
     Однако, судя по твоему  последнему  письму... Ну,  в каком же положении
находится государство готов?
     --  В  очень  затруднительном. Я  писал  тебе,  что  Амаласунта  решила
отделаться  от трех  своих врагов -- Балтов. Если бы убийство их не удалось,
то ей было бы опасно оставаться в Равенне,  и она просила, чтобы  я доставил
ее сюда, в Византию.
     -- Ну, и что же? Удалось убийство?
     -- Удалось: трех герцогов уже  нет. Но в Равенне распространился  слух,
что  самый  опасный из  этих герцогов, Тулун, которого  одно  время Теодорих
думал  назначить  своим наследником, обойдя внука, не убит,  а только ранен.
Готы с угрозами толпой окружили дворец, а регентша бежала ко мне на корабль.
Я тотчас велел сняться  с якоря, но недалеко успели  мы отъехать: нас нагнал
граф Витихис и потребовал, чтобы королева возвратилась в Равенну. Так как, с
одной стороны, знатные готы, по-видимому, не верят ее вине, а с другой, если
бы она не согласилась возвратиться добровольно,  то Витихис заставил  бы ее,
она возвратилась, но перед отъездом написала тебе  письмо и велела  передать
тебе этот ларец с подарками. Вот он.
     -- Подарки отложим,  --  сказал  император. -- Сначала расскажи, каково
положение дел в Италии?
     -- Самое благоприятное для тебя. Слух об убийстве герцогов, о восстании
готов  и бегстве королевы быстро распространился по всей стране,  дело дошло
до столкновения между римлянами и готами. В Риме патриоты собрались в сенате
и решили  призвать  тебя на  помощь.  Только  гениальный  глава заговорщиков
катакомб не поверил слухам и невероятным усилием удержал римлян. А через час
стало известно, что Амаласунта  возвратилась, и страна успокоилась. Впрочем,
черный Тейя, командующий войсками в Риме, поклялся, что если хоть один волос
падет с  головы какого-либо гота, то он сравняет  Рим  с землей. Но я сообщу
тебе еще лучшую новость: не только среди римлян нашел я горячих сторонников,
но и среди готов, и даже среди членов королевского дома.
     -- Что ты хочешь сказать? -- с радостью вскричал император.
     --  Да,  в Тускии живет очень богатый  князь Теодагад, двоюродный  брат
Амаласунты.
     -- Последний в роде Амалунгов, так ведь?
     --  Да, последний. Он и еще более Готелинда -- умная, но злая жена его,
гордая дочь Балтов,  смертельно ненавидят королеву  и предлагают свои услуги
подчинить  тебе  Италию.  Вот  письмо  от  них.  Но   прочти  прежде  письмо
Амаласунты, оно, кажется мне, очень важно.
     Император вскрыл печать и начал читать.
     -- Прекрасно! -- вскричал он, окончив. -- С этим письмом я держу Италию
и государство готов в своих руках!
     И быстрыми шагами он начал ходить по комнате, забывая кланяться кресту.
     -- Прекрасно! Она просит дать ей телохранителей. Конечно, конечно  -- я
дам. Но  не две тысячи, а  много, гораздо  больше, чем ей понадобится, и ты,
Велизарий, поведешь их туда.
     -- Теперь посмотрим на ее дары. Там есть и портрет ее.
     В эту минуту портьера слегка  отдернулась, и в отверстие просунулась не
замеченная  никем  голова   женщины.  Император  между  тем  открыл  дорогую
шкатулку, выбросил из нее  драгоценности и вынул  небольшой  портрет со дна.
Взглянув на него, он невольно вскрикнул от восторга:
     -- Что  за  прелестная  женщина!  Какая  величественность! Сразу  видно
королевскую дочь, рожденную повелительницей.
     Тут  портьера  отдернулась, и  подслушивавшая  женщина вошла. Это  была
императрица  Феодора.  Ей  было  лет  около  сорока. Щеки  и  губы  ее  были
подкрашены,  брови  начернены,  --  вообще  приняты  были  все  меры,  чтобы
поддержать увядающую красоту, но и без этого она была бы еще прекрасна.
     -- Чему ты радуешься, мой повелитель? -- спросила она льстивым голосом,
подойдя к императору. -- Не могу ли и я разделить эту радость?
     Все присутствующие  бросились  перед  ней ниц, как и перед императором.
Юстиниан же вздрогнул и хотел спрятать портрет. Но не успел: императрица уже
внимательно всматривалась в него.
     --  Мы  восхищались, -- ответил  он  в замешательстве, -- чудной рамкой
портрета.
     --  Ну,  в рамке нет решительно ничего хорошего, -- ответила с  улыбкой
Феодора, --  но лицо недурно. Королева  готов,  вероятно? Посланный наклонил
голову.
     -- Да, недурна. Только слишком груба, строга, неженственна. Но стоит ли
заниматься женским портретом! Юстиниан, что же, решился ты?
     -- Почти,  я  хотел  только  еще посоветоваться  с  тобой,  --  ответил
император. -- Господа,  уйдите.  Я  посоветуюсь  с  императрицей. Завтра  вы
узнаете мое решение.
     Оставшись наедине с женой, Юстиниан взял ее руку и нежно поцеловал.
     "О,  -- подумала  Феодора, уж эта нежность недаром: ему  нужно  что-то.
Надо быть осторожнее". И громко спросила:
     -- Так что же ты думаешь делать?
     --  Я  уже почти  решил послать в  Италию Велизария с  тридцатитысячным
войском. Конечно, с такими  незначительными силами он не покорит Италию,  но
честь  его будет  задета, и он сделает все возможное, три четверти работы. А
тогда я отзову его назад  и сам поведу  туда шестьдесят тысяч, да возьму еще
Нарзеса с собой, шутя кончу остальную четверть работы и буду победителем.
     -- Хитро задумано, -- отвечала императрица. -- План прекрасен.
     --  Да, я решаюсь. Но... еще одно, -- и он  снова  поцеловал руку жены.
"А, вот теперь", -- подумала Феодора.
     --  Когда  мы  победим  готов, что...  что  надо  будет  сделать  с  их
королевой?
     -- Что с ней делать?  -- спокойно ответила  Феодора.  -- То  же,  что с
лишенным трона королем вандалов. Она должна будет жить здесь, в Византии.
     Юстиниан, с искренней радостью на этот раз, сжал маленькую ручку жены.
     -- Как я рад, что ты решаешь так справедливо.
     -- Даже более, -- продолжала  Феодора.  -- Она тем легче поддастся нам,
чем более  будет уверена в достойном  приеме здесь. Поэтому я сама напишу ей
радушное приглашение, предложу ей смотреть на меня, как на любящую сестру.
     --  Ты и  не  подозреваешь,  -- горячо  вскричал  Юстиниан,  --  как ты
облегчишь этим нашу победу! Дочь  Теодориха должна быть вполне привлечена на
нашу сторону,  она  сама должна  ввести  нас в Равенну. Но  в таком  случае,
нельзя сейчас посылать Велизария с войском туда:  это может  возбудить в ней
подозрение.  Велизарий должен  быть только поблизости,  наготове.  Пусть  он
держится у берегов Сицилии, под предлогом  смут в  Африке. Но  кто  же будет
действовать в нашу пользу в Равенне?
     --  Префект Рима Цетег, умнейший человек  в западной империи, друг моей
молодости.
     --  Хорошо.  Но  он  римлянин,  и  я не  могу  вполне  довериться  ему.
Необходимо послать туда еще кого-нибудь из вполне преданных  нам людей. Кого
бы? Разве снова Александра?
     -- О нет, -- вскричала Феодора, -- он слишком молод для подобного дела!
И она задумалась, потом через несколько минут торжественно сказала:
     -- Юстиниан, чтобы доказать  тебе, что я могу забыть  личную ненависть,
где этого требует благо  государства  и где необходим подходящий человек,  я
сама предлагаю тебе своего врага, искусного дипломата --  Петра, двоюродного
брата Нарзеса. Пошли его.
     --  Феодора,  --  в  восторге вскричал  Юстиниан,  обнимая  ее.  -- Ты,
действительно, послана мне самим Богом. Цетег -- Петр -- Велизарий. Варвары,
вы погибли!
     ГЛАВА V
     На следующее утро  в  комнату  Феодоры вошел маленький горбатый человек
лет сорока, с крайне неприятным, но умным лицом.
     -- Императрица, -- со страхом заговорил он, низко кланяясь. -- Что если
меня увидят здесь! Тогда в одну минуту погибнут ухищрения стольких лет.
     -- Никто  не увидит тебя, Петр,  --  спокойно ответила  императрица. --
Единственный час  в течение дня, когда я избавлена от неожиданных  посещений
императора, это час его молитвы. Да продлит Господь его благочестие! Сегодня
я не могу говорить с тобой, как обыкновенно, в церкви, где ты, сидя в темной
исповедальне, как бы  исповедуешь меня: сегодня император  потребует тебя до
начала обедни, и ты должен быть заранее подготовлен.
     -- В чем дело? -- спросил горбун.
     --  Петр, -- медленно сказала  Феодора, -- наступил  день  вознаградить
тебя за долголетнюю службу мне и сделать великим человеком. "Давно бы пора!"
-- подумал горбун.
     -- Но прежде  чем  поручить тебе сегодняшнее дело, необходимо  выяснить
наши отношения и напомнить о твоем прошлом, о начале нашей дружбы.
     -- К чему это? -- недовольно заметил Петр.
     --  Непременно нужно, ты  сам увидишь. Итак,  начнем. Ты  -- двоюродный
брат  моего смертельного врага Нарзеса и был его сторонником, следовательно,
и  сам  был моим  врагом.  Целые  годы  ты служил  Нарзесу  против меня, мне
повредил мало, а сам выиграл еще  меньше: оставался простым писарем и умирал
с  голоду. Но  такая умная  голова,  как ты, сумеет  себе  помочь: ты  начал
подделывать,  удваивать списки налогов императора. Провинции платили двойные
налоги, -- одни шли Юстиниану, а другие -- казначеям и тебе. Некоторое время
все  шло  прекрасно.  Но один новый, молодой  казначей нашел более  выгодным
служить мне, чем делиться с тобой. Он сделал вид, что согласен, взял список,
подделанный тобой, и принес его мне.
     -- Негодяй, -- пробормотал Петр.
     --  Да, это  было  дурно, -- усмехнулась Феодора. --  С этим  списком я
могла  бы в одну минуту уничтожить своего хромого врага. Но  я  пожертвовала
короткой местью ради продолжительного успеха: я позвала тебя и предложила --
умереть или служить мне. Ты выбрал последнее, и вот с тех пор в глазах света
--  мы  смертельные  враги,  а втайне  -- друзья. Ты выдаешь мне  все  планы
Нарзеса, а я щедро плачу тебе. Ты стал богат.
     -- О, пустяки, -- вставил горбун.
     -- Молчи, неблагодарный! Ты очень богат. Об этом знает мой казначей.
     --  Ну хорошо, я  богат,  но  не  имею  звания,  почестей. Мои школьные
товарищи -- Цетег в Риме, Прокопий в Византии...
     -- Терпение! С нынешнего  дня ты будешь быстро  подниматься по лестнице
почестей. Слушай: завтра ты отправишься, как императорский посол, в Равенну.
     -- Как императорский посол! -- радостно вскричал Петр.
     --  Да, благодаря  мне.  Но  слушай. Юстиниан поручит  тебе  уничтожить
государство готов, проложить Велизарию путь в Италию. Это ты  исполнишь. Но,
кроме того, он даст тебе  еще особенно важное в его глазах поручение: во что
бы то ни стало  спасти дочь  Теодориха из рук  ее врагов и  привезти сюда, в
Византию. Вот мое письмо к ней, в котором я приглашаю ее к себе, как сестру.
     -- Хорошо, -- сказал Петр, -- я привезу ее тотчас сюда.
     -- Ни в коем случае, Петр, -- воскликнула она. -- Потому-то я и посылаю
тебя, что  она не должна приехать в Византию: она должна умереть. Пораженный
Петр выронил из рук письмо.
     -- О, императрица, -- прошептал он, -- убийство!
     -- Молчи, --  возразила Феодора,  и глаза ее мрачно  сверкнули.  -- Она
должна умереть.
     -- Но почему? За что?
     -- За что? Хорошо, я скажу  тебе:  знай, -- и она дико  схватила его за
руку и прошептала на ухо: -- Юстиниан начинает любить ее.
     -- Феодора! -- вскричал горбун. -- Но ведь он ни разу не видал ее!
     -- Он видел ее портрет.
     -- Но ведь ты никогда еще не имела соперницы!
     -- Вот я и забочусь о том, чтобы ее не было.
     -- Но ты так прекрасна!
     -- Она моложе меня.
     -- Ты так  умна, ты  его поверенная, он  сообщает  тебе самые затаенные
свои мысли.
     -- Вот это  и  тяготит его.  И... заметь: Амаласунта  --  дочь  короля,
кровная королева! А я дочь содержателя цирка. А Юстиниан, как это ни смешно,
надев царскую  мантию, забыл о том, что он сын пастуха, и бредит королевской
кровью. С этим бредом  его я  не моду бороться. Изо  всех женщин в мире я не
боюсь ни одной, кроме этой дочери короля.
     И она гневно сжала маленькую руку в кулак.
     -- Берегись, Юстиниан! Этими  глазами, этими  руками Феодора заставляла
повиноваться львов и тигров!.. Одним словом, Амаласунта умрет.
     -- Хорошо,  --  ответил Петр.  --  Но  не  от моей  руки. У  тебя много
кровожадных слуг. Посылай их. Я -- человек слова.
     --  Нет,  милый,  ты,  именно ты,  мой  враг,  сделаешь это, потому что
преданных мне людей, наверно, заподозрят.
     -- Феодора, -- забывшись, сказал Петр, -- но если будет умерщвлена дочь
Теодориха, королева по праву рождения...
     -- А, несчастный! И  ты тоже ослеплен этой  королевой! Слушай,  Петр: в
тот день, когда будет получена весть о смерти  Амаласунты, ты будешь римским
сенатором.
     Глаза старика блеснули. Но трусость или совесть одержали верх.
     -- Нет, -- решительно ответил он. -- Лучше я  покину двор и оставлю все
надежды.
     -- Но ты умрешь,  несчастный, -- с  гневом вскричала императрица. -- О,
воображаешь ли ты,  что теперь свободен и в безопасности, что я сожгла тогда
фальшивые  документы? О,  глупец! Да ведь  сгорели  не те.  Вот смотри: твоя
жизнь все еще в моих руках.
     И она вынула из стола пачку пожелтевших документов. При виде  их Петр в
ужасе опустился на колени.
     -- Приказывай, -- прошептал он, -- я все исполню.
     -- То-то же! -- ответила Феодора. --  Подними мое письмо к Амаласунте и
помни: звание  патриция  -- если она  умрет,  пытка  и смерть  --  если  она
останется жива. Теперь уходи.
     ГЛАВА VI
     (Задумчиво сидел Цетег в своем кабинете с письмом в руках. Письмо снова
было от Юлия. Вот что писал юноша:
     "Цетегу, префекту, Юлий Монтан.
     Твой холодный ответ  на  сообщение о моем новом счастье сильно  огорчил
меня сначала, но затем еще  более возвысил это счастье, хотя ты этого не мог
ни предвидеть,  ни  желать.  Страдание, причиненное  тобой, вскоре сменилось
состраданием к  тебе. Горе человеку,  который так  богато одарен  умом и так
беден добротой сердца! Горе человеку, который неспособен испытать готовность
на жертвы из любви  к ближнему, который не знает сострадания! Горе тебе,  не
знающему лучшего в мире!
     Прости, что я говорю так свободно,  как никогда не  говорил с тобой. Но
твое "лекарство" действительно  смыло  с  меня  последние  следы  юношества,
сделало меня  вполне  зрелым, хотя не в  том  смысле, как  ты  надеялся: оно
подвергло мою дружбу  тяжелому испытанию, но,  благодаря Богу, эта дружба не
только не погасла, но еще более укрепилась в этом испытании.
     Слушай и удивляйся, что вышло из всех твоих планов.
     Как ни тяжело было мне твое письмо, но, привыкший к послушанию, я в тот
же день отправился искать Валерия. И скоро  нашел: он уже  бросил торговлю и
живет в прекрасной вилле за  городом. Он отнесся ко мне  очень  дружелюбно и
тотчас пригласил пожить у него. Его дочь... Да, ты предсказал верно: красота
ее  сильно поразила меня. Но  еще больше подействовало на меня величие души,
которое  я открывал в ней с каждым днем. И особенно привлекала меня в ней та
двойственность, которая проходит через всю ее  жизнь. Ты ведь знаешь историю
их семейства: мать  Валерии, женщина  очень  набожная, посвятила ее с самого
рождения на  служение  Богу --  отдала в монастырь, где  девушка должна была
провести всю  свою  жизнь. Однако отец  ее,  более  язычник, чем христианин,
после смерти своей жены  взял дочь обратно, пожертвовав в монастырь огромную
сумму  на  постройку церкви. Но Валерия  думает, что небо не берет  мертвого
золота вместо  живой человеческой души, она  считает себя связанной обетом и
думает о нем постоянно, хотя не  с  любовью, а со страхом, потому что она --
вполне  дитя старого языческого  мира, истинная  дочь своего отца.  Отец  ее
заметил  зарождающуюся во  мне привязанность и, видимо, был доволен. Валерия
тоже относилась ко мне очень дружелюбно. Проходили дни. Мое  чувство крепло,
и  я  был уверен,  что Валерия согласится выйти  за  меня.  Несколько раз  я
собирался  просить ее руки, но  какое-то  смутное чувство не  допускало меня
высказаться,  мне казалось, что я причиню этим зло кому-то другому, я считал
себя недостойным ее  или непредназначенным ей судьбою -- и молчал. Однажды я
не мог  совладать с  собой и начал уже  говорить... Как вдруг меня  подавила
мысль: "Ты  совершаешь  грабеж".  --  "Тотила!"  --  невольно  вскричал я из
глубины  души и стал громко корить себя, что из-за  нового  счастья я  почти
забыл своего друга, брата. "Нет, -- подумал я, -- твое пророчество не должно
исполниться -- эта любовь не должна отдалить меня от друга". И в тот же день
я отправился в город  к Тотиле и пригласил его на  виллу. Я, конечно,  много
говорил ему о Валерии, но о своей любви к  ней, не знаю сам почему, умолчал:
пусть, думал я, он сам все увидит и догадается.
     На следующее утро мы вместе поехали на  виллу. В доме нам сказали,  что
Валерия в саду, -- она страстно любит цветы. Мы пошли к ней, Тотила впереди,
я за ним. И  вот  она  стояла перед статуей своего отца и убирала ее свежими
розами.  Она была так  прекрасна,  что Тотила, громко вскрикнув от восторга,
остановился,  как  вкопанный,  на месте.  Она взглянула на него  и также вся
вздрогнула.  Розы выпали из ее рук, но она не замечала этого. Я с  быстротою
молнии  понял,  что и  ее, и  моя судьба решилась:  они  с  первого  взгляда
полюбили  друг  друга. Точно острая стрела пронзила мое сердце, но только на
одну  минуту -- тотчас  же  с болью  я  почувствовал и  чистую  радость, без
малейшей зависти: они, созданные друг для друга, встретились наконец. Теперь
я понял, что удерживало меня раньше вдали от Валерии, почему именно  его имя
сорвалось с  моих уст: Валерия предназначена ему, и  я не должен становиться
между ними.
     О  дальнейшем не  буду говорить.  Во мне  еще  столько эгоизма,  святое
учение отречения имеет еще так мало  власти надо мной, что -- к стыду  моему
должен сознаться -- даже теперь еще сердце мое  временами сжимается от боли,
вместо  того  чтобы  радоваться  счастью  друга.  Они  любят  друг  друга  и
счастливы,  как  боги,  мне  же  остается радость  любоваться их счастьем  и
помогать им скрывать свою любовь от  отца, который вряд ли согласится отдать
свою дочь Тотиле, пока  будет считать его варваром. Свою же любовь я глубоко
скрыл: он не должен подозревать ее.
     Теперь ты видишь, Цетег,  как  действительность далека от того, чего ты
желал: ты  готовил это сокровище Италии для меня, а оно досталось Тотиле, ты
хотел уничтожить нашу дружбу и, подвергнув  тяжелому испытанию, только более
скрепил ее, сделав бессмертной.
     ГЛАВА VII
     У городских ворот Неаполя возвышается уступами высокая башня, сложенная
из огромных камней.  В  самом верхнем этаже  ее были две низкие, но  большие
комнаты, в  которых жил еврей Исаак, хранивший ключи от городских ворот всех
строений около стен города.
     В одной  из комнат и сидел,  скрестив ноги,  старик  Исаак, на плетеной
циновке, держа  в руке  длинную палку. Против него  стоял  маленького  роста
молодой еще человек,  очевидно, также еврей, с некрасивым и очень неприятным
лицом.
     -- Итак, ты видишь,  отец Исаак,  что моя  речь --  не пустая речь, мои
словам исходят не только  из сердца, которое  слепо, но и из головы, которая
хорошо видит. Вот  я принес тебе письма  и документы: я назначен смотрителем
всех водопроводов Италии и получаю за это  ежегодно пятьдесят золотых, да за
каждую новую работу сверх того еще по десять золотых.  Вот я недавно окончил
новый водопровод здесь, в  Неаполе, и  смотри:  в  кошельке  у  меня блестят
десять тяжелых  золотых. Верь мне, я могу содержать жену, отдай же мне  твою
дочь  Мирьям. Ведь я же сын Рахили, твоей двоюродной сестры. Старик медленно
покачал головой.
     -- Иохим, сын Рахили, оставь, говорю тебе, оставь эту мысль.
     -- Почему? Что можешь ты иметь  против меня?  Кто среди  Израиля  может
сказать что-нибудь против Иохима?
     -- Никто. Ты честен, смирен  и прилежен, ты  прилежно увеличиваешь свое
состояние. Но видел ли ты когда-нибудь, чтобы соловей взял в подруги воробья
или горная газель  -- вьючное животное?  Они не подходят друг  другу.  Ну  а
теперь взгляни сюда и скажи сам: разве ты пара моей Мирьям?
     И он  отстранил  своей палкой  шерстяной занавес,  закрывавший  вход  в
другую комнату. Там у круглого окна стояла  очень молоденькая девушка чудной
красоты. Она тихо перебирала  пальцами струны арфы и пела, а скорее шептала,
глядя на расстилающийся внизу город:
     "У  рек Вавилонских сидел с плачем род  Иуды. Когда же  наступит  день,
когда роду Иуды не придется больше плакать?"
     -- Взгляни,  -- тихо сказал старик, -- разве она не прекрасна, как роза
из садов Сарона, как лань в горах Хирама?
     В эту минуту раздались три удара в узкую железную дверь внизу.
     -- Опять этот гордый светловолосый  гот! -- с  досадой сказал Иохим. --
Отец Исаак, уж не он ли -- тот  благородный олень,  который подходит к твоей
лани?
     --  Не говори  глупостей, сын  мой.  Ты  ведь знаешь, что  молодой  гот
влюблен в римлянку и не думает о жемчужине Иуды.
     -- Но, быть может, жемчужина Иуды думает о нем?
     --  Да,  с  глубокой  благодарностью,  как ягненок  о  сильном пастухе,
который вырвал его из пасти волка.  Разве  ты забыл, как разгромили  римляне
евреев? Они сожгли нашу  синагогу, разграбили  наши дома.  Целая  толпа этих
злых людей  бросилась преследовать мое бедное дитя, они  сорвали покрывало с
ее головы  и платок с  ее  плеч.  Где был тогда  сын  Рахили, Иохим, который
сопровождал  ее?  Он  очень быстро  убежал от опасности,  оставив  голубку в
когтях коршуна.
     -- Я мирный человек, -- сконфуженно ответил Иохим, -- моя рука не умеет
владеть мечом.
     --  А Тотила  сумел. Он проходил мимо и, увидя эту  погоню, быстро, как
лев,  бросился один в  злую толпу с  поднятым  мечом. Одних  он убил, других
ранил, остальные в страхе разбежались.  Он накинул  покрывало на голову моей
испуганной дочери,  поддержал  ее  колеблющиеся  от  страха  шаги  и  привел
невредимой  к ее старому отцу. Да  вознаградит Иегова его долгою жизнью и да
благословит все пути его!
     -- Ну,  хорошо. Я теперь ухожу, на этот  раз  надолго: я еду далеко  по
важному делу.
     -- А что? -- спросил Исаак.
     -- Юстиниан, император восточной империи,  хочет строить  новый храм. Я
послал ему планы, и он принял их.
     -- Как!  -- вскричал старик. --  Ты, Иохим, сын Рахили, будешь  служить
римлянам? Императору,  предшественники  которого  сожгли  священный  Сион  и
разрушили  храм  Господа? И  ты, сын благочестивого Манасии, будешь  строить
храм для неверных? Горе, горе тебе!
     --  Что  ты  призываешь горе, не зная,  за  что?  Разве  золото  из рук
христианина хуже блестит или меньше весит, чем из рук иудея?
     -- Сын Манасии, нельзя служить Богу и мамоне!
     -- А ты сам, разве ты не  служишь неверным? Разве ты не  охраняешь  для
них ворота этого города?
     -- Да, -- с  гордостью сказал старик, -- я делаю это и охраняю  для них
верно, день  и ночь, как собака дом  хозяина, и,  пока старый Исаак жив,  ни
один враг этого народа  не пройдет через эти ворота. Потому что дети Израиля
обязаны  глубокой благодарностью этому народу  и великому королю их, который
был также мудр, как Соломон,  и  храбр,  как Давид.  Римляне  разрушили храм
Господа и рассеяли нас по всей земле. Они сожгли и разграбили наши священные
города, врывались в наши  дома, уводили наших жен и дочерей, издавали против
нас  суровые законы. И  вот  пришел великий король с севера и снова отстроил
наши  синагоги,  а  когда римляне разрушали их,  он заставлял  их исправлять
собственными руками  и на их же деньги. Он обеспечил нам домашний мир, и кто
оскорблял  израильтянина, должен  был нести такое же наказание,  как если бы
оскорбил христианина. Он оставил нам нашу  веру, охранял нашу торговлю, и мы
при нем в  первый раз со времени разрушения нашего храма отпраздновали пасху
в  мире  и радости. И  когда один  знатный римлянин похитил  мою  жену Сару,
король Теодорих в тот же  день велел отрубить гордую голову и  возвратил мне
мою жену невредимой. И я  вою жизнь  буду помнить  это и буду служить  этому
народу верно до смерти.
     -- Не  пришлось  бы  тебе пожать  неблагодарность  за эту верность,  --
сказал  Иохим, направляясь к  выходу. --  Мне  кажется,  что наступит время,
когда я снова приду просить у тебя Мирьям, и, быть может, тогда ты не будешь
так горд.
     Он ушел, а вслед за тем в комнату вошел Тотила и за ним -- Мирьям.
     --  Вот твоя  одежда  садовника, --  сказала  она,  подавая готу темный
грубый! плащ и широкополую шляпу. -- А  вот цветы. Ты говорил, что она любит
белые нарциссы. Я нарвала их для нее. Они так прекрасно пахнут.
     -- Благодарю тебя, Мирьям. Ты добрая девушка, -- ответил Тотила.
     -- Благословение  Господа да  будет над  твоей  золотистой  главой,  --
сказал старый Исаак, входя в комнату.
     -- Здравствуй, старик, здравствуй! Какие вы добрые люди! Без  вас  весь
Неаполь знал  бы мою тайну. Как мне отблагодарить  вас?  Но сегодня я  уже в
последний  раз переодеваюсь  -- я  решил открыто  просить у  отца Валерии ее
руку. И тогда  мы вместе отблагодарим вас. Она  часто расспрашивает  меня  о
тебе, Мирьям, и давно хочет видеть тебя. А теперь прощайте пока. Я ухожу.
     И,  надвинув на глаза  широкополую  шляпу,  Тотила, в  грубом плаще и с
корзиной цветов в руках, вышел из комнаты. Старый Исаак снял со стены связку
ключей и пошел отворить ему дверь.
     Мирьям  осталась  одна.  В  комнате  было  тихо,  через  открытое  окно
проскользнул первый серебристый  луч  луны. Мирьям осмотрелась, потом быстро
подошла к белому  плащу,  который  Тотила оставил здесь, и  прижалась к нему
губами. Затем  встала,  подошла к окну и долго  смотрела на море, на высокие
горы и  веселый город. Губы ее слегка  шевелились, точно  в молитве,  и чуть
слышны были слова: "На  реках  Вавилонских  сидя, плакал род Иуды.  Когда же
придет день, в который утихнет твое страдание, дочь Сиона?"
     Тотила между  тем  быстро шел по  дороге  и  через час  подошел к вилле
Валерии.  Садовник,  старый  вольноотпущенный, был посвящен  в тайну молодых
людей. Он взял корзину с цветами, а Тотилу отвел в свою комнату. Долго сидел
там  молодой гот,  ожидая часа,  когда  Валерия,  простившись после  ужина с
отцом, выйдет к нему в беседку. Наконец, луна поднялась на известную высоту,
и  Тотила  быстро  направился  к условленному месту. Вслед  за ним  пришла и
Валерия.
     -- О Валерия,  как невыносимо медленно тянулось время! Как я ждал этого
часа! -- вскричал он, обнимая девушку. Но та отстранилась от него.
     -- Оставь, прошу тебя, оставь это, -- сказала она.
     -- Нет, я не могу оставить. Оглянись, как прекрасно все вокруг -- и эта
чудная летняя ночь, и  благоухающие цветы, и пение соловья. Все, все говорит
нам, что мы должны быть счастливы. Неужели же ты не чувствуешь этого?
     --  Не знаю, я счастлива и  вместе несчастна.  Меня подавляет  сознание
моей вины перед отцом, этот обман, переодевание.
     -- Да, ты  права.  Я также не  могу  больше  выносить этого, и  сегодня
именно затем  и пришел сюда, чтобы предупредить тебя,  что  мы последний раз
видимся тайком. Завтра же утром я открыто буду просить твоей руки у отца.
     -- Это самое лучшее решение, потому что...
     -- Потому что  оно спасло тебе жизнь, юноша, -- раздался строгий голос,
и из темного угла беседки выступила высокая фигура с обнаженным мечом.
     -- Отец! -- вскричала Валерия.
     Тотила быстро привлек к себе девушку, точно желая защитить ее.
     -- Прочь, варвар! Валерия, уйди от него!
     -- Нет, Валерий, --  решительно  ответил Тотила. -- Она моя, и ничто  в
мире не разлучит нас. Конечно,  мы неправы перед тобой  в том,  что скрывали
свою любовь, но ведь ты же слышал, что я решил завтра открыть тебе все.
     -- Да, к счастью твоему, я слышал, и это спасло тебе жизнь. Один старый
друг предупредил меня о  твоем обмане, и  я  пришел сюда, чтобы убить  тебя.
Теперь я дарую тебе жизнь, но ты никогда не должен более видеть мою дочь.
     --  Отец, -- решительно  заговорила тогда Валерия, -- ты знаешь,  что я
правдива, так  знай же: я клянусь своей душой,  что никогда  не покину этого
человека. Отец,  ты с такой заботливостью,  с такой любовью воспитывал меня,
что до сих пор я ни разу не чувствовала, что не имею матери. Только теперь в
первый раз мне недостает ее. Так пусть же хоть образ ее встанет теперь перед
тобой  и  напомнит  тебе ее последние  слова.  Помнишь,  ты  сам сколько раз
говорил, что,  умирая, она  взяла  с тебя обещание  не препятствовать  моему
выбору, если я не захочу остаться в монастыре и пожелаю выйти замуж.
     --  Да, дитя мое,  это была ее последняя просьба, и я обещал ей  это. И
видят боги, я готов исполнить обещание, если  выбор твой падет на римлянина!
Но отдать тебя варвару... нет, этого я не могу!
     -- Но,  Валерий,  быть может,  я  не  в  такой  степени  варвар, как ты
думаешь? -- заметил Тотила.
     -- Да,  отец, он не варвар. Присмотрись к нему,  узнай его ближе,  и ты
сам увидишь, что он --  не варвар.  Поверь, отец, что твоя дочь не могла  бы
полюбить варвара. Присмотрись к нему, -- вот все, чего мы оба просим у тебя.
     Старик вздохнул и после некоторого молчания сказал:
     -- Пойдем к могиле твоей матери, вон она под кипарисом. Там я помолюсь,
и дух этой благороднейшей женщины внушит мне,  что делать. И если твой выбор
хорош, -- я исполню свое обещание.
     ГЛАВА VIII
     Прошло несколько месяцев. Цетег сидел в  своем доме за обедом со старым
школьным  товарищем своим Петром,  посланником Византии. Оба весело болтали,
вспоминая прошлое. После обеда они ушли в кабинет и заговорили о делах.
     --  Нет,  Петр,  --  насмешливо  заметил   Цетег,   выслушав   длинную,
красноречивую  тираду,  имевшую  целью  убедить  его,  что  Юстиниан  желает
поддержать государство готов. -- Нет, не лукавь. Ведь  я слишком хорошо знаю
тебя, и ты никогда не обманешь меня.
     Петр в замешательстве молчал. В эту минуту слуга доложил,  что какая-то
дама желает видеть префекта. Тот быстро встал и вышел в приемную.
     --  Княгиня  Готелинда!  -- с  удивлением вскричал  он,  увидя  гостью,
женщину со страшно  обезображенным лицом:  левый глаз ее вытек, и через  всю
левую щеку шел глубокий шрам. -- Что привело тебя сюда?
     -- Месть! -- ответила та резким голосом, и такой смертельной ненавистью
сверкал ее единственный глаз, что Цетег невольно отступил.
     -- Месть -- кому же? -- спросил он.
     -- Дочери Теодориха! Но  я  не  хочу задерживать  тебя: я видела, как в
твои ворота прошел мой старый друг, Петр.
     "Ну, -- подумал Цетег, -- этого ты не могла видеть, потому что я провел
его через садовую калитку. Значит, вы сговорились сойтись у меня. Но чего же
вам нужно у меня?"
     -- Я не  задержу тебя долго. Ответь мне только на один вопрос: я хочу и
могу погубить Амаласунту. Согласен ли ты помогать мне?
     "А, друг Петр, -- подумал Цетег, -- вот с каким поручением ты явился из
Византии! Посмотрим, как далеко вы зашли..." И он ответил:
     --  Готелинда, что  ты  желаешь погубить  ее, этому я верю, но чтобы ты
могла сделать это -- сомневаюсь.
     -- Слушай  и суди сам: я  знаю, что она  убийца трех  герцогов, герцога
Тулуна убили подле моей  виллы.  Перед смертью  он ударил мечом убийцу.  Мои
люди  нашли их обоих еще живыми  и перенесли ко мне. Тулун -- мой двоюродный
брат, ведь я также  из рода Балтов. Он умер на моих руках. Убийца его  перед
смертью  сознался,  что  он  -- исаврийский  солдат,  что  ты  послал его  к
регентше, а регентша -- к герцогу.
     -- Кто же еще слышал это признание? -- спросил Цетег.
     -- Никто, кроме меня, никто и не  узнает, если  ты согласишься помогать
мне. Если же...
     -- Без  угроз, Готелинда.  Ты  сама  имела неосторожность  сказать, что
никто,  кроме  тебя, не слыхал этого признания. А  если ты станешь  обвинять
Амаласунту,  тебе  никто  не  поверит,  потому что  все  знают,  что  ты  --
смертельный  враг регентши.  Поэтому угрозами  ты  ничего  не  добьешься. Но
позволь позвать сюда Петра. Мы посоветуемся.
     Он вышел и привел Петра.
     -- Теперь вместе обдумаем дело, -- начал снова префект. -- Положим, что
вы  погубите  Амаласунту.  Кого  посадите  вы  тогда  на  престол? Ведь  для
византийского императора дорога к этому трону еще не свободна.
     Некоторое время Петр и Готелинда молчали, смущенные его прозорливостью.
Наконец, Готелинда ответила:
     -- Теодагада, моего мужа, последнего Амалунга.
     -- Теодагада, последнего Амалунга, -- медленно повторил Цетег.
     И быстро  соображал  про себя: "Народ не любит  Теодагада.  Он  получит
корону только при  содействии Византии и, следовательно, будет в ее руках, и
византийцы  явятся сюда  раньше, чем у меня  будет все  готово к их встрече.
Нет, это мне не выгодно, надо как можно дольше не допускать их сюда".
     -- Нет, -- громко ответил  он. --  Мне нет  расчета  действовать против
Амаласунты. Я на ее стороне.
     -- Быть может, это письмо изменит твое решение, -- сказал Петр, подавая
ему письмо Амаласунты к Юстиниану.
     Цетег прочел его:
     "Несчастная! -- подумал он.  --  Она сама  себя погубила: она призывает
византийцев,  делает  именно  то, чего  я опасался  со  стороны Теодагада. И
теперь они явятся немедленно, хочет ли  она этого или нет.  И пока она будет
королевой,  Юстиниан будет играть роль  ее  защитника.  Нет,  Амаласунта  --
конец!"
     -- Неблагодарная! --  громко заявил он. -- За  всю мою преданность  она
готова  погубить  меня.  Хорошо,  господа, я ваш, и  думаю, что  мне удастся
убедить  Амаласунту  самой  отказаться   от  короны   в   пользу  Теодагада.
Благородство в  ней  сильнее  даже  властолюбия.  Да,  я  уверен  в  успехе:
приветствую тебя, королева готов! -- и он поклонился Готелинде.
     С  нетерпением  ожидала  Амаласунта  ответа Юстиниана на  свое  письмо:
положение ее после убийства трех герцогов было очень тяжелое. Народ  обвинял
ее  в убийстве и требовал  избрания на ее  место нового короля.  Приверженцы
Балтов  требовали  кровавой мести.  Необходимо  было  обезопасить себя, пока
придет  помощь  от  Византии. И  Амаласунта  действовала  решительно:  чтобы
примириться с народом, она призвала  ко двору  и  осыпала  почестями  многих
старых приверженцев Теодориха, героев  и  любимцев народа, во главе  которых
был  седобородый  Гриппа. Им  она  поручила  ключи  от  Равенны  и заставила
поклясться,  что они будут верно защищать эту крепость. И  народ, видя своих
любимцев в такой чести, успокоился.
     Оставалось еще  обезопасить  себя от мести  сторонников Балтов. С  этой
целью она решила привлечь к  себе третий по знатности и могуществу род готов
-- Вользунгов,  во главе  которых стояли два брата: герцог  Гунтарис  и граф
Арагад.  Если бы Вользунги со  своими  сторонниками были  на ее стороне,  ей
нечего было бы бояться. Оказалось, что привлечь  их к себе было очень легко:
младший из братьев, Арагад, был влюблен в Матасунту, дочь регентши. Конечно,
она решила выдать дочь за графа. Но Матасунта  наотрез отказалась. В сильном
волнении ходила Амаласунта по комнате,  перед ней  спокойно стояла ее  дочь,
красавица Матасунта.
     --  Одумайся, -- горячо  говорила мать. --  Что  можешь ты иметь против
графа Арагада? Он молод, прекрасен, любит тебя. Его род теперь, когда  Балты
уничтожены,  считается  вторым после  Амалов.  Ты  и  не  подозреваешь,  как
необходима их поддержка моему трону, который без них может пасть. Почему  же
ты отказываешься?
     -- Потому что я не люблю его, -- спокойно ответила дочь.
     --  Глупости!   Ты  --  дочь  короля,   ты  обязана   жертвовать  собою
государству, интересам своего дома.
     -- Нет,  -- отвечала  Матасунта.  --  Я женщина и  не  пожертвую  своим
сердцем ничему в мире.
     -- И это говорит моя дочь! -- вскричала Амаласунта. -- Взгляни на меня,
глупое  дитя: видишь, я  достигла всего  лучшего,  что только  существует на
земле.
     -- Но ты никого не любила в своей жизни, -- прервала ее дочь.
     -- Ты знаешь? Откуда же? -- с удивлением спросила мать.
     -- Я знаю это с детства. Конечно, я была еще очень мала, когда умер мой
отец,  я  еще не могла всего  понять, но и  тогда  уже  чувствовала, что  он
несчастен,  и тем сильнее любила  его. Теперь я  давно уже  поняла, чего ему
недоставало: ты вышла за него только потому, что он,  после Теодориха, стоял
ближе  всех к трону, не из любви, а только из честолюбия вышла ты за него, а
он любил тебя.
     Амаласунта с удивлением взглянула на дочь.
     -- Ты очень смела и говоришь  о любви так уверенно... Да ты сама любишь
кого-то!  --  быстро вскричала она. -- Вот почему  и  упрямишься.  Матасунта
опустила глаза и молчала.
     -- Говори же, -- вскричала мать. -- Неужели ты станешь отрицать истину?
Неужели ты труслива, дочь Амалунгов? Девушка гордо подняла голову.
     -- Нет, я не труслива и не буду отрицать истины. Я люблю.
     -- Кого же?
     -- Этого никакие  силы в мире  не  заставят  меня сказать, --  ответила
девушка с такой решительностью, что мать и не пыталась узнать.
     --   Матасунта,  --   сказала   мать.  --  Господь   благословил   тебя
замечательной  красотой тела и  души. Ты -- дочь королевы, внучка Теодориха.
Неужели корона, государство готов для тебя -- ничто?
     --  Да,  ничто.  Я  --  женщина  и желаю  любить и быть  любимой,  быть
счастливой  и сделать  счастливым другого. Слово  же "готы", к  стыду  моему
должна  сознаться, ничего  не  говорит  моему сердцу.  Быть  может,  я  и не
виновата в  этом: ты всегда презирала их, не дорожила этими варварами, и эти
впечатления детства  сохранились во мне  до сих пор. Больше того, я ненавижу
эту корону, это государство готов: они изгнали из твоего  сердца моего отца,
и брата,  и меня. Нет, я  с  детства привыкла смотреть на эту корону, как на
ненавистную силу.
     --  О горе мне, если я  виновна в  этом. Но,  дитя  мое,  если  не ради
короны, то сделай это ради меня, ради моей любви.
     -- Твоей любви,  мать! Не злоупотребляй этим святым  словом. Ты никогда
никого не любила -- ни меня, ни моего отца, ни Аталариха.
     -- Но что же могла я любить, дитя мое, если не вас!
     -- Корону, мать, и эту ненавистную власть. Да,  мать, и теперь все дело
не  в тебе, а  в твоей  короне, власти. Отрекись от нее: она не принесла  ни
тебе, ни всем нам ничего, кроме страданий. И теперь опасность грозит не тебе
-- для  тебя  я  пожертвовала  бы  всем,  -- а  твоей  короне,  трону, этому
проклятию моей  жизни.  И ради этой короны  требовать, чтобы я  пожертвовала
своей любовью, -- никогда, никогда!
     -- А,  --  с гневом  вскричала Амаласунта. --  Бессердечное дитя! Ты не
хочешь  слушать просьбы,  так  я  буду действовать  насилием: сегодня  же ты
отправишься гостить во  Флоренцию, жена  герцога Гунтариса приглашает  тебя.
Граф Арагад  будет сопровождать тебя туда. Можешь  уйти. Время заставит тебя
уступить.
     -- Меня?  -- гордо  выпрямляясь,  сказала  Матасунта.  --  Решение  мое
непоколебимо!
     И она вышла. Молча смотрела регентша ей вслед.
     -- Стремление к  власти? Нет,  не одно оно  наполняет мою душу. Я люблю
корону только потому, что чувствую, что могу  управлять  этим государством и
сделать его счастливым. И, конечно, если бы это понадобилось для блага моего
народа, -- я пожертвовала бы и жизнью, и короной... Так ли, Амаласунта? -- с
сомнением спросила она сама себя и задумалась.
     В комнату  между  тем вошел  Кассиодор.  Выражение лица его  было такое
страдальческое, что Амаласунта испугалась.
     -- Ты несешь весть о несчастии! -- вскричала она.
     -- Нет, я хочу задать только один вопрос.
     -- Какой?
     -- Королева, -- начал старик,  -- я тридцать лет служил  твоему отцу  и
тебе, служил  верно, с усердием.  Я -- римлянин --  служил  готам, варварам,
потому что уважал ваши добродетели и верил, что Италия,  неспособная более к
самостоятельности,   безопаснее   всего   может   существовать   под   вашим
владычеством, потому  что ваша власть была справедлива и кротка. Я продолжал
служить вам и после того, как пролилась кровь моих лучших друзей -- Боэция и
Симмаха, кровь невинная, как я думаю. Но их смерть не была убийством, -- они
были открыто осуждены. Теперь же...
     -- Ну, что же теперь? -- гордо спросила королева.
     -- Теперь я прихожу к тебе, моему старому  другу, могу  сказать, к моей
ученице...
     -- Да, ты можешь это сказать, -- мягче сказала Амаласунта.
     --   К  благородной  дочери  великого  Теодориха   за  одним  маленьким
словечком. Если ты сможешь мне  ответить "да"  -- я буду продолжать  служить
тебе с той же преданностью до самой смерти.
     -- Что же ты хочешь спросить?
     -- Амаласунта,  ты знаешь,  что я был далеко на северной границе. Вдруг
разнеслась  эта ужасная  весть о трех герцогах. Я  бросил  все и поторопился
сюда.  Вот уже два  дня  я  здесь --  и  с  каждым  часом на сердце  у  меня
становится тяжелее,  а ты так изменилась,  так неспокойна, что я  не решался
заговорить. Но больше я не могу выдержать этой ужасной неизвестности, скажи,
что ты невинна в смерти герцогов.
     -- А если бы  я не могла сказать этого?  Разве они не заслужили смерти,
эти мятежники?
     -- Амаласунта, прошу тебя, скажи "да".
     -- Однако, какое близкое участие принимаешь ты в их судьбах!
     -- Заклинаю тебя, дочь Теодориха, скажи "да", если  можешь! -- вскричал
старик, падая на колени.
     -- Встань, Кассиодор, -- мрачно сказала королева, -- ты не имеешь права
спрашивать.
     -- Да, -- ответил старик, вставая, -- с этой минуты не имею, потому что
не принадлежу более миру. Вот, королева, ключи от моих комнат во дворце. Там
ты найдешь все подарки, которые я получил от тебя и твоего отца. Я же ухожу.
     -- Куда, мой старый друг, куда? -- с тоской спросила Амаласунта.
     -- В монастырь,  который я построил.  Моя душа уже давно жаждет  покоя,
мира, и теперь я не имею уже на земле ничего дорогого. Только один совет еще
хочу я дать тебе:  не  удерживай скипетра в своей запятнанной кровью руке --
не благословение, а  только проклятие этому государству может она  принести.
Подумай  о спасении своей души, дочь Теодориха. Да будет Господь  милостив к
тебе! И прежде чем Амаласунта пришла в себя, он исчез. Она бросилась за ним,
чтобы вернуть его, но столкнулась в дверях с Петром, посланником Византии.
     -- Королева, -- сказал  горбун, -- выслушай меня. Время дорого. За мной
идут  люди,  которые  не относятся к тебе ток хорошо,  как я. Участь  твоего
государства уже решена, ты не можешь поддержать его. Прими же мое  вчерашнее
предложение.
     --  Предложение измены? Никогда!  Я  считаю его  оскорблением и  сообщу
императору, чтобы он отозвал тебя. Я не хочу более иметь дела с тобой.
     -- Одумайся, королева, теперь уже прошло время щадить  тебя.  Знай, что
Велизарий с войском уже идет сюда, он уже у берегов Сицилии.
     --  Невозможно!  --  вскричала Амаласунта. --  Я  отказываюсь от  своей
просьбы.
     -- Слишком поздно. Предложение, которое я высказал тебе вчера от своего
имени, ты отвергаешь. Так знай же, что этого  требует сам Юстиниан. Он хочет
снова  получить Италию, эту колыбель римского государства. Государство готов
должно быть и будет  уничтожено.  Спасай же  себя. Юстиниан предлагает  тебе
руку помощи, убежище при  своем дворе  -- выдай ему  Рим, Неаполь, Равенну и
другие крепости и позволь обезоружить готов и вывести их за Альпы.
     -- Негодяй! Неужели ты думаешь, что я изменю своему народу? Прочь! Я не
уступлю корону Юстиниану без борьбы.
     В эту минуту вошел Цетег. По его знаку Петр вышел из комнаты.
     -- С чем пришел ты, Цетег? Я уже не верю тебе, -- сказала Амаласунта.
     -- Да, вместо того  чтобы поверить мне, ты доверилась императору. И вот
следствия.  Королева, я никогда  не  обманывал  тебя:  Италию и Рим я  люблю
более, чем готов. Более всего хотел  бы  я видеть Италию свободной.  Но если
это  невозможно,  то пусть  она лучше управляется  кроткой рукой готов,  чем
византийскими тиранами. Я всегда думал  это, так же  думаю и теперь. И чтобы
устранить   Византию,  я  готов  поддержать  твое  государство.   Но  говорю
откровенно, что тебя, твое господство уже  невозможно  поддерживать: если ты
захочешь воевать с Византией, тебя  не послушают ни римляне, ни готы, потому
что ни те, ни другие не доверяют тебе.
     -- Почему? Что отделяет меня от моего народа, от итальянцев?
     -- Твои собственные поступки: ты сама призвала в страну византийцев, ты
просила у Юстиниана телохранителей. Амаласунта побледнела.
     -- Ты знаешь?
     -- К сожалению, не только  я, а все заговорщики-патриоты:  Петр сообщил
им.  И они проклинают  тебя и поклялись, как только начнется война, объявить
всему миру, что  твое имя стоит  во главе списка  заговорщиков против готов.
Тогда готы  оставят  тебя. Итак,  видишь,  -- Византия, готы,  Италия -- все
против тебя! Если борьба с  Византией  начнется под твоим предводительством,
тебя никто не будет слушать, среди латинян  и  готов не будет единодушия,  и
государство неминуемо погибнет. Амаласунта, нужна  жертва, и я  требую ее во
имя Италии, имя твоего народа и моего.
     -- Жертва? Говори, какая, я принесу всякую.
     -- Необходима самая высшая жертва: твоя корона.
     Амаласунта испытующе посмотрела на него, в груди ее происходила тяжелая
борьба.
     -- Моя корона! -- сказала она. -- Она была так дорога для меня. Притом,
могу ли я доверять тебе? Твой последний совет был преступлением.
     -- Я  поддерживал твой  трон  всеми средствами, пока это было возможно,
пока это было полезно для Италии,  -- ответил  Цетег.  --  Теперь это вредит
Италии, и я требую, чтобы ты отреклась,  чтобы ты доказала, что любишь  свой
народ больше, чем корону.
     -- Клянусь,  ты не ошибаешься.  Я  пожертвовала для этого народа  чужой
жизнью,  -- она  охотно остановилась  на  этой мысли,  которая облегчала  ее
совесть, -- я не остановлюсь и теперь. Но кто же заменит меня?
     -- Последний из Амалов.
     -- Как? Этот трус Теодагад?
     -- Да, он  не  герой, но герои  подчиняются  ему.  Подумай,  он получил
римское  образование, и  римляне  охотно признают его.  Короля  же, которого
могли бы выбрать Гильдебранд, Тейя и другие, они будут бояться и ненавидеть.
Решайся же! Я всегда считал тебя выше других -- докажи это теперь.
     --  Не теперь, -- ответила  Амаласунта. -- Теперь я не могу: голова моя
горит. Дай мне  эту  ночь, чтобы собраться  с силами.  Завтра я объявлю тебе
свое решение.



     ГЛАВА I
     На следующее утро Равенна была поражена манифестом, который гласил, что
дочь Теодориха  отказывается  от престола в  пользу своего двоюродного брата
Теодагада, последнего в роде  Амалунгов. Хотя новый король был известен, как
человек  коварный, трусливый и  невероятно жадный,  но  как итальянцы, так и
готы признали его.  Итальянцы -- потому что он получил римское  образование,
готы -- частью потому, что он  был из рода  Амалунгов, и  частью потому, что
думали, что  какой  ни  есть  мужчина  все  же лучше, чем  женщина.  Правда,
наиболее горячие готские  патриоты  --  Тейя  и  другие -- не  захотели было
признавать короля-труса. Но более благоразумные  -- Гильдебранд,  Витихис --
удержали их.
     --  Нет, -- спокойно говорил Витихис,  -- влияние Амалов на народ очень
велико,  и  Теодагад и  Готелинда не  согласятся отказаться от  престола без
борьбы.  А  борьба среди сынов  одного народа  может  быть допущена только в
случае  крайней  необходимости. Теперь  же  такой крайности  нет.  Теодагад,
конечно, слаб, но им могут управлять сильные. Если же он окажется совершенно
неспособным, то будет еще время низложить его.
     Вечером в тот же день  во дворце  Равенны  был дан роскошнейший  пир по
случаю  восшествия на престол  нового  короля.  Шумно  веселились  с полными
чашами в  руках и готы,  и  итальянцы, не  подозревая, что в то  же время  в
комнате  короля   состоялся   договор,  который  должен  был  уничтожить  их
государство.
     Король рано покинул залу пиршества, вслед за ним незаметно проскользнул
и  Петр. Долго и таинственно разговаривали они, наконец, по-видимому, пришли
к соглашении).
     -- Еще одно, --  прошептал король и, встав с места, приподнял занавес и
осмотрел другую комнату. Убедившись, что там нет  никого,  он возвратился на
прежнее  место  и  продолжал. --  Еще  одно.  Чтобы все  эти перемены  могли
совершиться, было бы хорошо, даже необходимо, сделать  безвредными некоторых
из этих варваров.
     --  Я и сам уже думал об этом, -- отвечал Петр. -- Надо убрать с дороги
Гильдебранда, Витихиса.
     -- О, ты хорошо узнал наших людей.  Но, --  и он  нагнулся к самому уху
Петра,  -- ты забыл одного самого опасного: Тейю... Он должен быть уничтожен
прежде всех.
     -- Разве этот мрачный мечтатель так опасен?
     -- Опаснее всех! К тому же еще он личный мой враг, и отец его также был
мне враг.
     -- Почему же?
     -- Он был моим соседом под Флоренцией. Мне  хотелось иметь его участок,
а он не уступал. Долго теснил  я его, и наконец -- земля моя. Святая церковь
уничтожила его брак, отняла все его имущество и... очень дешево уступила его
мне, потому что... я оказал услуги церкви во время его процесса.
     -- А, понимаю. И Тейя знает эту историю?
     -- Нет. Но ненавидит он меня уже за одно то, что я владею его землей. А
он такой человек, что вырвет своего врага из  рук самого Бога. Но вернемся к
делу. Прочти еще раз наш договор, и подпишем его.
     Петр начал читать:
     "Во-первых, король Теодагад отказывается от Италии  и принадлежащих  ей
островов и  провинций готского  государства в  пользу  Юстиниана, императора
византийского,  и его преемников. Он обещает открыть  без сопротивления Рим,
Неаполь, Равенну и все остальные крепости государства.
     Во-вторых, король Теодагад всеми силами будет стараться обезоружить все
готское войско и небольшими  отрядами перевести его за Альпы. Жены и дети их
по выбору могут или отправляться за войском, или идти рабами в Византию.
     В-третьих, за все это Юстиниан оставляет Теодагаду и его супруге  право
носить пожизненно титул короля. И в-четвертых..."
     --  Этот параграф я должен прочесть своими глазами, -- прервал Теодагад
и, взяв из рук Петра документ, прочел:
     "В-четвертых, император  оставляет королю  готов не  только  все земли,
которые  составляют  его,  короля,  частную собственность, но и  королевские
сокровища  готов,  где  одного  чистого  золота  насчитывается  сорок  тысяч
талантов.   Кроме   того,  он   уступает   ему  пожизненно   половину   всех
государственных доходов Италии..."
     -- А  знаешь,  Петр,  я мог  потребовать больше -- не  половину,  а три
четверти.
     -- Требовать-то можно, -- ответил горбун, -- но вряд ли  ты получишь: я
и так уже обещал тебе много больше, чем уполномочен.
     --  Но  все же  я буду требовать. Вот я  зачеркнул  слово "половина"  и
вместо него написал "три четверти".
     В эту минуту  вошла  Амаласунта, в  длинной  черной  мантии, в  черном,
усеянном серебряными звездами покрывале,  очень бледная, величественная, все
еще  королева, несмотря на потерю короны.  Особенное  величие  предавало  ей
глубокое горе, которое отражалось на бледном ее лице.
     -- Король готов, --  сказала она, -- прости, что я, подобно темной тени
из  царства  мертвых, пришла  омрачить  день  твоего празднества. Но  это  в
последний раз. Я  пришла  прямо от  гроба  моего  благородного  сына,  где я
оплакала свое ослепление и  свою вину,  пришла для того,  чтобы предостеречь
тебя от такого же ослепления и такой же вины.
     Глаза Теодагада забегали от ее взгляда.
     -- Недоброго гостя  застаю  я у тебя  в  этот  час,  король  готов,  --
продолжала Амаласунта. -- Для короля -- все спасение в его  народе:  слишком
поздно узнала  я это, слишком поздно  для себя, но,  надеюсь,  не поздно для
моего народа.  Не  доверяй  Византии:  это щит,  который раздавит  того, кто
станет  под его защиту. Не делай того, чего требует от тебя  этот человек. Я
вижу, --  и она  указала  на документ,  --  что  вы  уже  заключили договор.
Откажись от него, Теодагад, он тебя обманет.
     Теодагад боязливо потянул к себе документ  и бросил недоверчивый взгляд
на Петра. Тогда византиец выступил вперед.
     -- Что тебе нужно здесь, бывшая  королева? Тебе хочется  управлять этим
королем? Нет, твоя власть уже кончилась.
     --  Да, -- подтвердил ободренный Теодагад. -- Оставь нас, я буду делать
то, что мне нравится. Вот, смотри, я подписываю договор на твоих глазах.
     -- Вот видишь, -- с довольной улыбкой сказал Петр, -- ты пришла как раз
вовремя, чтобы подписаться, как свидетельница.
     -- Нет, --  ответила Амаласунта, грозно взглянув  на обоих, -- я пришла
вовремя, чтобы  разрушить ваш  план. Прямо отсюда  я направлюсь  в  народное
собрание и объясню там всему  народу  предложения и  планы Византии, а также
измену этого короля.
     -- Но ты этим обвинишь и себя, -- спокойно заметил ей Петр.
     --  Да, я  обвиню и себя. Я разоблачу  свою глупость, всю свою кровавую
вину и охотно приму  смерть, которую  заслужила,  но  этим самообвинением  я
предупрежу и  подниму весь  народ: вас  встретит целый  лес копий,  и  своей
смертью я спасу готов от опасности, которую навлекла на них при жизни.
     И в благородном  одушевлении она вышла  из  комнаты. Теодагад  в испуге
смотрел на Петра.
     -- Посоветуй, помоги, -- пролепетал он наконец.
     -- Советовать? Тут только одно может  помочь. Эта безумная погубит всех
нас.  Ни в  коем  случае  не  должна  она исполнить свою  угрозу.  Ты должен
позаботиться об этом, -- ответил Петр.
     --  Я? Что  я  могу  сделать? Где Готелинда? Она одна  может помочь! --
вскричал в отчаянии Теодагад.
     -- Она и префект, -- сказал Петр. -- Пошли за ними.
     --  Прежде  всего  она  не  должна выходить  из  дворца!  --  вскричала
Готелинда, как только  узнала о случившемся.  -- Она не должна видеться ни с
одним из готов.
     Готелинда торопливо  вышла, чтобы поставить преданных ей людей у дверей
Амаласунты, и тотчас возвратилась назад.
     -- А ты, Цетег,  -- обратилась  она к префекту, вошедшему вслед за ней,
-- что считаешь нужным сделать прежде всего?
     -- Я считаю необходимым выяснить наши желания. Видишь ли, Петр я больше
всего  люблю Италию  и забочусь только о  ее благе. Конечно, больше  всего я
хотел  бы  видеть  ее свободной.  Но  это невозможно:  мы  не  можем изгнать
варваров собственными силами, придется обратиться к помощи  Византии. Но эта
помощь должна быть в  самых необходимых размерах, ни один  отряд Византии не
должен  ступить  на почву Италии прежде, чем  я позову  его. Мы хотим  вашей
защиты, но не вашей тирании. Велизарий, я знаю, стоит у  берегов Сицилии. Он
не  должен высаживаться. Мне не нужен Велизарий. По крайней мере теперь.  Он
должен  возвратиться  назад.  И  если  ты,  Петр,  не  пошлешь  ему  приказа
возвратиться, то  я  вам  не  союзник.  Я  знаю  Велизария  и Нарзеса  и  их
солдафонское  господство.  Знаю  и  готов  --  они  очень  кроткие и  мягкие
властители. И мне  жаль  Амаласунту: она  была матерью моему  народу.  Итак,
выбирай: Велизарий или Цетег. Если  только Велизарий высадится, Цетег  и вся
Италия  станут  за Амаласунту  и  готов,  и тогда посмотрим,  удастся ли вам
овладеть хоть  пядью  этой земли.  Если  же Велизарий удалится, Цетег и  вся
Италия добровольно подчинятся Византии.
     -- Как ты смеешь, гордец, ставить условия нам, королю и королеве? --  с
яростью вскричала Готелинда. Не Петр поторопился вмешаться.
     -- Ты прав, Цетег. Но если Велизарий удалится, ты безусловно станешь на
нашу сторону?
     -- Безусловно.
     --  В  таком случае вот приказ  Велизарию. Можешь сам отправить его. И,
написав письмо,  он  передал  его  префекту.  Цетег внимательно прочел его и
вышел.
     -- Петр,  -- сказал тогда  Теодагад, все время молчавший. --  Ради всех
святых,  что  ты  сделал?  Ведь  все  наши  планы  основывались  на  высадке
Велизария, а ты отправляешь его домой?
     --  Не  беспокойся, -- ответил  горбун, улыбаясь. --  На этот раз Цетег
попался  в западню: в  начале  моего письма поставлена маленькая  точка. Это
значит, что приказ недействителен.
     ГЛАВА II
     Прошло несколько дней. Все это время  Амаласунта чувствовала себя точно
в плену:  куда  бы она ни вздумала выйти из своей комнаты, ей казалось,  что
она видит  людей, которые следят за каждым ее шагом и вместе с тем стараются
остаться  незамеченными. Она хотела найти  Витихиса и  Тейю, но ей ответили,
что король на следующее  же  утро после праздника  отправил их из Равенны  с
поручениями.
     Очень тяжело  было  на сердце гордой женщины:  к прежнему беспокойству,
раскаянию теперь  присоединилось еще чувство  одиночества,  сознание, что за
ней  подсматривают враги.  Единственной поддержкой  для нее  в эти дни  была
мысль, что  признанием перед всем Народом она  еще спасет государство, пусть
ценой собственной  жизни,  ибо  она не сомневалась, что родственники  убитых
герцогов поступят по обычаю кровной мести.
     Однажды, погруженная в свои мысли, она отправилась в подземную комнату,
где стоял гроб Аталариха. На этот раз ей показалось, что дорога свободна: ни
в  пустых залах, ни  в коридорах не заметно было  никого. Побыв у гроба, она
пошла назад, и  в темном коридоре, к  ней неслышно подошел человек  в одежде
раба  и молча сунул ей в руку  письмо.  Лицо раба показалось ей знакомым, но
она не  могла  вспомнить,  где  видела  его. Взглянув на письмо, она  узнала
почерк Кассиодора и тут  вспомнила, что раб, подавший ей письмо, был Долиос,
слуга ее верного министра.
     Быстро спрятав письмо, она возвратилась в свою комнату и там прочла:
     "С  болью, а не гневом ушел я  от тебя.  Но не хочу, чтобы  умерла,  не
раскаявшись, и  погубила свою  душу. Беги  из дворца, из Равенны: жизнь твоя
там в опасности -- ты ведь знаешь, какую  ненависть питает к тебе Готелинда.
Не  доверяй никому, кроме Долиоса, и после захода солнца будь в саду у храма
Венеры. Там тебя будут ждать мои  носилки и в безопасности доставят  на  мою
виллу на Бользенском озере. Доверься и следуй совету".
     -- О верный Кассиодор, --  прошептала растроганная Амаласунта. -- Он не
оставил меня, он все еще  заботится обо  мне,  боится за  мою жизнь.  А  эта
чудная вилла на одиноком острове Бользенского озера!
     Много  лет  назад  она  праздновала  там  свою  свадьбу  с  благородным
Эвтарихом, из рода Амалунгов. Тогда она была так молода, счастлива, окружена
блеском, могуществом, почестями.
     И  сердце  ее,   смягчившееся  под  влиянием  несчастий,  почувствовало
страстное желание снова  увидеть места, где протекли лучшие  ее дни. Отчасти
это  желание,  отчасти  опасение,  что  в Равенне  враги  могут помешать  ей
предупредить  народ  и спасти  государство  -- заставили  ее  согласиться на
предложение.
     Но для  уверенности, что  предупреждение дойдет до народа, даже если бы
не  удалось  доехать  благополучно,  она  решила написать Кассиодору  полную
исповедь свою и раскрыть планы Византии и Теодагада.
     Заперев двери, она  села  за  письмо,  и  горячие слезы благодарности и
раскаяния  падали   на   пергамент.  Наконец,  письмо  было  окончено.   Она
старательно  запечатала   его  и  вручила  самому  верному  рабу,  чтобы  он
немедленно отвез его на юг Италии, в тот монастырь, где поселился Кассиодор,
и передал в его собственные руки.
     Медленно тянулся  день.  Она не выходила  из  своей комнаты,  чтобы  не
возбудить  подозрения  своих  сторожей.  Наконец,  солнце зашло.  Амаласунта
отослала рабынь и, захватив только очень немногие драгоценности и документы,
вышла из комнаты и направилась через  целый ряд пустых зал  к выходу  в сад.
Она страшилась  шпионов,  часто озиралась,  но никто не следил  за ней. Так,
никем не замеченная, вышла  она из дворца в сад. Здесь  также никого не было
видно, и она быстро пошла по дороге к храму.
     Она вся дрожала, холодный осенний ветер срывал с нее  покрывало и плащ.
На  минуту  она остановилась  и бросила робкий  взгляд на  огромное, мрачное
здание  дворца,  в котором  она так  гордо властвовала  и  откуда теперь так
боязливо, так одиноко бежала, точно  преступница.  Она подумала о сыне, прах
которого покоился  в  подземелье этого дворца,  вспоминала о дочери, которую
сама  удалила  от себя. На минуту  казалось, что  боль осилит  эту  одинокую
женщину:  ноги ее  подкашивались, и  она  с трудом могла устоять  на широких
мраморных плитах террасы.
     -- Но мой народ, -- сказала она сама себе, -- ради него я должна идти.
     Быстро  пошла  она  вперед  и  вскоре  была  у  храма.  Тут  она  зорко
осмотрелась -- никаких носилок нигде не  было,  кругом стояла тишина. Но вот
невдалеке заржала лошадь. Она  обернулась  -- быстро  подошел к ней какой-то
человек. Это был Долиос.  Боязливо  оглядываясь, он  молча  сделал  ей  знак
следовать за ним. Она  пошла и увидела за  углом хорошо ей знакомый дорожный
экипаж Кассиодора.
     -- Скорее,  княгиня,  --  прошептал  Долиос,  помогая ей  взобраться  в
экипаж.  -- Носилки двигались  бы слишком медленно.  Скорее садись и  молчи,
чтобы никто не заметил нас.
     Амаласунта   оглянулась  и  села.  Тут  из-за   кустов  вышли  еще  два
вооруженных  человека.  Один сел  в экипаж против нее, а другой  вскочил  на
оседланную  лошадь,  привязанную   у   забора.   Оба  были  доверенные  рабы
Кассиодора, Амаласунта узнала их. Долиос опустил окна экипажа, затем вскочил
на другую оседланную лошадь и, обнажив меч, крикнул: "Вперед!"
     С   облегчением  вздохнула  Амаласунта,  выбравшись  из  Равенны.   Она
чувствовала себя  свободной,  в  безопасности,  сердце ее  было  переполнено
благодарностью. Она начала уже мечтать о примирении: вот народ ее, благодаря
ее  предостережению,  спасен  от Византии --  она  уже слышит воодушевленные
крики храброго  войска, возвещающие об  уничтожении врага,  ей  же  приносят
прощение. В  подобных  мечтах проходили дни и ночи. Лошади сменялись три или
четыре раза  в сутки, так что миля за милей мелькали почти незаметно. Долиос
неусыпно охранял  ее: когда экипаж останавливался, он  все время стоял подле
дверцы с  обнаженным мечом. Эта  необычайная быстрота и бдительность внушили
княгине опасение, от которого она  некоторое время не могла освободиться: ей
казалось,  что  их преследуют.  Два  раза,  когда  они  останавливались,  ей
чудилось, что она слышит позади себя стук колес  и  топот лошадей,  один раз
она слегка открыла  окно и увидела, что за ними мчится другая повозка, также
сопровождаемая  вооруженными всадниками. Она  сказала  об  этом Долиосу. Тот
мгновенно поскакал назад, но через  несколько времени возвратился и успокоил
ее,  что  позади нет  никого.  После  этого  она  больше  не замечала ничего
подозрительного и решила, что враги, если и начали было  преследовать ее, то
отстали.
     Но  один случай, незначительный сам по себе,  вскоре омрачил ее светлое
настроение.  Пыла ночь. Пустынная равнина тянулась, насколько  хватал  глаз,
только высокий  камыш  и  другие травы поднимались из  сырой  почвы. По  обе
стороны  возвышенной римской дороги  стояло много надгробных  плит,  большей
частью уже  развалившихся.  Вдруг  повозка резко остановилась,  и в открытой
дверце ее показался Долиос.
     --  Что  случилось?  -- с испугом  спросила Амаласунта.  -- Мы в  руках
врагов?
     --  Нет,  -- ответил  раб. --  Сломалось  колесо.  Ты  должна  выйти  и
подождать, пока его починят.
     В это мгновение сильный порыв ветра  затушил его факел, и крупные капли
дождя проникли в экипаж.
     -- Выйти? Здесь? Но куда же? Нигде не видно ни дома, ни дерева, которое
защитило бы от дождя и бури. Я останусь внутри.
     -- Нельзя. Колесо надо снять.  Вот возвышается памятник, под ним  можно
укрыться от дождя.
     Со страхом вышла Амаласунта из повозки и с помощью Долиоса поднялась на
ступени высокого склепа. Как только она села, Долиос тотчас исчез в темноте.
Ей  стало  страшно,  она  звала его,  он  не  вернулся.  Со  стороны  дороги
раздавался  стук  -- чинили колесо.  Так  сидела  дочь  великого  Теодориха,
одинокая беглянка, на  дороге  в ужасную  ночь. Ветер  срывал  с нее  плащ и
покрывало,  холодный дождь насквозь промочил ее,  кругом царила непроглядная
тьма.  Изредка только луна прорывалась сквозь бегущие облака,  и серебристый
свет  на мгновение освещал пустынные окрестности. В одно  из таких мгновений
Амаласунта подняла голову вверх -- и волосы поднялись на голове ее от ужаса:
на самой  верхней  ступени, как раз  над ней, сидела какая-то фигура. Это не
была ее тень: фигура была меньше ее и в белой одежде, голова была опущена на
руки, и Амаласунте показалось, что она слышит, как та, глядя на нее в  упор,
'шепчет: "Не теперь еще. Нет, еще не теперь".
     Амаласунта начала медленно подниматься -- и фигура  выпрямилась, причем
раздался звон металла о камень.
     -- Долиос! -- в ужасе закричала Амаласунта. -- Света! На помощь! Света!
     И бросилась бежать вниз.  Но ноги ее  дрожали от страха,  и  она упала,
ударившись щекой об острый  камень. Из раны полилась кровь. Между тем явился
Долиос с факелом. Он молча поднял окровавленную княгиню, но не спросил ее ни
о чем. Амаласунта выхватила факел из его рук.
     --  Я  должна  видеть,  кто  там?  -- и  она решительно  обошла  вокруг
памятника.
     Нигде  никого не было. Но при свете  факела она с удивлением  заметила,
что памятник этот не был старый,  развалившийся,  подобно всем  остальным, а
совершенно  еще  новый, какая-то надпись крупными черными буквами выделялась
на  белом мраморе его. Амаласунта невольно поднесла факел  ближе к надписи и
прочла:  "Вечная память трем Бантам: Тулуну, Иббе  и Пицте. Вечное проклятие
их убийце".
     С криком бросилась Амаласунта назад. Долиос помог ей  сесть в экипаж, и
несколько  часов  она была почти  без  сознания. С  этого  времени  радость,
которую она испытывала в начале  путешествия, заменилась смутной тревогой; и
чем  ближе  они  подъезжали  к  острову,  тем  сильнее  тревожило ее  дурное
предчувствие.
     Они подъехали, наконец,  к берегу.  Взмыленные лошади остановились. Она
опустила окна и оглянулась. Время было самое  неприятное: чуть  светало. Они
были на  берегу озера, но  его  невозможно  было  рассмотреть:  густой серый
туман, непроницаемый, как  будущее,  скрывал от глаз все -- ни дома, ни даже
острова не было видно.
     Справа стояло несколько низеньких рыбачьих  хижин.  Кругом рос  густой,
высокий камыш. Со стоном склонял он свою  голову под напором утреннего ветра
и,  казалось,  предостерегал  княгиню,  указывая,  уводя ее  прочь от озера.
Долиос  вошел в одну из  хижин.  Потом  возвратился, помог  княгине выйти из
кареты и молча повел к камышам. У берега колыхалась маленькая лодка,  у руля
ее стоял закутанный в темный плащ старик, длинные седые волосы его падали на
лицо. Казалось,  он  спал: глаза его были закрыты и не открылись даже тогда,
когда  Амаласунта вошла  в  лодку. Долиос  взял в руки весло, старик,  все с
закрытыми глазами, взял руль.
     --  Долиос, --  с  беспокойством  заметила Амаласунта, --  очень темно,
сможет ли старик управлять в таком тумане?
     -- Свет ничем не помог бы ему, королева: он слеп.
     --  Слеп! Так повороти назад.  Я  выйду  на  берег! -- в испуге сказала
Амаласунта.
     -- Я езжу здесь уже  двадцать лет, -- ответил старик. -- Ни один зрячий
не знает дороги лучше меня.
     -- Так ты слепорожденный?
     -- Нет, Теодорих Амалунг  велел ослепить меня. Меня обвинили в том, что
герцог  Аларих Балт, брат Тулуна, подкупил  меня убить короля.  Я был слугой
Балта, герцога  Алариха,  но я  был невиновен, так же,  как и мой  господин,
изгнанный герцог Аларих. Проклятие Амалунгам! -- вскричал он с яростью.
     -- Молчи! -- заметил ему Долиос.
     -- Почему сегодня  я не могу  говорить того,  что вот уже  двадцать лет
повторяю с каждым ударом весла? Проклятие Амалунгам! -- ответил старик.
     С   ужасом   смотрела   беглянка   на   слепца,  который,  между   тем,
действительно, легко  направлял  лодку. Когда они пристали к острову, Долиос
помог  княгине выйти на берег,  а  старик  повернул  назад.  Тут  Амаласунте
послышались удары весел другой лодки,  которая быстро приближалась к берегу.
Она сказала об этом Долиосу.
     -- Нет, -- ответил  он,  -- я ничего не слышу.  Ты слишком взволнована.
Пойдем в дом.
     Скоро  они  подошли  к воротам виллы. Долиос постучал --  ворота тотчас
открылись. Амаласунта вспомнила, как двадцать лет назад она  въезжала в  эти
ворота, сидя рядом с мужем своим Эвтарихом. Ворота  тогда были сплошь обвиты
цветами, и привратник со своей молодой женой приветствовал их радостно.
     Теперь же перед ней стоял угрюмый раб  со всклоченными седыми волосами.
Его лицо было ей незнакомо.
     -- А где же Фусцина, жена прежнего привратника? -- спросила Амаласунта.
-- Разве ее нет здесь?
     --  Она  давно  уже утонула в  озере, -- хладнокровно ответил старик  и
пошел вперед.
     Они  прошли двор, вошли в дом, проходили одну залу за другой  --  везде
пусто, точно все вымерло в доме, только их шаги громко раздавались в тишине.
     -- Разве дом теперь нежилой? Мне нужна служанка, -- сказала Амаласунта.
     -- Моя жена будет прислуживать тебе, -- ответил старик.
     -- А есть ли еще кто-нибудь, кроме вас, в доме?
     В эту минуту раздался громкий стук в ворота. Амаласунта побледнела.
     -- Кто это? -- спросила она, схватив Долиоса за руку.
     -- Кто-нибудь приехал, -- ответил он и открыл дверь назначенной для нее
комнаты.
     Воздух  в  комнате  был  сырой,  затхлый,  как  обыкновенно  в  нежилых
помещениях. Но рисунки по стенам и мебель те же, что и раньше, -- Амаласунта
узнала их. Отпустив обоих слуг, она бросилась на постель и тотчас заснула.
     ГЛАВА III
     Сколько времени лежала она в полусне, трудно  было бы ей сказать. Перед
ее глазами проносились разные картины.
     Вот  к ней  подходит  Эвтарих  -- какая печаль видна на прекрасном лице
его, потом она видит Аталариха в гробу, он точно приветствует ее, Матасунту,
с  укором на лице, потом туман,  тучи, голые деревья,  три  грозных воина  с
бледными лицами в  окровавленных одеждах, слепой перевозчик, проклинающий ее
семью. А потом снова пустынная  равнина, и  она сидит  на ступенях  высокого
надгробия Балтов, -- и  ей снова кажется, будто  кто-то  шевелится за ней, и
чья-то закутанная в плащ фигура склоняется все ближе, ближе...
     Сердце  ее   сжалось   от   ужаса,  она  проснулась,  вскочила,  быстро
оглянулась: да, это не был сон, кто-то был здесь, вот занавес у  кровати еще
колеблется, и по стене быстро промелькнула чья-то тень.
     С громким криком отдернула  она занавес кровати --  никого нет. Неужели
же  все это  ей только снилось? Но она не могла оставаться одна и позвонила.
Вскоре  в  комнату  вошел  раб.  По  лицу  и  одежде  видно  было,  что  это
образованный человек. Амаласунта догадалась, что это врач. Она сообщила ему,
что ее мучат страшные видения, он объяснил, что это -- следствие возбуждения
и, быть может, простуды во время  путешествия, он посоветовал принять теплую
ванну, и ушел приготовить лекарство.
     Амаласунта  вспомнила, какие чудные  двухэтажные  бани  устроены в этом
доме.  Нижний  этаж предназначался для  холодного купания и  непосредственно
соединялся с озером, откуда вода вливалась через семь дверей. Потолок  этого
этажа служил полом верхнему,  который был предназначен для  теплого купания.
Этот потолок был металлический,  с  помощью особого механизма он раздвигался
на две части, и  тогда обе  купальни  соединялись в одну. По стенам верхнего
этажа проходили сотни  труб, которые заканчивались головами разных животных:
из каждой головы вытекала струя теплой воды.
     Между тем пришла жена привратника, чтобы вести  ее в  бани.  Пройдя ряд
зал, они подошли  к восьмиугольному мраморному зданию, имевшему  вид  башни:
это и были бани.  Старуха открыла дверь, и Амаласунта вошла в узкую галерею,
которая окружала бассейн, прямо перед ней удобные  ступени вели вниз: оттуда
уже поднимались  теплые  ароматические пары. Против  входа  была лестница из
двенадцати ступеней, которая вела  к мостику, перекинутому через бассейн. Не
говоря  ни  слова,  старуха  положила  принесенное белье на  мягкие подушки,
покрывавшие пол галереи, и повернулась к двери, чтобы уйти.
     -- Твое лицо мне знакомо,  -- обратилась к ней Амаласунта.  -- Давно ли
ты здесь?
     -- Восемь дней, -- ответила та, взявшись за ручку двери.
     -- Сколько времени ты служишь Кассиодору?
     -- Я всю жизнь служу Готелинде.
     С  криком ужаса бросилась Амаласунта  к старухе,  но та  быстро вышла и
закрыла за собой дверь. Амаласунта  слышала, как щелкнул замок. Предчувствие
чего-то  ужасного охватило  ее, она  поняла, что обманута, что здесь кроется
какая-то  гибельная  для нее тайна,  и  невыразимый  ужас  наполнил ее душу.
Бежать, скорее  бежать отсюда -- было единственной ее мыслью. Но бежать было
невозможно:  дверь была  крепко  заперта.  С  отчаянием  она  обвела глазами
мраморные  стены  -- повсюду  множество труб, которые заканчивались головами
различных  чудовищ.  Наконец, глаза ее остановились  на голове Медузы  прямо
против нее, и она снова вскрикнула от  ужаса:  лицо Медузы было отодвинуто в
сторону, и из образовавшегося отверстия смотрело живое лицо. Неужели это...?
Дрожа от ужаса, всматривалась  в него Амаласунта.  Да, это лицо Готелинды, и
целый ад ненависти отражался в нем...
     -- Ты -- ты здесь! -- закричала Амаласунта. и колени ее подогнулись.
     -- Да, дочь Амалунгов, я здесь, и ты погибнешь, -- ответила Готелинда с
хриплым смехом. -- Мой это остров, мой дом  -- он будет твоей могилой -- мой
Долиос  и  все  рабы  Кассиодора. Я все купила  у него неделю  назад. Это  я
заманила тебя сюда и следовала за тобой, как тень. Много долгих дней, долгих
ночей я  сдерживала свою  ненависть,  чтобы здесь вполне насладиться местью.
Целые  часы  я буду любоваться твоим  смертельным ужасом, буду  видеть,  как
страх исказит твои гордые черты, заставит  жалко дрожать твою величественную
фигуру -- о, это целое море мести, я упьюсь ею!
     --  Месть? За что? Откуда в тебе эта смертельная ненависть? -- спросила
Амаласунта, поднимаясь.
     -- А, ты не знаешь? Конечно, с тех пор прошли десятки лет, а счастливые
забывают так легко. Но ненависть злопамятна. Помнишь ли, как много лет назад
под тенью  каштанов  на  лугу  Равенны  играли  две  девушки,  обе  молодые,
прекрасные? Они были первые среди других играющих: одна была дочь Теодориха,
другая  -- дочь  Балта.  Во  время игры  девушки  должны  были  выбрать себе
королеву: и они выбрали Готелинду, потому что она была еще красивее, чем ты,
и не так высокомерна. Так они выбрали меня раз и другой. Дочь короля стояла,
мучаясь  гордостью  и  завистью. Но  когда  меня выбрали в третий  раз,  она
схватила большие садовые ножницы с острыми концами...
     -- Довольно, Готелинда, Замолчи!
     -- И бросила их в меня, и я  с  криком  упала вся в крови: вся щека моя
была зияющей раной, и глаз был выколот. О, как это больно, даже теперь!
     -- Прости, Готелинда, прости! -- молила пленница.  -- Ты же ведь  давно
простила!
     --  Простить? Я  простила?  Простить, что  ты  похитила мой  глаз,  мою
красоту, мою  жизнь!  Ты выиграла в  жизни: Готелинда  стала  неопасна,  она
скрывала  свое  горе  в уединении, избегала  людей.  Прошли  годы. В Равенну
приехал из Испании  герцог  Эвтарих,  Амалунг, с  темными глазами  и  мягким
сердцем.  Сам  больной,  он  сжалился  над полуслепой девушкой  и  относился
ласково и дружелюбно к  обезображенной,  которой все старались избегать.  О,
как это освежило  мою очерствевшую душу! И при  дворе решили, для примирения
исконной ненависти  двух фамилий и  чтобы загладить старые и новые обиды, --
ведь  как  раз  перед  этим герцог Аларих Балт был  приговорен к изгнанию по
тайному, недоказанному обвинению -- выдать несчастную одноглазую дочь Балтов
за самого  благородного  из  Амалов. Но когда  ты узнала об этом, ты  решила
отнять у меня  жениха. И  сделала  ты это не из ревности, потому  что ты  не
любила его, а только из гордости, потому что ты хотела, чтобы первый,  самый
благородный человек в государстве был твоим. Ты это решила и сделала, потому
что твой отец не  мог ни в чем отказать  тебе. И Эвтарих, когда его поманила
дочь короля, забыл свое прежнее сострадание  к несчастной одноглазой. Мне же
-- в вознаграждение  или  в насмешку, не знаю  уже  -- дали  в  мужья  также
Амалунга, Теодагада, этого жалкого труса.
     -- Готелинда, клянусь, я и не  подозревала, что ты любишь Эвтариха. Как
могла я...
     --  Конечно,  как могла  ты  думать, чтобы несчастная  могла мечтать  о
любви?  Ах, ты,  проклятая, если  бы  ты  сама  еще любила его,  сделала его
счастливым, я  бы  все  простила тебе, все! Но ты никогда не любила его,  ты
можешь любить только корону. Ты сделала его несчастным. Целые годы видела я,
как он бродил  подле  тебя  удрученный, нелюбимый, точно  замороженный твоей
холодной душой. Эта печаль свела его в могилу. Ты, ты отняла у меня любимого
человека и погубила его. Месть! Месть за него!
     И мраморные своды здания повторили: "Месть! Месть!"
     -- Помогите! -- закричала Амаласунта  и в отчаянии стала стучать руками
в мраморные стены.
     -- Зови, кричи, сколько угодно. Никто здесь не услышит тебя, кроме бога
мести.  Неужели  ты думаешь,  что я напрасно целые  месяцы  сдерживала  свою
месть? Еще в  Равенне я могла бы  убить тебя  кинжалом  или ядом. Но нет,  я
зазвала тебя сюда.  На памятнике  моих братьев Балтов, час  назад над  твоей
постелью я с большим трудом удержала свою руку, чтобы не поразить тебя, нет,
ты  должна  умереть  медленно, я  хочу  наслаждаться  видом  твоих  мучений.
Конечно, что значат несколько часов в сравнении с десятками лет! Но эти твои
последние часы будут ужасны.
     -- Что же ты хочешь сделать? -- вскричала Амаласунта, ища выхода.
     --  Утопить,  медленно утопить в этих банях.  Ты не  знаешь, какие муки
ревности и  бессильной ярости вынесла я в этом доме, когда ты приезжала сюда
с  Эвтарихом, а  я  была  в твоей свите.  В этих  самых  банях я должна была
прислуживать тебе, снимать сандалии, одежду -- здесь же ты и умрешь!
     И она  нажала  пружину.  Пол  верхнего  этажа медленно  раздвинулся,  и
пленница с  высоты галереи, на которой она стояла, с ужасом увидела страшную
глубину под ногами.
     -- Вспомни  о моем  глазе!  -- крикнула Готелинда,  и  в глубине  вдруг
открылись шлюзы, и огромные волны озера с шумом и ревом устремились в бани и
с ужасающей быстротой поднимались выше и выше.
     Амаласунта  видела верную смерть: она понимала, что  ни убежать отсюда,
ни  смягчить врага  невозможно. И  к  ней вернулось мужество Амалунгов:  она
овладела собой и спокойно покорилась своей участи.
     Среди множества  языческих изображений на стенах она увидела направо от
того места, где стояла, изображение крестной смерти Христа. Это ободрило ее:
она  опустилась на  колени перед мраморным  распятием,  охватила его  обеими
руками и, закрыв глаза, стала спокойно молиться.
     Между тем вода достигла уже ступеней галереи.
     -- Как?  Ты смееешь молиться, убийца? -- со злобой вскричала Готелинда.
-- Прочь от креста: вспомни трех герцогов!
     И вдруг головы всех  чудовищ по правую сторону бань начали извергать из
себя струи горячей воды. Амаласунта  спрыгнула и поспешила  на левую сторону
галереи.
     -- Готелинда, -- сказала она, -- я прощаю тебя. Умертви меня, но прости
и ты мне.
     А  вода  поднималась  все выше, она  достигла  уже  верхней  ступени  и
медленно начала разливаться по полу галереи.
     -- Тебя простить? Никогда! Вспомни Эвтариха!
     Горячая  вода  полилась из голов дельфинов и  тритонов на левой стороне
галереи. Тогда Амаласунта выбежала на середину и стала еще раз против головы
Медузы -- на единственное место, куда не достигали горячие струи. Если бы ей
удалось  взобраться на проходящий  в этом месте мостик, то жизнь ее могла бы
продлиться еще на мгновение. Готелинда, по-видимому, на это  и рассчитывала,
желая продлить ее мучения. Вода с шумом  стала  разливаться по галерее и уже
омочила ноги Амаласунты, она бросилась на мостик.
     -- Слушай, Готелинда, -- закричала она, -- моя последняя просьба! Не за
себя, за мой народ, за наш народ... Петр хочет погубить его, и Теодагад...
     -- Да, я знала, что это государство будет последней твоей заботой! Знай
же: оно  погибло!  Эти глупые готы, которые в течение столетий  предпочитали
Амалов  Балтам, теперь проданы домом  Амалов:. Велизарий уже приближается, и
нет никого, кто предупредил бы их.
     -- Ошибаешься, дьявол, они предупреждены. Я, их  королева, предупредила
их.  Да здравствует мой народ! Да погибнут его враги и... Боже! Смилуйся над
моей душой!..
     Она  бросилась в волны  и погрузилась в  воду.  Готелинда с  удивлением
смотрела на место, где стояла ее жертва.
     --  Исчезла, -- сказала  она и  взглянула  на воду: на  ее  поверхности
плавал  лишь платок Амаласунты. -- Даже в смерти эта женщина  победила меня!
-- медленно промолвила она. -- Как долга была ненависть и как коротка месть!
     ГЛАВА IV
     Спустя  несколько  дней во  дворце  Равенны,  в  комнате  византийского
посланника  Петра,  собрались  знатнейшие  римляне  и  готы,  были даже  два
епископа из Византии. На лицах отражались гнев и ужас.
     -- Да,  --  заканчивал  свою  речь  горбун,  --  вот  уже девять  дней,
достойные  епископы  и благородные римляне, как  она исчезла из дворца, быть
может,  эта женщина,  которая  была  матерью  нашего народа, увезена врагами
силой? Вслед  за  ней уехала и  королева, ее  смертельный враг.  Я  разослал
гонцов во все концы, но до сих пор никаких следов не найдено. Горе, если...
     Он не кончил: в комнату вбежал раб в запыленной одежде.
     -- Господин, -- закричал он, -- она умерла! Ее умертвили!
     -- Умертвили! -- раздалось вокруг. -- Кто?
     -- Готелинда на Бользенском озере. Римляне и готы сотнями  стеклись  на
виллу,  чтобы  торжественно перенести сюда ее труп.  А Готелинда скрылась от
народной ярости в Феретри.
     -- Довольно! -- сказал возмущенный Петр. -- Я иду к королю и прошу всех
вас, благородные римляне, следовать за мной, как свидетелей.
     Все  торопливо  направились  во  дворец, дорогой  к ним  присоединилась
огромная толпа. Король же сидел в  своей  комнате совершенно беспомощный. Он
видел  всеобщее  негодование   и,  растерявшись,  послал  за  Петром,  чтобы
посоветоваться  с ним.  Когда византиец появился  на пороге, он  с  радостью
бросился к нему, протянув обе руки. Но Петр с негодованием оттолкнул его.
     -- Я несу  тебе месть,  король готов, месть от имени  Византии  за дочь
Теодориха. Ты знаешь, Юстиниан обещал ей свое особое покровительство: каждый
волос на голове ее, каждая капля ее крови поэтому святы. Где Амаласунта?
     Теодагад с  изумлением слушал Петра: не  сам  ли он придумывал вместе с
ними, как лучше умертвить ее?
     -- Где Амаласунта? -- грозно повторил Петр.
     -- Умерла, -- робко ответил король, не понимая, для чего эта комедия.
     -- Она умерщвлена!.. Так говорит вся Италия:  умерщвлена тобой  и твоей
женой! Юстиниан, мой великий император, был ее покровителем -- он же будет и
мстителем за нее. Войну от имени его, объявляю вам войну, варвары!
     -- Войну! Войну! -- закричали итальянцы, увлеченные старой ненавистью к
варварам.
     --  Петр,  --  в  ужасе,  заикаясь, сказал король,  -- ты  не  забудешь
договора, ты ведь...
     --  Никаких  договоров не может быть теперь между нами!  --  вскричал в
негодовании византиец и, вынув из кармана свиток, разорвал  его на куски. --
Война! Вы должны очистить Италию,  а тебя и твою  жену я  приглашаю на суд в
Византию, к трону императора.
     В это время на  дворе раздался звук военного рога готов, и вслед за тем
в комнату  вошла толпа воинов под предводительством  графа Витихиса. Все они
стали в порядке по правую сторону трона. С минуту все молчали.
     -- Кто  это осмеливается  разыгрывать роль господина  здесь, во  дворце
готского короля? -- спокойно спросил Витихис.
     --  Граф Витихис,  не  бери  убийц под свою  защиту!  --  сказал  Петр,
выступая вперед. -- Я вызвал его на суд в Византию.
     -- И ты, Амалунг, не  знаешь, как ответить  на  это? --  с негодованием
вскричал Гильдебранд. Но король молчал.
     -- В таком случае мы должны говорить вместо него, -- сказал Витихис. --
Знай, грек!.. Запомните это и вы, неблагодарные римляне и коварные равеннцы,
что народ  готов свободен  и не  признает над  собой  господина или судьи на
земле. А если среди нас совершается  преступление, то мы судим  и караем его
сами. Даже раба своего мы не позволяем судить чужеземцам, а тем более своего
короля.
     --  В таком  случае  вы  все  ответите за  его вину.  От  имени  своего
императора объявляю вам войну!
     Готы  радостно  заволновались.  Старик  Гильдебранд  подошел к  окну  и
крикнул громадной толпе, собравшейся вокруг дворца:
     -- Слушайте, готы! Радость! Война с Византией! Тысячи голосов, потрясая
оружием, радостно закричали:
     -- Война! Война! С Византией!
     Римляне же молча опустили головы.
     -- Видишь, грек,  -- сказал между тем Витихис, --  мы не боимся войны и
пойдем  охотно.  Но горе  преступнику, который  начинает ее без  достаточных
оснований!  Я  предвижу  кровь,  пожары, вижу  истоптанные  поля,  дымящиеся
города, бесчисленные трупы, плывущие по рекам. Все это падет на вашу голову,
вы  начинаете  войну. Вся  вина  падет  на ваши головы! Передай  это  своему
императору.
     Молча выслушал Петр  эту речь и  молча же направился к двери.  Латиняне
вышли вслед за ним, и некоторые,  в  том числе епископ Флоренции,  проводили
его до дому.
     -- Достойный друг,  --  про говорил горбун, прощаясь  с  епископом.  --
Оставь мне письма  Теодагада по делу Тейи. Для церкви они уже не пригодны, а
мне нужны.
     -- Возьми,  --  ответил  епископ.  -- Процесс давно  решен, нам  они не
нужны.
     Петр вышел в  комнату  и  прежде  всего отправил  гонца  к Велизарию  с
приказанием немедленно начать войну. После  этого он сел  писать Юстиниану и
закончил письмо следующими словами:
     "Итак,  государь,  я думаю, ты  имеешь основания быть  довольным  своим
верным  слугой: варвары  разъединены на партии,  на троне их --  неспособный
изменник, все  население  Италии  --  на  твоей стороне.  Если  не  случится
какого-нибудь чуда, варвары должны сдаться без сопротивления. Недаром судно,
на котором  я еду, носит название "Немезида", богиня мести: ты, чью гордость
составляет справедливость,  являешься здесь  мстителем за преступление. Одно
только невыразимо  огорчает меня: мне не удалось спасти дочь Теодориха. И  я
умоляю тебя уверить мою высокую повелительницу, императрицу, которая никогда
не была милостива ко мне, что я изо всех сил старался выполнить ее поручение
относительно дочери  Теодориха,  о судьбе  которой она в последнем разговоре
поручала мне особенно заботиться. Что же касается  Теодагада, который предал
готское государство в наши руки, то я осмелюсь ответить великой императрице,
что первое правило мудрости  гласит:  опасно держать  в  доме людей, знающих
наши сокровеннейшие тайны".
     Окончив  письмо,  Петр  запечатал его  и  немедленно  отправил, сам  же
остался еще  на несколько дней,  закончить свои  дела.  Теперь он стал вдвое
богаче,  чем  был:  он  скрывал от Готелинды,  что имеет  поручение погубить
Амаласунту, и  взял  с нее громадную  сумму  за  то, что  будто  бы  рискует
подвергнуться немилости императрицы, если допустит умертвить дочь Теодориха.
     "Надо только позаботиться, чтобы ни Теодагад, ни Готелинда не явились в
Византию,  ибо  тогда   может  все  открыться.   Необходимо   уничтожить  их
немедленно".  И он позвал одного из рабов, вручил ему запечатанный  пакет  и
сказал:
     --Когда соберется народное  собрание готов, отыщи среди  них  человека,
имя которого здесь написано, и вручи ему.
     После  этого  он  отправился  в   Византию.  "Здесь,   среди  сенаторов
государства, буду,  наконец,  жить  и я!" -- с самодовольством  думал  Петр,
глядя на  родные  берега,  на роскошные  виллы,  разбросанные  на них. Когда
"Немезида"  подходила к  гавани,  навстречу  ей  выехала великолепная галера
императрицы.  Как  только  Петр  узнал  ее,   он  тотчас  велел   остановить
"Немезиду".  Галера  подъехала:  на  ней был  посол  императора.  Взойдя  на
"Немезиду",  он  подошел  к  Петру и показал  ему документ  с  императорской
печатью.
     --Именем императора Юстиниана объявляю, -- сказал он, что ты приговорен
к пожизненной  работе  в  горных рудниках  Херсонеса  за  то, что целые годы
подделывал документы и росписи налогов. Ты  же  предал дочь Теодориха в руки
ее врагов. Император  готов  был помиловать тебя,  прочтя  твое  письмо.  Но
императрица,  убитая вестью  о  гибели Амаласунты, открыла  ему  твое старое
преступление. Кроме того, префект сообщил  ей,  что ты вместе  с  Готелиндой
составил план убийства королевы. Это письмо императрица показала императору.
Все имущество твое взято  в казну, а императрица велела передать тебе...  --
Тут посол наклонился к самому уху Петра и прошептал, -- ... что ты сам подал
ей умный совет -- не держать при дворе людей, знающих опасные тайны.
     С этими словами  посол  пересел на  свою галеру,  а "Немезида" медленно
повернула, чтобы отвезти преступника к месту его ссылки.
     ГЛАВА V
     Цетег, между тем, провел последнее время  в  лихорадочной деятельности.
Он видел, что наступает решительная минута, и  надеялся встретить ее готовым
к бок". Укрепление Рима заканчивалось, и теперь работы  велись днем и ночью,
жители Италии приучились владеть оружием,  молодежь была безусловно  предана
ему.  Конечно,  обойтись  без помощи Византии будет  невозможно, но  следует
ограничиться  самой  незначительной  помощью  с  ее  стороны: он  решил, что
восстание  начнут  римляне  одни,  и  только  к  концу   борьбы  он  позовет
византийцев,  как союзников, чтобы окончательно  изгнать готов из Италии. За
такую  незначительную  помощь  Византии  достаточно  будет  признать  только
верховную власть ее.
     Но огромное влияние,  которое он приобрел на  молодежь  Рима, возбудило
опасение  среди  многих  знатных  римлян.  Особенно  боялся   этого  влияния
Сильверий:  он уже  понял,  что Цетег не довольствуется  быть  оружием в его
руках, а  имеет  какие-то собственные  цели. И он старался подорвать влияние
префекта,  указывая на грозящую опасность в случае,  если оно примет слишком
большие размеры.
     Наконец, укрепление Рима было закончено. Ночью назначено было  собрание
в  катакомбах. Оно было гораздо многочисленнее обыкновенного, по всей Италии
были заранее разосланы послы, приглашавшие всех заговорщиков собраться в эту
ночь. И они собрались. Это были представители всех  городов Италии -- купцы,
помещики, юристы и особенно много духовенства всех возрастов и положений, но
все безусловно преданные Сильверию.
     Все были уже в сборе, когда вошел Цетег. Молодежь тотчас окружила его.
     -- Вот видишь, -- вскричал  Люций  Лициний, --  сколько их  тут: это  я
привлек их на твою сторону!
     Префект весело и дружелюбно заговорил с ним, пытливо осматривая всех. В
это время Сильверий поднял крест и начал свою речь:
     -- Во имя триединого Бога. Вот мы  снова собрались в  эту мрачную  ночь
ради светлого дела. Быть может, уже в последний  раз,  ибо нельзя не  видеть
чуда в той помощи,  какую оказал нам Сын Божий в нашем стремлении уничтожить
варваров,  не признающих  Его.  После  Бога мы  должны  особенно благодарить
нашего господина, императора Византии Юстиниана, и его благочестивую супругу
за  их  деятельное  участие  к  делам  церкви  и,  наконец,  нашего друга  и
предводителя  префекта, который  так  неусыпно  действует  на пользу  нашего
императора.
     -- Стой, священник!  -- вскричал Люций.  --  Что это ты  все  называешь
императора  Византии  нашим господином? Мы вовсе не  желаем  служить  грекам
вместо готов. Мы хотим быть свободными!
     -- Да, мы хотим быть свободными! -- повторил хор его друзей.
     -- Мы хотим сделаться  свободными, --  ответил Сильверий. -- Конечно!..
Но  мы  не можем достичь  этого собственными  силами, а  только  при  помощи
императора.  Так думает  и  ваш  предводитель Цетег. Император  прислал  ему
дорогое кольцо в знак того, что он принимает  его  услуги,  и префект принял
кольцо: взгляните, оно и теперь на его руке.
     Молодежь  с  удивлением глядела на Цетега.  Тот с минуту  молчал, потом
выступил вперед и снял с пальца кольцо.
     --  Да,  я принял  кольцо  от  императора,  --  медленно проговорил  он
наконец.
     -- В знак чего? -- вскричал Люций, делая шаг к нему.
     -- В знак того, что  я не мелкий себялюбец, что  я люблю Италию больше,
чем власть.  Да,  я  рассчитывал на  помощь Византии  и  хотел уступить свое
предводительство над вами, поэтому я принял кольцо.  Но теперь  я больше  не
надеюсь  на Византию,  которая только оттягивает дело. Вот почему я и принес
сегодня это кольцо сюда: ты, Сильверий, показал себя сторонником императора,
так  возврати  это кольцо ему и скажи, что он слишком долго раздумывает,  --
Италия сама себе поможет.
     -- Италия сама себе поможет! -- с восторгом повторила молодежь.
     -- Но подумайте, что вы делаете! -- сдерживая гнев, начал Сильверий. --
Подумайте о  числе  и  дикой силе варваров!  Вспомните, как  давно итальянцы
отвыкли от оружия, как все...
     -- Замолчи,  священник! -- прервал его Цетег. -- Когда  нужно объяснять
псалмы, тогда  говори, и  мы  будем  слушать  тебя: это твое дело. Но  когда
вопрос  идет о войне, то пусть говорят  те,  кто понимает это дело. Римляне,
выбирайте: хотите ли вы ждать,  пока  Византия сжалится, наконец, над  вами?
Быть может,  вы поседеете  к тому  времени или, по  старому римскому обычаю,
добудете себе свободу собственными мечами? Хорошо, я вижу, как сверкают ваши
глаза, вы  согласны. Как?  Говорят,  что вы  слишком слабы, чтобы освободить
Италию?  Но разве вы -- не потомки тех римлян, которые  покорили весь мир? И
притом  победа  в наших руках. Вот список всех крепостей Италии: через месяц
все они одним ударом будут в моих руках.
     -- Как? Ждать еще целых тридцать дней? -- закричал нетерпеливый Люций.
     -- Ровно  столько, сколько нужно,  чтобы  все  собравшиеся здесь успели
возвратиться в свои города и чтобы мои гонцы успели объехать всю Италию.
     Но  нетерпеливая молодежь, которую сам же  он возбудил, была недовольна
отсрочкой. Сильверий заметил это недовольство и поспешил воспользоваться им.
     --  Нет, Цетег, невозможно медлить так долго. Благородным людям тирания
невыносима:  позор  тем, кто  выносит  ее  дольше,  чем  необходимо.  Юноши,
утешьтесь: через несколько  дней явится Велизарий, и можно начать войну. Или
вы не хотите никого, кроме Цетега?
     -- О, если бы явился Велизарий, -- сказал Цетег, -- я первый примкнул к
нему. Но он не может  явиться,  именно  потому я  и  отшатнулся от Византии:
император не держит своего слова.
     Цетег играл смелую игру, но ничего иного не оставалось.
     --  Ты  ошибаешься,  император  сдержит  слово раньше, чем ты  думаешь:
Велизарий стоит около Сицилии, -- ответил Сильверий.
     -- Нет, --  сказал Цетег.  --  Он уже  ушел  оттуда и направился •
домой. Не надейтесь на него.
     В эту минуту вбежал Альбин.
     -- Победа! -- кричал он торжествующим  голосом.  --  Византия  объявила
готам войну! Свобода! Война!
     -- Война! Свобода! -- подхватила молодежь.
     -- Невозможно! -- упавшим голосом сказал Цетег.
     -- Это правда! -- раздался  голос  Кальпурния,  который вбежал вслед за
Альбином. -- Даже более -- война уже началась. Велизарий высадился в Сицилии
с   тридцатитысячным  войском,  большая  часть   городов   сдалась  ему  без
сопротивления,  другие  он  взял  и  теперь  переправился в южную  Италию  и
высадился в Региуме. Население  везде сдается ему, готы  бежали.  Теперь  он
идет к Неаполю.
     -- Это ложь, все ложь! -- вскричал Цетег, говоря более сам с собой, чем
с другими.
     -- Однако, -- насмешливо обратился к нему Сильверий, -- ты, кажется, не
особенно рад этим победам. Посмотрим, сдержишь ли ты свое слово, подчинишься
ли Велизарию первым, как обещал!
     Все планы Цетега погибли. Он увидел, что трудился напрасно, и не только
напрасно, но даже на пользу  врага: Велизарий в Италии, с большим войском, а
он остается обманутый, бессильный. Всякий другой опустил бы руки. Но на него
были  устремлены  все взоры,  и  никто не  должен видеть  его отчаяния: если
прежние планы рушились, он решил составить новый.
     -- Ну, -- продолжал Сильверий, -- что же ты сделаешь? Цетег не удостоил
его взглядом.
     -- Велизарий высадился, -- спокойно сказал он, обращаясь к собранию, --
и я иду к нему.
     И  мерным  шагом,  совершенно  спокойный,  он  прошел  мимо  Сильверия.
Последний хотел прошептать какую-то насмешку, но слова замерли на его устах:
префект бросил на него такой взгляд, который ясно  говорил:  "Не торжествуй,
священник, -- тебе будет отплачено за этот час".
     И победитель Сильверий в страхе замолк.
     ГЛАВА VI
     Со времени объяснения  с отцом Валерии Тотила остался гостить на вилле.
Как ни был вооружен старик против него, но его жизнерадостная натура оказала
свое  влияние: с  каждым днем старик все  более  примирялся с ним. Вскоре он
убедился, что Тотила, хотя и гот, вправду не варвар, что он образован лучше,
чем многие знатные римляне. Притом и в политических взглядах у  них  нашлось
много  общего:  оба  они  одинаково  ненавидели  византийцев,  их  хитрость,
коварство,  деспотизм,  льстивость,  нетерпимость,  и  оба одинаково  любили
Италию.  Правда,  старик  не  дал  еще   согласия  на  брак  дочери,  но  не
препятствовал  молодым людям  проводить вместе целые дни. И они,  счастливые
уже тем, что есть, не торопили его.
     Так шло время. Вдруг у берегов Сицилии появился флот Велизария. Тотила,
как  начальник  южного флота,  обязанный  заботиться о безопасности  берегов
Италии,  тотчас  поехал навстречу византийцам  узнать,  зачем  они  явились.
Поскольку Велизарий получил приказ не начинать враждебных действий, пока  не
получит распоряжения от Петра,  то на  вопросы Тотилы он ответил миролюбиво,
объяснив,  что его послали против морских разбойников, появившихся у берегов
Африки.  Тотила должен был удовлетвориться  этим ответом, но он понимал, что
морские разбойники -- предлог,  что Византия думает начать войну.  Он тотчас
послал гонца в Равенну, к королю за подкреплением. Теодагад, заключивший уже
договор с Петром, не только не послал подкрепления, но отозвал  в Равенну  и
те  суда,  которые стояли  в  южных гаванях, и у Тотилы  осталось только два
сторожевых корабля. Понятно, он не мог с  ними  не только  защищать  но даже
наблюдать за византийским флотом.
     У старика Валерия  были богатые  владения на юге Италии, около Региума.
Тотила  ожидал, что  византийцы  высадятся именно  в тех  местах,  и  убедил
старика  перевезти  наиболее  ценное  имущество   в  Неаполь.  Старик  решил
отправиться туда  лично, чтобы сделать распоряжения на случай  долгой войны.
Юлий, который также все это время гостил у них, должен был сопровождать его:
Валерия не хотела оставаться  одна в  пустой вилле,  решили взять и  ее, раз
Тотила считал, что в ближайшие дни опасность еще не будет угрожать.
     Приехав  туда, старик  нашел,  что  имение  сильно  запущено,  и  решил
остаться на несколько недель,  привести все в порядок.  Между тем, появились
грозные   предвестия,   Тотила   посылал  к   нему  гонца   за   гонцом,   с
предостережением и  просьбой поскорее выехать оттуда, но старик презрительно
отвечал,  что  личное  присутствие  его  необходимо, а  бежать от  греков он
считает позором.  Валерия же не хотела покидать  отца в  опасности. Наконец,
Тотила  решил  ехать сам и  во что бы то ни стало  убедить упрямого  старика
выехать из опасной местности.
     В гавани около имения Валерия Тотила  увидел галеру, на которой приехал
богатейший купец Италии, корсиканец Фурий Агалла. Они вместе  вышли на берег
и  радостно  приветствовали  друг  друга,  как  старые  знакомые.  Подойдя к
воротам,  они расстались:  Тотила пошел  искать  Юлия и  Валерию,  а  Агалла
отправился к  старику. Много лет они вместе  вели  торговлю,  старик Валерий
очень  любил   и  уважал  красивого,  умного  и  смелого  торговца  и  очень
обрадовался, увидя его. После  сердечных приветствий  они  занялись  делами.
Когда расчеты их были кончены. Фурий сказал:
     -- Валерий, я  приехал не только для  расчетов.  У меня есть еще  одно,
гораздо более важное дело. Знаешь  ли  ты, что  во  всей  Италии очень скоро
закипит война? Я еду из  Африки и встретил  флот Велизария.  Он говорит, что
его послали против морских разбойников, но  это вздор: против разбойников не
посылают таких флотов. Я говорил с ним: он день  и ночь  грезит о богатствах
Италии.  Вот почему я  поторопился сюда, чтобы предупредить тебя:  Велизарий
высадился здесь, а я знал, что с тобой -- твоя дочь.
     -- Моя Валерия -- римлянка. Она не испугается.
     -- Да, но ведь Велизарий  ведет  не  греков,  а самых ужасных варваров:
скифов, гуннов, массагетов, аваров. Горе, если твоя красавица-дочь попадет в
их руки.
     --  Этому не быть! -- закричал  старик, хватаясь  за кинжал. --  Но  ты
прав: лучше отправить ее в безопасное место.
     -- Валерий, во всей Италии теперь  нет  безопасного  места,  --  вскоре
война  разольется по  всему полуострову. -- Вот почему я решил... -- И голос
его задрожал.  -- Поэтому я хотел  теперь, сегодня  высказать  тебе то,  что
давно уже лежит у меня на сердце.
     Валерий  догадался,  о чем  он  будет говорить.  Он  давно уже  заметил
привязанность Агаллы к его дочери и очень охотно отдал  бы ее этому богатому
купцу, сыну  своего  старого  друга.  Однако,  зная безграничную гордость  и
мстительность  корсиканца,  он  хотел  было  удержать   его  от  дальнейшего
объяснения, но тот продолжал:
     -- Отдай мне твою дочь, Валерий. Ни один человек не может оградить ее в
это опасное время  так,  как я. Я увезу  ее  на  собственном корабле в Азию,
Африку, и  где  бы  она ни пожелала поселиться, ее всюду будет  ожидать дом,
дворец, которому  позавидуют  королевы. Я  буду беречь ее больше,  чем  свою
душу.
     Сильно взволнованный, он остановился,  ожидая  ответа. Валерий  молчал,
стараясь  подыскать  слова. Прошло  несколько  мгновений, но  корсиканец уже
вышел из себя.
     -- Фурий Агалла не привык просить по два раза, -- быстро сказал он.
     -- Друг мой,  я  охотно  отдал бы ее тебе, но теперь не те уже времена,
когда  родители  выбирали  мужа  дочери: теперь  они  это  делают сами, а ее
сердце...
     -- Она  любит другого! Кого?  -- вскричал корсиканец и  схватил кинжал,
точно желая убить старика. Валерий понял,  как  страшна  его ненависть, и не
назвал имени.
     -- Кто же  это может  быть? -- продолжал  Агалла. -- Римлянин?  Монтан?
Нет! О, неужели... Нет, старик, скажи  же,  что не он... И он схватил его за
руку.
     -- Кто? О ком ты думаешь?
     --  О  том,  кто  приехал  сюда вместе со  мной, о готе... Конечно, это
должен быть он, его все любят -- Тотила!
     --  Да,  он,  -- ответил  старик и  вдруг  отскочил в  ужасе:  все тело
корсиканца дернулось страшной судорогой,  он вытянул вперед обе  руки, точно
желая задушить боль,  мучившую  его,  потом отбросил голову  назад  и  начал
жестоко бить себя кулаками по лбу,  качая головой и громко смеясь. Валерий с
ужасом смотрел на него.  Наконец, припадок прошел, Агалла успокоился, только
лицо его было землистого цвета, и голос дрожал, когда он заговорил:
     -- Проклятье  лежит  на мне.  Я не только  потерял Валерию,  но не могу
вознаградить себя даже  местью. Полюби она кого бы то ни было другого,  я бы
выкупался в  его крови. Тотила -- единственный человек  в мире,  которому  я
обязан, -- и как обязан!
     И он замолчал, опустив голову, погрузившись воспоминания.
     --  Валерий!  --  вдруг воскликнул он,  вставая. --  Никому в  мире  не
уступил бы я, но Тотила!.. Я прощаю  ей, что она отказывает мне, она выбрала
Тотилу. А теперь прощай. Я уезжаю... в Персию... в Индию... не знаю, куда...
     И он быстро вышел  из комнаты, отправился к  лодке и уехал. Валерий  со
вздохом  пошел  искать  дочь  и встретил по  дороге Тотилу.  Горячо принялся
Тотила уговаривать  старика  немедленно покинуть виллу  и ехать  в  Неаполь:
Велизарий возвратился от берегов Африки и плывет вдоль  Сицилии. Каждый день
можно ожидать его высадки там или даже в самой Италии. А король, несмотря на
его настойчивые требования, не присылает кораблей. На днях Тотила сам едет в
Сицилию, чтобы все узнать, и тогда они  останутся здесь совсем беззащитными.
Но старый воин считал постыдным  бежать от греков и настоял на своем: раньше
трех  дней он не  может кончить своих дел, а сейчас  он  их  не бросит. Едва
удалось  Тотиле добиться  того, что он  позволил прислать на  виллу двадцать
готских солдат для защиты.
     ГЛАВА VII
     Нa третий  день  к вечеру Валерий закончил,  наконец,  все  свои дела и
решил на следующее  утро ехать  в Неаполь.  Спокойно  сидел  он за  ужином с
дочерью и  Юлием,  как  вдруг  в  комнату вбежал  запыленный,  окровавленный
молодой гот.
     -- Бегите! Скорее! Они сейчас будут здесь! -- закричал он.
     -- Кто?
     -- Велизарий, дьяволы, греки. Вчера Торисмут послал меня на разведку  в
Региум. Я почти доехал до города, когда будто молния ударила меня в голову и
я упал с лошади. Очнулся  я уже в  Региуме, среди врагов. Там  я узнал  все:
Сицилия вся сдалась без  боя  Велизарию. Он уже высадился здесь, в  Региуме,
жители также  встретили его с торжеством. Он тотчас отправляется  в Неаполь,
передовой отряд его  --  какие-то желтокожие безобразные люди  на  маленьких
косматых лошадках -- должен занять проход у твоей виллы.
     -- Это гунны Велизария! -- воскликнул Валерий.
     -- Они велели мне проводить их к проходу. Я отвел их далеко к западу, в
болота  и,  когда  стемнело,  убежал от них... Они стреляли вдогонку -- одна
стрела попала в меня... Я не могу больше...
     И он упал.
     -- Он погиб! -- сказал  Валерий. -- Их стрелы всегда отравлены! Скорее,
Юлий, ты должен проводить Валерию  в Неаполь. Я иду к  проходу и,  насколько
возможно, удержу врага, чтобы дать вам возможность выиграть время.
     Напрасно молила Валерия, чтобы он позволил ей остаться с ним.
     -- Ты должна повиноваться! -- решительно ответил ей отец. -- Я хозяин в
доме и сын этой страны. Я хочу спросить гуннов Велизария, что им надо в моем
отечестве. Нет, нет, Юлий, вы должны ехать. Прощайте!
     Через  несколько минут Валерия в сопровождении Юлия и нескольких готов,
которых  прислал  Тотила, мчалась в Неаполь,  а  старик, взяв  своих  рабов,
отправился к проходу.  Но рабы, пользуясь темнотой,  разбежались  дорогой, и
старик один  пришел  на  место.  Здесь он застал остальных готов. Проход был
очень  узок:  два человека, стоя рядом, своими щитами вполне закрывали  его,
так что проход можно было защищать даже очень небольшим числом  людей. Двоих
воинов Валерий  поставил у  входа со стороны Неаполя,  двоих -- у  выхода из
него, а остальных -- внутри прохода.
     --  Держитесь твердо, -- предостерег их  Валерий.  -- Ни в  коем случае
никто не должен выходить.  Двое передних  -- держите щиты крепко один  подле
другого  и выставьте вперед копья. Мы, средние, будем стрелять, задние будут
подавать стрелы и внимательно следить за обстановкой.
     Едва успел он распорядиться, как послышался стук копыт.
     -- Стой! -- закричал Валерий. -- Кто вы, и что вам нужно?
     -- То же самое и я хочу спросить у вас, -- ответил грубый голос.
     -- Я -- римский гражданин и защищаю свое отечество против грабителей.
     Тот  из всадников, который был вперед, зорко осмотрел дорогу при  свете
факела. Видя,  что  нет никакой  возможности обойти  проход, он сказал более
мягким голосом:
     -- Друг мой, в таком случае мы -- союзники, потому что мы также римляне
и хотим  освободить  Италию  от  ее  грабителей. Итак, посторонись,  дай нам
пройти.
     -- Кто  же ты и кто послал тебя? --  спросил Валерий, стараясь выиграть
время.
     -- Я -- Иоанн, враги Юстиниана называют меня Кровожадным. Я веду легкую
конницу Велизария. Вся страна от Региума до этого места сдалась нам без боя:
ты первый задерживаешь нас. Мы  были  бы  уже далеко, если бы собака-гот  не
завел нас в болото, откуда  мы  едва  выбрались, -- одна лошадь  утонула. Не
задерживай нас. Я  оставлю  тебе жизнь и имущество, дам еще большую награду,
если ты согласишься проводить нас. Отойди же, пропусти.
     И он пришпорил лошадь.
     -- Назад, разбойник! Пока жив Гней Валерий, ни один  из вас не войдет в
проход! -- ответил Валерий. -- Друзья, стреляйте!
     --  Хорошо  же!  --  вскричал  Иоанн,  отступая назад.  --  Эй,  гунны,
стреляйте!
     Раздался  крик:  один  из готов, стоявших впереди,  упал. Быстро  встал
Валерий на его место, держа перед собой щит. Прошло еще несколько минут -- и
другой гот  был  сражен.  Наконец,  стрела  вонзилась в  грудь  Валерия.  Он
зашатался, стоявшие позади тотчас подхватили его и унесли в глубину прохода,
а  его  место   молча  занял  новый  воин.  Вдруг  раздался  крик  сторожей,
поставленных позади:
     --  Корабль!  Корабль!  Они  высадились  и  зайдут  нам с  тыла!  Беги,
господин, мы тебя унесем отсюда.
     --  Нет, -- ответил Валерий, приподнимаясь,  -- я  хочу  умереть здесь.
Прислони мой меч к стене и...
     Но тут  раздался  громкий звук готского  военного рога,  и  вслед затем
тридцать  вооруженных готов с Тотилой во  главе появились  в проходе. Взгляд
Тотилы прежде всего обратился на Валерия.
     -- Слишком  поздно!  -- с  горечью воскликнул  он.  -- Но  прежде всего
месть! За мной, готы!
     И он с яростью бросился  из прохода. Отчаянная борьба началась на узкой
дороге между скалами и морем --  лошади, люди  скатывались в  море. Наконец,
начальник гуннов Иоанн упал, оглушенный ударом, и гунны в смятении бросились
бежать. Тотила тотчас возвратился к Валерию. Он лежал с закрытыми глазами.
     -- Валерий, отец! -- закричал  Тотила. --  Не уходи  от нас! Скажи хоть
слово на прощанье!
     Умирающий медленно приоткрыл глаза.
     -- Где они?
     -- Разбиты и бежали.
     -- А, победа! -- вздохнул Валерий. -- Я  умру с победой, и Валерия, мое
дитя, спасена!
     -- Да, отец, она спасена. Я явился сюда из самой глубины морской, чтобы
предупредить  Неаполь  и спасти вас. Корабль,  на котором я плыл, был пробит
врагом и потонул. Я в полном вооружении бросился в море, спасся  и высадился
на  берег между  твоим домом и Неаполем, недалеко от  дороги. Там я встретил
Валерию и  узнал об  опасности. Я отправил ее в Неаполь,  а  сам с тридцатью
воинами поторопился сюда, но мог только отомстить за тебя.
     89И он опустил голову на грудь умирающего.
     --  Не  сожалей обо  мне, я умираю  победителем. И тебе, сын мой,  тебе
обязан  я этим.  -- Старик с  любовью провел слабеющей  рукой по шелковистым
волосам Тотилы. -- Ты спас и Валерию.  И тебе, да, тебе поручаю  я  спасение
Италии.  Ты -- герой, достойный спасти даже эту  страну. Ты  можешь  это, ты
сделаешь это -- и твоей наградой будет мое любимое дитя.
     -- Валерий, отец!
     --  Пусть она  будет твоей!  Но клянись, -- и,  собрав последние  силы,
старик выпрямился  и взглянул прямо в глаза  Тотиле,  -- клянись  мне  душой
Валерии, что она не прежде будет твоей, чем Италия будет свободна, и ни одна
пядь священной земли ее не будет занята византийцами.
     -- Клянусь!  -- с  воодушевлением  вскричал Тотила.  --  Клянусь  душой
Валерии!
     --  Благодарю,  благодарю,  сын  мой. Теперь  я могу  умереть спокойно.
Передай ей мое благословение и скажи, что я поручил ее тебе, -- ее и Италию.
     Он склонил голову на свой  щит, скрестил руки на груди -- и умер. Долго
смотрел на него Тотила. Но вот взошло солнце, ярко осветило и море, и скалы.
Тотила пробудился от задумчивости.
     --  Клянусь  душой Валерии,  -- тихо, с глубоким чувством  повторил он,
подняв  руку.  И  в этой  клятве  нашел  он  силу  и утешение,  распорядился
перенести труп  Валерия на  судно,  чтобы  отвезти  его в семейный  склеп  в
Неаполь.
     ГЛАВА VIII
     Между  тем,  Теодагад  понемногу  оправился  от  своего  поражения  при
объявлении  войны. "Пусть приходит Велизарий, -- думал он. -- Я изо всех сил
буду  стараться,  чтобы  он  не встретил в  Италии  никакого  сопротивления.
Юстиниан, конечно, узнает это и наверное выполнит  если не  весь договор, то
большую часть его".
     Он так и действовал:  выслал  все войска из южной  и  средней Италии на
самые   далекие  окраины.  Вот   почему  Велизарий   не   встретил  никакого
сопротивления. Особенно  ободрился он с  тех  пор,  как  к нему возвратилась
Готелинда:  Она  была  гораздо умнее  и сильнее его  и всегда поддерживала в
трудную минуту.
     После  убийства  Амаласунты   Готелинда,  спасаясь  от  ярости  народа,
скрылась в крепости  Феретри. Но  вскоре к ней  явился Витихис  и  убедил ее
возвратиться  в Равенну. Дело ее, заявил  он, будет  разбираться  в народном
собрании, и  до его решения он ручается за ее безопасность. Готелинда знала,
что на ручательство Витихиса положиться можно, и возвратилась во дворец. Она
была  очень рада  тому, что дело будет  рассматриваться  именно  в  народном
собрании. "Никто, кроме меня, не видел, как она умерла. А без  доказательств
меня  не могут  осудить", --  думала она. Уверенность ее  в  хорошем  исходе
усиливалась еще более оттого, что все влиятельные сторонники  Амалов и враги
ее были удалены с войсками  на далекие окраины, между  тем как друзья ее все
должны были явиться на собрание.
     Приближался назначенный день, и король с супругой  отправились  в  Рим,
близ  которого на открытом поле, называемом  Регетой,  обыкновенно проходило
народное собрание.
     Утром, в день их приезда, в комнату короля неожиданно вошел Цетег.
     -- Ради Бога, Цетег, -- в испуге закричал Теодагад, -- какое  несчастие
приносишь ты?
     --  Я  пришел  сообщить тебе то, что сам  только что  узнал:  Велизарий
высадился.
     -- Наконец-то! -- с радостью вскричала Готелинда.
     -- Не торжествуй, -- заметил ей префект. -- Теперь ты погибла.
     -- Погибла? Напротив, спасена! -- вскричала радостно королева.
     -- Ошибаешься: Велизарий издал манифест, в  котором объявил, что пришел
наказать  убийцу Амаласунты, и назначил большую награду тому,  кто  доставит
вас ему живыми или мертвыми.
     -- О, ужас! -- закричала Готелинда. Теодагад тоже побледнел.
     --  Притом готы скоро узнают,  чья измена дала  врагам возможность  без
сопротивления  овладеть страной,  и  я,  как префект  Рима,  получил  приказ
захватить вас и передать Велизарию. Но  что мне в том, будете ли вы жить или
умрете,  -- я согласен  дать вам  возможность  бежать с  одним условием:  ты
выдашь мне, Теодагад, твой  договор с  Сильверием. Молчи!.. Не лги, я  знаю,
что вы сговорились.
     -- Бери  его,  теперь он  все равно  не имеет  силы.  Получив документ,
префект вышел.
     --  Что теперь  делать? --  спросила Готелинда,  говоря скорее  сама  с
собой, чем с мужем.
     -- Как что делать? Скорее бежать! Единственное спасение -- в бегстве!
     -- Куда же ты хочешь бежать?
     --  Прежде всего  в  Равенну, чтобы захватить  там  казну.  А оттуда, я
думаю,  лучше  всего  к франкам. Жаль,  приходится бросить  спрятанные здесь
сокровища.  Много,  много  миллионов золотых!  Но  что делать, жизнь  важнее
денег!
     -- Как? -- спросила Готелинда. -- У тебя  здесь спрятаны сокровища? Где
же?
     --  О, в надежном  месте: в катакомбах. Мне  и  самому понадобилось  бы
несколько часов, чтобы их найти. Вот почему я и бросаю их.
     И он  вышел из комнаты.  Готелинда же осталась: она увидела возможность
борьбы, сопротивления.
     "Деньги -- власть,  -- думала она, -- а только во  власти --  жизнь". И
решила остаться и овладеть спрятанным золотом.
     Оживленную картину  осветило на следующее утро  солнце, поднявшееся над
Регетой. Много тысяч  готских воинов  стеклось  сюда со  всех концов  своего
обширного государства на тинг -- народное собрание.
     Эти собрания издревле были  любимыми  праздниками народа.  В  языческие
времена на них совершались большие жертвоприношения за весь народ,  здесь же
устраивались рынки, военные игры. Вместе с тем, тут решались важнейшие дела:
избирали и низлагали королей, решали вопросы о войне и мире, об отношениях к
соседям, здесь же судили и важнейших преступников.
     На этот  раз  собрание  было особенно  многочисленно, ведь  должны были
решаться очень важные вопросы: о войне с Византией и об убийстве Амаласунты.
Уже  с  зарей  вся  площадь  была  в   движении,  и  с  каждым  часом  толпа
увеличивалась,  по  всем  дорогам  сюда стекались готы -- пешком,  верхом, в
телегах,  повозках.  Здесь  встречались  друзья  и  братья  по   оружию,  не
видевшиеся долгие годы.
     Странное,  пестрое  зрелище  представляла эта толпа.  Рядом  со знатным
готом в шелковой одежде, который жил  в богатых городах  Италии, в роскошных
дворцах,  и перенял утонченные  нравы высшего круга римлян, стоял громадного
роста грубый  гот-крестьянин,  хижина  которого приютилась где-нибудь  среди
дубовых лесов далекого  Марга  или среди сосен быстрого Эна, где он зачастую
боролся с волком, шкура  которого покрывала его широкие плечи. Дальше стояли
группы суровых воинов,  закаленных в битвах на  далеких  северных границах с
дикими свевами,  и тут  же  рядом миролюбивые пастухи из Дакии, которые,  не
имея ни хижин, ни полей, кочевали по лугам как и тысячи лет назад их предки,
явившиеся сюда из Азии. Тут  же  стоял богатый гот, который научился в  Риме
или Равенне искусству вести торговлю и теперь получал много тысяч прибыли, и
рядом -- бедный пастух, который пас тощих коз на тощих лугах шумной Изарки и
устроил себе хижину рядом с берлогой медведя.
     Но как ни различна  была  судьба  этих  тысяч,  отцы которых по призыву
Теодориха спустились в Италию  с запада, --  все же они еще чувствовали себя
братьями, сынами  одного народа: все говорили на одном языке, у всех светлые
глаза,  золотистые  локоны,  у  всех  кипело  одно  чувство  в  груди:  "Как
победители стоим мы на этой  земле, которую отцы наши завоевали  у вельхов и
которую мы будем защищать до последнего мгновения".
     Точно  пчелы  в громадном  улье, сновали  и шумели  эти  тысячи  людей,
отыскивая знакомых, приветствуя их, заводя новые  знакомства. Но вот с холма
посреди долины  раздались величественные протяжные звуки рога -- и мгновенно
все стихли  и обратили взоры на  холм,  с  которого спускалась торжественная
процессия: пятьдесят стариков в широких белых мантиях, с венками на головах,
с белыми  посохами и старинными каменными топорами в руках. Это были сайоны,
стражи тинга, которые должны  были, с  торжественными обрядами,  открывать и
оберегать тинг.
     Спустившись  в долину,  они  приветствовали  народ  троекратным  долгим
звуком рога, народ ответил  им, шумно  потрясая оружием. После этого  сайоны
приступили к делу: они разделились на две группы и,  держа красные шерстяные
шнуры,  двинулись со старинными песнями и заговорами одни -- направо, другие
--  налево,  обводя  шнуром всю долину.  Через  каждые  двадцать  шагов  они
останавливались  и втыкали  в землю  копье,  к которому прикреплялся шнур. В
двух местах -- прямо против входа и с южной стороны -- в землю были воткнуты
особенно длинные копья, в  рост  человека:  это были ворота, которые вели  в
тинг. У этих ворот поместились на страже сайоны  с поднятыми топорами, чтобы
не пропустить в собрание несвободных, чужеземцев и женщин.
     Когда эта работа была окончена, два самых старых сайона стали в воротах
и закричали громким голосом, обращаясь к народу:
     -- Место приготовлено по старому обычаю готов. Теперь, с Божьей помощью
начинайте правый суд!
     Несколько  минут  после этого царила глубокая тишина, затем среди народ
послышался сначала  тихий, потом все  более громкий гул удивления, сменившим
взрывом негодования.  Собрание должен  был открывать  представитель  короля,
тинг-граф, а его не было. Все громче вызывали  его,  искали, но его нигде не
было,  при  этом  заметили,  что  среди  собравшихся  не   было  никого   из
многочисленных  родственников и  друзей  короля,  между тем, еще  недавно их
встречали на улицах Рима.
     Шум среди народа возрастал.  Казалось, ничто не остановит его. Вдруг из
середины  огороженного  места  раздался  громкий  звук,  древний боевой клич
германцев.  Все  взоры  обратились  туда и  увидели  высокую  фигуру старика
Гильдебранда, глаза которого  сверкали огнем.  Крики  радости приветствовали
его.
     92--  Добрые, храбрые  готы.  Вы видите,  что  в  собрании  нет  графа,
представителя  короны. Если король  думает  этим остановить  собрание --  он
ошибается:  я  помню еще  старые времена и  заявляй)  вам, что  народ  может
находить правду и справедливость  и  без короля  и его графа. Вы все выросли
уже  при новых обычаях, но  вот стоит  старый Гадусвинт, всего  двумя годами
моложе  меня, он  подтвердит вам: вся власть должна  быть  в  руках  народа,
потому что народ готов свободен!
     -- Да, мы свободны! -- подтвердил тысячеголосый хор.
     --  Так  выберем  же сами себе  тинг-графа,  если король  не  присылает
своего! -- сказал Гадусвинт.  --  Право и справедливость существовали раньше
королей  и  графов.  А  кто  лучше  знает  все  старые обычаи и  права,  чем
Гильдебранд, сын Гильдунга? Пусть же он и будет тинг-графом.
     -- Хорошо,  --  ответил Гильдебранд,  -- я  повинуюсь  вашему выбору  и
считаю  себя  таким же законным тинг-графом, как  если  бы меня назначил сам
король. Приблизьтесь, сайоны, помогите мне открыть суд.
     Двенадцать  сайонов  тотчас  подошли.   Под  громадным  дубом,  который
возвышался среди  площади, лежал развалившийся идол Пика, бога лесов. Сайоны
очистили место, положили четырехугольную плиту,  так что образовался  как бы
стул для  судьи. Сидя на этом алтаре древнего бога лесов  и  стад, тинг-граф
должен  был  решать  дела.  Приготовив  место,  сайоны  набросили  на  плечи
Гильдебранда широкую голубую мантию  с белым воротником  и  дали ему  в руку
большой, загнутый кверху посох, после этого повесили слева от него на ветвях
дуба  большой стальной  щит  и, разделившись на две группы,  стали  справа и
слева от него.
     Старик ударил палкой в щит, сел и, обратившись лицом к востоку, начал:
     -- Требую тишины и  мира,  требую  правды  и  запрещаю неправду, всякую
брань, ссоры и все, что может нарушить мир  тинга. И  теперь спрашиваю  вас:
эти  ли  год,  и день,  и  час,  это ли  место, чтобы творить  свободный суд
готского народа?
     Стоявшие впереди готы выступили вперед и ответили хором:
     --  Да.  Это здесь --  под высоким небом, под  шумящим дубом, и теперь,
когда солнце светит  на эту мечом добытую  готами землю, настоящее  место  и
время для свободного суда готов.
     --  Так начнем же.  Мы  здесь  собрались,  чтобы  разобрать  два  дела:
Готелинды,  которая  обвиняется  в  убийстве, и  короля  Теодагада,  который
обвиняется в позорной трусости и нерешительности в это крайне опасное время.
Я спрашиваю...
     Но тут его слова  были прерваны громким звуком рога, который раздавался
все ближе.
     С  удивлением  оглянулись  готы  и  увидели  группы  всадников,  быстро
направлявшихся к месту собрания. Гильдебранд всмотрелся и закричал:
     -- На развевающихся знаменах  -- изображение  весов, значит,  это  граф
Витихис! Да, вот он впереди, а  рядом с ним сильный Гильдебад!  Но  ведь они
должны  были находиться  теперь  далеко,  по  дороге  в  Галлию.  Что  могло
заставить их возвратиться?
     Между тем, всадники  подъехали,  и Витихис с Гильдебадом среди  громких
приветствий пробрались сквозь толпу к Гильдебранду.
     -- Как! -- едва переводя дыхание от  быстрой езды, вскричал  Гильдебад.
-- Вы здесь спокойно сидите, между тем как Велизарий уже высадился?
     -- Мы знаем это, -- спокойно ответил Гильдебранд, -- и хотим обсудить с
королем, как нам его прогнать.
     -- С королем! -- с горькой усмешкой повторил Гильдебад.
     -- Его здесь нет,  -- оглянувшись, сказал Витихис, --  это подтверждает
наше подозрение. Мы возвратились  из  похода, потому что имеем все основания
для серьезных подозрений. Но об этом после. Продолжайте.
     И   он  стал  в  ряду  других,  по  левую  руку  судьи.  Когда   тишина
восстановилась, Гильдебранд начал:
     -- Готелинда, наша  королева, обвиняется в  убийстве Амаласунты, дочери
Теодориха. Я спрашиваю: имеем ли мы право судить это дело?
     Старик Гадусвинт выступил вперед, опираясь на длинную палку, и сказал:
     -- Это  место  суда окружено красным шнуром в знак того,  что народному
суду принадлежит  право судить кровавые  преступления.  Да,  мы  имеем право
решать это дело.
     --  В глубине  сердца, --  продолжал  Гильдебранд,  --  мы все обвиняем
Готелинду.  Но кто из нас  может здесь, перед лицом суда, уличить ее в  этом
убийстве?
     -- Я -- раздался звонкий голос,  -- и красивый молодой  гот в блестящем
вооружении выступил вперед.
     В толпе пронесся говор: "Это граф Арагад, брат  герцога Гунтариса!.. Он
любит Матасунту,  дочь  Амаласунты!..  Он  женится  на  ней!.. Он  выступает
мстителем за ее мать!"
     --  Я  граф  Арагад,  --  громко  произнес  молодой  гот,  --  из  рода
Вельзунгов. Я не родственник убитой, но ближайший родственник ее -- Теодагад
-- не  исполнил  своего  долга кровавой мести  за нее,  так  как он  сам был
участником  ее убийства. Поэтому  я,  свободный, ничем не  запятнанный  гот,
благородного рода, друг несчастной княгини,  являюсь  обвинителем вместо  ее
дочери Матасунты. Я обвиняю в убийстве, в пролитии крови!
     С этими словами  высокий, красивый гот  вынул свой  меч и, при  громких
криках одобрения со стороны народа, протянул его к стулу судьи.
     -- Какие доказательства имеешь ты? Скажи...
     -- Стой, тинг-граф! -- раздался  вдруг серьезный голос  Витихиса. -- Ты
так  стар, Гильдебранд, так прекрасно  знаешь  обычаи,  права,  а позволяешь
толпе  увлекать  себя? Неужели я  должен напоминать  тебе первое  требование
справедливости? Обвинитель здесь, но где же обвиняемая?
     --  Женщина  не может присутствовать в народном  собрании, --  спокойно
ответил Гильдебранд.
     -- Это я знаю. Но где же Теодагад, ее муж, который должен защищать ее?
     -- Он не явился.
     -- Приглашали ли его?
     -- Да, приглашали, -- ответил Гильдебранд. -- Сайоны, выступите вперед!
Два сайона подошли и своими посохами коснулись стула судьи.
     -- Нет, -- сказал Витихис. -- Никто не должен говорить, что народ готов
осудил женщину, не выслушав ее  защитника. Хотя все ее ненавидят, но она так
же  имеет  право  на  справедливость,  на  защиту  закона.  Я  сам  буду  ее
защитником, если нет никого другого.
     И он спокойно выступил вперед, стал против Арагада и коснулся его своим
мечом.
     -- Так ты отрицаешь преступление? -- с удивлением спросил судья.
     -- Нет, я говорю только, что оно не доказано, -- ответил Витихис.
     -- Докажи его! -- обратился судья к Арагаду.
     -- Доказать? -- нетерпеливо, но немного смутившись, вскричал Арагад. --
К чему тут доказательства! Я  и  ты, и  все, находящиеся здесь,  знают,  что
Готелинда  давно   ненавидела  княгиню.  Жертва   ее  исчезает  из  Равенны,
одновременно  исчезает  и  убийца.  Потом  жертва снова  появляется  в  доме
Готелинды  --  уже  мертвой.  А убийца  бежит в  крепость.  Что же еще нужно
доказывать?
     --  И только  на  этих основаниях  ты обвиняешь королеву в убийстве? --
сказал Витихис. --  Горе, горе  народу, в котором ненависть берет  верх  над
справедливостью! Справедливость,  готы, есть свет и воздух. Я сам ненавижу и
эту женщину, и  ее мужа. Но именно потому, что я  ненавижу, я  должен  вдвое
строже наблюдать за собой.
     Так  просты  и  благородны  были  слова  его,  что  сердца  всех  готов
склонились на его сторону.
     -- Где твои доказательства, Арагад? -- спросил Гильдебранд.
     -- Доказательства! -- с нетерпением  вскричал тот. -- У меня нет других
доказательств, кроме глубокой веры.
     -- В таком случае... -- начал Гильдебранд.
     Но в эту минуту один из сайонов, охранявших ворота, подошел и сказал:
     --  У входа стоят римляне. Они просят, чтобы их выслушали. Они говорят,
что знают обстоятельства смерти княгини.
     -- Я требую,  чтобы их  выслушали, как  свидетелей!  --  громко  сказал
Арагад.
     Гильдебранд  сделал знак  привести  свидетелей.  Толпа расступилась,  и
сайон  ввел  трех людей. Один из  них, согбенный  старик,  был  в монашеской
одежде, двое -- в одежде рабов. Все с удивлением смотрели на старика, фигура
которого,  несмотря на  всю простоту,  даже бедность его  одежды, отличалась
замечательным  достоинством.  Арагад пристально взглянул в его лицо и быстро
отступил с удивлением.
     --  Кто  этот  человек,  --  спросил  судья,  --  которого  ты  ставишь
свидетелем? Какой-нибудь неизвестный иноземец?
     -- Нет, -- ответил Арагад,  -- его имя  все хорошо знают и уважают: Это
-- Марк Кассиодор.
     Выражение удивления пронеслось по всему собранию.
     -- Да, я так назывался раньше, теперь же я только брат  Марк.  Я пришел
сюда не  за  тем, чтобы  мстить за убийство:  "Мне  отмщение, Я  воздам", --
сказал  Господь.  Нет.  Я  пришел  только   исполнить   последнее  поручение
несчастной дочери моего великого короля. Незадолго до бегства из Равенны она
написала мне вот это  письмо, и я  должен прочесть его народу  готов, как ее
завещание.
     И он вынул письмо и прочел: "Прими  глубокую благодарность  истерзанной
души за твое участие.  Сознание неутраченной  дружбы подкрепило меня  больше
даже, чем надежда на свободу. Да,  я тотчас поеду на Бользенское озеро,  тем
более, что дорога оттуда идет на Рим, на  Регету, где я хочу покаяться перед
моими  готами в моих  ошибках. Я  готова умереть, если это нужно, но  не  от
коварной руки врага,  а по  судебному  приговору моего  народа,  который  я,
ослепленная,  привела к гибели.  Я  заслужила  смерть не только потому,  что
пролила  кровь трех герцогов, -- пусть  все знают, что это сделала  я, -- но
еще больше за то  безумие,  с которым  я отдала свой народ в руки  Византии.
Если мне удастся добраться до  Регеты, я сама предупрежу, из всех  сил  буду
предостерегать  их  против Византии.  Византия лжива, как  ад, и никакой мир
немыслим между ней и нами. Кроме того,  я должна предостеречь народ и против
внутреннего  врага: король  Теодагад затевает  измену,  он продал  Италию  и
корону  готов Петру,  послу  Византии, -- он сделал то,  в  чем  я  отказала
грекам.  Будьте осторожны и  единодушны. Я желала бы своей смертью загладить
зло, которое сделала при жизни".
     95В  глубоком  молчании  выслушал  народ  это  письмо,  которое  теперь
являлось  как бы голосом с того  света. Торжественная тишина  длилась  долго
после того, как умолк дрожащий голос Кассиодора. Наконец, старый Гильдебранд
встал и произнес:
     -- Она была  виновна, но  она  раскаялась. Дочь Теодориха, народ  готов
прощает тебе твою вину и благодарит за верность.
     --  Да простит ей  и Бог. Аминь! -- сказал Кассиодор.  -- Я  никогда не
приглашал ее на Бользенское озеро,  да и не мог, потому что за две недели до
того продал все свое имение Готелинде.
     -- Так, значит, она, злоупотребив твоим именем,  завлекла туда княгиню!
-- вскричал Арагад. -- Что, граф Витихис, неужели ты и это будешь отрицать?
     -- Нет, -- спокойно ответил  Витихис. -- Но, -- продолжал он, обращаясь
к Кассиодору, -- есть ли у тебя доказательства того, что княгиня не случайно
утонула, а была умерщвлена Готелиндой?
     -- Сир,  -- обратился Кассиодор к одному из рабов,  сопровождавших его.
-- Говори, что ты видел. Я ручаюсь за  его правдивость. Раб выступил вперед,
поклонился и начал:
     -- Я двадцать лет заведовал шлюзами озера и всеми трубами бань на вилле
Бользенского озера.  Никто, кроме  меня,  не знал  тайны,  как  открывать  и
закрывать трубы. Когда королева Готелинда  купила  это  имение,  она удалила
оттуда  всех слуг  Кассиодора,  только я один  остался. Однажды  рано  утром
прибыла на виллу Амаласунта, вскоре после нее явилась и королева. Она тотчас
позвала  меня, объявила,  что хочет  идти в  бани, потребовала ключ от  всех
шлюзов озера и всех труб бань и велела объяснить ей весь план устройства их.
Я повиновался, отдал ей ключи и план, но настойчиво  предупреждал, чтобы она
не открывала всех шлюзов и труб, потому что это может стоить ей жизни. Она с
гневом выслала меня вон, и я слышал, как она велела служанке наполнить котел
не теплой, а горячей водой.  Я ушел, но очень беспокоился и  держался вблизи
бань.  Через несколько времени я  услышал сильный шум  и понял, что, вопреки
моему предостережению, королева открыла все шлюзы. В то  же время я услышал,
как  пар  с  шипением  и свистом  поднимался  по  трубам,  и  при  этом  мне
показалось, будто изнутри бань раздался  глухой крик о помощи. Я бросился ко
входу,  чтобы  спасти  королеву,  как вдруг  в  удивлении  увидел,  что она,
совершено одетая, стоит  в  самом  центре  бань  --  на  голове  Медузы. Она
нажимала  пружины труб и сердито  говорила с кем-то, кто звал на  помощь  из
бань. В ужасе, смутно подозревая, что там происходит, я незаметно ушел.
     --  Как,  трус!  --  прокричал  Витихис.  --  Ты  подозревал,  что  там
происходило, и ушел?
     --  Я только раб, господин, не герой, и  если бы злая королева заметила
меня, я не был бы здесь, чтобы  обвинить ее. Вслед затем  разнеслась  весть,
что княгиня Амаласунта утонула в банях.
     -- Ну,  что  же, граф Витихис, -- с торжеством сказал Арагад, -- будешь
ты ее защищать?
     --  Нет, -- спокойно ответил тот. -- Нет, я не защищаю  убийц. Мой долг
окончен.
     И он перешел на правую сторону, где становились обвинители.
     -- Вам, свободные готы, принадлежит право судить и произнести приговор.
Я могу только подтвердить то, что вы решите, -- сказал Гильдебранд. -- Итак,
я  спрашиваю вас,  что  думаете  вы  о  том  обвинении,  которое граф Арагад
Вельзунг  высказал против  королевы Готелинды?  Скажите:  виновна ли  она  в
убийстве?
     -- Виновна! Виновна! -- закричали тысячи голосов.
     -- Она виновна, -- вставая, объявил Гильдебранд. --  Обвинитель, какого
наказания требуешь ты за эту вину? Арагад поднял меч вверх и ответил:
     -- Я требую крови. Она должна умереть.
     --  Она  должна  умереть!  --  закричали  тысячи  голосов,  прежде  чем
Гильдебранд успел предложить вопрос народу.
     --  Она умрет!  -- подтвердил  Гильдебранд.  --  Она будет обезглавлена
топором. Сайоны, вы должны найти ее.
     --  Подожди,  -- вмешался тут великан Гильдебад. -- Едва ли можно будет
исполнить наш приговор, пока она -- жена короля Теодагада, поэтому я требую,
чтобы собрание  немедленно рассмотрело обвинение,  предъявляемое нами против
короля Теодагада, который так трусливо  правит народом героев. Я обвиняю его
не только в трусости и неспособности, но и  в умышленной измене государству.
Он  выслал все войска, оружие, лошадей и корабли -- за  Альпы, оставил таким
образом   весь  юг  государства   беззащитным,  вследствие  чего  греки  без
сопротивления  захватили  Сицилию  и  высадились  в Италии. Мой  бедный брат
Тотила один с  горстью воинов выступил  против  врагов.  Вместо  того  чтобы
послать ему помощь, король отправил еще и последние силы -- Витихиса, меня и
Тейю  --  на север.  Мы неохотно  повиновались,  потому что подозревали, что
Велизарий высадится.  Медленно двигались мы, с часу на час ожидая приказания
возвратиться.  Вельхи,  видя, что мы идем на  север,  насмешливо  улыбались,
среди народа ходили темные слухи, что Сицилия -- в руках греков. Наконец, мы
пришли  к берегу, и там  меня  ждало вот это письмо  от брата моего  Тотилы:
"Узнай,  брат  мой, что  король совсем забыл  о готах  и обо  мне. Велизарий
овладел  Сицилией. Теперь он уже высадился в  Италии и торопится  к Неаполю.
Весь народ встречает его с торжеством. Четыре письма послал я уже Теодагаду,
требую  помощи.  Напрасно  -- ни помощи,  ни ответа.  Неаполь  в  величайшей
опасности. Спасите его и государство".
     Крик негодования и боли пронесся среди готов.
     --  Я хотел  тотчас  повернуть все  наше  войско, но граф Витихис,  мой
начальник,  не  позволил.  Он велел  войску остановиться,  а  сам со мной  и
несколькими всадниками бросился  сюда, чтобы  предупредить вас. Мести! Мести
требую я изменнику Теодагаду! Не по глупости, а по  измене оставил он страну
беззащитной! Сорвите с головы его корону  готов,  которую он позорит.  Долой
его! Смерть ему!
     -- Долой его! Смерть ему! -- как могучее  эхо, прогремел народ.  Только
один человек остался спокоен среди разбушевавшейся толпы -- граф Витихис. Он
вскочил на камень под дубом и обратился к народу.
     --  Готы! Товарищи! Выслушайте  меня! Горе  нам,  если  справедливость,
которой  мы всегда так гордились,  уступит место силе и ненависти.  Теодагад
слаб и неспособен  быть королем -- он  не должен сам управлять государством:
дайте   ему  опекуна,  как  неспособному,  даже  низложите  его.  Это  будет
справедливо.  Но  требовать  его  смерти, крови -- мы  не  имеем права.  Где
доказательство  его измены?  Он  мог не  получить  писем Тотилы.  Берегитесь
несправедливости: она губит народы и государства.
     И столько  благородства было в его высокой, освещенной солнцем  фигуре,
что тысячи любовались этим человеком, так далеко превосходившим других своей
справедливостью.  Наступила   торжественная  тишина.  Вдруг  раздался  топот
скачущей  лошади.  Все  с  удивлением обернулись и увидели всадника, который
вскачь несся прямо к ним.
     ГЛАВА IX
     Через несколько  минут  он  подъехал. Все узнали  Тейю.  Он  спрыгнул с
лошади и с криком: "Измена! Измена!" стал подле Витихиса.
     -- Что случилось? -- спросил Витихис. -- Говори!
     -- Готы! -- начал Тейя. --  Нам изменил наш же король. Шесть дней назад
мне  было  приказано  вести флот в Истрию. Я  убеждал  короля  и  просил его
послать  меня к  Неаполю.  Он отказал,  и  я должен  был повиноваться,  хотя
заподозрил измену.  Когда мы были в море, разразилась сильная буря и нагнала
на нас  много мелких  судов с запада.  Среди них был "Меркурий" --  почтовое
судно Теодагада, я узнал его, потому что раньше оно принадлежало моему отцу.
Заметив  меня, судно, видимо, старалось скрыться. Я нагнал его, и вот письмо
Теодагада, которое оно везло Велизарию. Слушайте!
     "Ты должен быть доволен мной, великий  полководец: все  войска готов  в
настоящую минуту стоят севернее Рима,  и ты  можешь  безопасно высаживаться.
Четыре письма Тотилы я порвал, а гонцов засадил в темницу.  В  благодарность
за  все это я надеюсь, что ты в  точности исполнишь  наш договор и выплатишь
всю условленную сумму".
     Рев ярости раздался со стороны толпы.
     -- Я тотчас возвратился, -- продолжал Тейя, -- скакал без передышки три
дня и три ночи и прибыл сюда.
     Тут  старый  Гильдебранд встал  на стул судьи. Он схватил  в левую руку
маленькую мраморную статую императора, которая стояла  подле него, и, подняв
ее высоко, вскричал:
     -- Продать!  Изменить своему народу из-за денег! Долой его! Долой! И он
ударил каменным  топором  по  статуе -- та  разлетелась  в куски.  Этот удар
послужил первым громовым ударом, за которым разразилась страшная гроза.
     -- Долой! Долой его! -- повторяли тысячи голосов, потрясая оружием. Тут
Гильдебранд снова торжественно воскликнул:
     -- Знайте, Господь на небе и люди на земле, и  ты, всевидящее солнце, и
ты,  быстрый ветер! Знайте все, что народ готов, свободный, издревле славный
и рожденный для оружия, низложил своего бывшего короля Теодагада, потому что
он изменил  своему  народу  и государству.  Мы  отнимаем  у тебя,  Теодагад,
золотую корону, государство готов и жизнь. И делаем мы это не  беззаконно, а
по праву,  потому, что  мы всегда были свободны и скорее лишимся короля, чем
свободы.  Ты  должен  быть  отныне  изгнанником,  лишенным   чести,  прав  и
покровительства закона.  Твое имущество  мы отдаем народу готов, а  плоть  и
кровь  твою --  черным воронам. И кто  бы ни встретил тебя --  в доме или на
улице, или во дворе, -- тот должен безнаказанно убить тебя. И готы будут еще
благодарны ему. Так ли, народ готов?
     -- Да будет так! -- подтвердил народ, потрясая мечами.
     Как только шум стих, на возвышение взошел старый Гадусвинт.
     -- Мы освободились от негодяя-короля. Он найдет своего мстителя. Теперь
же, верные готы,  мы  должны выбрать  себе  нового короля, потому  что, пока
будут жить  готы,  среди них всегда найдется человек, который будет образцом
могущества, блеска и счастья  готов,  -- и будет  их  королем. Род Амалунгов
взошел, подобно солнцу, полный  славы.  Долго сияла  его блестящая звезда --
Теодорих. С Теодагадом род этот постыдно угас.  Но ты свободен, народ готов!
Выбери  себе  достойного  короля,  который поведет  тебя  к славе и победам.
Приступим же к избранию короля!
     -- К избранию короля! -- на этот раз радостно закричал народ. Туг снова
поднялся Витихис. Он снял шлем с головы и поднял правую руку к небу.
     --  Боже, живущий среди звезд, --  сказал он. --  Ты видишь, что только
священное право необходимости  вынуждает нас  низложить  короля,  только  из
уважения к короне мы отнимаем ее от Теодагада. Но кого же мы выберем  вместо
него?  Среди нас много достойных короны, и легко может  случиться,  что одни
предпочтут  одного, другие -- другого. Но,  ради  Бога, готы,  не  затевайте
споров и ссор в это опасное  время, когда враг  находится  на  нашей  земле!
Поэтому, прежде  чем  начать  выборы, поклянемся: кто получит хотя  бы одним
голосом больше других, того мы все признаем беспрекословно. Я первый даю эту
клятву, клянитесь и вы.
     -- Клянемся! -- закричали готы.
     -- Но  помните, храбрые готы, -- начал  старый Гадусвинт, -- что король
должен  быть  не только  воином,  но и  блюстителем  права,  справедливости,
защитником мира. Король должен быть всегда спокоен, ясен, как синее небо, он
должен быть силен, но еще больше сдержан: никогда не должен он забываться --
ни в любви, ни в ненависти,  как это часто делаем мы, народы. Он должен быть
не только приветлив к другу, но справедлив даже к ненавистному врагу. В чьей
груди живет ясный  мир рядом со смелостью и  благородным  спокойствием,  тот
человек, хоть он последний крестьянин, создан быть королем. Не так ли?
     Громкое одобрение было ему ответом, старик между тем продолжал:
     -- Добрые готы! Мне кажется, среди нас  есть такой человек. Я не назову
его -- назовите  его  сами.  Я  пришел  сюда  с  далеких гор  нашей северной
границы,  где  дикий Турбид с пеной  разбивается о  скалы. Там  живу  я  уже
много-много  лет, свободный и  одинокий. Мало  знаю я о делах  людей, даже о
делах своего народа, разве когда заедет заблудившийся Торговец  или  путник.
Но  даже и  до этих  пустынных высот достигла военная слава  одного из наших
героев, который никогда не поднимал своего меча  в неправой битве и  никогда
еще не  опускал его, не победив врага.  Его имя слышал  я каждый  раз, когда
спрашивал: кто будет  защищать нас,  когда  умрет Теодорих? Его имя слышал я
при  всякой победе, которую мы одерживали, при каждом деле во время  мира. Я
никогда не видел  его, но  мне очень хотелось увидеть. И  сегодня  я видел и
слышал его. Я видел его глаза, кроткие и ясные, как солнце. Я слышал, как он
требовал  справедливости  к  ненавистному  врагу.  Когда  всех  нас  увлекла
ненависть, я слышал, как он один оставался спокоен и справедлив. И  я сказал
себе: этот  человек создан быть королем, он  силен  в битве и  справедлив  в
мире, он  тверд, как сталь, и  чист,  как  золото. Готы, этот человек должен
быть королем. Назовите мне его!
     --  Граф  Витихис!  Да,  Витихис!  Да  здравствует  король Витихис!  --
закричали готы.
     Витихис,  внимательно  слушал  речь  старика  и  до   самого  конца  не
подозревал, к кому относятся все эти похвалы. Когда было названо его имя, он
испугался, и прежде  всего у него промелькнула мысль: "Нет, этого  не должно
быть!" Быстро оттолкнул  он  Гильдебранда и Тейю, которые радостно  пожимали
ему руки, вспрыгнул на судейский стул и вскричал, с мольбой простирая руки:
     -- Нет, друзья  мои! Нет, не  меня! Я простой воин,  а не король.  Быть
может, я хорошее орудие, но  не мастер. Выберите кого-нибудь другого,  более
достойного!
     Но  в  ответ  на  его  мольбу  снова,  точно гром,  раздался крик:  "Да
здравствует король Витихис!" И тогда старый Гильдебранд подошел к нему, взял
его за руку и громко сказал:
     -- Оставь, Витихис. Кто первый поклялся беспрекословно признать короля,
который  будет избран большинством хотя бы в один голос? А тебя -- видишь --
избрали все единогласно!
     Но  Витихис покачал головой  и  сжал  рукой лоб. Тогда  старик  подошел
совсем близко к нему и шепнул на ухо:
     -- Как, неужели я должен напомнить тебе ту ночь, когда мы заключили наш
союз и ты клялся: "Все для блага моего народа!"  Я  знаю  твою  чистую душу,
понимаю,  что корона для тебя -- более бремя, чем украшение.  Я  подозреваю,
что она  принесет  большие страдания,  и вот потому-то  я требую,  чтобы  ты
принял ее.
     Витихис снова сжал голову руками. Между  тем готы принесли огромный щит
и устремились к нему с возгласом: "Да здравствует король Витихис!"
     --  Я  требую,  чтобы  ты  исполнил свою клятву,  --  шептал между  тем
Гильдебранд. -- Хочешь ты ее сдержать или нет?
     -- Хорошо, я сдержу! -- ответил наконец Витихис и решительно поднялся.
     -- Ты избрал меня, мой  народ,  -- обратился он к  готам. -- Хорошо,  я
буду твоим королем.
     В воздухе  засверкали  мечи, и снова  раздался  крик:  "Да  здравствует
король Витихис!"
     Тут Гильдебранд нарвал с дуба молодых ветвей, быстро сплел из них венок
и сказал: "Король, я не могу поднести тебе пурпуровую мантию, которую носили
Амалы, и  их золотой  скипетр.  Возьми вместо  них  эту мантию и этот  посох
судьи, в знак того, что мы избрали  тебя королем из-за твоей справедливости.
Я не могу  возложить  на  твою  голову  золотую корону  готов,  так  позволь
увенчать  тебя  этой  свежей  листвой  дуба,  который  ты напоминаешь  своей
крепостью и верностью. А теперь, готы, на щит его!
     Гадусвинт,  Тейя и Гильдебранд  взяли широкий  старинный  щит  сайонов,
посадили на него короля в венке,  с палкой и  в  мантии,  подняли высоко над
головами и закричали:
     -- Смотрите, готы, на короля, которого вы сами выбрали, и клянитесь ему
в верности.
     И готы, подняв руки  к небу, поклялись быть верными ему до гроба. После
этого  Витихис  спрыгнул  со щита,  взошел  на тинг-стул и поклялся  в  свою
очередь быть  справедливым, добрым королем и посвятить свою жизнь  и счастье
народу готов.  Затем он снял с дерева тинг-щит  и,  подняв  его, объявил: --
Тинг кончен. Я распускаю собрание.
     Сайоны тотчас выдернули копья и спрятали шнур. Витихис с друзьями пошел
к  палатке.  Вдруг  какой-то   человек  протиснулся  к  Тейе  и   подал  ему
запечатанный пакет.
     -- Что это? -- с удивлением спросил Тейя.
     -- Один римлянин  велел мне передать его тебе. Здесь  важные документы,
-- ответил тот и тотчас исчез.
     Тейя  распечатал пакет  и вскользь просмотрел пергаменты.  Вдруг  яркая
краска залила всегда  бледное лицо  его, и он  упавшим  голосом обратился  к
Витихису:
     -- Мой король! Король Витихис! Прошу милости!
     -- Что с тобой, Тейя? Ради Бога! Что ты хочешь?
     -- Отпуска на шесть... хоть на три дня.
     -- Отпуск в такое время, Тейя?
     -- Слушай,  -- начал быстро Тейя. -- Часто вы спрашивали меня, почему я
всегда так мрачен и печален? Я никогда не говорил об этом. Теперь я расскажу
вам часть, небольшую часть моей грустной  истории -- только то, что касается
моих родителей -- и вы поймете,  почему я должен ехать. Отец мой был храбрый
воин, но простой, незнатный  человек. С  ранней юности полюбил он Гизу, дочь
своего дяди.  Они жили далеко,  на  восточной окраине  государства, где идет
непрерывная борьба с  гепидами  и дикими  разбойниками  сарматами,  где мало
времени думать о церкви и ее вечно меняющихся законах. Долго не мог мой отец
жениться, потому что, кроме оружия, не имел ничего и не мог заплатить выкупа
дяде за Гизу. Наконец, счастье улыбнулось ему: во время войны с сарматами он
овладел  башней, в которой хранились огромные  сокровища.  В  награду за это
Теодорих  сделал его графом и вызвал в Италию. Отец  взял  свои  богатства и
Гизу,  уже  супругу  его,  и  поселился  подле  Флоренции,  где  купил  себе
прекрасное  имение.  Года два прожили  они совершенно  счастливо, как  вдруг
какой-то негодяй  донес епископу Флоренции,  что они родственники. Они  были
католики,  не  ариане, и по церковным  законам брак их  был  недействителен.
Епископ потребовал, чтобы они разошлись. Отец же мой прижал к себе свою жену
и только засмеялся. Тайный доносчик не успокоился,  и  священники  принялись
пугать  мою  мать  муками ада. Но  напрасно -- она не хотела  расставаться с
мужем. А  мой отец, встретив  однажды на  своем дворе одного из священников,
приветствовал  его так,  что тот больше не показывался. Вслед за тем епископ
объявил свое последнее решение:  так  как они не слушают увещаний церкви, то
имущество их поступает в собственность церкви, а их разлучат  силой.  Отец в
ужасе поспешил к  Теодориху, чтобы вымолить  отмену приговора. Но король  не
решался  вступить в борьбу  с церковью.  Когда отец возвратился  из  Равенны
домой  с  тем, чтобы  тотчас бежать с  женой, он  в ужасе остановился  перед
местом, где был его дом: постановление  было выполнено, дом его разрушен,  а
жена и сын исчезли. Он перевернул всю Италию и,  наконец, нашел Гизу в одном
монастыре,  сына же  его священники  отправили  в Рим. Отец подготовил все к
бегству,  и в полночь Гиза ушла через монастырскую  стену. Но утром монахини
заметили ее бегство  и  послали погоню. Отчаянно сражался мой отец, пока  не
пал. Мать снова была заперта в монастырь, где в скором времени сошла с ума и
умерла. А меня  нашел в Риме старый Гильдебранд, друг моего деда и  отца.  С
помощью  короля он вырвал меня  из  рук  попов  и  воспитал  вместе со своим
внуком.  Вот печальная история  моих родителей.  До сих пор я  не знал имени
того негодяя, который делал доносы  епископу. Но из этих  документов я узнал
его -- это  Теодагад, наш  бывший сосед. И я  прошу отпуска, чтобы отомстить
ему.
     -- Поезжай,  конечно. Но едва ли тебе удастся догнать  его, он,  верно,
уже уехал.
     -- О, я вырву его даже из самого ада! Прощай.


     ГЛАВА I
     Между тем Велизарий быстро, не встречая сопротивления,  шел к  Неаполю.
Римляне всюду встречали его с торжеством. Скоро он подошел к городу и с трех
сторон осадил  его. Неаполь  был плохо укреплен и почти  не  имел запасов, и
хотя начальник крепости граф Улиарис  поклялся  своей бородой,  что не сдаст
города,  но  он  не мог бы  долго  сдерживать  осаду,  если  бы  не  помогло
неожиданное обстоятельство: отплытие греческого флота в Византию.
     Когда Велизарий высадился  в Италии, он велел флоту двинуться к Неаполю
и осадить его со  стороны моря, между тем как сам он окружит его  со стороны
суши. Тогда город, не имея запасов,  конечно, не  мог бы продержаться долго.
Но  начальник флота  в ответ показал ему  полученный им  из  Византии приказ
возвратиться немедленно домой. С большим трудом удалось Велизарию выпросить,
чтобы ему были  оставлены четыре судна. Таким образом, со стороны моря город
оставался открыт. Вначале Велизарий утешал себя тем, что осажденные также не
имеют  флота,  и,  следовательно,  доступ  к морю  не принесет им пользы. Но
вскоре ему пришлось иметь дело с  противником, которого  он позднее научился
бояться. Это был  Тотила.  Прибыв в  Неаполь с трупом Валерия, тот похоронил
его со всеми почестями, успокоил его дочь и затем занялся невероятным делом:
создать себе флот из ничего.  Он забрал  большие рыбачьи лодки  и купеческие
суда,  какие находились в гавани, и составил маленькую  флотилию  из  дюжины
судов. Конечно, эта флотилия была слишком мала, она не могла бы выдержать ни
морской  бури, ни  встречи  с  военным  судном.  Но  она прекрасно  снабжала
осажденный город необходимым, следила за  движением  неприятеля по берегу  и
постоянно беспокоила  его  неожиданными  нападениями: Тотила  высаживался  с
небольшим отрядом в тылу неприятеля и уничтожал мелкие отряды. Византийцы не
осмеливались  отходить  от главного лагеря. Но Тотила понимал, что положение
города очень опасно: достаточно  было  появиться  нескольким  неприятельским
кораблям --  и Неаполь  должен будет сдаться. Он упрашивал Валерию удалиться
из города -- на своих судах  он перевез  бы ее в  безопасное место,  где она
могла бы жить под защитой Юлия. Но она об этом и слышать не хотела.
     Позади  башни  Исаака  находился крошечный садик. В  древности это  был
дворик при храме богини Миневры, которая считалась покровительницей Неаполя,
почему ей и был  воздвигнут алтарь у  главных  ворот города. Но алтарь исчез
уже много столетий назад,  осталось  только громадное оливковое  дерево, под
сенью которого некогда  стояла статуя богини.  Кругом  было много цветов,  о
которых заботилась Мирьям.  Корни громадного дерева выдавались из-под земли,
и  среди них  виднелось  темное отверстие, которое вело  в  подземную  часть
древнего храма.
     Прямо  против дерева  возвышался  большой деревянный крест и  перед ним
налой из  мраморных плит. Часто  сидела  у  этого креста Мирьям со  старухой
Аррией,  полуслепой вдовой  прежнего привратника. Мать Мирьям  умерла  очень
рано, Аррия взяла на себя заботы о  маленькой  сиротке и ухаживала за ней  с
материнской  нежностью.  Зато после, когда  старуха  ослепла  и  сама  стала
нуждаться в заботах, Мирьям, в свою очередь, с такой же любовью заботилась о
ней. Старуха была очень  набожна и  часто целыми  часами громко  молилась  у
креста.  Мирьям  слышала  эти  молитвы,  и   кроткое,  полное  любви  учение
Назарянина незаметно проникло в душу девочки.
     На третий день  осады  Неаполя,  под  вечер, Мирьям  и Аррия сидели  на
ступеньках налоя.
     --  Для  кого же  эти цветы?  -- спросила старуха.  -- Ведь молодой гот
сегодня уже был.
     -- Это для нее, для  его  невесты, --  ответила  Мирьям. -- Я сегодня в
первый раз видела ее. Она прекрасна. Я подарю ей свои розы.
     -- Ты говорила с ней?
     --  Нет,  только  видела.  С  тех пор  как она приехала в  Неаполь, мне
страшно  хотелось  видеть  ее,  и  я все время  бродила около ворот ее дома.
Сегодня  в  первый раз мне удалось увидеть ее, когда она садилась в носилки.
Она  очень  красива  и  знатна.  Она  кажется  мне умной  и  доброй,  но  не
счастливой. Я подарю ей свои розы.
     Несколько времени обе молчали.
     -- Мать,  --  снова начала  Мирьям, -- что  значит: "собрание  святых"?
Только ли одни христиане будут жить там вместе? Нет, нет, -- продолжала она,
не ожидая ответа, этого не может быть, там будут или все, все добрые, или...
Мать, а в книгах  Моисея ничего  не говорится о воскресении мертвых. И разве
может быть жизнь без страданий? Без тоски? Без тихих, никогда  не умолкающих
желаний? Я не думаю.
     -- Господь  уготовил  для своих,  --  торжественно  ответила Аррия,  --
блаженные обители, где они не будут  испытывать ни голода, ни  жажды. Их  не
будет там печь солнце,  не  будет  мучить жара. Потому  что  Господь Бог сам
поведет их к источникам живой воды и осушит всякую слезу на их глазах.
     -- И осушит всякую слезу на их глазах... -- задумчиво повторила молодая
еврейка. -- Говори дальше, мать. Так хорошо звучат твои слова!
     -- Там они будут жить, -- продолжала старуха,  -- без  желаний, подобно
ангелам. И они будут видеть Бога, и его мир  покроет их, как тень пальм. Они
забудут ненависть, и любовь, и страдания, и все,  что волновало их на земле.
Я много молюсь о тебе, Мирьям: и Господь умилосердится над тобой и причислит
тебя к своим.
     --  Нет, Аррия, -- покачав  головой,  возразила Мирьям. -- Лучше уснуть
вечным сном. Может ли душа расстаться с  тем, что было ее жизнью? Как могу я
быть счастливой и забыть, что я любила? Ах, только то, что мы любим, придает
цену  нашей  жизни.  И если бы мне пришлось  выбирать: все блаженства неба с
тем, чтобы отказаться от  своей любви или сохранить свою  любовь с ее вечной
тоской -- я не позавидовала бы блаженным на небе. Я выбрала бы свою любовь с
ее тоской.
     --  Дитя, не говори так. Не  греши! Смотри, есть  ли  в мире что-нибудь
выше  материнской  любви? Нет ничего! Но  и  она  не  сохранится на небесах.
Материнская любовь  --  это прочная  связь,  которая связывает навеки. О мой
Юкунд,  мой Юкунд! Если  бы ты возвратился поскорее,  чтобы я  могла увидеть
тебя раньше,  чем  мои глаза  закроются навеки! Потому что там,  в  царствии
небесном, исчезает  и материнская любовь в вечной любви  к Богу и святыне. А
как хотелось бы мне еще хоть один раз обнять его, ощупать руками его дорогую
голову! И слушай,  Мирьям:  я надеюсь  и  верю -- скоро, скоро я снова увижу
его.
     -- Нет, мать, ради меня ты не должна еще умирать!
     -- Я и  не думала о смерти,  когда говорила это. Здесь,  на земле  еще,
увижу я его. Непременно увижу, он возвратится той же дорогой, какой ушел.
     -- Мать, -- нежно сказала Мирьям. -- Как можешь ты думать об этом? Ведь
тридцать лет прошло уже с тех пор, как он исчез.
     --  И  все же он  возвратится.  Невозможно, чтобы  Господь  не  обратил
внимания на все мои слезы,  мои  молитвы.  И что  за, сын  был мой Юкунд! Он
кормил меня, пока не заболел. Тогда наступила нужда,  и он сказал: "Мать,  я
не могу видеть, как ты голодаешь. Ты знаешь, что при входе в старый храм под
оливковым деревом спрятаны сокровища языческих  жрецов. Отец  раз  спускался
туда и нашел золотую монету. Пойду и  я, спущусь насколько  возможно глубже,
быть может, и я найду хоть немного золота. Господь будет охранять меня". И я
сказала: "Аминь".  Потому  что  нужда  была тяжела, и  я  хорошо  знала, что
Господь  защитит благочестивого сына вдовы. И  мы вместе целый час молились,
здесь, перед этим  крестом.  А потом мой Юкунд встал и спустился в отверстие
под корнями  дерева. Я прислушивалась к шуму его шагов. Потом ничего не было
слышно. И до сих пор  он  еще не вернулся. Но он не умер. О нет! Не проходит
дня, чтобы я не  подумала: сегодня Господь выведет его назад. Разве Иосиф не
был долгие  годы далеко в Египте? --  однако  же  старые глаза Иакова  снова
увидели его. И мне кажется, ночью видела его во сне. Он был в белой одежде и
поднимался  из  отверстия,  обе руки  его были  протянуты. Я позвала  его по
имени, и  мы соединились навеки.  Так оно и будет: потому что Господь слышит
моления сокрушенного сердца, и "надеющиеся на Него не постыдятся".
     И старуха поднялась и пошла в свой домик.
     "Какая вера! -- подумала Мирьям. -- Неужели же Тот,  Кто  в смертельных
муках склонил голову на кресте, был Мессия?  Неужели правда, что Он поднялся
на небо и оттуда охраняет  своих, как  пастух  стадо?.. Но я не принадлежу к
Его стаду, мне нет утешения в этой надежде. Мне остается только моя любовь с
ее горем. Как!  Неужели я буду витать  среди  звезд  без этой любви! Но ведь
тогда я не буду Мирьям!  Нет, нет, не  надо мне такого  воскресения. Гораздо
лучше  быть  подобной  цветам:  расцвести  здесь  при   ярком  свете  любви,
покрасоваться,  пока не  скроется солнце, пробудившее их. А  потом увянуть в
вечном покое".
     ГЛАВА II
     Десять дней  уже тянулась  осада Неаполя. Каждый  день Тотила и Улиарис
сходились на совещание в башню Исаака у Капуанских ворот.
     --  Плохи,  плохи наши дела, --  говорил  Улиарис на десятый день. -- С
каждым  днем все хуже. Кровожадный Иоанн,  точно  барсук,  подкапывается под
замок  Тиверия, а  если  он  его  возьмет,  -- тогда прощай,  Неаполь! Вчера
вечером  он устроил окопы на холме  над нами  и бросает теперь зажигательные
стрелы нам на головы.
     -- Шанцы надо уничтожить, -- как бы про себя заметил Тотила.
     -- Гораздо больше этих стрел вредят нам "воззвания к  свободе", которые
сотнями  перебрасывает Велизарий в город.  Итальянцы  уже  начинают  бросать
камнями в моих готов. Если это усилится... Мы  не  в силах с тысячей  воинов
отбиваться  от  тридцати тысяч Велизария  да  еще от других  тридцати  тысяч
неаполитанцев внутри города... А что, от короля нет известий?
     -- Ничего нет. Я послал сегодня пятого гонца.
     -- Слушай, Тотила. Я думаю, нам не выйти живыми из этих стен.
     -- И я так же думаю, -- спокойно ответил Тотила, отпивая глоток вина.
     Когда  на  следующее  утро  Улиарис  поднялся  на стену  города,  он  в
удивлении протер себе глаза: на шанцах Иоанна развевался голубой флаг готов.
Тотила ночью высадился в  тылу неприятеля и внезапным нападением отбил холм.
Эта смелая выходка взорвала Велизария. Но он утешил себя тем, что сегодня же
явятся его четыре корабля, и тогда безумный мальчишка будет в его руках.
     Действительно, вечером, при заходе  солнца,  корабли  появились  в виду
гавани.
     --  Восходящее солнце увидит  их уже в гавани Неаполя!  --  с довольной
улыбкой сказал Велизарий.
     Но на следующее утро, едва  он проснулся,  к нему вбежал начальник  его
стражи.
     -- Господин, корабли взяты!
     Велизарий в ярости вскочил.
     -- Умрет тот, кто говорит это! -- вскричал он. -- Кем они взяты?
     -- Ах, господин, да все  тем  же молодым готом  с  блестящими глазами и
светлыми волосами!
     -- А, Тотила! Снова этот Тотила! Хорошо же, не порадуется он. Позови ко
мне Мартина!
     Через несколько минут вошел человек в военных доспехах, но видно  было,
что это  не воин: вошедший был  ученый  математик, который  изобрел  осадные
машины, бросавшие со страшной силой камни на очень далекое расстояние.
     --  Ну,  Мартин,  --  встретил  его  Велизарий,  -- теперь покажи  свое
искусство. Сколько всех машин у тебя?
     -- Триста пятьдесят.
     -- Заиграй на всех сразу.
     -- На всех! --  с ужасом вскричал миролюбивый  ученый. -- Но ведь среди
них есть и зажигательные. Если пустить в ход и их, то  от прекрасного города
останется только куча золы.
     --  Что  же мне  остается  делать!  --  сказал  Велизарий,  который был
великодушен и сам жалел прекрасный город. -- Я щадил его все время, пять раз
предлагал ему  сдаться. Но с этим безумным Тотилой ничего не поделаешь. Иди,
и чтобы через час Неаполь был в огне!
     -- Даже раньше, если уж  это необходимо, -- ответил ученый. -- Я  нашел
человека, который  прекрасно знает план города.  Может  он войти?  Велизарий
кивнул, и тотчас вошел Иохим.
     -- А, Иохим! -- узнал его Велизарий. --  Ты здесь? Что  же, тебе знаком
Неаполь?
     -- Я знаю его прекрасно.
     --  Ну, так иди же с Мартином  и указывай ему, куда целить. Пусть  дома
готов загорятся первыми.
     Мартин  принялся за  дело, установил свои орудия. Громадные машины были
тем  более  опасны,  действуя  на таком  громадном  расстоянии,  что  стрелы
неприятеля не достигали их.  С удивлением и страхом следили готы со стены за
установкой  машин. Вдруг  полетел первый  камень,  -- огромный,  пудовый, он
сразу снес зубцы той части стены, о которую ударился. Готы в ужасе бросились
со стен и  искали  защиты в  домах,  храмах,  на  улицах. Напрасно!  Тысячи,
десятки  тысяч  стрел,  копий,  камней,  тяжелых  бревен  с шумом и  свистом
пролетали над городом. Они затмили дневной  свет, заглушали крики умиравших.
Испуганное  население  бросилось  в  погреба.  Вдруг  вспыхнул первый пожар:
загорелся арсенал, вслед за тем один за другим начали гореть дома.
     -- Воды!  --  кричал Тотила, торопясь по  горящим  улицам к гавани.  --
Граждане Неаполя, выходите, тушите свои дома! Я не могу  отпустить ни одного
гота со стен... Чего ты хочешь,  девочка? Пусти меня... Как, это ты, Мирьям?
Уходи, что тебе нужно здесь, среди пламени и стрел?
     -- Я ищу тебя, -- отвечала еврейка, -- не пугайся. Ее дом горит, но она
спасена.
     -- Валерия? Ради Бога, где она?
     -- У меня. Твой друг вынес ее из пламени. Он хотел  нести ее в церковь.
Но я позвала  его к нам. Она ранена, но слегка -- камень ударил в плечо. Она
хочет видеть тебя, и я пришла за тобой.
     -- Благодарю, дитя. Но иди, скорее уходи отсюда!
     И он быстро схватил ее и поднял к себе на седло. Дрожа обхватила Мирьям
его шею обеими руками. Он же, держа в левой руке широкий щит над ее головой,
мчался, как ветер, по дымящимся улицам к  Капуанским воротам, где жил Исаак.
Он вбежал в башню, где была Валерия,  убедился,  что  рана  ее  неопасна,  и
тотчас потребовал, чтобы она немедленно покинула город под охраной Юлия.
     --  Надо  бежать сейчас,  сию минуту.  Иначе  может быть  поздно. Я уже
переполнил все свои суда беглецами. Бегите в гавань, одно из судов перевезет
вас в Кайету, оттуда в Рим, а затем в Тагину, где у тебя имение.
     -- Хорошо, -- ответила Валерия. -- Прощай, я иду. Но я уверена, что это
будет долгая разлука.
     -- Я также уезжаю, -- сказал Юлий. --  Я провожу Валерию, а затем поеду
на  родину, в Галлию, потому что не могу видеть этих ужасов. Ты ведь знаешь,
Тотила,  что  население  Италии стало на  сторону  Велизария, и  если я буду
сражаться с тобой, мне придется идти против  своего народа, а если я пойду с
ними, то должен буду сражаться против тебя. Я не хочу ни того, ни другого, и
потому уезжаю.
     Тотила  и Юлий бросились вперед, чтобы приготовить на корабле место для
Валерии. Тут к Валерии подошла Мирьям, помогая ей одеться.
     -- Оставь, девочка. Ты не должна услуживать мне, -- сказала ей Валерия.
     -- Я делаю это охотно, --  прошептала  Мирьям. -- Но ответь мне на один
вопрос: ты  прекрасна,  и умна, и  горда, но скажи, любишь  ли ты его? -- ты
оставляешь его  в такое время  --  любишь ли его той горячей, всепобеждающей
любовью, какой...
     -- Какой ты его любишь? -- кончила ее фразу Валерия. -- Не бойся, дитя,
я  никому не выдам твоей тайны.  Я подозревала твою любовь, слушая  рассказы
Тотилы,  а  когда  увидела  первый взгляд, который  ты  бросила  на него,  я
убедилась, что ты его любишь.
     В  эту минуту послышались  шаги  Юлия. Мирьям бросила быстрый взгляд на
римлянку и затем, опустившись, обняла ее колени, поцеловала ее руку и быстро
исчезла.
     Валерия поднялась и точно во сне оглянулась вокруг. На окне стояла ваза
с прелестной  темнокрасной розой.  Она  вынула  ее, поцеловала, спрятала  на
груди, быстрым движением  благословила  этот  дом, который был ей убежищем и
решительно  отправилась в закрытых  носилках за Юлием в гавань. Там она  еще
раз коротко простилась с Тотилой и села на корабль, который тотчас же отошел
от берега.
     Тотила смотрел им вслед.  Он видел белую руку Валерии, махавшую  ему на
прощанье,  видел,  как постепенно  удалялись  паруса,  -- и  все  смотрел  и
смотрел. Он прислонился  к столбу  и забыл в  эти минуты и город, и  себя, и
все. Вдруг его окликнул его верный Торисмут:
     -- Иди, начальник. Я всюду  ищу тебя.  Улиарис зовет тебя.  Иди, что ты
смотришь тут на море, под градом стрел? Тотила медленно пришел в себя.
     -- Видишь,  -- сказал он воину, -- тот корабль? Он увозит мое счастье и
мою молодость. Идем!
     Вскоре он был подле Улиариса. Тот сообщил ему, что заключил перемирие с
Велизарием на три часа.
     -- Я никогда не сдамся. Но нам необходимо время, чтобы  починить стены.
Неужели  нет  еще  никаких  известий  от короля?.. Проклятие! Более шестисот
готов убито этими адскими  машинами.  Теперь  некому охранять даже важнейшие
посты. Если бы я имел еще хотя четыреста человек, я мог бы еще держаться.
     -- Четыреста человек я могу достать, -- задумчиво ответил Тотила. --  В
башне  Аврелия по дороге в  Рим есть  четыреста  пятьдесят  готов.  Теодагад
строго  приказал им не двигаться к  Неаполю. Но я  сам поеду и  приведу их к
тебе.
     --  Не  ходи! Прежде чем  ты  успеешь  вернуться, перемирие кончится, и
дорога в Рим будет занята. Ты не сможешь тогда пройти.
     -- Пройду, если не силой, то хитростью. Торисмут, лошадей -- и едем!
     Старый  Исаак между тем  все время был на стенах города, и только когда
было объявлено перемирие, он пришел домой пообедать и рассказывал Мирьям обо
всех  ужасах, какие происходят в городе. Вдруг послышались шаги по лестнице,
и в комнату вошел Иохим.
     -- Сын Рахили, -- сказал удивленный старик, -- что это ты явился, точно
ворон перед несчастьем? Как ты попал в город? Через какие ворота?
     -- Это уж мое дело, -- ответил Иохим. -- Я пришел, отец Исаак,  еще раз
просить у тебя руку твоей дочери -- последний раз в жизни.
     -- Разве теперь время думать о свадьбе?  -- с досадой спросил Исаак. --
Весь город горит, улицы завалены трупами.
     --  А почему горит  город?  Почему  улицы завалены трупами? Потому  что
жители  Неаполя  стали на  сторону народа Эдома. Да,  теперь время  думать о
женитьбе. Отдай мне ее, отец Исаак, и я спасу ее. Я один могу сделать это.
     И он схватил руку Мирьям, но та с отвращением оттолкнула его.
     -- Ты -- меня спасать! -- вскричала она. -- Лучше умереть!
     -- А,  гордая, --  прошипел  Иохим,  --  ты бы  хотела,  чтоб тебя спас
белокурый христианин? Посмотрим, спасет ли этот проклятый тебя от Велизария!
О, я схвачу его за длинные  золотистые волосы, и потащу по грязным улицам, и
буду плевать ему в лицо!
     -- Уходи, сын Рахили! -- закричал Исаак, вставая.
     --  Последний  раз,  Мирьям,  спрашиваю тебя.  Оставь  старика,  оставь
проклятого христианина -- эти стены скоро раздавят  их. Я прощу тебе, что ты
любила гота, только будь моей женой.
     -- Ты простишь мою  любовь!  --  вскричала Мирьям. -- Простить  то, что
настолько  же  выше тебя,  насколько солнце  выше  пресмыкающегося червя! Да
разве стоила бы я его взгляда, если бы была твоей женой? Прочь от меня!
     --  А, --  вскричал  Иохим, -- это уж  слишком!  Но ты  раскаешься.  До
свиданья!
     И он выбежал из  дома. Мирьям также вышла на воздух. Ее томило  тяжелое
предчувствие, и ей захотелось молиться,  но не в синагоге, а в его храме, --
ведь она будет молиться за него. И она проскользнула в открытую церковь.
     Между тем, срок перемирия истек. Улиарис взошел на стену и бросил копье
в сторону неприятелей.
     -- Не сдаются! -- закричал  Велизарий, увидя это. --  В таком случае вы
погибнете.  На  штурм!  За  мной!  Кто  первый  водрузит наше знамя на стене
города, тот получит десятую часть добычи!
     Услышав  это, начальники отрядов  бросились  вперед. Иоанн также  хотел
сесть на лошадь, но почувствовал,  что кто-то держит его за  ногу и зовет по
имени.
     -- Что тебе нужно, еврей? -- с раздражением крикнул он. -- Мне некогда:
я должен первым попасть в город.
     -- Я пришел, чтобы помочь тебе.  Следуй за мной, и ты без труда  будешь
там, -- ответил Иохим.
     -- Без  труда?  Что же, ты на крыльях  перенесешь меня через стену, что
ли?
     -- Нет,  не на  крыльях понесу, а подземным ходом провожу тебя, если ты
дашь мне за это тысячу золотых и одну девушку в добычу. Иоанн остановился.
     -- Хорошо, ты получишь это. Где дорога?
     -- Здесь, -- ответил еврей и ударил рукой о камень.
     -- Как? Через водопровод? Откуда ты знаешь эту дорогу?
     --  Я  сам строил этот водопровод.  Теперь в нем нет воды. Я только что
прошел через  него из  города. Он выведет нас  в  старый храм  у  Капуанских
ворот. Возьми тридцать человек и следуй за мной.
     Иоанн пристально посмотрел на него.
     -- А если ты лжешь?
     -- Я буду идти между твоими воинами. Вели им убить меня, если я обману.
     --  Хорошо,  --  ответил Иоанн и,  позвав  солдат,  первым спустился  в
подземный ход.
     ГЛАВА III
     Вскоре впереди показался  свет. Они были у выхода. Шлем Иоанна ударился
о корни  огромного дерева --  это было  оливковое дерево в саду  Мирьям.  Он
высунул голову из отверстия и увидел старуху, которая молилась подле креста.
     -- Боже, --  громко говорила она, опустившись на  колени: -- избави нас
от зла, не допусти, чтобы город пал прежде, чем возвратится мой Юкунд. Горе,
горе  ему,  если он не найдет уже и следа родного города  и не  найдет своей
матери. О, приведи его снова той дорогой, по которой он ушел от меня, покажи
его мне  так, как я  видела его  сегодня во сне, --  выходящим  из отверстия
среди корней!
     И она встала и подошла ко входу.
     -- О, темный вход, в  котором  исчезло мое  счастье,  возврати мне  его
назад! -- И она  с  мольбой обратила глаза к небу.  В эту минуту и увидел ее
Иоанн.
     -- Она молится, -- прошептал он. -- Неужели я должен убить ее  во время
молитвы? Лучше подожду: быть  может, она  скоро кончит. И он остановился, но
уже через минуту потерял терпение.
     --  Нет, не  могу дольше ждать, -- она молится слишком долго! -- сказал
он и быстро поднялся между корнями. Тут Аррия опустила свои полуслепые глаза
и увидела фигуру человека. Луч радости осветил ее лицо.
     -- Юкунд! -- закричала она, и этот крик был последним в ее жизни. Иоанн
поразил ее копьем в самое сердце.
     -- Где лестница в башню? -- спросил он Иохима, когда все вышли во двор.
     -- Вот здесь, идите  за  мной.  Но тише! Кажется,  старик  услышал,  --
ответил Иохим.
     Действительно, Исаак показался наверху лестницы с факелом и копьем.
     -- Кто там внизу? Мирьям, ты?
     -- Это я, отец Исаак, -- ответил Иохим, -- я хотел еще раз видеть тебя.
     Но Исаак услышал лязг оружия.
     -- Кто с тобой? -- крикнул он и, осветив лестницу, увидел солдат. -- А,
-- с яростью закричал он, -- ты изменил! Так умри же! -- и он пронзил Иохима
копьем.
     Но  Иоанн  ударил его мечом,  взбежал на  вершину башни  и водрузил там
византийский флаг.  Внизу между  тем  гремели  удары топоров,  ворота вскоре
пали, и  тысячи  гуннов  бросились  в город.  Улиарис с горстью  своих готов
бросился сюда, думая удержать  врага, но, конечно, не мог  ничего сделать  и
пал  со всеми  своими  людьми.  Гунны рассыпались по всему городу,  грабя  и
убивая жителей.
     --  Где начальник города? -- спросил  Велизарий, как  только  въехал  в
город.
     -- Граф Улиарис убит, вот его меч, -- ответил Иоанн.
     -- Я  не о нем говорю,  -- нетерпеливо  сказал  Велизарий.  -- Где  тот
мальчишка? Тотила?
     -- Он во время перемирия  выехал из Неаполя в замок Аврелия за помощью.
Он должен тотчас возвратиться.
     --  Мы  должны  захватить  его!  Завлечь  сюда  в  ловушку!  -- крикнул
Велизарий. -- Он для меня важнее Неаполя. Слушайте!  Скорее долой наш флаг с
башни,  и  выставьте  снова  готский.  Пленных  неаполитанцев   вооружить  и
поставить на  стены. Всякий, кто  хотя бы  взглядом предупредит  его, тотчас
будет убит.  Моим телохранителям дайте готское оружие. Я  сам  с  тремястами
солдатами  буду  вблизи ворот.  Когда  он  подъедет,  впустите  его и  дайте
проехать спокойно.  Но как только он въедет, опустите за ним ворота. Я  хочу
взять его живым.
     Иоанн  стрелой  бросился  к  Капуанским воротам,  велел убрать  трупы и
уничтожить  все следы грабежа и борьбы.  Один  громадного роста солдат  взял
труп Исаака  и вынес  его во двор,  чтобы бросить в яму,  которую  уже  рыли
другие. Вдруг у ворот раздался нежный голос:
     --  Ради  Бога,  впустите  меня!  Я  возьму только его труп.  О, имейте
уважение к его седине. О, мой отец!
     Это была  Мирьям. Она возвращалась  из церкви, когда  гунны ворвались в
город. Среди ужасов грабежа  и  убийств побежала она  к башне и увидела труп
отца в  руках солдата.  Ей  заградили  было дорогу  копьями,  но она с силой
отчаянья отстранила оружие и бросилась к трупу.
     -- Прочь, девочка! --  грубым голосом крикнул Гарцио, громадный солдат,
несший труп. -- Не задерживай, мы должны скорее очистить дорогу.
     Но Мирьям крепко охватила руками бледную голову старика.
     -- Пусти! -- крикнул снова великан. -- Его надо бросить в яму.
     -- О нет! Нет! -- кричала Мирьям, силясь вырвать труп.
     -- Женщина! Пусти! И он поднял топор.
     Но  Мирьям,  не  дрогнув, посмотрела ему в  глаза,  не  выпуская из рук
голову старика.
     -- Ты храбра, девушка! -- сказал он, опуская  топор. -- И ты прекрасна,
как лесная дева у нас в Льюсахе. Чего ты хочешь?
     -- Если Бог  моих отцов смягчил твое сердце, то помоги мне отнести труп
в сад  и положить его в гроб, который он  сам приготовил, там  уже лежит моя
мать Сара лицом к востоку. Туда положим и его.
     -- Хорошо, идем.
     Гарцио  нес  труп, а она  поддерживала  голову отца.  Пройдя  несколько
шагов,  они подошли к могиле, покрытой большим камнем. Гарцио отвалил камень
и опустил труп в могилу, лицом к востоку.
     Молча,  без  слез  смотрела Мирьям  в  могилу. Такой несчастной,  такой
одинокой чувствовала  она себя  теперь. Гарцио осторожно положил  камень  на
место.
     -- Иди, -- с состраданием сказал он ей.
     -- Куда? -- беззвучно спросила Мирьям.
     -- А куда ты хочешь? -- спросил Гарцио.
     --  Не знаю.  Благодарю, --  сказала  Мирьям и,  сняв  с шеи амулет  --
золотую монету из иерусалимского храма, протянула ее солдату. Но тот покачал
головой.
     -- Нет,  -- сказал он  и, взяв ее  руку, положил  себе на глаза. -- Это
принесет мне счастье  в жизни. А  теперь мне  надо  уйти. Мы  должны поймать
графа Тотилу. Прощай!
     Имя Тотилы  заставило Мирьям придти в  себя, один только взгляд бросила
она  еще на  тихую могилу и быстро выбежала из  садика к воротам. Она хотела
выбежать на дорогу, за город, но ворота были опущены, а подле стояли  люди в
готских шлемах и с готскими щитами.
     -- Едет, едет! -- закричали вдруг эти люди.  -- Слышен топот лошадей...
Эй, девочка, назад!
     Снаружи между тем раздался громкий голос Тотилы:
     -- Откройте ворота! Откройте! Впустите!
     --  Что это?  --  подозрительно  спросил  Торисмут, скакавший  рядом  с
Тотилой.  --  В лагере врага и по дороге  точно  все  вымерли.  В эту минуту
раздался звук рога со стены.
     -- Как отвратительно играет он!
     --  Это,  верно, вельх, --  ответил  Тотила.  -- Должно  быть,  Улиарис
вооружил вельхов.
     -- Откройте ворота! -- снова закричал он.
     Опускные ворота медленно поднялись. Тотила хотел уже въехать, как вдруг
из ряда воинов выбежала женщина и бросилась прямо под ноги его лошади.
     --  Беги!  Враги  хотят поймать  тебя  в западню:  город взят! Тут  она
замолчала, копье пронзило ей грудь.
     -- Мирьям! -- в ужасе закричал Тотила и дернул лошадь  назад. Торисмут,
давно уже  подозревавший  истину, быстро  перерезал  мечом канат, на котором
поднимались  и опускались ворота, и те  мгновенно опустились  перед Тотилой.
Целый град стрел и копий понесся сверху. Но Тотила не двигался.
     -- Поднимите ворота! -- кричал Иоанн.
     --  Мирьям! Мирьям! -- с глубокой тоской повторял Тотила. И она еще раз
открыла глаза и взглянула на него с такой любовью, что он все понял.
     -- За тебя! -- прошептала она.
     Тотила забыл и Неаполь, и  смертельную  опасность, в  которой находился
сам.
     -- Мирьям! -- еще раз крикнул он, протягивая к ней руки.
     Между  тем, ворота  начали  подниматься. Тут  Торисмут  схватил  лошадь
Тотилы  за  повод,  повернул  ее  назад и слегка  ударил.  Вихрем  помчалась
кобылица по дороге.
     --  Теперь догоняйте! -- крикнул  Торисмут, следуя за Тотилой. С криком
бросились воины Иоанна в погоню, но уже стемнело, и пришлось вернуться.
     -- Где девчонка? --  с  яростью спросил Иоанн, как только возвратился в
город.  Но никто не мог сказать, куда делся труп  прекрасной девушки. Только
один человек знал это --  Гарцио. В суматохе он поднял ее и осторожно, точно
спящего ребенка, отнес в садик подле башни, снял там большой камень с только
что закрытой  могилы и тихо положил  дочь  рядом  с отцом. Издали доносились
крики гуннов,  грабивших город, стоны  раненых, виднелось зарево  пожаров. А
Гарцио  все смотрел на покойницу. Ему очень  хотелось  поцеловать ее,  но на
лике  ее было столько благородства,  что он не осмелился. Бережно положил он
ее лицом к востоку и, сорвав розу, которая цвела подле могилы, положил ей на
п>удь.  Потом он хотел уйти получить свою  часть в  общем  грабеже, но не
пошел. И  целую ночь простоял он, склонившись  на копье,  у гроба прекрасной
девушки.
     Он смотрел на  звезды и  прочел древнюю  языческую  молитву о  мертвых,
которой его научила его мать  там далеко, на берегах Льюсаха. Но эта молитва
не успокоила  его,  и он задумчиво  прочел еще христианскую -- "Отче наш". А
когда взошло солнце, он заботливо прикрыл могилу камнем и ушел.
     Так бесследно исчезла Мирьям. Но жители Неаполя, которые любили Тотилу,
рассказывали,  что  его  ангел-хранитель, в образе  девушки  чудной красоты,
спустился с неба, чтобы спасти его, и затем снова улетел на небеса.
     ГЛАВА IV
     После  падения Неаполя  Тотила  отправился  в  Рим и  дорогой  встретил
Гильдебада с  несколькими  тысячами готов,  которых  Витихис выслал  ему  на
помощь, рассчитывая двинуться  вслед  за ним  и  самому  с большим  войском.
Теперь  же,  когда Неаполь  пал, братьям  ничего не оставалось  делать,  как
возвратиться назад в Рим, к главным силам.
     Потеря этого важного  города совершенно изменила план короля,  который,
имея  всего  двадцать  тысяч воинов,  решил остаться в Риме. Готам очень  не
нравилось бездействие,  особенно после  того,  как  они  услышали  от Тотилы
подробности сдачи  Неаполя. К тому  же каждый день в Рим приходили  вести  о
том,  что  города  один за другим добровольно сдавались Велизарию, вскоре во
власти  готов не осталось  ни одного города  до  самого  Рима. Войско  готов
требовало битвы у  ворот Рима. Некоторое время Витихис и сам  думал об этом,
тем  более, что Рим, благодаря  заботам префекта, был прекрасно укреплен. Но
вскоре он увидел, что и Рим готы не смогут удержать, ибо,  как только явится
Велизарий,  население  Рима  --  больше ста  тысяч  прекрасно  вооруженных и
обученных воинов -- перейдет на сторону врага.
     И Витихис  решил оставить Рим и отступить в крепкую и надежную Равенну,
стянуть туда силы готов и потом с большим войском двинуться на врага.
     Это  решение  было  большой  жертвой -- ему  было  бы  гораздо приятнее
вступить  в  бой, чем  отступать перед  врагом царства. Потом,  что подумает
народ,  готы, так  презирающие врага?  И послушают  ли  еще  они  его?  Ведь
германский  король  должен  больше  советовать и  убеждать, чем приказывать.
Часто бывали случаи, когда готы принуждали своих королей вступать в битву.
     Занятый этим мыслями, сидел Витихис в своей палатке в Регете, как вдруг
вошел Тейя.
     -- А, это ты, Тейя, ну что же?
     -- Оба мертвы, -- ответил он.
     -- Как? Ты убил обоих? -- спросил Витихис.
     --  Нет,  я не убиваю женщин, -- ответил Тейя.  -- Теодагада я догнал и
убил, а Готелинда  спустилась  в катакомбы  за сокровищами, спрятанными там.
Факел ее потух,  и она заблудилась в бесчисленных коридорах. Через пять дней
ее  нашли -- от  ужаса и голода она  сошла с ума. Когда ее вывели на воздух,
она умерла.
     Тут  в палатку вбежали Тотила, Гильдебранд, Гильдебад  и еще  некоторые
готы.
     -- Бунт! -- закричали они.
     -- Что случилось? -- спросил Витихис.
     -- Граф Арагад восстал против тебя. Тотчас после избрания он отправился
во Флоренцию, где властвует  его старший брат,  герцог Гунтарис. В  доме его
живет Матасунта, в  качестве его пленницы или жены Арагада -- неизвестно. Но
братья  провозгласили   ее  королевой  и   начали  сзывать  на  защиту  этой
"королевской лилии", как они называют ее, своих многочисленных приверженцев.
Все сторонники  Амалов  также присоединились к ним,  кроме того,  они наняли
многочисленные войска гепидов и аваров и теперь собираются идти к Равенне.
     -- О Витихис, --  с гневом вскричал Гильдебад, --  дай мне  отряд в три
тысячи  и  пошли  во Флоренцию.  Я скоро привезу  тебе  эту "королеву готов"
вместе с ее защитниками в одной клетке.
     -- Дело очень серьезно, -- озабоченно сказал Гильдебранд. -- Впереди --
стотысячное войско Велизария,  позади -- коварный Рим, наши войска далеко, и
ко всему этому еще междоусобная война в самом сердце государства!
     -- Теперь нам не остается выбора, -- спокойно сказал Витихис. -- Теперь
мы должны отступить.
     -- Как? -- с негодованием спросил Гильдебад. -- Отступить?
     -- Да,  мы  не должны оставлять  врага за  спиной. Завтра  же утром  мы
отступим к Риму и  потом дальше -- к  Флоренции и Равенне. Восстание  должно
быть погашено раньше, чем оно разгорится.
     -- Как? Ты отступаешь перед Велизарием? -- негодовал великан Гильдебад.
     -- Только для того, чтобы вернее поразить его, Гильдебад.
     -- Нет! -- закричал Гильдебад. -- Этого ты не посмеешь сделать! Витихис
спокойно подошел к нему и положил руку ему на плечо.
     --  Я твой король, -- сказал он.  -- Ты сам избрал  меня. Громче других
звучал голос: "Да  здравствует  король  Витихис!"  Ты знаешь,  --  и Господь
знает, -- что я не стремился к этой короне. Вы сами надели ее мне на голову:
возьмите же  ее  теперь, если вы не доверяете  мне.  Но пока я  король -- вы
должны верить и повиноваться мне, иначе мы все погибнем.
     --  Ты  прав,  --  опустив  голову,  ответил  Гильдебад. --  Прости,  я
постараюсь загладить свою вину в битве.
     -- Теперь отправляйтесь к своим отрядам  и распорядитесь снять  лагерь.
Завтра утром мы отступаем. А ты, Тотила, поедешь в Галлию к королю франков с
важным поручением...
     Вечером в тот день, когда войска готов вступили в Рим, в комнате Цетега
собралось несколько молодых римлян.
     -- Так это список слепых приверженцев Сильверия? -- спросил он.
     --  Да,  -- ответил  Люций  Лициний. --  Но  это была  большая  жертва,
префект: вместо  того, чтобы сражаться, я все  время должен был  выслеживать
этих попов.
     -- Терпение, дети мои. Мы должны иметь своих врагов в руках. Скоро... В
эту минуту слуга доложил, что какой-то воин-гот желает видеть префекта.
     -- Впусти его, -- сказал Цетег.
     Через минуту молодой человек в шляпе  и плаще готов  бросился  на грудь
Цетегу.
     -- Юлий! --  холодно отступая,  сказал  Цетег.  -- Ты слишком  похож на
варвара! Как ты попал в Рим?
     --  Я сопровождаю Валерию под  защитой  готов.  Мы прямо  из дымящегося
Неаполя.
     -- А,  так ты  сражался там со своим златокудрым другом против  Италии?
Для римлянина прекрасно, не правда ли, друзья? -- обратился он к молодежи.
     --  Нет,  отец,  я  не сражался и не буду  сражаться в  этой несчастной
войне. Горе тем, кто возбудил ее!
     Префект смерил его холодным взглядом.
     -- Горе, что подобный отступник --  мой Юлий! Вот, римляне, смотрите на
римлянина, в котором нет жажды свободы, нет ненависти к варварам.
     --  Где  же  те римляне, о  которых ты  говоришь?  -- пожимая  плечами,
спокойно спросил Юлий. -- Разве римляне поднялись, чтобы разбить свои оковы?
С готами сражается  Юстиниан,  а не  мы. Горе  народу,  которого освобождает
тиран!
     В глубине души Цетег был согласен с  Юлием, но  не хотел  высказать это
при посторонних.
     --  Мне надо  самому поговорить  с  этим  философом, --  обратился он к
молодым людям. -- Уведомьте меня, если святоши затеют что-нибудь. Все вышли.
     --  Отец,  -- с чувством сказал Юлий, когда  остался  с префектом. -- Я
пришел сюда, чтобы вырвать  тебя из этого душного воздуха, из этого мира лжи
и коварства. Прошу тебя, друг, отец, едем со мной в Галлию.
     -- Недурно, -- улыбнулся префект. -- Бросить Италию, когда освободитель
ее уже здесь! Знай, что эту войну, которую ты проклинаешь, вызвал я.
     -- А  кто  прекратит ее?  Кто  освободит нас от  этих освободителей? --
спросил Юлий.
     -- Я же,  -- спокойно и величественно ответил Цетег. -- И ты, мой  сын,
должен помочь мне  в  этом.  Да,  Юлий, твой  воспитатель, которого  ты  так
холодно  порицаешь,  лелеет  мечту, которой посвятил себя.  Даруй  последнюю
радость моей одинокой жизни: будь моим товарищем в этой борьбе и наследником
моей победы.  Дело идет о Риме,  о  свободе, могуществе! Юноша,  неужели эти
слова не трогают тебя? Подумай, --  все с большей  горячностью продолжал он,
-- подумай: готы и  византийцы -- я их ненавижу, как и ты, --  погубят  друг
друга,  и  на развалинах их  могущества поднимется  Италия,  Рим  в  прежнем
блеске. Повелитель  Рима снова  будет властвовать  над  востоком и  западом,
восстанет новое всемирное государство, более великое, чем древнее.
     -- И повелителем этого государства будет Цетег, -- прервал Юлий.
     -- Да,  Цетег, а после него Юлий Монтан. Юноша, ты -- не  человек, если
тебя не прельщает подобная цель.
     --  Цель высока, как звезды, но  путь к ней не прямой, -- ответил Юлий.
--  Если бы этот путь был прям, --  клянусь,  я  боролся  бы  рядом с тобой.
Действуй открыто: созови римскую  молодежь, веди их в битву против варваров,
против тиранов -- и я стану подле тебя.
     --  Глупец, да разве же  ты не видишь, что так повести дело невозможно!
-- закричал Цетег.
     -- Поэтому недостижима и твоя цель. Отец, позволь мне говорить прямо, я
для этого и пришел. О, если бы мне удалось отозвать  тебя с этого пути лжи и
хитрости,  который  может привести  только  к  гибели!  Ведь все,  что  было
ужасного в  это последнее  время, -- смерть Аталариха, Камиллы,  Амаласунты,
высадка византийцев  -- все  это  люди  связывают с твоим именем.  Скажи мне
прямо, правда ли это?
     --  Мальчишка!  Ты  вздумал исповедовать меня? Неужели  ты думаешь, что
мировая  история  создается  из  роз и лилий? Великие  дела  требуют  иногда
крупных жертв, и только мелкие людишки считают их преступлениями.
     --  Нет!  -- закричал  Юлий.  -- Будь  проклята  цель, к которой  ведут
преступления! Наши дороги расходятся.
     -- Юлий,  не  уходи!  Ты  отталкиваешь то, что не  предлагалось еще  ни
одному смертному! Будь мне сыном, ради  которого я буду  бороться и которому
мог бы оставить наследство моей жизни.
     -- Нет, это наследство обросло ложью, залито кровью. Никогда не приму я
его.  Я ухожу, чтобы  твой образ не омрачился еще более в моих глазах. Но об
одном молю  тебя: когда  наступит  день, -- а он  наступит,  --  когда  тебе
опротивеет вся эта ложь и даже сама цель, требующая ее, позови тогда меня. Я
возвращусь, где бы я ни был, и освобожу тебя от этой власти дьявола, хотя бы
ценой своей жизни.
     Легкая усмешка появилась  на губах префекта, он  подумал: "Юлий все еще
любит  меня. Хорошо, пусть  уходит.  Я сам  кончу дело  и тогда  позову его.
Посмотрим, сможет ли  он отказаться от трона мирового государства?" Но вслух
он сказал:
     -- Хорошо. Я позову тебя, когда ты мне понадобишься. Прощай!
     И холодным движением руки он отпустил его.
     Но когда  дверь закрылась за  юношей, префект  вынул из  потайного ящик
своего  стола маленький медальон и долго-долго смотрел на  него.  Он  поднес
было его даже  к губам,  но вдруг насмешливая  улыбка появилась на его лице.
"Стыдись  префект!"  -- сказал  он сам  себе  и снова  спрятал  медальон.  В
медальоне был портрет -- женская головка, и Юлий был очень похож на нее.
     Когда  совсем  стемнело, в кабинет префекта  снова вошел раб и доложил,
что готский воин хочет видеть его.
     --  Введи, -- ответил префект и спрятал кинжал у себя  на груди.  Вошел
мужчина высокого  роста, голова его  была  скрыта  под капюшоном.  Когда  он
отбросил его, Цетег в изумлении вскричал:
     -- Король готов, что привело тебя ко мне?
     -- Тише, -- ответил Витихис. -- Никто не должен знать о нашем свидании.
Ты знаешь, что мои войска сегодня вошли в Рим. Завтра я выведу их из города.
     --   Стены   Рима   прочны,  --  спокойно  ответил  префект,  становясь
внимательным.
     --  Стены --  да,  но  не  римляне. Я не  имею  желания очутиться между
Велизарием и римлянами. Но я пришел не для того, чтобы жаловаться и укорять.
Я хочу прямо и открыто сделать тебе предложение для нашего общего блага.
     Цетег  молчал. В  гордой прямоте этого  простого человека  было что-то,
чему он невольно завидовал, чего не мог презирать.
     --  Мы покинем Рим, --  продолжал Витихис,  -- и вслед за  нами  явится
Велизарий. Так оно и будет. Я не могу  воспрепятствовать этому. Мне советуют
взять с собой знатнейших римлян, как заложников...
     Цетег едва мог скрыть свой страх.
     -- И тебя прежде всех, --  продолжал Витихис. -- Но я не возьму. Ты  --
душа  Рима.  Поэтому  я оставляю тебя здесь. Все те, которые  называют  себя
римлянами,  хотят  признать над собой власть  Византии. Ты  один  не  хочешь
этого.
     Префект с удивлением взглянул на него.
     -- Нет,  ты  меня не обманешь, -- продолжал  Витихис. -- Я сам  не умею
хитрить, но людей понимаю. Ты слишком горд, чтобы служить Юстиниану. Я знаю,
ты ненавидишь  нас, но не любишь и греков,  и  не потерпишь их здесь дольше,
чем это будет необходимо. Поэтому я и оставлю тебя здесь: ты защитишь Рим от
тирана, ты, я знаю, любишь этот город.
     -- Король готов, --  ответил  Цетег, невольно удивляясь  прямоте  этого
человека. --  Ты говоришь ясно  и благородно,  как  король. Благодарю  тебя.
Никто не скажет, что Цетег не понимает языка величия. Будет по-твоему: я изо
всех сил буду защищать Рим.
     -- Хорошо, -- сказал Витихис. --  Меня предупреждали о твоем коварстве.
Я знаю многое о твоих хитрых планах, еще больше подозреваю. Но ты не лжец. Я
знал, что доверие обезоружит тебя.
     -- Ты  оказываешь  мне  честь,  король.  Чтобы  заслужить  ее,  позволь
предупредить тебя: знаешь ли ты, кто самый горячий сторонник Византии?
     -- Знаю. Сильверий и духовенство.
     -- Верно. А знаешь ли ты, что после смерти старого папы Сильверий будет
избран на его место? И тогда он будет опасен.
     -- Знаю. Мне советовали взять его в заложники. Но я не хочу лезть в это
гнездо ос. К чему? Вопрос о короне Италии будет решаться не ими.
     --  Конечно, -- ответил  Цетег, которому очень  хотелось отделаться  от
Сильверия. -- Но  вот список  его  сторонников, среди них много очень важных
людей.
     И  он протянул королю список, надеясь, что  тот заберет их заложниками.
Но Витихис даже не взглянул на него.
     -- Оставь,  никаких  заложников я  не возьму. Что пользы рубить головы?
Ты, твое слово ручается мне за Рим.
     -- Но я не могу сдержать Велизария! -- сказал префект.
     --  Конечно, Велизарий придет. Но будь  уверен, что он снова уйдет. Мы,
готы, выгоним этого врага -- быть может,  после тяжелой борьбы, но  наверное
выгоним. И тогда начнется вторая борьба за Рим.
     -- Вторая? -- спокойно спросил префект. -- С кем?
     -- С тобой, префект Рима, -- также спокойно ответил Витихис, смотря ему
прямо в глаза.
     -- Со мной? -- повторил префект и хотел улыбнуться, но не мог.
     -- Не отрицай  этого, префект: это недостойно тебя. Я знаю, для кого ты
воздвиг  эти стены и шанцы: не для нас и не для греков.  Для  себя. Молчи! Я
знаю, что ты хочешь сказать. Не надо.  Хорошо, пусть будет так: греки и готы
будут  сражаться за  Рим. Но  слушай: вторая многолетняя война будет слишком
тяжела  и  нам, и вам. Не надо  ее: когда мы  выгоним византийцев из Италии,
тогда решим  вопрос о Риме борьбой не двух народов, а двух  человек:  я буду
ждать тебя у ворот Рима для поединка.
     Во взгляде и тоне короля было столько достоинства, столько величия, что
префект смутился, ему хотелось в душе посмеяться  над  этой грубой  прямотой
варвара,  но  он  сознавал,  что  не  сможет  уважать  себя,  если  окажется
неспособным оценить и почтить это величие. И он ответил без насмешки:
     -- Ты мечтаешь, король, как готский мальчик.
     -- Нет, я думаю  и  поступаю,  как гот-мужчина.  Цетег, ты единственный
среди римлян,  которого я удостаиваю этой чести. Я видел, как  ты сражался с
гепидами: ты -- достойный противник мне.
     --  Странные вы  люди,  готы, --  заметил Цетег, --  что  за  фантазии!
Витихис сморщил лоб.
     -- Фантазии?  Горе тебе, если ты неспособен понять, что говорит во мне!
Горе  тебе,  если Тейя прав!  Он  смеялся  над моим  планом и  говорил,  что
римлянин не  сможет понять  этого, и  уговаривал меня  взять  тебя  с  собой
пленником. Я был  более  высокого мнения о тебе  и  Риме.  Но знай, что Тейя
окружит твой дом.  И если  ты окажешься так низок и  труслив, что не поймешь
меня, то я в цепях выведу тебя из Рима.
     Это   раздражило  префекта.  Он   чувствовал   себя  пристыженным.  Его
раздражало, что он  не может осмеять Витихиса, что его принуждают силой, что
ему не доверяют. Страшная ненависть вскипела в душе его и к подозрительности
Тейи, и к грубой откровенности короля.  Он только что  дал слово  и серьезно
думал выполнить его. Но теперь, когда он понял, что варвары не доверяют ему,
что они его не уважают, он подумал: "Так пусть же они будут обмануты!"
     -- Хорошо, -- сказал он и протянул руку Витихису.
     --  Хорошо, -- ответил Витихис.  --  Охраняй свой Рим. Я потребую его у
тебя в честном бою. И он ушел.
     -- Ну, -- спросил  его Тейя,  как только он вышел на улицу, -- начинать
нападение?
     -- Нет, он дал слово, -- ответил Витихис.
     -- Да? Но сдержит ли его? -- с сомнением спросил Тейя.
     -- Тейя, ты несправедлив. Ты не имеешь права сомневаться в чести героя.
Цетег -- герой.
     -- Он римлянин. Прощай, -- сказал Тейя.
     Цетег провел эту ночь очень нехорошо. Он сердился на Юлия, очень злился
на Витихиса, еще больше на Тейю. И больше всего -- на самого себя.
     ГЛАВА V
     Флоренция вполне  подготовилась к  осаде: городские  ворота закрыты, на
стенах  многочисленная  стража,  улицы   переполнены  вооруженными  воинами.
Вельзунг  Гунтарис и Арагад заперлись в городе, сделав его центром восстания
против Витихиса.
     Старший из братьев, Гунтарис, много  лет уже был  графом Флоренции. Его
власть над  городом и  окрестным населением была беспредельна, и  он решился
воспользоваться ею. В полном вооружении вошел он в комнату брата.
     -- Решайся, мой мальчик,  --  сказал Гунтарис. -- Сегодня же  должен ты
получить согласие упрямой  девчонки. Иначе я сам пойду и  скоро  справлюсь с
ней.
     -- О нет, брат, не делай этого! -- молил Арагад.
     --  Клянусь  громом,  сделаю.  Неужели  ты  думаешь, что я рискую своей
головой  и счастьем Вельзунгов ради твоей  любви? Нисколько.  Теперь настала
минута, когда род  Вельзунгов  может занять первое место среди готов, место,
которого  столько столетий лишали его Амалы  и  Балты. Если дочь  Амаласунты
будет твоей женой, то никто не сможет оспаривать корону у тебя, а уж мой меч
сумеет защитить тебя от грубияна  Витихиса. Но только тянуть  дело нельзя. Я
еще не имею  известий из Равенны,  но почти уверен, что город сдастся только
Матасунте, а не нам, не нам одним. А кто будет владеть Равенной, тот теперь,
когда Неаполь  и  Рим пали, будет владеть Италией.  Поэтому  она должна быть
твоей"  женой раньше, чем мы отправимся в Равенну, иначе могут подумать, что
она -- наша пленница.
     -- Да кто желает этого  больше, чем я! --  сказал Арагад. -- Но не могу
же я принудить ее!
     --  Почему не можешь?  Иди к ней  сейчас -- и,  как знаешь, добром  или
злом, но чтобы дело  было кончено. Я  пойду на стены  распорядиться, и когда
возвращусь, ответ должен быть готов.
     Гунтарис ушел, и Арагад со вздохом отправился искать Матасунту.
     В  саду   у   ручья  сидела,  в  мечтах,   Матасунта,   а   подле   нее
девочка-мавританка  в одежде  рабыни плела венок. Девочка вскочила, положила
его на  голову госпоже и с сияющим лицом взглянула Матасунте в  глаза. Но та
даже не заметила, как цветы коснулись ее чела. Девочка рассердилась.
     -- Но, госпожа, о чем же ты все думаешь?
     -- О нем, -- ответила Матасунта, подняв на нее глаза.
     -- Ну, это уж невыносимо: из-за кого-то не только обо мне, но и о самой
себе  забываешь. Чем все это кончится, скажи мне? Сколько дней  уже сидим мы
здесь, точно пленницы: шагу не можем сделать за ворота дома, а ты спокойна и
счастлива, точно так и быть должно. Чем же это кончится?
     -- Тем, что он  придет и освободит нас, -- уверенно ответила Матасунта.
-- Слушай, Аспа, я все  расскажу тебе. Никто, кроме меня, не знает этого. Но
ты своей верной любовью заслужила награду, и мое доверие  -- лучшая награда,
которую я могу тебе предложить.
     В черных глазах девочки показались слезы.
     -- Награда? -- сказала  она. --  Дикие  люди  с желтыми волосами украли
Аспу.  Аспа  стала  рабой.  Все бранили  и  били Аспу.  Ты купила  меня, как
покупают цветы,  и  ты гладишь  меня по волосам. И  ты прекрасна, как богиня
солнца, и говоришь еще о награде!
     И девочка прижалась к госпоже.
     -- У тебя золотое сердце, Аспа, моя газель. Но слушай. Мое детство было
нерадостным, без  ласки, без любви,  а  они были мне очень нужны.  Моя  мать
хотела  иметь  сына, наследника  престола,  и  обращалась  со  мной холодно,
сурово.  Когда родился Аталарих,  суровость исчезла, но холодность осталась:
вся любовь и заботы были посвящены наследнику  короны.  Только отец любил  и
часто ласкал меня. Но он рано умер, и после его  смерти  я ни от кого уже не
видела  ласки.  Аталарих рос  в другом конце  замка, под  присмотром  других
людей, мы мало бывали вместе. А мать свою  я видела только тогда, когда надо
было наказать меня. А я ее  очень любила. Я видела, как мои няньки ласкали и
целовали своих детей. И мое сердце так требовало ласки!... Так росла я,  как
цветок  без  солнечного  света. Любимым местом моим  была  могила отца:  я у
мертвых  искала  той любви,  которой  не  находила  у  живых.  И чем  старше
становилась я, тем  сильнее  была  эта  тоска, и  как только  мне  удавалось
убежать от своих нянек, я  бежала к могиле и  там плакала, плакала.  Но мать
презирала всякое  выражение чувств, и  при  ней я сдерживалась. Шли годы. Из
ребенка  я   становилась  девушкой  и  часто  замечала,   что  глаза  мужчин
останавливаются  на  мне.  Но думала,  что  это из  сострадания,  и мне было
тяжело, и я еще чаще стала уходить на могилу отца. Об этом я сказала матери.
Она  рассердилась  и  запретила туда  ходить без  нее. Но  я не послушалась.
Однажды она застала меня там и ударила. А я уже была не ребенок.  Она повела
меня назад во дворец, крепко бранила и  грозила навсегда  прогнать, а  когда
уходила, то с гневом спрашивала: за что небо наказало ее такой дочерью?  Это
было уже слишком для меня. Невыразимо страдая, я решила уйти от этой матери,
которая смотрит на меня, как на наказание. Я решила идти куда-нибудь, где бы
меня  никто  не  знал.  Когда  наступил  вечер, я  побежала  к  могиле отца,
простилась  с ней,  а когда  показались звезды,  осторожно  прокралась  мимо
стражи за  ворота, очутилась на  улице и пустилась  бежать вперед. Навстречу
мне  попался какой-то  воин.  Я  хотела пробежать  мимо,  но  он  пристально
взглянул  на  меня  и  слегка  положил  руку  мне  на  плечо. "Куда,  княжна
Матасунта, куда бежишь так поздно?" Я задрожала, из глаз брызнули слезы, и я
ответила:  "От отчаяния".  Он  взял  меня  за руки  и  посмотрел на меня так
приветливо, кротко, заботливо. Потом вытер слезы с глаз моих и таким добрым,
ласковым голосом спросил: "Почему же? Что с тобой?" При звуке его голоса мне
стало так грустно и вместе хорошо, а когда я взглянула в  его кроткие глаза,
то не могла больше  владеть собой. "Я бегу  потому, -- сказала я, -- что моя
мать ненавидит меня, потому что во всем мире никто не любит меня". -- "Дитя,
дитя,  --  возразил он, -- ты больна  и заблуждаешься.  Пойдем назад. Погоди
немного: ты будешь королевой любви". Я его не поняла, но бесконечно полюбила
за  эти слова, за  эту доброту. С удивлением смотрела я на него, дрожа  всем
телом. Его это тронуло, а может быть, он  подумал,  что я  озябла. Он снял с
себя плащ, набросил его мне  на  плечи  и медленно  повел меня  домой. Никем
незамеченные,  как  мне  казалось, мы  дошли  до  дворца.  Он открыл  дверь,
осторожно втолкнул меня и пожал руку. "Иди и будь спокойна, -- сказал он, --
твое время  придет, не бойся. И  в любви  не  буде недостатка". Он ушел, а я
осталась  возле полуоткрытой двери, потому что сердце так сильно билось, что
я не могла  идти. И  вот я  услышала, как грубый голо  спросил: "Кого это ты
привел во дворец ночью, мой друг?" Он же ответил: Матасунта. Она заблудилась
в городе и боится,  что  мать рассердится. Не выдавайте ее, Гильдебранд". --
"Матасунта! -- сказал другой. -- Она с каждым днем хорошеет". А мой защитник
ответил...
     -- Ну,  что  же  он ответил?  -- нетерпеливо  спросила Аспа.  Матасунта
прижала голову Аспы к своей груди и прошептала:
     -- Он ответил: "Она будет самой красивой женщиной на земле".
     -- И он сказал  совершенную  правду! -- воскликнула Аспа. -- Ну, что же
дальше?
     -- Я  пошла в свою комнату,  легла и  плакала, плакала. В эту  ночь для
меня открылась новая жизнь. Я знала теперь, что я красива, и была счастлива,
потому что хотела быть  прекрасной,  ради  него. Я знала, что можно любить и
меня, -- и  я  стала заботиться о  своей  красоте.  Я стала гораздо  добрее,
мягче.  И  моя  мать, и все  окружавшие  меня,  видя, как я  стала кротка  и
приветлива, стали лучше  относиться ко  мне. И всем этим я была обязала ему!
Он спас меня от бегства, позора и нищеты и открыл целый мир любви. С тех пор
я живу только для него.
     -- Ну а потом, когда ты с ним виделась, что он говорил?
     -- Я никогда больше  не говорила с ним. А  видела его  я только раз:  в
день смерти  деда,  Теодориха,  он  начальствовал  над дворцовой стражей,  и
Аталарих сказал мне  его имя. Сама я никогда не осмеливалась расспрашивать о
нем: я боялась выдать свою тайну.
     -- И ты ничего больше не знаешь о нем, о его прошлом?
     -- О прошлом ничего не знаю, зато о его, о нашем будущем -- знаю.
     -- О его будущем? -- засмеялась Аспа.
     -- Не смейся. Когда Теодорих был  еще мальчиком, одна женщина, Радруна,
предсказала ему его судьбу. И все предсказанное сбылось до последнего слова.
В  награду за  предсказание  она  потребовала, чтобы Теодорих  доставлял  ей
разные коренья с берегов Нила. Каждый год она являлась за  ними в Равенну, и
все знали, что Теодорих каждый раз заставлял ее предсказывать, что  будет  в
этот год. После Теодориха  ее  звала к себе мать, и Теодагад, и Готелинда --
все, и  никогда  не было случая,  чтобы она предсказала неверно. И вот после
той ночи я решила попросить ее предсказать и мою судьбу. И когда она пришла,
я зазвала ее к себе, она осмотрела мою руку и сказала: "Тот, кого ты любишь,
доставит тебе высшее счастье и блеск, но причинит и величайшее горе в жизни.
Он женится на тебе, но не будет твоим мужем".
     -- Ну, это малоутешительно, насколько я понимаю, -- заметила Аспа.
     -- Ведь эти ворожеи всегда говорят темно  и на всякий случай прибавляют
какую-нибудь угрозу. Но я принимаю только хорошее, а о дурном не думаю.
     --  Удивляюсь  тебе, госпожа.  И  ты на основании слов старухи отказала
стольким королям и  князьям вандалов,  вестготов, франков,  бургундов и даже
благородному Герману, наследному принцу Византии?
     -- Да, но не только из-за предсказания -- в сердце у меня живет птичка,
которая каждый день поет: "Он будет твой".
     Тут раздались быстрые шаги, и вскоре показался Арагад:
     -- Я пришел, королева... -- начал он, покраснев.
     -- Надеюсь, граф  Арагад,  что ты пришел положить конец этой игре. Твой
нахальный  брат  чуть не  силой захватил меня, когда  я была поглощена горем
после смерти матери. Он называет  меня то королевой, то пленницей и вот  уже
сколько  недель  не выпускает  отсюда.  А  ты  все  преследуешь  меня  своим
сватовством.  Я  отказала тебе,  когда  была  свободна,  неужели ты думаешь,
глупец, что теперь  ты принудишь  меня,  пленную? Меня,  дочь Амалунгов?  Ты
клянешься, что  любишь меня. Так докажи, уважай мою волю,  освободи меня.  А
иначе берегись, когда придет мой освободитель!
     И она угрожающе  взглянула на молодого графа,  который не нашелся,  что
ответить. Но тут явился Гунтарис.
     --  Скорей,  Арагад,   кончай   скорее.  Мы  должны  тотчас  ехать.  Он
приближается с  большим войском и разбил наши передовые  отряды. Он говорит,
что идет освободить ее.
     -- Кто? -- с горячностью спросила Матасунта.
     -- Кто? Тут  нечего  скрывать: Витихис, которого  бунтовщики  в  Регете
выбрали королем, забывая о благородных фамилиях.
     -- Витихис? -- воскликнула  с  загоревшимися глазами Матасунта. --  Он,
мой король! -- точно во сне прибавила она.
     -- Что же теперь делать? -- спросил Арагад.
     --  Сейчас ехать. Мы должны раньше  него прибыть в  Равенну.  Флоренция
задержит его на некоторое время, а мы между тем  прибудем  к Равенне, и если
ты  женишься на ней, то город Теодориха  сдастся тебе, а за  ним и все готы.
Готовься, королева. Через час ты поедешь с нами в Равенну.
     И братья торопливо ушли.
     --  Хорошо,  увозите  меня,  пленную,  связанную,  как  хотите,  --  со
сверкающими  глазами  сказала Матасунта. -- Мой король  налетит на вас,  как
орел с высоты, и спасет меня. Идем, Аспа, освободитель близко!
     ГЛАВА VI
     ночь после разговора Витихиса  с Цетегом  старый  папа  Агапит умер,  и
преемником его  был избран Сильверий. Как только  войска готов удалились  из
города,  он  собрал  всех  главных  представителей духовенства и народа  для
совещания о благе города святого Петра. В числе приглашенных был и Цетег.
     Когда  все  собрались,  Сильверий обратился к  ним с  речью,  в которой
заявил,  что наступило время  сбросить  иго еретиков,  и предложил отправить
посольство  к   Велизарию,  полководцу  правоверного  императора  Юстиниана,
единственного законного властелина  Италии, вручить  ему  ключи  от  вечного
города и  предоставить защищать  церковь  и  верных  ей  от мести  варваров.
Правда, Витихис перед  отъездом заставил всех римлян принести ему присягу  в
верности. Но он, как папа, разрешает их от клятвы.
     Предложение Сильверия  было принято единодушно, и  послами к  Велизарию
были выбраны Сильверий, Альбин, Сцевола и Цетег. Но Цетег отказался.
     -- Я не согласен с вашим решением, -- сказал он. -- Мы вызовем напрасно
справедливое негодование готов, которые могут немедленно возвратиться в Рим.
Пусть Велизарий вынудит нас сдаться ему.
     Сильверий и Сцевола многозначительно переглянулись.
     -- Так ты отказываешься ехать с нами? -- спросил Сильверий.
     -- Я поеду к Велизарию, но не с вами, -- ответил он и вышел.
     -- Он погубит себя  этим, --  тихо сказал Сильверий Сцеволе.  -- Он при
свидетелях высказался против сдачи.
     -- И сам отправляется в пещеру льва.
     -- Он не должен возвратиться оттуда. Обвинительный акт составлен?
     -- Давно уже. Я боялся, что Цетега придется тащить силой, а он сам идет
на погибель.
     -- Аминь, -- сказал Сильверий.  -- Послезавтра утром мы едем. Но святой
отец ошибся: на этот раз Цетег еще не погиб.  Он возвратился домой и  тотчас
велел запрягать лошадей. В комнате его ожидал Лициний.
     -- Готовы ли наружные железные ворота у башни Адриана?
     -- Готовы, -- ответил Лициний.
     -- А хлебные запасы из Сицилии перевезены в Капитолий?
     -- Перевезены.
     -- Оружие роздано? Шанцы Капитолия окончены?
     --Да.
     -- Хорошо. Вот тебе пакет.  Распечатай его  завтра и в точности исполни
каждое слово.  Дело идет не о моей или  твоей  жизни, а о Риме. Город Цезаря
увидит ваши подвиги. До свидания!
     -- Ты будешь доволен, -- ответил юноша со сверкающими глазами.
     С улыбкой,  которая  так  редко  появлялась  на его лице,  сел  Цетег в
экипаж.
     -- А, святой  отец,  -- пробормотал  он,  -- я  еще  в долгу у тебя  за
последнее собрание в катакомбах. Теперь за все рассчитаюсь!
     И он помчался в лагерь Велизария.
     Через несколько дней торжественно прибыл Сильверий в лагерь Велизария с
посольством. Народ с восторгом выпряг мулов, которые везли  носилки, и тащил
их,  приветствуя  его  громкими криками:  "Да здравствует епископ  Рима!  Да
здравствует святой  Петр!" Тысячи солдат бросились  из своих палаток,  чтобы
поглядеть на святого отца и его раззолоченные носилки.  Сильверий непрерывно
благословлял. В узком переулке  у палатки Велизария народ так  толпился, что
носилки вынуждены были остановиться.
     Сильверий,  улыбаясь,  обратился  к стоявшим впереди с  речью  на текст
Евангелия:  "Не  возбраняйте  малым  приходить ко  мне". Но  слушатели  были
гепиды, они только покачали головами, не понимая латинского языка. Сильверий
снова засмеялся,  благословил  еще раз  своих верных  и пошел  в  палатку  в
сопровождении Альбина и Сцеволы.
     Велизарий встал при входе папы.  Сильверий, не кланяясь, подошел к нему
и, поднявшись  на  цыпочки,  в  виде благословения  положил обе руки ему  на
плечи.  Достать  до головы  этого  великана  он уже  и не думал.  Ему  очень
хотелось, чтобы Велизарий опустился перед ним на колени, и он слегка  нажал.
Но  великан  стоял  прямо,  как дуб,  и  Сильверий должен  был  благословить
стоявшего.
     -- Ты пришел, как посол римлян? -- спросил Велизарий.
     -- Я пришел во имя святого Петра, как епископ Рима,  чтобы передать мой
город  тебе  и императору.  А  эти  добрые люди,  --  он указал на Альбина и
Сцеволу, -- присоединились ко мне, как подчиненные.
     Сцевола с негодованием  выпрямился и хотел возразить: он  вовсе не  так
понимал их союз. Но Велизарий сделал ему знак молчать.
     -- Итак, от  имени Господа я благословляю твое  вступление в  Италию  и
Рим, --  продолжал Сильверий.  -- Войди в стены  вечного  города для  защиты
церкви и верующих против еретиков. Воздай  там славу  имени Господа и кресту
Иисуса Христа,  и никогда не  забывай, что дорогу туда проложила тебе святая
церковь.  Я  был   тем  орудием,  которое  избрал   Господь,  чтобы  усыпить
бдительность  глупых готов, вывести их из  города, я склонил на твою сторону
колеблющихся граждан и уничтожил злоумышления твоих  врагов. Сам святой Петр
моей рукой подает тебе ключи от своего города, чтобы охранял и  защищал его.
Никогда не забывай этого. И он протянул Велизарию ключи из ворот Рима.
     --  Я никогда не забуду этого, -- ответил  Велизарий, взяв ключи. -- Но
ты говоришь о злоумышлениях моих врагов. Разве в Риме есть враги императора?
     --  Не спрашивай лучше, полководец, -- со вздохом ответил Сильверий. --
Их сети теперь порваны,  они уже безвредны, а святой церкви приличествует не
обвинять, а миловать и обращать все к лучшему.
     --  Нет,  святой  отец, --  возразил  Велизарий, -- твой  долг  указать
правоверному императору изменников, которые скрываются среди верных  граждан
Рима. И я требую, чтобы ты указал их.
     -- Церковь не жаждет крови, -- с новым вздохом возразил Сильверий.
     --  Но  она  не должна  и  препятствовать  справедливости, --  вмешался
Сцевола. -- Я обвиняю префекта Рима Цетега в оскорблении и возмущении против
императора Юстиниана.  Вот  в  этом  документе  находятся  все обвинительные
пункты  и  доказательства.  Он  называл правление  императора  тиранией.  Он
посильно противодействовал  высадке императорских войск.  Наконец, несколько
дней назад он один был против того, чтобы открыть для тебя ворота Рима.
     -- И какого наказания требуете вы? -- спросил Велизарий.
     -- По закону -- смертной казни, -- ответил Сцевола.
     -- А имущество его должно  быть  разделено между казной и обвинителями,
-- прибавил Альбин.
     -- А его душа предана милосердию Божию, -- заключил папа.
     -- Где же теперь обвиняемый? -- спросил Велизарий.
     -- Он собирался быть у тебя, но боюсь, что нечистая совесть не допустит
его сюда.
     -- Ты ошибаешься, епископ Рима, --  ответил Велизарий, -- он уже здесь.
С  этими  словами  он  поднял  занавес  у  задней  стены  палатки,  и  перед
удивленными обвинителями встал Цетег.
     --  Цетег  приехал ко  мне  раньше  тебя  и  также  с  обвинением.  Ты,
Сильверий, обвиняешься в тяжелом преступлении. Защищайся!
     --  Я  обвиняюсь!  --  усмехнулся  Сильверий.  --  Кто  же  может  быть
обвинителем или судьей над преемником святого Петра?
     -- Судьей буду я  --  вместо императора, твоего  повелителя, --  сказал
Велизарий.
     -- Обвинителем же буду я, -- добавил Цетег, подходя ближе. -- Я обвиняю
тебя в измене римскому государству и тотчас докажу свое обвинение. Сильверий
имел намерение  отнять  у императора город Рим и  большую  часть Италии и --
смешно даже сказать! -- основать в отечестве  цезарей церковное государство.
И он сделал уже первые шаги  к  осуществлению этого --  не знаю,  право, как
называть  --  преступления  или  безумия?  Вот  договор,  заключенный  им  с
Теодагадом, последним королем варваров. Вот его подпись.  Король  продает за
тысячу  фунтов золота преемникам святого Петра в вечное владение город Рим и
его окрестности на  тридцать миль  в окружности, со всеми правами  верховной
власти,  с  правом издавать  законы, собирать налоги,  пошлины, вести войны.
Договор этот, как видно  из выставленного на нем числа, составлен три месяца
назад.  Таким  образом  в то время,  как  благочестивый  епископ  за  спиной
Теодагада  призывал императорские  войска,  он за спиной императора заключал
договор, который  должен  был  лишить  императора  плодов  этого  вторжения.
Конечно, гибкая совесть считается, может быть, за ум,  но мне  кажется,  что
подобные поступки называются...
     -- Постыдной  изменой! -- громовым голосом вскричал  Велизарий, беря из
рук  префекта  документ.  --  Вот,  смотри:  здесь  твоя  подпись. Можешь ты
отрицать это?
     Все  присутствующие были поражены  этим объяснением, особенно  Сцевола,
ярый республиканец, не подозревавший о властолюбивых планах своего союзника.
     Но Сильверий в эту минуту выказал себя достойным противником Цетега, он
видел, что работа всей жизни его готова рухнуть, и ни на миг не растерялся.
     -- Что же, долго ли еще ты будешь молчать? -- воскликнул Велизарий.
     -- До тех пор,  пока ты сделаешься способным и достойным слушать  меня.
Теперь ты одержим Урхитофелем, демоном гнева.
     -- Говори! Защищайся! -- сказал Велизарий более сдержанно.
     -- Да, -- ответил Сильверий, -- я заключил этот договор, но вовсе не из
стремления  расширить  власть  церкви новыми  правами, --  нет,  все  святые
свидетели  мне  в этом!  --  а только потому,  что считал долгом  поддержать
древние права святого Петра.
     -- Древние права? -- спросил с неудовольствием Велизарий.
     -- Древние права,  -- спокойно повторил Сильверий,  -- которыми церковь
до сих пор не  пользовалась. Знай же,  представитель императора, и  все  вы,
присутствующие  здесь:  этим  договором Теодагад  только  подтвердил  права,
полученные церковью  двести  лет  назад от  Константина,  который  первый из
римских императоров  принял христианство. Когда он покорил всех своих врагов
при очевидной  помощи  святых и особенно святого Петра,  то по просьбе своей
благочестивой  супруги  Елены,   в  благодарность  за  эту  помощь  и  чтобы
засвидетельствовать перед  всем  миром, что  корона и меч должны  склоняться
перед  крестом церкви, --  он подарил  на  вечные  времена Рим со всеми  его
окрестностями  святому Петру.  Эта дарственная  составлена вполне законно  и
грозит проклятием  геены  каждому,  кто  вздумал бы оспаривать ее.  И теперь
именем триединого Бога я спрашиваю тебя, представителя императора Юстиниана:
решится ли он отвергать эту запись и навлечь на себя проклятие?
     --  Префект Цетег,  что  можешь ты возразить против  этого? --  спросил
Велизарий с видимым смущением.
     -- Я  знаю этот документ, -- ответил с легкой усмешкой Цетег. -- Я даже
принес его с  собой, вот он. Дарственная  составлена безукоризненно, по всем
правилам, ни к одному слову ее нельзя придраться. Да и что же удивительного,
-- тут он так насмешливо посмотрел на Сильверия, что у святого отца выступил
пот на лбу, -- ведь ее составлял главный нотариус императора  Константина, а
уж тот должен знать законы.
     --  Так  что  документ  совершенно законный?  -- со  страшным волнением
спросил Велизарий.
     --  Конечно,  -- со вздохом  ответил Цетег,  --  дарственная составлена
совершенно законно. Жаль только, что...
     -- Ну? -- с нетерпением прервал Велизарий.
     -- Жаль только, что она подложна.
     --  Подложна? --  с  торжеством вскричал  Велизарий.  -- Префект, друг,
можешь ли ты доказать это?
     --  Конечно,  иначе я  не  решился бы говорить  об  этом  Пергамент, на
котором написана  дарственная,  носит все  признаки древности,  он  изломан,
пожелтел, покрыт всякого рода пятнами, так что местами трудно даже разобрать
буквы.  Он изготовлен  на  старинной  императорской  фабрике,  основанной  в
Византии еще Константином.
     -- Скорее к делу! -- вскричал Велизарий.
     -- Но всякому известно, -- только святой отец, очевидно, не знал этого,
-- что  эта фабрика ставит  на левом краю всех  своих пергаментов штемпель с
указанием года,  имени  консулов, правивших в  том году.  Конечно, имена эти
написаны  так  мелко,  что  их  едва  можно рассмотреть.  А  теперь  смотри,
военачальник:  в документе говорится, что  он составлен  в шестнадцатом году
царствования  Константина, и совершенно правильно названы консулы того  года
-- Далмации  и Ксенофил. Но в таком случае нельзя не видеть истинного чуда в
том, что уже во  время Константина,  двести лет  назад, было точно известно,
кто  будет  консулом в  год смерти Теодориха  и  Юстина.  Вот,  взгляни сам,
Велизарий, видишь здесь, на краю, штемпель? -- правда, его можно рассмотреть
только на  свет. Видишь? "Юстиниан Август, единый консул в первый год своего
царствования". Сильверий бессильно опустился на стул.
     --  Епископ  Рима,  что  можешь  ты возразить на  это? --  с торжеством
спросил Велизарий.
     Сильверий с трудом овладел собой и едва слышным голосом ответил:
     -- Я  нашел  этот  документ  в  архиве церкви.  И если вы  правы,  то я
обманут, как и  вы. Я ничего не знал о  штемпеле, клянусь ранами Христа,  не
знал!
     -- О, этому я верю и без клятвы, святой отец! -- заметил Цетег.
     -- Это дело требует самого строгого расследования, -- сказал Велизарий.
-- Но я  не  решаюсь  быть судьей в нем: его  должен  решить сам  император.
Вулкарис, друг мой, передаю епископа в твои руки: веди его тотчас на корабль
и вези в Византию.
     -- Я  протестую,  -- возразил  Сильверий.  -- Никто на земле  не  может
судить меня,  епископа  Рима,  кроме церковного  собора,  и потому я требую,
чтобы меня отпустили в Рим.
     --  Рима ты никогда уж не увидишь, -- ответил  ему Велизарий. -- А твои
права  разберет Юстиниан. Но и твои товарищи Сцевола и Альбин, которые ложно
обвиняли префекта, этого  самого  верного  и умного друга  императора, также
очень подозрительны. Бери,  Вулкарис, и их в  Византию, но  помни, что  этот
священник -- самый опасный враг императора. Ты отвечаешь за него головой.
     -- Ручаюсь,  -- ответил громадного роста герул. -- Скорее он умрет, чем
вырвется от меня. Идем со мной!
     Сильверий ясно  видел, что  сопротивление невозможно, и  молча пошел за
герулом. Проходя мимо префекта, он опустил голову и не  взглянул на него, но
расслышал слова, которые тот прошептал ему:
     --  Сильверий, этот час -- моя  отплата  за твою  победу в  катакомбах.
Теперь мы квиты.
     Как только епископ вышел из палатки, Велизарий бросился к префекту.
     -- Прими мою благодарность,  Цетег, -- воскликнул он, обнимая его. -- Я
сообщу императору, что ты сегодня спас ему Рим, и верь, что ты не останешься
без награды.
     -- Моя награда заключается в самом  поступке моем, -- улыбаясь, ответил
префект.
     -- Как так? -- с удивлением  спросил Велизарий. Префект  приблизился  к
военачальнику.
     -- Велизарий,  -- сказал он, -- я  всегда  находил, что как  с великими
друзьями, так  и с  великими врагами  лучше всего действовать прямо. Поэтому
позволь и на этот раз говорить с тобой откровенно: я спас Рим от властолюбия
церкви, но не для императора.
     -- А для кого же? -- нахмурившись, спросил Велизарий.
     --  Прежде всего  для самого Рима. Я римлянин и люблю свой город. Он не
должен покориться духовенству.  Но не должен  быть и рабом императора.  Я --
республиканец.
     Велизарий  улыбнулся,  но Цетег,  сделав  вид,  что  не замечает этого,
продолжал:
     --  Но я понимаю, что  в настоящее  время эта  мечта  моя еще не  может
осуществиться: надо, чтобы  в римлянах пробудился древний дух, потребность в
свободе. Для  нынешнего поколения это  уже невозможно. И  пока мы  не  можем
сбросить  иго варваров одними собственными  силами, нам необходима поддержка
Византии. Но  Рим не должен  терпеть произвола императора: он не сдастся без
условий.
     -- Что?  --  с гневом вскричал Велизарий.  --  Ты забываешься, префект:
завтра же я двинусь к Риму с семидесятитысячным войском, и кто  помешает мне
взять его без всяких условий?
     -- Я, -- спокойно ответил Цетег. -- Нет, Велизарий, я не шучу. Вот план
города  и  его  укреплений.  Ты, как  военачальник, сразу  оценишь их  силу.
Велизарий взглянул на поданный "ему план и тотчас возвратил назад.
     --  Он  устарел,  -- спокойно  ответил  он.  --  Смотри,  эти  рвы  уже
осыпались,  эти  башни разрушились,  здесь  стена обвалилась, и  эти  ворота
бесполезны.
     -- Ошибаешься, Велизарий. Твой план устарел: все эти рвы, башни,  стены
и  ворота  восстановлены  мной  за  последние годы. Велизарий  с  изумлением
взглянул на план.
     -- Если ты все это действительно сделал, префект, -- ответил он,  -- то
ты прекрасный  военачальник.  Но для  войны  мало иметь крепость, необходимо
войско, а у тебя его нет.
     -- Ив  этом  ошибаешься:  в стенах Рима  находится  в  настоящую минуту
тридцать пять тысяч вооруженных людей.
     -- Разве готы возвратились? -- вскричал Велизарий.
     -- Нет, эти тридцать  пять тысяч стоят под  моим начальством. Последние
годы я неустанно приучал изнеженных римлян снова владеть оружием. И теперь у
меня  тридцать когорт, по тысяче человек в каждой. Конечно, в  открытом поле
они не устоят против  тебя, но за этими стенами, уверяю, они будут сражаться
прекрасно. Итак, решай: прими мои  условия, --  и тогда  и эти тридцать пять
тысяч, и Рим, и сам Цетег -- твои.  Если же ты не  примешь их, тогда я запру
Рим, и тебе придется осаждать его целые месяцы, а между тем готы соберутся с
силами. Я сам позову их, они явятся в числе в трое большем, чем твои войска,
и тогда разве только чудо спасет тебя от гибели.
     -- Или  твоя смерть, дьявол! -- вскричал  Велизарий, бросаясь  к нему с
обнаженным мечом.
     Но рука  византийца тотчас  опустилась,  -- так спокойно  и  насмешливо
глядел Цетег ему прямо в глаза.
     -- Что означает твоя улыбка? -- спросил он.
     -- Сострадание к тебе: если бы ты нанес мне удар, то погиб бы.
     -- Я погиб бы? Скорее ты!
     -- Я, конечно, но и ты со мной. Неужели, ты думаешь, я так безумен, что
пришел в  пасть  льву, не оградив себя? Знай, что, уезжая из Рима,  я вручил
запечатанный  пакет преданному  мне  начальнику  отряда.  Сегодня  он должен
распечатать его,  если я завтра  не  явлюсь в  Рим невредимым, он приведет в
исполнение все, написанное там. А написано там вот что...
     Он подал Велизарию свиток, и тот прочел:
     "Я пал жертвой  тирании  Византии. Отомстите за  меня.  Призовите назад
готов. Требую  этого во  имя  вашей  клятвы.  Лучше  варвары,  чем  коварный
Юстиниан. Держитесь до  последнего человека. Предайте город скорее  пламени,
чем войску тирана".
     -- Итак, видишь,  что моя смерть не откроет, а навсегда  закроет  перед
тобой ворота Рима.
     С  гневом,  но  вместе  и  с удивлением,  взглянул  Велизарий на  этого
человека, который в его же лагере осмелился предписывать ему условия.
     -- Говори свои условия, -- сказал он наконец.
     -- Чтобы остаться независимым от тебя и императора,  я должен сохранить
власть над Римом. В виду этого правый берег Тибра, а на левом -- Капитолий и
вся  южная стена  до ворот святого  Павла  включительно должны  оставаться в
руках моих  исаврийцев  и римлян. Остальную  же  часть  левого  берега Тибра
займешь ты.
     --  Недурно, -- засмеялся  Велизарий.  --  Ведь эдак  ты в любую минуту
можешь вытеснить  нас  из города  или  вогнать в  реку.  Нет, конечно, я  не
согласен.
     -- В таком случае, готовься к войне со мной и готами под стенами Рима.
     Велизарий вскочил и прошелся по палатке.
     -- Подожди еще, префект, я подумаю, -- сказал он наконец.
     -- Хорошо, до вечера. С восходом солнца я уезжаю в Рим.
     Через несколько дней войско Велизария торжественно вступило в Рим.
     ГЛАВА VII
     Между тем, все находящиеся в Италии войска готов собрались под Равенной
под  предводительством  двух  полководцев  --  короля  Витихиса  и   герцога
Гунтариса  Вельзунга.  В  Равенне начальствовал  седой граф  Гриппа,  старый
товарищ по оружию Теодориха и  Гильдебранда. Он не открыл городских ворот ни
одному, ни другому из соперников, а с обоими открыл  переговоры. В одно и то
же  время из двух различных ворот  города выехало  два посольства: одно -- к
Витихису, другое -- к  Гунтарису. Вопреки обычаю, оба соперника не только не
сообщили своим приближенным, чего требуют осажденные, но, напротив,  приняли
все меры, чтобы войска не узнали этого: оба отправили эти посольства обратно
под вооруженным  конвоем,  который  должен был  довести их  до  самых  ворот
Равенны, не допустив их говорить дорогой с кем-либо из воинов.
     Как только послы выехали, Витихис, никому не говоря о том, чего требуют
осажденные,  велел готовиться к немедленному  штурму города. Молча, но качая
головами, с малой надеждой на успех повиновались его готы, но были  отбиты с
огромной  потерей. Витихис  тотчас  повел  их  на второй  приступ, --  та же
неудача. За третьим приступом огромный камень оглушил  короля,  который  все
три  раза шел впереди  войска с  безумной  храбростью, точно жизнь была  ему
нипочем. С  утра до захода солнца готы штурмовали Равенну, но  без малейшего
успеха, город сохранил свою славу  неприступного.  И  только когда во  время
третьего  приступа  камнем  оглушило   короля,  Тейя  и  Гильдебранд  повели
измученные войска назад.
     Настроение войска  было  угнетенное, печальное,  все  осуждали  короля:
зачем он прервал  переговоры с городом. Почему, по крайней мере, не сообщили
войску причины этого разрыва, если эта причина была справедлива?
     Угрюмые, сидели люди у сторожевых огней и в палатках, молча осматривали
свои раны и. чистили оружие: Не слышно было, как раньше, пения за столами, и
когда начальники проходили среди палаток, они слышали то здесь, то там слова
досады и гнева против короля.
     На  другой  день  Витихис позвал  к  себе главных  предводителей своего
войска -- Гильдебранда,  Тейю  и  Гильдебада.  К удивлению, они нашли его  в
полном вооружении, хотя, чтобы держаться на ногах,  он  должен был опираться
на  меч.  На  столе   подле  него  лежала  королевская  корона  и  священный
королевский  посох.  Лицо его, еще  вчера  такое  мужественное,  прекрасное,
спокойное, так сильно изменилось за ночь, что друзья испугались: видно было,
что он выдерживал очень тяжелую внутреннюю борьбу.
     -- Как велики наши потери за вчерашний день? -- спросил Витихис.
     -- Три тысячи убитых, -- мрачно ответил Тейя.
     -- И шесть тысяч раненых, -- добавил Гильдебранд.
     -- Что же делать? -- с болью сказал Витихис. -- Иного  пути  нет. Тейя,
отдай приказ к новому штурму.
     -- Как? Что? -- вскричали в один голос все три предводителя.
     -- Это необходимо, -- ответил Витихис.
     --  Король,  -- сказал Тейя,  -- вчера мы не взяли ни одного камня этой
крепости, а сегодня у тебя на девять тысяч человек меньше.
     -- И притом они впали в уныние и сильно устали, -- добавил Гильдебранд.
     -- Но мы должны овладеть Равенной! -- вскричал Витихис.
     -- Мы не возьмем ее штурмом, -- ответил Тейя.
     -- Посмотрим!
     -- Король, -- сказал ему Гильдебранд, -- я стоял перед этой крепостью с
великим  Теодорихом.  Мы штурмовали  ее  семьдесят раз -- и все напрасно: мы
взяли ее только голодом, после трех лет осады.
     -- Другого выхода нет, -- ответил Витихис. -- Мы должны взять ее. Тейя,
иди, отдай приказ.
     Тейя собрался идти, но Гильдебранд удержал его.
     --  Подожди, -- сказал он ему.  -- Мы не должны молчать. Король,  штурм
невозможен: готы ропщут, они не послушают тебя сегодня.
     --  Да? -- с горечью  ответил  Витихис. -- Штурм  невозможен?  В  таком
случае возможно  только  одно, и если бы я сделал  это вчера, то  три тысячи
павших готов  жили бы.  Гильдебранд,  возьми  эту корону и посох,  отнеси  в
лагерь бунтовщиков и отдай Арагаду. Пусть он женится на Матасунте, тогда я и
мое войско признаем его королем.
     И в изнеможении он бросился на постель.
     -- Ты в бреду! -- вскричал Гильдебранд.
     -- Это невозможно, -- решил Тейя.
     -- Невозможно... Все возможно! И битва  невозможна? И отречение? Говорю
тебе, старик, что после требований  Равенны  нет  другого пути. Он замолчал.
Друзья его переглянулись, и затем старик сказал:
     -- Не чего же они требуют?  Скажи нам, ведь,  может, мы  придумаем иной
исход: восемь глаз видят лучше, чем два.
     -- Нет, -- сказал Витихис. -- Ничего нельзя придумать. Вот их  условия.
Прочти!
     Старик взял пергамент и прочел:
     "Готы и граждане Равенны объявляют обоим войскам, обложившим город, что
они,  вспоминая  благодеяния  великого короля Теодориха, останутся верны его
дому, пока существует хотя бы один потомок его. Поэтому в настоящее время мы
признаем своей королевой только Матасунту и только ей откроем ворота".
     -- Непостижимо! -- вскричал Гильдебад.
     -- Они с ума сошли! -- поддержал Тейя.
     -- Я понимаю, в чем дело, -- ответил  Гильдебранд, складывая пергамент.
--  Город в руках приверженцев Теодориха. Этот король взял с них клятву, что
они  всегда будут  верны его роду и  не признают  короля из  другого дома. Я
также клялся вместе с ними, но я подразумевал  только  мужских потомков,  --
вот  почему  я  и  признал  Теодагада.  Но  граф Гриппа, начальник  Равенны,
очевидно, считает  себя  связанным  этой клятвой  и  относительно  женщин. И
верьте мне -- я хорошо знаю его, -- этот седой упрямец, который дрался рядом
с Теодорихом и мной, скорее позволит  изрубить в куски и себя, и  всех своих
людей, чем изменит клятве.
     -- Вот видишь, --  сказал  Витихис.  -- Город  необходимо  взять силой.
Вчера я пытался, но безуспешно. Сегодня вы говорите, что войска не пойдут на
штурм. Следовательно, надо уступить.  Я и  уступаю. Пусть Арагад женится  на
княжне  и будет королем. Я  первый принесу ему клятву верности и рядом с его
верным братом буду защищать государство.
     --  Никогда!  --  вскричал  Гильдебад.  -- Ты наш  король  и должен  им
оставаться. Никогда не  склонюсь я  перед тем мальчишкой! Позволь мне завтра
отправиться  в лагерь бунтовщиков,  я один вырву из их рук эту княжну, перед
рукой которой, точно по волшебству, откроются крепкие ворота, и приведу ее в
наш лагерь.
     --  И что же мы выиграем этим? -- спросил Тейя. -- Она ничем не поможет
нам, если мы не признаем ее  королевой. А разве тебе  хочется  еще  женского
владычества? Мало тебе Амаласунты и Теодолинды?
     --  О  нет,   --  засмеялся  Гильдебад.  --   Да   хранит  нас  Бог  от
женщин-правительниц!
     -- Вот потому-то я хотел взять город силой, -- сказал Витихис.
     -- Так мы голодом заставим их сдаться.
     --  Это невозможно, --  ответил Витихис. --  У нас  нет  времени ждать:
через несколько  дней может явиться Велизарий. Он быстро  разобьет  и нас, и
бунтовщиков,  и возьмет Равенну. А тогда  -- прости царство готов!  Мы имеем
только два выхода: штурм...
     -- Он невозможен, -- сказал Гильдебранд.
     -- Или уступка. Тейя, возьми корону.
     --  Подожди, Тейя,  я  вижу  выход, -- сказал Гильдебранд,  с  тоской и
любовью  взглянув на  короля,  -- единственный, тяжелый выход. Но ты  должен
согласиться на него, хотя бы он семь раз разбил твое сердце.
     Витихис вопросительно взглянул на него.
     --- Выйдите,  --  сказал старик,  обращаясь  к  Тейе и Гильдебаду. -- Я
должен поговорить с королем наедине.
     ГЛАВА VIII
     Долго говорил Гильдебранд  с королем.  Все громче и  болезненнее звучал
голос  Витихиса,  в  страшном волнении ходил  он  по палатке. Гильдебранд же
сидел, опершись подбородком на руки, спокойный, как сама судьба.
     -- Нет! Нет!  Никогда!  -- кричал Витихис.  -- Это жестоко!  Преступно!
Невозможно!
     -- Это необходимо, -- ответил Гильдебранд, не двигаясь.
     -- Нет! Говорю тебе, --  вскричал  снова король и обернулся, потому что
за дверью палатки слышался хорошо знакомый  ему голос.  Действительно, вслед
за тем  вбежал  гот, весь  покрытый пылью, очевидно,  только  что приехавший
издалека.  Это был  Вахис,  верный раб  его, который жил  в его имении,  где
оставалась его жена Раутгунда с восьмилетним сыном его Атальвином.
     --  Вахис!  --  с  испугом  вскричал  король. -- Ты  из дома!  С какими
вестями? Что случилось?
     -- Ах, господин, -- бросаясь на колени, с плачем вскричал слуга. -- Мое
сердце разрывается. Но я ничем не могу помочь! Я только отомстил, как мог!
     -- Говори! --  вскричал Витихис, схватив его  за плечо  и  подняв;  как
ребенка. -- Говори, за что понадобилось мстить? Моя жена...
     -- Она здорова и едет сюда. Но ваш сын...
     -- Атальвин, дитя мое, что с ним? -- побледнев, спросил Витихис.
     -- Он умер, мой бедный господин!
     Со страшным криком бросился Витихис на постель, закрыв лицо руками. Все
молча, с состраданием смотрели  на него. Наконец, он  опустил руки. По щекам
его текли слезы, и герой не стыдился их.
     -- Кто же убил его, моего мальчика? -- спросил он. -- Кальпурний?
     --  Да,  сосед  Кальпурний, -- ответил Вахис.  --  Как радовался бедный
мальчик, когда пришла к нам весть, что ты выбран королем и зовешь их к себе!
Он  все говорил, что  теперь он,  как сын  короля, должен также отличаться в
приключениях,  побеждать  диких  великанов  и  драконов.  Между  тем,  сосед
возвратился  из Рима. Я хорошо видел, что он смотрит еще злее и завистливее,
чем раньше, и  зорко  смотрел  за  домом  и конюшнями.  Но трудно  сторожить
ребенка!.. Кто мог  бы подумать, что даже детям грозит опасность! Мальчик не
мог дождаться, когда  увидит отца в военном лагере, и тысячи воинов, и битву
вблизи. Он  бросил свой деревянный меч, говоря, что сын  короля должен иметь
железный, особенно во  время войны. Я должен был найти ему охотничий нож, да
еще  и  наточить. С этим мечом он каждое утро убегал из дома. И если госпожа
Раутгунда  спросит его:  "Куда?" -- он, смеясь, крикнет: "На подвиги,  милая
мама!" и исчезнет  в лесу.  К  обеду он возвращался  усталый,  в  изодранной
одежде, но  всегда веселый и гордый. Никогда  ни словом не  обмолвился  он о
том, что  делал в  лесу, но я  начал догадываться, а когда заметил  один раз
кровавое  пятно на его мече, то прокрался  вслед за ним в лес.  И  оказалось
правдой  то,  что  я  подозревал.  В  одной  расщелине  скал, которые  круто
поднимаются за ручьем, было гнездо  змей. Я как-то  показал ему это гнездо и
предостерег,  чтобы он не подходил близко, потому что змеи ядовиты. Он тогда
же схватил свой деревянный меч и хотел броситься в гнездо. С большим  трудом
удержал  я  его.  И  вот  теперь  мне  вспомнились  эти  змеи, и я задрожал.
Действительно, скоро я увидел его подле пещеры: он достал из кустов огромный
деревянный щит, который сам  себе сделал и  спрятал там, потом  вытащил свой
меч и с криком бросился в пещеру. Я оглянулся: кругом лежали шесть громадных
змей с рассеченными головами. Это он убил их в прежних битвах. Я бросился за
ним в ужасную пещеру и увидел,  что он с  криком  торжества  метнул камень в
громадную змею, которая лежала, свернувшись толстым кольцом. Гадина со  злым
шипением  бросилась  на него, но  он с быстротой молнии выставил вперед свой
Щит и  перерубил  ее мечом надвое. Тут  я  позвал его  и стал  бранить. А он
только крикнул мне: "Не говори ничего матери. Потому что я решил  уничтожить
их всех!" Я погрозил, что отниму у него меч. "Ну что  же,  -- ответил он, --
тогда я буду сражаться деревянным, если это тебе приятнее. И какой это будет
позор  для  сына короля!" В следующие  дни я брал  его  с собой на луг,  где
паслись наши лошади. Там ему очень  понравилось, и  я надеялся, что скоро мы
уедем. Но  однажды утром он успел  убежать от меня,  и я  отправился  на луг
один. На обратном пути я поехал  лесом мимо пещеры, уверенный, что найду его
там. Но его не было. Только разломанный щит его валялся на траве. Я в испуге
оглянулся, прошел  в пещеру -- его  и там нет.  Но на мягком песке виднелись
большие следы.  Я пошел по ним.  Они привели к самому краю  крутой  скалы. Я
посмотрел вниз. И там...
     Витихис задрожал.
     --  Ах, мой бедный господин! Там,  на берегу ручья, лежал наш  мальчик.
Как спустился с крутого, как стена, обрыва, я уж и сам не знаю: точно воздух
поддерживал меня, но через секунду я был уже внизу. Он лежал, все еще крепко
держа меч в правой ручонке, а светлые волосы его совсем окрасились кровью. Я
прислушался -- маленькое сердечко еще билось. Вода привела его в чувство. Он
открыл глаза.  "Ты упал вниз, мое дитя?"  -- спросил я его. "Нет, -- ответил
он,  -- не упал.  Меня сбросили". Я в ужасе смотрел на него. "Кальпурний, --
прошептал он. -- Когда я сражался со змеями, Кальпурний вдруг появился из-за
скалы. "Ступай со мной, -- сказал он и бросился ко  мне. Он смотрел так зло,
что  я отскочил. -- Ступай, -- сказал  он,  --  или я тебя свяжу".  -- "Меня
связать!  -- вскричал я. -- Мой  отец --  король готов и  твой. Только тронь
меня!"  Тут  он  обозлился  и  бросился  на  меня  с палкой. Но  я знал, что
поблизости наши люди рубят дрова, и позвал на помощь, а сам бросился на край
скалы.  Мой  крик  услышали,  потому  что  стук  топоров сразу  стих.  Тогда
Кальпурний испуганно осмотрелся и вдруг бросился ко мне. "Умри же, змееныш!"
--  сказал он и толкнул меня со скалы". Тут бедняжка снова потерял сознание.
Я принес  его домой. На руках матери он еще раз открыл глазки. Его последнее
слово было -- привет тебе.
     -- Что же моя жена? -- спросил со стоном Витихис. -- Она в отчаянии?
     --  Нет,  господин. Твоя жена  -- точно из золота  и стали.  Как только
ребенок  скончался, она молча указала  на дом Кальпурния. Я  понял: вооружил
всех рабов и повел их, чтобы отомстить. Мы положили мертвого мальчика на щит
и понес его с собой, а Раутгунда шла за ним  с мечом в руках. Перед воротами
его дома мы  опустили  труп на землю. Сам  Кальпурний уже  ускакал на  самой
быстрой  лошади, но его жена, сын и двадцать рабов  стояли во дворе,  готовя
лошадей, чтобы  бежать. Мы  три раза прокричали  им обвинение  в убийстве  и
потом бросились на них. Мы убили их всех и дом сожгли. Госпожа Раутгунда все
время молча стояла подле трупа, опершись на меч, а на следующий день послала
меня к тебе. Сама она едет вслед за мной. Она сейчас будет здесь.
     -- Мое дитя, мое дитя, моя жена! -- с горестью вскричал Витихис. -- Вот
первый подарок, который принесла мне корона!
     И со страшной болью он вскрикнул, обращаясь к Гильдебранду:
     -- Что  же, старик, неужели ты  и  теперь  будешь  настаивать  на своем
требовании -- жестоком, невыносимом!
     -- Необходимое не  может быть невыносимым,  -- медленно, с расстановкой
ответил  Гильдебранд. --  И  зиму  мы  выносим,  и  старость, и  смерть. Они
приходят, не спрашивая, хотим ли мы выносить их. Они приходят, и  мы выносим
их, потому что должны... Но я слышу женский голос. Идем!
     Витихис  обернулся  к двери:  там  стояла, покрытая  черным покрывалом,
Раутгунда. С криком боли и любви бросился к ней Витихис.
     Несколько  дней  бездетные  теперь  супруги  предавались  своему  горю.
Витихис  почти не покидал  палатки,  передав  главное начальство над войском
Гильдебранду.
     -- Напрасно мучишь ты короля,  --  сказал однажды Тейя Гильдебранду. --
Он ни за что не согласится, особенно теперь.
     -- Да, он... Он этого, пожалуй, не сделает. Но... она?
     -- Она... может быть, -- ответил Тейя.
     -- Она сделает, -- уверенно ответил Гильдебранд. -- Оставим их  еще  на
несколько дней в покое. Пусть немного свыкнутся с мыслью о смерти ребенка. А
тогда я потребую решительного отчета.
     Но старик был вынужден заговорить с королем раньше, чем он рассчитывал.
     Велизарий  оставался  все  это  время  в  Риме,  но  постоянно  высылал
небольшие отряды, которые нападали на мелкие города, села, отдельные замки и
захватывали  их. Предводителями таких отрядов он назначал римлян,  они знали
хорошо дороги в глубине страны. Иногда же такими предводителями были и готы,
кто, живя среди римлян, сроднились с ними, стали на их сторону. На последнем
народном  собрании  в  Регете  было  решено,  чтобы  таких  готов-отщепенцев
подвергать позорной  казни, как только  они попадутся в руки.  Но до сих пор
закон этот ни разу еще не применялся, и о нем почти забыли.
     Но вот однажды Гильдебранду донесли, что крепкий замок Цезена, стоявший
среди леса на  вершине крутой  горы, неподалеку  от их лагеря, занят отрядом
Велизария. Гильдебранд давно уже с тревогой следил, как мелкие  отряды врага
проникали таким  путем все дальше в  глубь страны, и  теперь решил выступить
против них. Взяв с собой тысячу  воинов, он  ночью отправился к замку. Чтобы
подойти  незамеченным,  он велел солдатам обвязать  копыта лошадей  соломой.
Действительно, нападение было вполне  успешным: византийцы  бросились бежать
врассыпную  в лес, где готы,  окружившие скалу, перебили  почти всех. Только
небольшой группе удалось добраться  до  мостика, переброшенного через речку,
протекавшую  у основания  горы.  Готы  бросились за ними, но  у  мостика  их
задержал один из беглецов, судя по богатству вооружения -- их начальник.
     Этот высокий,  стройный  и, как казалось, молодой  человек -- лицо  его
было  закрыто опущенным забралом, -- сражался  как  лев,  прикрывая  бегство
своих. Он убил четырех готов.
     В эту минуту подъехал Гильдебранд. Видя, как неравна битва,  он крикнул
воину:
     -- Сдайся, храбрец! Я ручаюсь за твою жизнь!
     Римлянин вздрогнул,  с  минуту  как  будто  раздумывал  и  взглянул  на
старика, но  затем с новой яростью бросился вперед  и  убил еще одного гота.
Готы  в  ужасе  подались  назад.  Но старый Гильдебранд  бросился на него  с
криком:
     -- Вперед! Теперь нет ему милости! Берите копья!
     А сам бросил в  него свой  каменный топор -- он  один только и имел еще
это  древнее  оружие.  Храбрец  получил  удар  в  голову  и, точно сраженный
молнией, упал.
     Два гота подскочили и сняли с его головы шлем.
     -- Да это  не римлянин! --  вскричали  они. -- И не  византиец! Смотри,
Гильдебранд" золотистые локоны! Это гот! Гильдебранд подошел и вздрогнул.
     -- Факелов сюда!  Света! -- вскричал он  и, всмотревшись  в лицо воина,
медленно поднялся. --  Да, это гот, --  мрачно сказал он и затем прибавил  с
ледяным спокойствием. -- И я, я убил его!
     Но рука его, державшая поднятый топор, сильно дрожала.
     -- Нет! -- вскричал другой гот. -- Он не умер, а только оглушен: вот он
открывает глаза.
     -- Он  жив?  -- с ужасом спросил Гильдебранд. -- Тогда  горе  и ему,  и
мне!.. Но  нет,  сами  боги  готов  отдают его в  мою  власть. Привяжи  его,
Алигерн, к своей лошади, да  покрепче! Если он  убежит,  ты  отвечаешь своей
головой. Теперь домой!
     -- Что приготовить для пленника? --  спросил Алигерн старика, когда они
приехали в лагерь.
     -- На ночь связку соломы, а к утру виселицу, -- ответил он и отправился
в палатку Витихиса сообщить об успехе нападения.
     --  В числе пленных есть один  гот-перебежчик, -- яростно  закончил  он
свое донесение. Он должен быть повешен завтра же.
     -- Как это печально! -- со вздохом сказал король.
     --  Да,  но  необходимо.  Я  созову на  завтра военный  суд.  Ты будешь
председательствовать?
     -- Нет, пусть мое место займет Гильдебад.
     -- Нет,  -- сказал старик. -- Я -- военачальник, пока ты не выходишь из
палатки. И право председательства принадлежит мне. Витихис взглянул на него.
     --  У  тебя такой сердитый,  холодный  вид. Что, это старый враг твоего
рода?
     -- Нет, -- ответил Гильдебранд.
     -- Как его зовут?
     -- Как и меня -- Гильдебранд.
     --  Слушай, старик,  ты, кажется,  ненавидишь  этого Гильдебранда! Суди
его, но остерегайся  чрезмерной строгости. Не  забывай, что я охотно помилую
его.
     -- Благо готов требует его смерти, -- ответил старик, -- и он умрет.
     ГЛАВА IX
     Рано  утром на следующий  день  пленник с покрытым лицом был выведен на
луг, где собрались военачальники и большинство готов.
     -- Слушай,  --  сказал пленник сопровождавшему его воину  Алигерну.  --
Старый Гильдебранд будет на суде?
     -- Да, он главный судья.
     -- Ну, так окажи мне  услугу. Иди к нему и скажи, что я знаю,  что надо
умереть.  Но  он мог бы избавить  меня и  еще более  мой род  -- слышишь? --
позора виселицы. Он мог бы тайно прислать мне оружие.
     Гот пошел  искать Гильдебранда,  который готовился открыть суд. Суд был
крайне прост.  Прочли закон.  Позвали  свидетелей, заявивших, где  был  взят
пленник  и велели  привести  самого пленного.  В эту минуту  Алигерн  шепнул
Гильдебранду его поручение.
     --  Нет,  --  ответил  тот.  --  Род  позорится его  поступками,  а  не
наказанием. В эту минуту ввели пленного.
     -- Откройте  ему лицо. Это Гильдебранд, сын  Гильдегиса. Раздался общий
крик удивления и испуга.
     -- Это его родной внук!
     -- Старик, ты не должен судить  его! Ты  жесток к собственной  плоти  и
крови! -- вскричал Гильдебад.
     -- Нет, только справедлив, -- ответил старик.
     --  Несчастный  Витихис!  -- прошептал  Тейя. Гильдебад  же  вскочил  и
опрометью бросился к лагерю.
     --  Что можешь  ты сказать  в  свою защиту, сын  Гильдегиса? -- спросил
Гильдебранд.
     Молодой человек выступил вперед. Лицо его разгорелось, но не от  стыда,
а от гнева.  Ни малейшего  следа страха не виднелось в прекрасных чертах его
лица.
     Толпа,  знавшая  уже,  как  геройски  он  сражался, смотрела на него  с
видимым сочувствием.
     Сверкающими глазами окинул он ряд готов и остановил их на Гильдебранде.
     -- Я не признаю этого суда! --  гордо заявил он. -- Ваши законы меня не
касаются! Я -- римлянин, не гот! Отец мой умер до моего рождения, а  мать --
благородная Клелия  -- была римлянка.  На этого варвара-старика я никогда не
смотрел, как на родственника. Я одинаково презирал и его любовь. Он заставил
мою мать дать мне  его имя. Но как только я смог, я отбросил его: меня зовут
Флав Клелий. Все друзья мои -- римляне. Я  думаю, как римлянин, и  живу, как
римлянин. Все друзья мои пошли за Цетегом и Велизарием, мог ли я оставаться?
Убейте меня, вы  можете сделать это и сделаете. Но сознайтесь, что это -- не
исполнение приговора суда, а простое убийство. Вы не судите гота, а убиваете
римлянина.
     Молча,  со  смешанными  чувствами, слушала  эту  речь  толпа.  Наконец,
поднялся Гильдебранд. Глаза его сверкали, как молнии, руки дрожали.
     --  Несчастный,  -- вскричал он.  --  Ты же сам  сознаешься, что ты сын
гота, следовательно, и сам ты  гот. А если считаешь себя  римлянином, то уже
за одно это достоин смерти. Сайоны, ведите его на виселицу!
     Сайоны тотчас отвели  его  к огромному дереву и  повесили  там.  В  эту
минуту  послышался  топот  скачущих  лошадей. Ехало  несколько  всадников  с
развевающимся королевским знаменем. Впереди были Витихис и Гильдебад.
     --  Остановитесь!   --  издали   кричал  Витихис.   --  Пощадите  внука
Гильдебранда! Милость! Милость!
     --  Слишком  поздно,  король!  --  громко закричал  ему Гильдебранд. --
Изменник  уже мертв. И так  будет  с каждым, кто забудет свой  народ. Прежде
всего,  король Витихис,  следует думать  о государстве,  а потом уж о  жене,
сыновьях, внуках.
     Витихис понял, что теперь старик еще настойчивее будет требовать жертвы
и  от  него.   И  с  тяжелым  сознанием,  что  теперь  еще   труднее   будет
сопротивляться ему, поехал обратно.
     Действительно,  в  тот же  день  вечером, Гильдебранд  вошел в  палатку
короля  вместе с Тейей. Витихис взглянул на старика и понял, что тот  твердо
решился какою бы то ни было ценой настоять на своем требовании.
     С минуту все молчали. Наконец, старик сказал:
     --  Раутгунда, мне придется сурово говорить  с  твоим мужем. Тебе будет
это тяжело. Выйди лучше.
     Раутгунда встала, но не для того, чтобы  уйти. Выражение глубокого горя
и любви к  мужу придали особое  благородство  ее красивому лицу. Не  отнимая
правой руки своей из руки мужа, она положила левую на его плечо.
     -- Говори, Гильдебранд.  Я,  его  жена, готова  нести  половину тяготы.
Говори, потому что я  ведь  и  так  знаю  все, -- твердо и  спокойно сказала
Раутгунда. -- Да, мой Витихис, я все знаю. Вчера я проходила через лагерь. У
костра  сидели  воины  и  в  темноте  не  узнали  меня. Они  бранили тебя  и
превозносили  этого старика. Я остановилась и услышала все,  чего он от тебя
требует.
     -- И ты ничего не сказала мне? -- вскричал Витихис.
     -- К чему? Ведь  я знаю, что ты не оттолкнешь свою жену ни ради короны,
ни ради красавицы-девушки. Кто же  может разлучить нас? Пусть старик грозит:
я знаю, что ни одна звезда не  держится крепче на небе, чем я в сердце моего
мужа.
     Ее уверенность подействовала на старика. Он наморщил лоб.
     -- Витихис, -- сказал он, -- ты знаешь, что  без  Равенны мы погибли, а
Равенна  откроет тебе  свои  ворота, только  если ты женишься на  Матасунте,
желаешь ты этого или нет?
     Витихис вскочил.
     --  Да,  враги  наши правы:  мы действительно  варвары. Вот  перед этим
бесчувственным  стариком  стоит  женщина,  у  которой только  что  убили  ее
единственного ребенка,  а он предлагает ее мужу  жениться на  другой при ней
же. Нет! Никогда!
     --  Час назад  представители  всех  войск  шли,  чтобы  принудить  тебя
исполнить мое требование. Я едва удержал их, -- сказал старик.
     -- Пусть приходят! Они могут взять у меня только корону, но не жену.
     -- Кто носит корону, тот принадлежит не себе, а своему народу.
     -- Вот, -- Витихис схватил корону и положил ее перед Гильдебрандом,  --
вот  я еще раз, в последний уже, отдаю ее вам. Я никогда не добивался ее. Вы
все  это знаете. Берите ее -- пусть кто хочет женится на  Матасунте и  будет
королем.
     -- Нет, ты  знаешь,  что это приведет нас к  гибели. Только тебя одного
все партии  согласны признать королем. Если  же ты откажешься, явится  сразу
несколько королей, начнутся  междоусобицы, • и Велизарий шутя уничтожит
нас. Хочешь ты этого?.. Раутгунда, ты королева  этого народа. Слушан,  что я
расскажу  тебе  об одной королеве  готов в  древние,  языческие еще времена.
Голод и заразные болезни тяготели над  народом.  Их  мечи не побеждали. Боги
прогневались на готов. Тогда  Свангильда обратилась к лесам и волнам моря, и
они прошептали ответ на ее вопрос, как спасти народ: "Если умрет Свангильда,
готы  будут  жить.  Если  будет жить  Свангильда,  то  умрет  ее  народ".  И
Свангильда не возвратилась более домой. Она поблагодарила богов и  бросилась
в море. Но, конечно, это было еще в языческие времена.
     -- Я люблю свой народ, -- ответила  тронутая Раутгунда, -- и с тех пор,
как от Атальвина мне осталась только прядь  волос, я думаю, что пожертвовала
бы жизнью для своего народа. Умереть -- да, я согласна. Но жить и знать, что
сердце этого человека принадлежит другой, -- нет!
     --  Сердце! -- вскричал Витихис. -- Да как могла ты подумать это! Разве
ты не  знаешь,  что  это измученное сердце бьется  только  при звуке  твоего
имени? Разве ты не почувствовала  здесь, над останками  нашего мальчика, что
наши сердца соединены навеки? Что я  без твоей любви? Вырвите сердце из моей
груди и  вставьте на его  место другое: быть  может, тогда я смогу жить  без
нее.
     -- Друзья, -- обратился он к  Гильдебранду и Тейе, -- вы не знаете, что
только  ее, ее  одну должны вы благодарить за все хорошее,  что вы  нашли во
мне,  -- она  моя счастливая звезда. О ней думаю я во время шума  битв, и ее
образ укрепляет мою руку. О ней думаю я, о ее душе, чистой и спокойной, о ее
незапятнанной верности, когда надо в совете найти самое благородное решение.
О,  эта женщина  -- жизнь моей души, отнимите ее, и ваш  король будет только
тенью без счастья, без силы.
     Раутгунда  с удивлением,  с восторгом слушала эту речь. Никогда  еще не
говорил так этот человек, всегда спокойный, всегда сдержанный. Даже когда он
просил ее  руки, он не  говорил  так, как  теперь, когда  покидал ее.  И она
прижалась к нему и шептала:
     --  Благодарю, благодарю  Тебя, Боже, за  этот час страдания! Теперь  я
знаю, что его сердце, его душа -- мои навеки!
     -- Они и останутся  твоими, -- тихо сказал ей Тейя,  -- если даже  он и
назовет королевой другую. Она получит только его корону, но не его сердце.
     Эти слова  запали глубоко  в душу Раутгунды. Гильдебранд заметил это  и
решил нанести теперь главный удар.
     -- Кто желает и  кто смеет касаться ваших сердец? -- сказал  он.  -- Но
ты,  Витихис, действительно будешь тенью без счастья и силы, если преступишь
свою священную клятву.
     -- Его клятву?  -- задрожав,  спросила  Раутгунда. --  В чем ты клялся?
Витихис молча опустил голову на руки.
     -- В чем клялся он? -- повторила Раутгунда.
     Медленно,  торжественно, стараясь, чтобы  каждое слово проникло в самую
душу Раутгунды, начал Гильдебранд:
     -- Это было несколько лет назад. В полночный час пять человек заключили
торжественный союз.  Под  священным дубом  была  вырезана  трава, и они дали
клятву матери земле, и бушующей воде, и пылающему огню, и легкому воздуху. И
в  знак  братского союза  на  все  века они  смешали красную  кровь.  И  они
поклялись  страшной клятвой пожертвовать  для счастья и  славы народа  готов
всем: сыном и родом, телом и  жизнью,  оружием  и женой.  И  если  бы кто из
братьев вздумал отказаться исполнить эту клятву и принести требуемую жертву,
тот должен  навеки подпасть силам тех,  которые обитают в  преисподней.  Его
кровь  прольется неотмщенной,  как вода на  лугу,  и  память  о нем исчезнет
бесследно  с лица земли,  и имя его  обесчестится во  всем божьем мире.  Так
клялись в ту ночь пять  человек: Гильдебранд  и Гильдебад, Тотила и Тейя.  А
пятый был  Витихис,  сын  Валтариса. И  вот, смотри!  -- с этими словами  он
приподнял левый  рукав Витихиса. -- Смотри, Раутгунда, рубец  до сих пор еще
виден. Так клялся он, когда еще не был королем. А когда тысячи готов подняли
его  на щит в Регете, он клялся во  второй  раз: "Клянусь именем высочайшего
Бога на небесах, что все свое счастье, свою жизнь, все свое принесу в жертву
для  блага  готов". Ну,  Витихис,  теперь я напоминаю тебе об  этой  двойной
клятве  и спрашиваю: пожертвуешь ли ты,  как  клялся, своим счастьем,  своей
женой  народу готов? Видишь, я также  потерял для этого народа трех сыновей,
но своего внука, последнего отпрыска моего рода, принес в жертву ради готов.
Говори, сдержишь  ли и ты свою  клятву?  Или хочешь  преступить  ее  и  быть
проклятым среди живых и мертвых?
     Витихис  застонал  от  боли  при  этих  словах  ужасного  старика.  Тут
поднялась Раутгунда.
     --  Оставь его.  Довольно! Он  сделает, чего  ты требуешь.  Он не будет
бесчестным  клятвопреступником  из-за  своей  жены.  А  теперь  уйдите  все,
оставьте нас одних.
     Тейя направился к двери, Гильдебранд медлил.
     --  Уходи,  -- сказала ему Раутгунда. -- Клянусь  прахом моего ребенка,
что к восходу солнца он будет свободен.
     -- Нет! -- вскричал Витихис. -- Ни за что не отпущу я свою жену!
     -- Я сама уйду от тебя. Раутгунда  уходит, чтобы  спасти свой  народ  и
честь своего мужа. Сердце твое никогда не забудет  меня. Я знаю, оно  мое, с
этого дня  даже больше, чем прежде. Уходите же все, мы должны проститься без
свидетелей.
     На  следующее  утро,  прежде  чем  пропели петухи,  из  лагеря  выехала
покрытая покрывалом женщина. Рядом с ее лошадью шел мужчина в военном плаще.
На расстоянии  выстрела  от  них  ехал  слуга.  Долго  все  двигались молча.
Наконец,   они  достигли  пригорка,   возвышавшегося  среди   леса.   Позади
расстилалась  широкая  долина, в  которой  был  расположен  лагерь  готов  и
Равенна, впереди была дорога на северо-восток.
     Женщина остановила лошадь.
     --  Сейчас взойдет  солнце.  Я клялась, что оно  увидит тебя свободным.
Прощай же, мой Витихис!
     -- Не торопись так уходить от меня, -- сказал он, сжимая ее руку.
     -- Слово надо сдержать, друг, хотя бы сердце и разбилось от этого.
     -- Тебе легче уйти, чем мне остаться. Она болезненно улыбнулась.
     -- За этим лесом я оставляю свою жизнь. Тебя же впереди ждет жизнь.
     -- Что за жизнь!
     -- Жизнь короля для своего народа, как этого требует твоя клятва.
     -- О, несчастная клятва!
     -- Справедливо  было дать ее, и долг --  исполнить. А обо мне ты будешь
помнить  в раззолоченных  залах, как  и я  о тебе -- в хижине  среди  горных
утесов. Ты никогда не забудешь десяти лет любви и верности.
     Со  стоном  обнял ее  Витихис и прижался  головой  к  луке  седла.  Она
склонила голову над ним и провела рукой по темным волосам.
     Между тем  подъехал Вахис. С минуту он  молча смотрел  на них, затем не
выдержал и осторожно потянул Витихиса за плащ.
     -- Господин, господин, послушай, я дам тебе хороший совет.
     -- Что ты можешь посоветовать?
     -- Едем  с нами! Скорей на мою лошадь, -- и вперед! А уж я после приеду
к вам.  Пусть эти люди, которые вас так измучили, что на глазах у вас слезы,
пусть они берут себе эту корону и  распоряжаются ею, как  хотят. Вам она  не
принесла счастья. Садись, и уезжайте  вместе. А уж я найду  вам такое гнездо
среди горных скал, где разве только орел или горный баран найдут вас.
     --  Ты хочешь, чтобы твой  господин  бежал из  своего государства,  как
дурной  раб  с мельницы? -- ответила ему Рауггунда. -- Прощай,  Витихис. Вот
медальон,  возьми  его -- в  нем  локоны  с  головки  Атальвина  и один,  --
прошептала она, целуя его и надевая медальон ему  на шею, --  от  Раутгунды.
Прощай, жизнь моя!
     Он выпрямился, взглянул ей в глаза. Она ударила лошадь:
     -- Вперед, Валлада! -- и поскакала. Вахис последовал за ней. Витихис же
стоял  неподвижно, глядя  ей вслед. На  повороте  дороги  она  остановилась,
обернулась, махнула ему рукой и вслед за тем исчезла. Витихис, точно во сне,
прислушивался к стуку копыт,  и только когда он смолк, повернул назад, но не
мог идти. В стороне  от  дороги лежал огромный  камень. Король готов  сел на
него и закрыл  лицо руками. Крупные  слезы  текли  сквозь  его пальцы: он не
обращал  на них внимания. Так прошло много часов. Был уже  полдень, когда он
услышал, что его зовут. Он оглянулся: перед ним стоял Тейя.
     -- Едем назад, -- сказал он. -- Когда тебя не нашли утром в палатке, то
по обоим  лагерям  разнеслось, что  ты бросил корону и трусливо бежал. Скоро
весть эта проникла в  Равенну. Начинаются неурядицы:  жители  Равенны  хотят
впустить Велизария. Арагад и двое-трое других добиваются короны. Едем, спаси
государство!
     --  Едем,  -- спокойно  поднимаясь, ответил  Витихис. --  И  пусть  они
остерегутся! Из-за этой короны разбилось лучшее сердце: она теперь освящена,
и никто не смеет коснуться ее. Едем, Тейя, в лагерь!
     ГЛАВА X
     Действительно, в  лагере  было страшное смятение. Войско разделилось на
несколько партий, готовых к  восстанию. Одни хотели присоединиться к жителям
Равенны, другие  -- к бунтовщикам, третьи хотели покинуть Италию и уйти  за,
Альпы, иные  требовали избрания  нового короля,  и только очень  немногие не
верили  бегству короля и  ждали его. Во  главе  последних стал Гильдебад. Он
занял  ворота, открывавшие дорогу в город и в лагерь бунтовщиков, и объявил,
что не выпустит  никого. Повсюду раздавались  угрозы, брань, звук  оружия, и
Витихис,  проезжая по  лагерю, ясно  понял, что если бы он отрекся от короны
или бежал, дело готов погибло.
     Быстро решившись, вошел он в свою палатку, надел королевский шлем, взял
золотой скипетр,  сел  на Борея,  своего  боевого  коня, и поехал  по улицам
лагеря.
     За  ним  следовал  Тейя  с  голубым королевским  знаменем  Теодориха. У
западных  ворот  лагеря  собралась  толпа  воинов,  желавших  уйти за Альпы.
Гильдебад не выпускал их из ворот.
     --  Выпусти нас, --  кричала толпа. -- Король  бежал, все  погибло,  мы
хотим спастись!
     -- Король  не  такой трус, как вы! -- ответил им  Гильдебад, отталкивая
передних.
     -- Он  изменник, -- отвечали из толпы. --  Из-за  женских  слез он  все
бросил!
     -- Да!  -- кричали другие.  -- Он убил три тысячи наших братьев и потом
бежал!
     --  Ты  лжешь,  --  раздался  подле  него  спокойный   голос  Витихиса,
подъехавшего в эту минуту.
     -- Да  здравствует король Витихис!  -- торжествующе закричал Гильдебад.
-- Видите, готы, он здесь.
     --  Да  здравствует  король! --  закричал подоспевший  Гильдебранд.  --
Герольды, объявите скорее по всему лагерю, что король здесь.
     И вскоре по всему лагерю гремело: "Да здравствует король Витихис!"
     -- Скорее, король, веди  нас к победе! -- вскричал Гильдебад. -- Потому
что Гунтарис и Арагад двинулись уже на нас, думая, что мы без главы. Веди же
нас! Долой мятежников!
     Но король спокойно покачал головой.
     -- Нет, кровь  готов не должна более проливаться от готского же оружия.
Подождите меня здесь. Гильдебад, открой ворота. Никто не должен следовать за
мной. Я один поеду в лагерь мятежников. Тейя, смотри за порядком в лагере. А
ты, Гильдебранд,  ступай  к  воротам  Равенны  и объяви, чтобы  их  открыли.
Требование  народа будет исполнено: сегодня же  вечером  в них въедет король
Витихис и королева Матасунта.
     Гильдебад открыл ворота. Вдали виднелся лагерь мятежников. Там все было
в движении, очевидно, готовились к бою: громко раздавался их военный клич.
     Витихис отдал  свой меч  Тейе и медленно  поехал  к противникам. Ворота
закрылись за ним.
     -- Он ищет смерти! -- вскричал Гильдебранд.
     -- Нет, он ищет и принесет благо  готам, -- ответил Тейя. Витихис между
тем подъехал к Гунтарису.
     -- Я пришел  поговорить  с тобой о благе готов. Братья не  должны более
враждовать между собой. Вступим рука об руку в Равенну и соединенными силами
отразим Велизария. Я женюсь на Матасунте, а вы оба будете занимать ближайшие
места к трону.
     --  Ты забываешь, -- гордо ответил ему Гунтарис, -- что твоя невеста --
в нашей палатке.
     -- Герцог Гунтарис,  я мог бы возразить тебе  на  это,  что и  мы скоро
будем в твоих палатках:  мы многочисленнее  и не  трусливее  вас, притом  на
нашей стороне правда. Но оставим  это. Допустим,  что  ты победишь  нас. Что
дальше? Можешь ли ты бороться с Велизарием?  Ни в коем случае.  Соединившись
вместе, мы едва в состоянии будем побороть его. Уступи!
     -- Уступи ты, -- ответил Гунтарис, -- если тебе так дорого благо готов.
Откажись от короны. Неужели ты не можешь принести жертву своему народу?
     -- Могу, я даже принес уже. Есть ли у тебя верная жена, Гунтарис?
     -- Есть, она мне очень дорога.
     -- Ну, видишь, я также имел очень дорогую мне жену и пожертвовал ею для
народа: я отпустил ее, чтобы жениться на Матасунте.
     -- Значит, ты не любил ее! -- вскричал Арагад.
     Витихис  потерял  самообладание:  щеки   его  вспыхнули,  и  он  бросил
уничтожающий взгляд на испуганного юношу.
     --  Не  болтай мне  о  любви, глупый  мальчишка.  Из-за того, что  тебе
приснились алые губы и белое тело,  ты толкуешь о любви? Что можешь ты знать
о том,  что  я потерял в этой женщине, матери моего  ребенка?  Не  раздражай
меня. Я с трудом сдерживаю свою боль и отчаяние.
     Гунтарис все время молчал, задумавшись.
     --  Я был с  тобой, Витихис,  на войне с гепидами. Никогда не  видел я,
чтобы простой человек был так благородно храбр. Я знаю, в тебе  нет никакого
коварства. И знаю,  как  глубока  бывает  любовь  к  достойной  жене.  И  ты
пожертвовал для народа своей женой? Это великая жертва.
     -- Брат! -- вскричал Арагад. -- Что ты замышляешь?
     -- Я  думаю,  что дом  Вельзунгов  не  должен допустить, чтобы кто-либо
превзошел его в благородстве. Благородное происхождение, Арагад, обязывает к
благородным поступкам.  Скажи мне, Витихис, только  одно еще:  почему  ты не
отказался скорее от короны, даже от жизни, чем от своей жены?
     -- Потому  что это  погубило  бы  наше государство.  Два  раза  я хотел
уступить  корону  графу  Арагаду.  И  оба раза  первые люди  при  моем дворе
клялись, что  никогда не признают его. Явилось бы три,  четыре короля сразу,
но Арагада они  не признали бы. Тогда я отпустил свою жену. Принеси же  и ты
жертву, герцог Гунтарис, отказавшись от притязаний на корону.
     --  В домах готов  не  будут  говорить, что крестьянин Витихис оказался
благороднее,  чем самый  благородный из благородных.  Война кончена: клянусь
тебе в верности, мой король.
     Гордый герцог опустился на колени перед Витихисом. Король поднял его, и
они дружески обнялись.
     -- Брат, брат! Что ты сделал! Какой позор! -- вскричал Арагад.
     -- То, что я сделал, делает мне честь, -- спокойно ответил Гунтарис. --
И чтобы мой король увидел в этой клятве не трусость, а благородный поступок,
я прошу у него одной милости: Амалы и  Балты оттеснили наш род с того места,
на которое он имеет право среди готов.
     --  В этот час, -- сказал Витихис,  -- ты  снова купил это место:  готы
никогда не забудут, что благородство  Вельзунгов  предотвратило междоусобную
войну в такое опасное время.
     -- В знак  того, что  ты отдаешь  нам справедливость, позволь, чтобы во
всякой битве Вельзунги носили боевое знамя готов, -- сказал Гунтарис.
     -- Пусть будет по-твоему, -- ответил Витихис, протягивая ему руку. -- И
ничья рука не понесет его с большим достоинством.
     -- А теперь к Матасунте! -- сказал Гунтарис.
     --  Матасунта!  --  вскричал Арагад,  который до сих пор  стоял,  точно
оглушенный этим  примирением. -- Матасунта!  Вы вовремя напомнили мне о ней!
Вы  можете  отнять  у  меня  корону, но  не  мою любовь и  не  долг защищать
возлюбленную. Она отвергла меня,  но я люблю ее.  Я защищал ее перед братом,
когда он хотел принудить ее стать моей. Тем более буду я защищать ее теперь,
когда они хотят принудить ее стать женой врага.
     Вскочив на лошадь,  он  помчался к ее  палатке. Витихис с беспокойством
смотрел ему вслед.
     -- Оставь,  -- спокойно сказал ему Гунтарис. -- Раз мы соединились, лам
нечего бояться. Пойдем и как предводители примирим наши войска.
     И он подвел  Витихиса к своему войску и потребовал,  чтобы  все  тотчас
присягнули ему. Те с радостью дали клятву.
     Между тем Арагад вошел к Матасунте.
     -- Не сердись,  княжна!  На этот раз ты не имеешь права!  Арагад пришел
только исполнить  последний долг своей любви. Беги, следуй за мной! --  и он
схватил ее за руку.
     Матасунта выдернула свою руку и отступила назад.
     -- Бежать? Куда? Почему? -- спросила она.
     -- Куда? За море! Через Альпы! Все равно. Но  беги,  потому  что  твоей
свободе  грозит  опасность. Тебя  назначили  в  жены  другому, и если ты  не
бежишь, они принудят тебя выйти за него.
     -- Принудят?  --  ответила Матасунта. -- Меня,  внучку Теодориха? Пусть
попробуют! -- и она схватила кинжал, который был спрятан у нее на груди.
     В  эту  минуту в палатку вошел Тейя, а  за ним два  мальчика в нарядных
белых шелковых  одеждах. Они несли пурпуровую подушку, прикрытую покрывалом.
Тейя подошел к Матасунте и опустился перед ней на колени.
     -- Приветствую тебя, королева готов и Италии! -- мрачно сказал он.
     Она с удивлением взглянула  на него. Тейя  же поднялся, взял с подушки,
которую несли мальчики,  золотую  корону  и зеленую ветку  руты и  подал  их
Матасунте.
     --  Вот, -- сказал  он, -- корона и венок  невесте, Матасунта.  Носилки
ждут, садись и поезжай венчаться и короноваться. Арагад схватился за меч.
     -- Кто прислал тебя? --  спросила Матасунта с бьющимся сердцем, все еще
держась за кинжал.
     --  Кто,  как не  Витихис,  король  готов?  -- ответил  Тейя.  Глубоким
торжеством сверкнули прекрасные глаза Матасунты. Быстро надела она корону на
голову и, подняв обе руки к небу, вскричала:
     -- Благодарю  тебя, о небо! Твои звезды не лгут, и верное сердце также.
Я знала, что это будет... Идем, Тейя, я готова.  Веди меня  к своему и моему
господину.
     Они уехали.
     Арагад не в состоянии был вымолвить слова от  изумления. К нему подошел
один из его свиты.
     -- Ну, что же? -- спросил он. -- Лошадь готова. Куда же?
     -- Куда? Куда? -- повторил Арагад. -- Остается только одна дорога -- по
ней я и пойду. Где теперь византийцы -- и смерть?
     Через  неделю  после  этого  в  Равенне  был   большой   пир   в  честь
бракосочетания  короля.  Вечером  Матасунта вошла в  приготовленную  для нее
комнату.
     -- О,  Аспа, --  вскричала она, остановившись  на пороге. -- Как чудно,
волшебно ты убрала ее! Вся в цветах! Но запах слишком уж силен.
     -- А ты как  хороша теперь! -- вскричала Аспа, любуясь  ею. -- Никогда,
никогда не видела я  тебя такой прекрасной. Ты точно богиня любви. Матасунта
взглянула в зеркало и увидела, что Аспа права.
     --  Уйди,  Аспа,  я  должна остаться одна  с моими  мыслями. Невольница
повиновалась, Матасунта подошла к окну и открыла его.
     -- О, как  чудно исполнилось мое предчувствие!  Как  некогда  он осушил
слезы девочки, привел ее, безнадежную, в дом, так и теперь он утишит все мой
страдания.  Во  все эти одинокие годы, последние  месяцы, полные  опасности,
внутренний голос громко говорил  мне: "Это будет, будет  так, как ты веришь!
Твой спаситель придет!" И -- о несказанная милость  неба! -- это свершилось:
я  --  его.  Прими  мою  благодарность,  ты,  могущественная  сила,  которая
указывает путь  людям своей  любящей, мудрой, благословляющей рукой.  Я хочу
быть достойной этого счастья:  он должен жить, как в  раю.  Говорят,  что  я
красива. О  небо, оставь  мне эту красоту  для него!  Говорят, что я обладаю
сильным, быстрым умом.  Боже, придай  ему крылья, чтобы он  мог следовать за
его  геройской душой! И вместе с  тем,  о Боже, дай мне силы исправить  свои
недостатки, победить гордость, упрямство, вспыльчивость.
     Она  склонила голову на  руки. В эту  минуту комната  ярко  осветилась.
Матасунта оглянулась:  в открытой двери стоял  Витихис,  а за ним  несколько
знатнейших готов с факелами.
     -- Благодарю, друзья,  --  сказал  им  Витихис.  --  Благодарю,  идите,
продолжайте пир.
     Они ушли, Витихис и Матасунта остались одни. Невольно  она отступила  в
дальний угол комнаты. Витихис заметил это.
     --   Королева,  --  сказал  он  серьезным,  торжественным  голосом.  --
Успокойся. Я догадываюсь о  твоих чувствах.  Но так должно  быть: я  не  мог
пощадить тебя. Благо готов  требовало  этого, и  я  женился на  тебе.  Но ты
должна была заметить в  эти дни, что я, по возможности, щажу тебя, -- я  все
время  избегал тебя, охотно  ушел бы  и теперь, но это невозможно, ты знаешь
обычаи  готов: знатнейшие готы --  шесть мужчин  и шесть  женщин -- проведут
ночь на  страже у нашей двери, и  если бы я вышел, это наделало бы  шуму. Ты
должна эту ночь  потерпеть мое присутствие, хотя, -- верь мне, -- я  гораздо
охотнее склонил бы свою  усталую голову на твердый камень  самого пустынного
горного ущелья, чем на пышное ложе здесь.
     Молча, дрожа всеми  членами,  Матасунта  прислонилась к стене.  Как  ни
тяжело страдал сам Витихис, но ему стало жаль девушки.
     --  Оставь, Матасунта, -- сказал он. --  Будем благородно выносить нашу
долю и  не станем огорчать  друг друга мелочностью. Руку  твою я  должен был
взять, но сердце свободно. Я знаю, что ты меня не любишь, -- ты и не можешь,
да  и не должна любить меня. Но верь мне, я  честен, и  тебе следует уважать
человека,  с которым ты  разделяешь корону. Итак,  будем друзьями,  королева
готов!
     И он протянул ей руку. Матасунта не могла дольше  владеть собой: быстро
схватила она его руку и опустилась перед ним на колени.
     --  Нет,  дорогой,  я  не хочу  избегать  тебя.  Узнай наконец  все. О,
Витихис! Меня учили, что женщина должна скрывать свое чувство. Но я не хочу,
я буду  откровенна с тобой. Ты говоришь о принуждении и страхе. Витихис,  ты
ошибаешься. Меня не надо было принуждать, охотно...
     С удивлением  смотрел на  нее Витихис,  теперь  ему  показалось, что он
понял ее.
     -- Прекрасно и величественно поступаешь  ты,  Матасунта: ты так  горячо
любишь свой  народ,  что  без принуждения жертвуешь ему своей свободой. Верь
мне, я глубоко уважаю тебя за это,  я тем лучше могу оценить эту жертву, что
и сам  сделал то же.  Только для  блага государства я  женился на  тебе,  но
никогда не могу любить тебя.
     Матасунта  побледнела,  руки  ее  бессильно  опустились,  она  большими
глазами смотрела на него.
     -- Ты не  любишь меня? Не можешь любить? Так  звезды лгут! Да разве уже
нет Бога?
     Король не понимал.
     --  Матасунта,  ты  получила мою корону, но не мое  сердце. Ты  супруга
короля, Но не жена  бедного  Витихиса. Знай: мое  сердце,  моя любовь навеки
отданы другой. Раутгунда -- моя жена и всегда останется ею.
     --  А!  -- дрожа,  точно в  лихорадке,  закричала Матасунта.  --  И  ты
осмелился! Ты осмелился! Прочь, прочь от меня!
     --  Тише, --  сказал  Витихис,  --  неужели ты  хочешь  созвать  людей?
Успокойся, я не понимаю тебя.
     Стыд  и  гнев, любовь и страшная ненависть бушевали в  груди Матасунты.
Она  бросилась было  к двери,  но упала без  чувств. Витихис положил  ее  на
постель, а сам сел подле.
     "Бедное дитя! -- сказал  он про  себя. -- Здесь так  душно. Она сама не
знала, что говорила".
     Долго сидел он, склонив голову, прижав губы к медальону с волосами сына
и жены. Наконец, пропели петухи, и стража ушла. Вслед за ней ушел и Витихис.
     ГЛАВА XI
     У  подножья Апеннин,  около горного  местечка  Таганы, стоял монастырь,
построенный отцом Валерии. Кругом разросся роскошный  сад. Однажды под вечер
в саду сидела Валерия и читала. Было тихо, только из храма  едва  доносилось
пение. Вдруг среди этой  тишины раздался звук трубы и  громкий военный  клич
готов. Валерия встрепенулась.
     -- Что это? --  сказал, подойдя  к ней, Кассиодор.  Между тем, прибежал
старый привратник.
     -- Господин, целое войско стоит у стены, -- сказал он Кассиодору.
     --  Они  шумят,  требуют  мяса  и  вина, а предводитель  их  --  он так
прекрасен...
     --  Тотила! -- воскликнула Валерия  и бросилась  ему навстречу.  --  Ты
принес сюда эфир и свет! -- крикнула она.
     -- И новые надежды, и старую любовь! -- ответил он.
     -- Откуда ты? Тебя так долго не было.
     --  Прямо  из  Парижа,  от двора Меровингов, королей  франков.  О,  как
прекрасно  твое отечество, Валерия! Как  забилось мое сердце, когда  я снова
увидел оливковые и лавровые деревья и глубокую синеву неба.
     -- Чего же добился ты от короля франков? -- спросил Кассиодор.
     --  О, многого,  всего!  Я застал  у него при дворе посла  Византии. За
большую сумму ему почти удалось склонить франков выслать на помощь Велизарию
значительное войско. Но я расстроил это дело. Король франков не пошлет своих
войск против нас, и даже есть надежда, что он поможет нам.
     -- А что поделывает Юлий?
     --  Юлия  проводил  я  в его отечество.  Там  он мечтает о вечном  мире
народов,  о высшем благе и царствии небесном.  Но  как  ни хорошо  там, меня
тянуло  сюда, к  моему  народу.  На обратном пути  я встречал  отряды войск,
возвращавшихся в Равенну, я и сам веду большой отряд нашему храброму королю.
Скорее бы  собрать войска  и  можно  было выступить против греков.  Тогда мы
отомстим за Неаполь.  О,  Кассиодор! Мужество, звон оружия, любовь к народу,
сердце, полное любви и ненависти -- неужели не в этом жизнь?
     -- Да, конечно,  когда мы счастливы и молоды.  Горе же  приводит  нас к
небу.
     -- Мой благочестивый отец, -- ответил Тотила, -- не годится мне спорить
с  тобой,  ты гораздо старше,  умнее и лучше меня.  Но  мое  сердце  создано
другим. Если я сомневаюсь в существовании всеблагого Бога,  то только тогда,
когда  вижу  страдания невинного. Когда  я  смотрел, как умирала благородная
Мирьям, мое сердце спрашивало: разве же нет Бога?.. Но в счастье, при сиянии
солнца я сознаю и чувствую  Его  милость. Он  наверно желает людям счастья и
радости. Страдание же -- это Его святая тайна, которая откроется там. Здесь,
на земле, будем счастливы сами и, насколько можем,  будем доставлять счастье
другим. А пока прощайте. Я тороплюсь привести свой отряд к королю Витихису.
     -- Уже уезжаешь? -- сказала Валерия -- Когда же и где снова увидимся?
     -- Увидимся, Валерия, верь  моему слову. Я знаю, наступит день, когда я
получу  право  вывести тебя из  этих  мрачных стен. Пока не тоскуй: наступит
день победы и счастья. Меня укрепляет  мысль, что я обнажаю  меч сразу и  за
свой народ, и за свою любовь.
     Они пошли r воротам. Валерия видела, как он в полном вооружении вскочил
на лошадь и поехал впереди  отряда.  Ярко  блестели шлемы воинов  на закате,
легко  развевалось  голубое  знамя. И она долго-долго  с  тоской глядела  им
вслед.
     Король Витихис деятельно  готовился  к  войне.  Последние тридцать  лет
правления Теодориха прошли в полном мире, работы было теперь много. Арсеналы
и верфи были  пусты, в громадных кладовых Равенны  не было никаких  запасов.
Все это  надо было снова пополнить. Притом каждый день к городу стекались то
большие,  то  меньшие  отряды  войск,  которые изменник  Теодагад высылал из
Италии. Витихис  лично следил за  всеми приготовлениями  и  этой  неустанной
работой заглушал  сердечную боль. Он  с нетерпением  ждал дня, когда  сможет
вывести сильное войско против врага.  Но  как ни хотелось ему борьбы, он  не
забыл   долга  короля:  послать  к  Велизарию  Гунтариса  и  Гильдебада  для
переговоров  о мире. Занятый приготовлениями к войне, король  почти не видел
своей королевы  и  не думал о ней. Матасунта же целые  дни  думала о нем. Но
теперь ее страстная .любовь обратилась в не менее страстную ненависть.
     Она с детства привыкла смотреть на него, как  на идеал. Все ее надежды,
ее любовь были  связаны  с  его  образом,  и  она с глубокой  верой  ожидала
исполнения своих желаний. И вот он женился на ней, но сердце его вечно будет
принадлежать  другой. Он  разбил ее  жизнь, и из-за чего? Из-за короны,  для
блага государства. Но слова -- отечество, государство --  ничего не говорили
ее душе,  напротив, с  детства  с  этими словами связывались  воспоминания о
страданиях. И  вот теперь,  когда ради этого  государства  была  разбита  ее
жизнь, ею овладело страстное желание уничтожить это государство.
     "Он оттолкнул меня,  разбил мое сердце  из-за короны, -- думала она. --
Хорошо. Он раскается. Как  он не пощадил меня,  растоптал ногами мою любовь,
так и я  разобью  его мечты: он  увидит  это  государство уничтоженным,  эту
корону изломанной".
     Ненависть  изощрила ее  ум.  Как ни  хотелось  ей сразу  уничтожить это
государство, но  она  понимала,  что это невозможно. Надо  было  действовать
очень осторожно, чтобы никто не заподозрил ее ненависти и жажды мести. Чтобы
вредить  Витихису, ей  необходимо точно  знать все его планы,  распоряжения,
намерения.  Как королеве,  ей, конечно,  это  было легко: никто не скрывался
перед  ней,  старый  Гриппа  передавал ей  все сведения, какие получал,  а в
важных случаях она сама присутствовала  на  совещаниях, которые  происходили
всегда в комнатах короля.
     Скоро она в  точности, не хуже самого  Витихиса, знала все  о положении
государства:  его силы, разделение войск, наступательные  планы полководцев,
все их надежды и опасения, с нетерпением ждала она случая поскорее применить
все эти сведения ради мести, на гибель готов. Но приходилось ждать. Вступить
в сношения  с самим Велизарием она  не  могла надеяться, оставались римляне,
которые, как она  знала, были  враждебны готами.  Но с кем из  них  завязать
сношения?  И она  осторожно  разузнавала,  кто из  римлян  опаснее  всех для
государства. К кому ни обращалась она с этими  вопросами,  все в  один голос
отвечали ей: префект Цетег.  Но он был далеко, в Риме, и она не могла теперь
вступить в сношения с ним. Приходилось ждать, пока готы двинутся к Риму.
     Однажды  она  возвращалась домой в  сопровождении только Аспы, стараясь
избегать слишком людных улиц, В одном месте они встретили толпу, собравшуюся
у стола фокусника. Аспа немного отстала, чтобы посмотреть фокусы. Матасунта,
задумавшись, прошла дальше.
     Фокусник был  молодой, высокий  мужчина  с длинными светлыми  волосами,
белым лицом и черными, как уголь, глазами. Он очень забавлял толпу.
     Постояв несколько минут около его столика, Аспа  начала  искать глазами
свою госпожу и  вскоре увидела,  что толпа итальянских носильщиков, которые,
очевидно, не знали Матасунту в лицо, загородили ей дорогу, и, как показалось
Аспе, забрасывали  камнями  что-то лежавшее на земле. Только что хотела  она
бежать  к своей госпоже,  как вдруг  фокусник, страшно вскрикнув, бросился в
толпу.  Там  он на минуту нагнулся, поднял что-то и  затем выпрямился. Тогда
стоявшие подле него носильщики начали его бить. Фокусник с невероятной силой
отбивался от них правой  рукой, а  левой  придерживал что-то  у  груди.  Эта
неравная борьба продолжалась недолго, наконец, фокусник упал.
     Тут Матасунта закричала:
     --  Оставьте  несчастного! Я, королева, приказываю это  вам!  Сбежались
готы и разогнали толпу. Фокусник поднялся и приблизился к Матасунте.
     -- Спаси  меня! Защити меня, белая королева! -- прошептал он, и упал  у
ног ее. В эту минуту подбежала Аспа. Внимательно посмотрела она на фокусника
и вдруг, скрестив руки, опустилась подле него.
     -- Аспа, что с тобой? -- спросила королева.
     -- О, госпожа, -- ответила  девочка, -- он сын моего народа. Он молится
богу-змею.  Смотри, эти светлые  волосы  не  его, они  сдвинулись  теперь  в
сторону,  а под  ними,  видишь,  какие черные. И кожа его, смотри,  на груди
такая же  темная, как у меня. А вот на груди надпись -- это священное письмо
моей родины.
     -- Однако он подозрителен. Зачем  это переодевание? Его надо  взять под
стражу.
     --  О,  госпожа!  Нет, не позволяй этого!  Знаешь, что  написано на его
груди?  Никто,  кроме меня,  не  поймет  этого,  -- прошептала  Аспа. -- Там
написано: "Сифакс обязан жизнью своему господину, префекту Цетегу". Да,  да,
это Сифакс, он моего племени, я узнаю его. Сами боги посылают его нам!
     -- Да, Аспа, боги мести, -- ответила королева и велела отнести человека
дворец.
     ГЛАВА XII
     Через   несколько   дней   король   созвал   совет.   Матасунта   также
присутствовала нем,  должны  были  решаться важные вопросы. Войска готов уже
все собрались, они ожидали начала войны. Возвратились и послы от Велизария.
     --  Что  же ответил Велизарий на  мои предложения? --  спросил  Витихис
Гунтариса.
     -- Он сказал, что согласен  на мир  только с  одним  условием, если все
войск готов сложит оружие, весь народ перейдет за Альпы, а король и королева
отправятся, как заложники, в Византию. Ропот негодования раздался в зале.
     -- Ну, король, теперь довольно медлить! Веди нас в битву!
     -- Сочтем же сначала свои силы, -- ответил Витихис. -- Каждый начальник
пусть говорит, сколько у него воинов.
     -- У меня три тысячи пеших и конных, -- начал Гильдебад.
     -- У меня сорок тысяч пеших и конных, -- сказал герцог Гунтарис.
     -- У меня сорок тысяч пеших, -- сказал граф Гриппа.
     -- У меня семь тысяч, -- заявил Гильдебранд.
     -- Кроме того, шесть тысяч всадников привел Тотила, -- добавил Витихис.
     -- Да  четырнадцать тысяч у Тейи. Где  он? Его здесь нет? И, наконец, у
меня пятьдесят  тысяч  пеших  и конных.  Итого  сто шестьдесят тысяч готских
воинов, -- с торжеством заключил король. -- Теперь нам нет нужды медлить.
     -- Ни минуты нельзя медлить! -- вскричал Тейя, вбегая в залу. -- Мести,
король!  Мести!  Совершилось  ужасное преступление, которое вопиет о  мести!
Веди нас скорее в битву!
     -- Что случилось? -- спросили несколько голосов.
     -- Один из полководцев Велизария, гунн Амбацух, давно уже  окружил, как
вы знаете, крепость Петру.  Помощи не было ни откуда. Только молодой Арагад,
--  он,  видимо, искал смерти, --  вступил с  ним  в бой со своим  маленьким
отрядом и был убит. Крепость была полна народа, в нее собрались все старики,
женщины  и  дети из  окрестных  долин.  Небольшая  кучка  воинов  защищалась
отчаянно, но наконец  голод  заставил их  открыть ворота. Гунн  поклялся  не
проливать крови. Когда их впустили, он велел собраться всем готам  в церкви.
И когда они  собрались  --  пять  тысяч стариков, женщин и  детей,  и двести
воинов...
     Тейя вздрогнул и на минуту умолк.
     -- Когда  они собрались, -- продолжал он, -- он запер двери и сжег всех
вместе с церковью.
     -- А договор! -- вскричал Витихис.
     -- Да, так кричали  и  несчастные из пламени.  Но он,  смеясь, ответил:
"Договор исполнен, ни  капли  крови не пролито". И  византийцы смотрели, как
пять тысяч готов -- стариков, больных, женщин  и детей  -- слышишь, Витихис,
детей, -- задыхались и горели.
     -- Веди нас в битву, король! Надо отомстить! -- закричали голоса.
     -- Да будет  так! -- спокойно  ответил  король и взял  в  руку  голубое
королевское знамя, которое висело за его креслом.  -- Вы видите  в моей руке
старое знамя Теодориха, с которым он шел от победы к победе. Конечно, теперь
оно в  худшей руке, чем его, но не робейте. Вы знаете,  что я не самонадеян.
Но теперь я слышу, как знамя это шепчет о победе, великой мести. Следуйте за
мной!  Войска  должны двинуться тотчас. Начальники,  распорядитесь,  идем на
Рим!
     -- На Рим! На Рим! -- повторили все.
     Между тем, Велизарий, видя, с какой легкостью он овладевает почти  всей
Италией, решил  покинуть Рим  и идти  к  самой Равенне, последнему  убежищу,
варваров.  Он был вполне уверен, что легко овладеет крепостью и скоро кончит
свое дело в Италии. Цетег старался отговорить его от этого похода, указывая,
что если он  до  сих пор почти не  встречал сопротивления, то только потому,
что войска готов удалены из Италии, но  они скоро возвратятся и тогда  будут
драться отчаянно. Но Велизарий не  верил, в предложении  Витихиса о мире  он
увидел доказательство их слабости.
     -- Оставайся за стенами Рима, если боишься варваров,  -- гордо закончил
он разговор. -- Я выступаю немедленно.
     -- Нет, --  ответил префект. -- Поражение Велизария  --  слишком редкое
зрелище, я должен увидеть его. Я иду с тобой.
     И они выступили. Между тем, начали носиться  темные слухи о приближении
огромного войска готов. Велизарий не  придавал им  значения. Остановились на
ночлег. Перед рассветом Цетег лежал в своей палатке, как вдруг к нему вбежал
Сифакс.
     -- Господин, готы идут. Они сейчас будут здесь. Я ехал  на самой лучшей
лошади королевы, но этот Тотила -- он ведет передовой отряд -- мчится, точно
ветер пустыни. А у вас здесь никто даже не подозревает этого.  Они взяли уже
башню у Атио и мост через нее.
     -- Недурно,  -- сказал Цетег. --  Не  можешь ли ты  хоть приблизительно
судить о силах неприятеля?
     -- Приблизительно!  Я  знаю  их  число  также  точно,  как и сам король
Витихис. Вот список их войск, королева посылает его тебе. Цетег с удивлением
взглянул на него.
     -- Да, господин, сама  королева Матасунта. Просто чудеса: эта красавица
хочет погубить свой народ из-за одного человека -- из-за своего мужа.
     -- Ошибаешься. Она чуть не с детства любит его.
     -- Да, она любит его, но он -- нет.
     -- Ну, едва ли она говорила с тобой об этом, -- усомнился префект.
     --  Не  она,  но Аспа, ее  раба. Она дочь моего  народа и  знает  меня.
Королева все говорит Аспе, Аспа -- мне. Матасунта хочет погубить государство
готов.  Она будет писать тебе через Аспу на нашем языке,  которого  никто не
знает здесь, обо всех планах короля.
     -- Сифакс, да это известие стоит короны!  Умная, жаждущая мести женщина
стоит целых  легионов.  Теперь  берегитесь вы все,  Витихис, и  Велизарий, и
Юстиниан! По какой дороге идут готы?
     -- По Саларийской.
     --  Хорошо!  Дай мне  план  этой дороги  --  вон  он  на  столе.  Подай
вооружение  и  сейчас  позови  Марка  Лициния  и  Сандила,  начальника  моих
исаврийцев. О приближении же готов не говори никому ни слова.
     Сифакс ушел, а Цетег погрузился в рассмотрение плана.
     -- Да, значит, они  идут отсюда, спускаются с северо-запада, --  сам  с
собой рассуждал  он. -- Горе тому, кто вздумает остановить  их!  Дальше идет
глубокая  долина, где находится  наш  лагерь.  Здесь  произойдет битва, она,
бесспорно, будет проиграна. Готы погонят нас назад к юго-востоку. Здесь  нам
преградит путь этот  ручей.  Мосты  наверно  не выдержат, и  множество наших
потонет. За ручьем обширная плоская равнина -- какое чудное поле для готской
конницы, которая будет преследовать нас! За этой равниной -- густой лес и за
ним -- узкое ущелье с разрушенным замком Адриана.
     В эту минуту вошел Лициний.
     -- Марк, -- сказал ему Цетег.  -- Мы сейчас  уходим через ручей  в лес.
Всем, кто будет спрашивать, куда мы идем, отвечай -- назад, в Рим.
     -- Как? Без битвы? Домой? -- с  удивлением спросил  Марк. -- Но ведь ты
знаешь, что предстоит сражение.
     -- Именно поэтому мы и уйдем,  -- ответил  Цетег  и  пошел к Велизарию.
Велизарий был уже на ногах.
     --  Знаешь ли, префект, -- вскричал он, увидя его, --  беглые крестьяне
говорят,! что приближается кучка готских всадников?! Безумцы воображают, что
дорога] свободна до самого Рима. Они погибнут.
     -- Но говорят, что эти всадники -- только передовой  отряд, что за ними
след громадное войско, -- заметил секретарь его, Прокопий.
     --  Глупости!  Они побоятся прийти,  эти  готы.  Витихис  не  осмелится
напасть на меня.
     -- Ошибаешься,  Велизарий,  -- заметил  Цетег. --  Я  знаю наверно, что
приближается все войско готов.
     --  Так  возвращайся  домой,  в  Рим,  если  боишься,  --  ответил  ему
Велизарий.
     --  Хорошо.  Я  воспользуюсь  твоим  позволением  и  ухожу  со   своими
исаврийцами.
     -- Уходи, мне не нужен ни ты, ни твои исаврийцы.
     Цетег  вышел  из палатки. Пока он садился на лошадь, к палатке подъехал
отряд всадников.
     -- Цетег, это ты? -- сказал  их предводитель. -- Неужели правда, что ты
уходишь в Рим? Неужели оставишь нас в опасности?
     --  А,  Кальпурний,  --  ответил  Цетег. --  Я и не узнал тебя, ты  так
бледен.
     -- Проклятые варвары, -- со страхом  сказал  Кальпурний. -- Теперь  уже
известно, что  это не отряд, а огромное войско. Сам король  Витихис  быстрым
маршем  идет сюда через Сабину. Сопротивляться им --  безумие,  погибель.  Я
пойду с тобой.
     -- Нет, --  ответил Цетег. -- Ты  знаешь, что я  суеверен: я  не езжу с
людьми, которых преследуют боги. А тебя наверно скоро постигнет наказание за
трусливое убийство мальчика.
     Кальпурний бросился к Велизарию.
     -- Магистр, вели отступать, скорее! -- вскричал он.
     -- Почему, -- спросил тот.
     -- Приближается сам король готов.
     -- А встретит его сам Велизарий. Но как ты смел покинуть свой пост? Ах,
римляне, вы не стоите  того, чтобы освобождать вас. Ты дрожишь? Трус! Сейчас
ступай на свое место, в передовой отряд. Анталлас, Кутургур, возьмите его  с
собой и не отставайте от него. Он должен быть храбр, слышите?  Но уже  пора,
через  час взойдет солнце,  а  оно  должно встретить все наше войско на  тех
холмах. Позовите  сюда Амбацуга, Бесса,  Константина, Дмитрия,  пусть тотчас
ведут все войско навстречу врагу.
     Велизарий вышел из  палатки. В лагере  поднялась суета. Через  четверть
часа все двинулись к холмам.  Туда  вели  только две узкие  дороги, пехота и
конница в  беспорядке двинулись вместе и  много раз сталкивались, мешая друг
другу. Они подвигались гораздо медленнее, чем предполагал Велизарий, и когда
достигли холмов, солнце  взошло, и на всех высотах засверкало  оружие готов:
варвары опередили Велизария.
     С быстротой молнии бросился Тейя к королю.
     -- Король, -- вскричал он. -- Там, у подошвы горы, стоит Велизарий!  Он
был так безумен, что выступил нам навстречу. Он погиб, клянусь богом мести!
     -- Вперед! -- крикнул Витихис. -- Вперед, готы!
     Он подъехал к краю горы и осмотрел расстилающуюся у подошвы ее долину.
     --  Гильдебад -- на левое крыло! Ты, Тотила, со всадниками бросайся  на
центр. Я буду держаться справа, готовый  следовать  за  тобой  и  прикрывать
тебя.
     -- Этого не понадобится, --  ответил Тотила. --  Ручаюсь тебе,  что они
меня не задержат.
     -- Мы отгоним  неприятеля назад в  лагерь,  возьмем лагерем. А тех, кто
уцелеет, пусть ваша конница, Тотила и Тейя, гонит по долине к Риму.
     -- Да, если нам удастся первыми занять ущелье за лесом, -- сказал Тейя.
     --  Оно еще  не  занято,  кажется.  Вы  должны  достичь  его  вместе  с
беглецами,  -- сказал  Витихис.  -- Но вот неприятельская  пехота движется к
нам.
     --  А,  это  гунны  и  армяне!  И  их  ведет  Амбацуг, клятвопреступный
поджигатель-убийца! -- закричал Тейя.
     --  Вперед, Тотила, -- сказал Витихис. -- Из  этого отряда -- ни одного
пленного!
     Быстро  полетел  Тотила  навстречу  врагу.  Спокойно  выступил Амбацуг,
испытанный воин, ему навстречу.
     -- Дайте им подойти вплотную, -- спокойно сказал он своим армянам. -- И
тогда, только тогда, не  раньше, бросайте  в них копья. Цельте прямо в грудь
лошадям. А после этого за мечи. Таким образом я разбил много конницы.
     Но  вышло иначе. Точно  громадная лавина,  с быстротой молнии спустился
Тотила со  своей конницей на врага и, прежде чем  армяне успели поднять свои
копья,  он уже  смял первый ряд  их. Пораженный  Амбацуг хотел  дать  приказ
остальным отрядам опуститься на колени и выставить копья вперед,  но увидел,
что и второй, третий и четвертый ряды уже смяты. Тотила ударом меча разрубил
его шлем.
     -- Возьми выкуп! -- закричал он, упав на колени. -- Я сдаюсь.
     Тотила протянул  уже руку, чтобы взять от него оружие, но тут подскочил
Тейя.
     -- Вспомни  о  крепости Петре!  --  закричал  он, и новым ударом Тотила
разрубил голову армянину.
     Витихис громким криком приветствовал победу Тотилы.
     -- Посмотри,  -- сказал  он старому Гильдебаду, который  испросил  себе
право; нести боевое знамя готов. -- Смотри, вот двинулась конница неприятеля
-- гунны, которые стоят прямо против  нас. Вот Тотила поворачивает к ним. Но
гунны гораздо многочисленнее. Гильдебад, скорее на помощь своему брату!
     -- А  кто же  это,  --  вскричал старик, нагибаясь вперед,  --  римский
трибун среди двух телохранителей Велизария?
     Витихис  также наклонился, несколько  секунд  пристально всматривался и
вдруг диким голосом закричал:
     -- Кальпурний!
     И вскачь бросился прямо вниз, без дороги, через рвы и скалы. Из страха!
упустить убийцу своего сына, он забыл обо всем. Он несся, точно на крыльях,!
точно  сами  боги мести  несли его.  Старик  Гильдебад, много переживший  на
своем!  веку, на минуту растерялся при виде такой безумной  скачки, но затем
опомнился! и с криком: "За ним, за вашим королем!" -- бросился также с горы,
распустив!  голубое знамя. Все готы,  впереди  конные, а  за  ними и  пешие,
бросились прямо на гуннов.
     Кальпурний услышал  крик  Витихиса,  и  он  показался  ему  призывом  к
страшному суду. Он повернул лошадь -- бежать, но мавр схватил лошадь за узду
повернул его назад.
     --  Не туда,  трибун.  Враг  там,  --  спокойно сказал он, указывая  на
конницу Тотилы.
     Но в эту минуту  на них,  точно с  неба, свалились с крутизны  готы, за
которыми без тропинки, прыгая, цепляясь за скалы, спускалось целое войско.
     -- Витихис! -- с ужасом завопил Кальпурний, опустив руки. Но его лошадь
спасла его.  Раненная  и  испуганная,  она сделала дикий прыжок в сторону  и
помчалась вперед.  Витихис бросился за ним,  рубя направо и налево всех, кто
пытался  заградить ему путь. Так пронеслись они  по рядам конницы, которая в
ужас  расступалась перед ними и не могла уже сомкнуться.  Вслед за Витихисом
несся Гильдебад с конницей  и пехотой. Вскоре подоспел и Тотила.  Гунны были
разбиты  и бросились бежать. Между тем, Витихис нагнал Кальпурния. Трусливый
римлянин выпустил из рук оружие  и, как  тигр, бросился на Витихиса. Но  тот
одним ударом разрубил ему голову.
     Ступив ногой на грудь врага,  он глубоко  вздохнул: "Вот я отомстил, --
сказал он сам себе. -- Но разве это вернет мне моего мальчика?"
     Между тем готы, разбив оба  фланга врага, устремились на центр, которым
начальствовал   сам   Велизарий.   Одна  минута  --  ужасное   столкновение,
тысячеголосый крик  боли,  ярости  и ужаса, несколько минут общего смятения,
затем   громкий  торжествующий  крик  готов:  телохранители  Велизария  были
уничтожены.
     Велизарий,  спокойный  и  все еще уверенный в себе, велел  отступать  к
лагерю. Но это  было не  отступление, а бегство.  Быть  может,  его войску и
удалось  бы достичь  лагеря  раньше  готов и укрыться  в  нем, но Велизарий,
слишком уверенный в победе, вел за собой и  обоз, и даже стада скота и  овец
на  убой.  Эти  телеги  и стада затрудняли бегство.  Всюду  слышались крики,
споры,  угрозы,  жалобы. И вдруг среди этого общего смятения раздался  крик:
"Варвары,  Варвары!" То  пехота  Гильдебада  достигла  лагеря. Снова ужасное
столкновение -- и затем беспорядочное, неудержимое бегство из лагеря.
     Велизарий, с остатками своих телохранителей, с  большим трудом старался
удержать готов, прикрывая беглецов.
     --  Помоги,  Велизарий,  --  закричал  в  это  время  Айган,  начальник
массагетов,  вытирая кровь  с лица.  --  Мои  воины видели  сегодня  черного
дьявола  среди  врагов. Меня они не слушают. Но тебя  они боятся больше, чем
дьявола.
     Велизарий заскрежетал зубами.
     --  О,  Юстиниан!  -- вскричал  он.  --  Как плохо держу я  свое  слово
сегодня! Но вдруг сильный удар в голову оглушил его, и он упал с лошади.
     --  Велизарий умер!  Горе!  Все  погибло!  --  закричали  его войска  и
неудержимо бросились бежать.  Напрасно храбрейшие из войска старались  после
этого удержать готов. Они могли только спасти своего начальника.
     Готы между тем зажгли лагерь.
     -- Очистите лагерь! -- со  вздохом приказал пришедший в себя Велизарий.
-- И скорее к мостам!
     Войска  густой  массой  бросились  к  реке.  Вдруг  звук готских  рогов
раздался совсем близко: это Тотила и Витихис гнались уже по пятам.
     -- Скорее к мостам! -- закричал Велизарий своим сарацинам. -- Защищайте
их!
     Но  было уже поздно.  Легкие  мосты, не  выдержав тяжести  массы людей,
толпившихся на них, обрушились, и тысяча гуннов и иллирийских копьеносцев --
гордость Юстиниана -- полетела в воду.
     Велизарий пришпорил своего коня и бросился в грязный, окрашенный кровью
поток. Добрый конь вынес его вплавь на другой берег.
     --  Соломон! -- сказал  там Велизарий. --  Возьми сотню из моей  конной
стражи, и мчитесь во всю прыть к ущелью в лесу. Вы должны -- слышите, должны
быть там раньше готов. Слышишь?
     Соломон помчался.  Велизарий собрал, что  было  возможно, из оставшихся
войск. Вдруг Айган вскричал:
     -- Вот Соломон скачет назад!
     --  Господи!  -- издали  кричал  сарацин.  --  Все  потеряно!  В ущелье
сверкает оружие: оно уже занято готами.
     И в первый раз в этот несчастливый день Велизарий вздрогнул.
     -- Ущелье  потеряно?  -- медленно  сказал  он.  --  В  таком случае, не
спасется  ни один человек  из  войска  моего  императора.  Прощай --  слава,
Антонина  и жизнь! Айган, возьми  меч,  не допусти меня попасть живым в руки
варваров.
     --  Господин! -- сказал Айган. -- Никогда еще не слыхал я от вас ничего
подобного.
     -- Потому что никогда еще и не было со мной ничего подобного. Сойдем же
с лошадей  и умрем,  -- ответил Велизарий и занес уже ногу, чтобы спрыгнуть,
как вдруг раздался крик:
     -- Утешься, начальник. Ущелье наше! Его занял Цетег.
     -- Цетег! Возможно ли? Правда ли? -- возразил Велизарий.
     --  Да,  Цетег.  Отряд готов,  посланный  Витихисом, раньше нас  достиг
ущелья.  Но когда  они  хотели войти в  него,  Цетег со  своими  исаврийцами
бросился и отбил их.
     --  Наконец-то!  Первый  луч  победы  в  этот  черный  день!  -- сказал
Велизарий. -- Скорее к ущелью!
     И он быстро тронулся с остатком своих войск.
     -- Добро пожаловать в безопасное убежище, Велизарий,  -- крикнул Цетег,
завидя его. --  С восхода солнца жду я тебя  здесь, потому что знал наверно,
что ты придешь.
     -- Префект Рима, --  отвечал Велизарий, протягивая ему руку, -- ты спас
императорское войско, которое я погубил. Благодарю тебя.
     Наступили  сумерки, Витихис  с готами торжествовали  победу.  Велизарий
привел,  насколько было возможно,  в порядок свои потрепанные войска и повел
их в Рим.
     ГЛАВА XIII
     На  следующий  день  все громадное  войско  готов двинулось  к  Риму, и
началась знаменитая осада "Великого города". Витихис разделил войска на семь
отдельных  лагерей.  Шесть из них  были расположены против  главных ворот на
левом  берегу, а  седьмой -- на правом.  Каждый  лагерь был  окружен рвами и
насыпями.
     Велизарий и Цетег, со своей  стороны, также разделили людей для  защиты
города. Велизарий защищал северную часть, Цетег --  западную и южную. Особое
внимание было  обращено  на ворота  у гробницы  Адриана,  на  правом берегу,
против лагеря готов, эти ворота были самым слабым местом города.
     Сначала готы старались вынудить  город  к сдаче  без боя. Они  отрезали
четырнадцать водопроводов, так что римлянам пришлось довольствоваться во  до
из  колодцев в частях города, прилежащих к  реке. Но меры эти не привели  ни
чему:  в Риме были скоплены громадные запасы провизии, было много колодцев и
жители не терпели недостатка ни в чем.
     Тогда Витихис стал готовиться к штурму. Он построил высокие  деревянные
башни -- выше, чем городские стены, -- изготовил множество штурмовых лестниц
и четыре огромные стенобитные машины. Велизарий  и Цетег, со  своей стороны,
установили  на стенах машины,  которые бросали на  большие расстояния  целые
заряды копий с такой  силой,  что они вонзались в человека, одетого в полную
броню. Но сами римляне говорили, что, несмотря на все их усилия,  готы скоро
бы ворвались в город, если бы префект не был чародеем.
     И действительно,  было замечено: как только варвары начинали готовиться
к  приступу,  Цетег шел к  Велизарию  и точно указывал  день  нападения. Как
только  Тейя  или Гильдебад  задумывали  уничтожить  какие-нибудь шанцы  или
разбить  ворота,  Цетег заранее предупреждал об  этом,  и варвары  встречали
удвоенное против обыкновенного число врагов.
     Так прошло несколько месяцев, и готы, несмотря на постоянные нападения,
не  имели  успеха. Долго они бодрились.  Но,  наконец, ощутили  недостаток в
припасах  и  среди  войска начался  ропот.  Наконец, и сам король, видя, что
точно  какой-то демон  разрушает  все  его прекрасно  задуманные планы, стал
мрачен. А  когда  он,  усталый  и  угнетенный,  возвращался  с какого-нибудь
неудавшегося  предприятия  в  свою палатку, молчаливая королева смотрела  на
него с таким гордым презрением, что он вздрагивал и отворачивался.
     -- С Раутгундой  ушла не только моя радость, но и счастье, -- сказал он
как-то Тейе. -- Точно  проклятие лежит на моей короне. А эта дочь Амалунгов,
мрачная и молчаливая, бродит около меня, точно воплощенный рок.
     --  Быть может, ты  более прав, чем сам подозреваешь, -- мрачно ответил
Тейя. -- Но мне хочется разрушить эти чары. Дай мне отпуск на эту ночь.
     В тот же день Иоанн Кровожадный также просил себе на эту ночь отпуска у
Велизария.
     -- Пора положить конец этому глупому положению, в котором  находимся мы
все, не исключая и тебя, начальник. Вот уже  сколько  месяцев варвары  стоят
под стенами  города и без малейшего успеха;  мы шутя отбивали их.  И кто  же
собственно  делает это?  Ты и войско императора? Так  следовало  бы  думать?
Ничуть! -- Все делает только один этот холодный, как лед,  префект. Он сидит
в своем Капитолии и смеется  над всем и всеми, над готами, над императором и
его  войском  и, больше всего,  над тобой.  Откуда  же  знает  он  все,  что
замышляют готы, -- знает так  подробно и точно, будто сам заседает в  совете
короля Витихиса?  Старухи  и  римляне  говорят, что он  чародей,  что  демон
сообщает  ему  обо  всем, иные  верят, что  он  узнает все от своего ворона,
который прекрасно понимает  людскую речь и  сам  говорит. Римляне,  конечно,
могут верить этому,  но не я.  Давно  уже я поручил своим  гуннам следить за
ним. Это очень трудно, потому что мавр Сифакс по ночам ни  на шаг не отходит
от  него.  Только  днем мавра не видно.  Но все же нам  удалось узнать,  что
каждую  ночь префект выходит из  Рима иногда  через  ворота  святого  Павла,
иногда через портуэзские. И те, и другие охраняются  его исаврийцами.  И вот
сегодня ночью я решил проследить, куда он ходит и  с кем видится. Дай же мне
отпуск на эту ночь.
     -- Хорошо, -- ответил Велизарий.  -- Но ты сам говоришь, что он выходит
то через одни, то через другие ворота. Как же ты уследишь за ними?
     -- Я просил моего брата  Персея помочь мне. Он  будет  сторожить ворота
святого Павла, а я -- портуэзские.
     Наступила  ночь. Из ворот  святого Павла  вышел человек  и  двинулся  к
развалинам старого  храма, который находился  неподалеку от  самого крайнего
рва,  окружавшего  город. Человек,  видимо,  избегал  света  полной  луны  и
старался  держаться  в тени стен и  деревьев. Подойдя к последнему  рву,  он
остановился в тени огромного кипариса и внимательно осмотрелся: нигде кругом
не видно было ничего живого. Тогда он быстро пошел к церкви.
     Как только он двинулся, изо рва выскочил другой человек и  в три прыжка
был уже под кипарисом.
     --  Я выиграл, Иоанн, мой гордый братец!  На  этот раз счастье на  моей
стороне: тайна префекта в моих руках.
     И  он осторожно пошел за  первым, который  успел уже достичь церкви. Но
тут префект вдруг сразу исчез, точно провалился сквозь землю.  Армянин также
подбежал к стене, окружавшей храм, но никакой двери  там  не было. Он обошел
всю стену  кругом, --  нигде ни двери, ни  отверстия, попытался  перебраться
через стену,  -- это оказалось невозможно: она была слишком высока. Наконец,
ему удалось найти в одном месте небольшой  провал, и он пролез через него во
внутренний двор храма.
     Здесь  было  совершенно  темно. Вдруг мелькнула  узкая  полоска  яркого
света. В стене храма оказалась трещина, и сквозь нее он увидел, что свет шел
от потаенного фонаря,  который  держала  девочка в одежде  рабыни. Свет ярко
освещал две фигуры, стоявшие у большой статуи апостола  Павла.  Один  из них
был префект, другая -- высокая женщина с темнорыжими волосами.
     "Клянусь  богами,  это прекрасная королева готов! Недурно, префект!  Но
вот она говорит. Послушаем!"
     -- Итак, заметь, -- говорила Матасунта, -- послезавтра произойдет нечто
серьезное у тибурских ворот. Я не могла узнать, что именно. А если и  узнаю,
то  не смогу  сообщить тебе.  Я не  решусь  больше  приходить ни сюда, ни  в
гробницу у портуэзских ворот. Мне кажется, что за нами следят.
     -- Кто? -- спросил префект.
     -- Тот, кто, как кажется, никогда не спит, -- граф Тейя. И он участвует
заговоре  против Велизария. Чтобы отвлечь внимание,  будет для  виду  сделан
приступ  на ворота  святого  Павла.  Предупреди  же Велизария,  иначе  он не
избегнет смерти. Их будет очень много, поведет их Тотила.
     -- Не  беспокойся, я предупрежу. Рим для меня  не менее дорог,  чем для
тебя. А когда и этот приступ окажется неудачен,  варвары должны будут  снять
осаду сдаться -- и это будет твоей заслугой, королева!
     В  эту минуту  громко прокричала кошка. Префект  выскочил  в отверстие,
королева же опустилась на колени у алтаря и приняла вид молящейся.
     "Так этот крик был условным  знаком! -- подумал Персей. -- Значит, есть
опасность. Но откуда же? И кто их предупреждает?"
     И  он начал  внимательно осматриваться. Было  светло, полная луна вышла
из-за облаков, и при  свете ее Персей увидел готского воина, приближавшегося
к храму, а в углублении стены -- Сифакса.
     "Вот и прекрасно, -- подумал Персей. -- Пока они будут драться,  я буду
уже в Риме".
     И он бросился  к стене. Но тут  Сифакс заметил  его. С минуту он стоял,
растерявшись.  За  которым  из  двоих гнаться? Вдруг  ему  пришла  в  голову
блестящая мысль.
     -- Тейя! Граф Тейя! -- закричал он. -- Скорее на  помощь! Тут римлянин.
Спаси  королеву!  Там,  вправо, у  стены  римлянин. Беги  за  ним, а я  буду
защищать женщину.
     Тейя  бросился  к  стене, нагнал  Персея и  одним ударом  разрубил  ему
голову,  затем он бросился в церковь. На пороге  его  встретила Матасунта. С
минуту оба молча и с недоверием смотрели друг на друга.
     --  Я  должна  поблагодарить  тебя,  граф  Тейя,  --   сказала  наконец
Матасунта. -- Мне грозила опасность во время молитвы.
     -- Странное  выбираешь ты время  и место  для своих  молитв, -- ответил
Тейя. -- Я советую тебе оставить эти ночные моления, королева.
     -- Я буду делать то, что мне велит мой долг.
     -- И я буду исполнять свой, -- ответил Тейя и вышел из храма.
     Матасунта  медленно  и  задумчиво пошла за  ним в  сопровождении верной
Аспы.
     Утром Тейя стоял перед Витихисом с донесением.
     -- Но  ведь это только подозрения, -- сказал Витихис. --  Доказательств
нет.
     -- Подозрения, но очень серьезные.  И  ты же сам говоришь, что королева
ведет себя очень странно.
     -- Вот потому-то  я и остерегаюсь действовать по одним подозрениям. Мне
иногда  кажется, что мы  были несправедливы к  ней,  почти  также,  как  и к
Раутгунде. Ночные же выходы я ей запрещу, ради нее самой.
     -- А этот мавр? Я ему также не доверяю. Он наверно шпион.
     --  Да, -- улыбаясь,  ответил Витихис. --  Он шпион, но только мой.  Он
ходит в Рим с моего ведома и приносит мне оттуда сведения.
     -- Да, но всегда ложные.
     -- Вот и теперь он сообщил  мне новый план,  который положит конец всем
нашим бедам и предаст самого Велизария в наши руки.
     ГЛАВА XIV
     В это же утро префект стоял перед Велизарием и Иоанном у ворот города.
     -- Префект Рима, где ты был эту ночь? -- сурово спросил его Велизарий.
     -- На своем посту, -- ответил тот спокойно. -- У ворот святого Павла.
     -- Знаешь ли  ты, что в  эту ночь один  из моих лучших предводителей --
Персей, брат Иоанна -- вышел из города и исчез?
     --  Очень жаль.  Но  ты  ведь знаешь,  что запрещено выходить  за стены
города без разрешения.
     --  Но  я имею  основания  предполагать, --  сказал  Иоанн,  -- что  ты
прекрасно  знаешь, что сталось  с моим братом, что  его кровь  --  на  твоих
руках.
     --  Клянусь, -- сказал Велизарий, -- ты раскаешься в этом. Наступит час
расчета. Варвары почти уничтожены, а с твоей головой падет и Капитолий.
     "Вот как! -- подумал Цетег. -- Берегись же, Велизарий".
     -- Говори, что ты сделал с моим братом? -- вскричал Иоанн.
     Прежде  чем  префект  успел  ответить,  вошел  один  из  телохранителей
Велизария.
     -- Начальник,  -- сказал  он. --  Шесть  готских  воинов принесли  труп
предводителя Персея. Король Витихис велел передать тебе, что граф Тейя  убил
его у стены сегодня ночью. Он посылает его прах для почетного погребения.
     -- Само  небо обличает  вашу наглую клевету, --  гордо сказал префект и
медленно вышел.
     "Так ты грозишь, Велизарий?  --  подумал он. -- Хорошо,  посмотрим,  не
сможем ли мы обойтись без тебя".
     Дома его ждал Сифакс.
     --  Господин, важные вести: я узнал все о заговоре  против Велизария --
место и время, и имена союзников. Это -- Тотила, Гильдебад и Тейя.
     --  Каждого  из  них  в  отдельности  достаточно  для   Велизария,   --
пробормотал префект.
     -- Кроме того,  по твоему приказанию, господин, я сообщил варварам, что
завтра сам Велизарий выйдет через тибурские ворота за провиантом, потому что
гунны  боятся  выходить,  и  что  с  ним  будет  только  четыреста  человек.
Заговорщики засядут  с тысячью  воинов у гробницы Фульвия,  а Витихис, чтобы
отвлечь  внимание,  сделает  для вида  нападение на ворота святого  Павла. Я
сейчас  бегу к Велизарию предупредить его, чтобы он завтра  взял с собой три
тысячи.
     --  Стой,  -- спокойно сказал Цетег. -- Не  торопись.  Ты ему ничего не
скажешь.
     -- Как? -- с удивлением вскричал Сифакс. --  Но ведь  он погибнет, если
его не предупредить.
     -- Пусть завтра Велизарий испытает свою звезду.
     -- О, -- смеясь, ответил Сифакс. -- Вот ты чего хочешь? Ну, не хотел бы
я теперь быть на месте великого Велизария.
     На  следующее  утро  как  в  Риме,  так и  в лагере  готов было сильное
движение: Сифакс  и Матасунта сообщили префекту  верные  сведения  о  планах
готов. Действительно,  трое друзей  решили захватить  Велизария и,  отвлекая
внимание  византийцев от наблюдения  за  их  предводителем,  сделать  легкий
приступ  на святого Павла.  Но после  этот план был  изменен. Витихис  решил
сделать по  последнюю попытку взять Рим  и назначил на этот день общий штурм
города. Вожди прекрасно понимали всю важность этого предприятия: войска были
уже  сильно  утомлены, они выдержали  под  стенами  Рима  шестьдесят  восемь
сражений,  --  все  неудачных,  благодаря  измене  Матасунты.  Теперь  будут
напряжены  послед силы,  и, если  приступ  будет неудачен,  дальнейшая осада
окажется невозможной, придется уйти. В виду  этого главные военачальники, по
просьбе  Тейи, дали клятву никому решительно не говорить  о  перемене плана.
Поэтому ни Сифакс, ни Maтасунта ничего не знали о нем.
     В полночь Тотила, Гильдебад и Тейя  без шума  вывели конницу из  лагеря
расположились с ней  в  засаде у  гробницы  Фульвия, мимо которой должен был
проходить Велизарий.
     Утром  Велизарий, с небольшим  отрядом своих телохранителей, выехал  из
рода, передав начальство над своими войсками Константину. Когда ворота за ни
закрылись, Цетег позвал к себе Люция Лициния.
     -- Пойдем,  Люций,  -- шепнул он ему. --  Надо подумать, как нам быть в
случае, если Велизарий  не возвратится. Необходимо будет забрать  начальство
над его войсками  в свои руки.  По всей вероятности,  дело не обойдется  без
борьбы, особенно у тибурских  ворот  и у бань Диоклетиана. Надо раздавить их
там в  их лагере. Возьми скорее три тысячи исаврийцев  и  расставь их вокруг
бань,  так  чтобы их не было видно.  Тибурские  ворота  непременно сейчас же
захвати в свои руки.
     -- А откуда взять три тысячи? Цетег на минуту задумался.
     -- Возьми их от гробницы Адриана. Башня крепкая, притом нападение будет
сделано только на ворота святого Павла.
     Лициний отправился исполнить приказание,  окружил бани и сменил армян у
тибурских ворот.
     --"Теперь, -- подумал префект,  -- надо  еще отделаться от Константина"
--  и поехал к саларийским воротам, где тот находился. Едва он подъехал, как
прискакал один сарацин.
     -- Начальник! -- крикнул он, обращаясь к  Константину.  --  Бесс просит
подкреплений к пренестинским воротам. Готы подходят к ним.
     -- Глупости, -- уверенно сказал Цетег.  -- Нападение грозит только моим
воротам  святого  Павла,  а  они  хорошо охраняются.  Скажи  Бессу,  что  он
испугался слишком рано.
     Но вот появился другой всадник.
     --  Помоги, Константин, дай подкрепления!  Твои  собственные фламинские
ворота в опасности! Бесчисленное множество варваров!
     -- И там? -- недоверчиво спросил Цетег.
     -- Скорее помощи к пинциевым воротам! -- издали кричал новый всадник, и
вслед за ним примчался Марк Лициний.
     --  Префект,  -- сказал  он,  едва переводя  дыхание,  --  скорее иди в
Капитолий. Все семь  лагерей двинулись. Риму грозит  общий штурм всех  ворот
сразу.
     -- Едва ли, -- с улыбкой  сказал Цетег. --  Но я сейчас буду там. А ты,
Марк,  скорее занимай  тибурские ворота своими легионерами.  Они должны быть
мои, а не Велизария.
     Префект взошел на башню  Капитолия, откуда была  видна вся долина.  Она
была  залита готскими войсками. В строгом порядке, медленно  двигались они к
Риму. Скоро  со всех сторон началась  борьба, и Цетег с  досадой увидал, что
готы всюду берут перевес. Вот старый Гильдебранд перебрался  уже через рвы к
самым воротам и начал громить их.
     Между тем, к префекту подбежал Сифакс.
     -- Горе, горе! -- кричал слишком уж громко этот всегда осторожный мавр.
-- Какое несчастье,  господин: Константин тяжело ранен, он назвал тебя своим
заместителем. Вот его жезл военачальника.
     -- Этого быть не может! -- вскричал Бесс,  подъехавший в эту минуту. --
Или он был уже без сознания, когда сделал это!
     Но Цетег, быстрым взглядом поблагодарив мавра, взял из его рук жезл.
     --  Следуй за  ним, Сифакс, и хорошенько наблюдай, --  сказал  префект,
указывая на Бесса, который, бросив на него яростный взгляд, ускакал к своему
посту. Тут подбежал исаврийский солдат.
     --  Помощи,  префект,  к портуэзским  воротам. Отряд герцога  Гунтариса
взбирается туда по лестницам.
     --  Пятьсот  армян  от   аппиевых   ворот  немедленно  пусть  спешат  к
портуэзским, -- распорядился префект.
     --  Помощи! Помощи к аппиевым  воротам!  -- кричал новый гонец.  -- Все
наши люди на стенах уже перебиты. Шанцы уже почти потеряны.
     -- Возьми сто легионеров,  -- обратился префект к одному из начальников
отрядов, --  и во что бы то ни стало  надо  удержать  шанцы,  пока подоспеет
помощь.
     В  эту  минуту раздался страшный удар, треск и затем торжествующий крик
готов.  Цетег в  три  прыжка очутился подле ворот: в  них был сделан широкий
пролом.
     --  Еще  такой удар,  и ворота  совсем  падут, --  сказал ему византиец
Григорий.
     --  Верно,  нельзя  допустить  второго  удара.   Воины!  Копья  вперед!
Захватите факелы -- и за мной! Откройте ворота.
     В эту минуту  позади  раздался  страшный шум. Подскакал Бесс  и схватил
руку префекта.
     -- Велизарий разбит! Его воины стоят под тибурскими воротами и  умоляют
впустить их. Готы гонятся за ними! Велизарий убит!
     -- Велизарий в плену! -- кричал гонец от тибурских ворот.
     -- Готы, готы там, у номентайских и тибурских ворот! -- кричали голоса.
     -- Вели открыть тибурские ворота, префект! -- закричал Бесс,  подскочив
к нему. -- Твои исаврийцы заняли их. Кто послал их туда?
     -- Я, -- ответил префект.
     -- Они не хотят  открыть ворот без  твоего приказа. Спаси же Велизария!
Спаси его труп!
     Цетег медлил. "Труп, -- подумал он, -- я спасу охотно."
     -- Нет, господин, -- закричал ему на ухо подбежавший Сифакс, -- я видел
его со стены, он жив, он движется.  Но  Тотила и Тейя нагоняют  его, он  все
равно, что в плену.
     -- Вели же открыть тибурские ворота, -- настаивал Бесс.
     --  Вперед, за  мной!  --  крикнул  префект.  --  Прежде  Рим,  а потом
Велизарий!
     Ворота открылись, и префект, а за ним его отряд бросились на готов. Те,
почти уверенные  в успехе, никак не  ожидали  такой  смелой  выходки и  были
отброшены, а  стенобитные  машины их сожжены. После  этого  Цетег  со  своим
отрядом возвратился в город.
     Тут к префекту подбежал Сифакс.
     --  Бунт, господин! --  кричал  он. -- Византийцы не хотят повиноваться
тебе. Бесс  уговаривает их силой открыть тибурские ворота. Его телохранители
грозят перебить твоих исаврийцев и легионеров.
     --  О, Бесс раскается, я  ему  припомню  это!  Люций,  возьми  половину
оставшихся исаврийцев. Нет, бери их всех!  Ты знаешь, где они стоят?  И веди
против  телохранителей Велизария. Если  они не сдадутся, руби их без пощады,
руби всех до одного! Я сейчас сам буду там.
     -- А тибурские ворота?.. -- спросил Люций.
     -- Останутся заперты.
     -- А Велизарий?..
     -- Пусть остается за ними.
     -- Но за ним гонятся Тотила и Тейя!
     --  Тем более,  нельзя открыть ворота.  Прежде  Рим, а  потом  уже  все
остальное. Повинуйся, трибун!
     Люций уехал, а префект продолжал распоряжаться. Через несколько времени
прискакал гонец от Люция.  Префект бросился  туда. В  это время с запада, со
стороны аврелиевых ворот, раздался крик, покрывший весь шум битвы:
     -- Горе! Горе! Все потеряно!  Готы здесь!  Город взят!  Варвары!  Цетег
побледнел.
     -- Где они? -- спросил он гонца.
     -- У гробницы Адриана, -- ответил тот.
     Цетег должен был сознаться, что, думая  только  о  том,  чтобы погубить
Велизария, он на время забыл о Риме. А Бесс кричал телохранителям со стены:
     -- Цетег оставил незащищенными аврелиевы ворота! Цетег погубил Рим!
     --  Но Цетег же  и  спасет его! -- вскричал  префект. -- За  мной,  все
исаврийцы и легионеры!
     -- А Велизарий? -- шепотом спросил Сифакс.
     -- Впустите  его! Прежде Рим, а потом остальное! И, вскочив  на лошадь,
префект, точно  ураган, понесся к аврелиевым воротам, войско  последовало за
ним, но далеко отстало. Через несколько минут он был уже там.
     -- О Цетег! -- закричал Пизон, начальник отряда, защищавшего ворота, --
ты явился как раз вовремя.
     Между тем, готы приставили уже  лестницы  ко внутренней стене и  быстро
взбирались по ним.
     -- Стреляйте! -- вскричал префект.
     -- У нас уже нечем стрелять, -- ответил Пизон.
     Число лестниц у  стены все  возрастало. Опасность  усиливалась с каждой
минутой, а исаврийцы префекта были еще далеко. Цетег дико осмотрелся.
     -- Камней! -- крикнул он, топнув ногой. -- Камней и стрел! В эту минуту
раздался треск: узкая деревянная калитка подле ворот упала, и на пороге стал
Витихис.
     -- Мой Рим! -- с торжеством прокричал он, опуская топор и вынимая меч.
     --  Ты лжешь, Витихис! В первый раз в жизни лжешь! -- ответил  префект,
одним прыжком очутившись подле него и со страшной силой ударив  его в грудь.
Витихис, не ожидавший удара, отступил  на один шаг, Цетег тотчас стал на его
место на пороге и своим щитом закрыл вход.
     -- Исаврийцы, сюда! -- кричал он.
     Но Витихис уже опомнился от удара и узнал Цетега.
     -- Итак, мы все же  встретились на поединке у стен Рима, -- закричал он
и, в свою очередь, нанес сильный удар Цетегу в грудь.
     Префект  зашатался,  готовый  упасть,  но удержался на  ногах.  Витихис
отступил, чтобы нанести новый удар врагу. Но в  эту минуту Пизон  со стены и
тяжело ранил его камнем, Витихис упал, воины унесли его.
     В  эту  минуту  раздался  звук  римской трубы:  подоспели  исаврийцы  и
легионеры.  Цетег  еще  видел  падение  Витихиса,  услышал   звук  трубы  и,
прошептав: "Рим спасен! Спасен!", потерял сознание.
     Общий штурм, в котором готы напрягли все свои силы, окончился неудачей.
После этого наступило  долгое затишье:  все три  вождя -- Велизарий, Цетег и
Витихис -- были тяжело ранены, и целые  недели прошли прежде, чем  они могли
снова взяться за оружие.
     Да,  кроме  того, и настроение  готов  после  этой  неудачи было  самое
удрученное. Витихис понимал,  что теперь надо переменить план  войны.  Взять
город приступом уже  нечего было и думать:  громадное войско,  приведенное к
Риму, теперь  сильно уменьшилось. В один этот день было убито тридцать тысяч
воинов, а раненых  было еще больше, да в  прежних шестидесяти  восьми битвах
также погибло много готов. Если можно было взять Рим, то только  голодом. Но
и в лагере готов давно уже чувствовался недостаток пищи, начались болезни.
     Вечером,  на другой  день после  битвы, Цетег пришел  в себя. У ног его
сидел верный Сифакс.
     -- Хвала всем  богам!  -- сказал  он,  когда  префект открыл  глаза. --
Господин, у тебя давно уже ждет посланный от Велизария.
     -- Введи его!
     Вошел Прокопий, секретарь Велизария.
     -- Префект, -- сказал он, -- Велизарий все знает. Как  только он пришел
в себя  от раны, Бесс тотчас рассказал  ему,  что ты занял  тибурские ворота
своими исаврийцами и  не позволил  открыть их,  чтобы впустить его, когда за
ним гнались  Тотила и Тейя. Он передал и  твой возглас: "Прежде Рим, а потом
Велизарий!"  и требовал в совете твоей казни. Но Велизарий  сказал: "Он  был
прав. Прокопий, возьми мой меч и все вооружение, бывшее на мне в тот день, и
отнеси префекту  в  знак моей благодарности". И в своем донесении императору
он продиктовал мне следующее: "Цетег спас Рим, только Цетег".
     -- Ну, а что решил он делать теперь? -- спросил префект.
     -- Он согласился на  перемирие, которого просили готы, чтобы похоронить
своих убитых.
     -- Как! -- закричал префект. -- Перемирие? Он не должен был соглашаться
на него, это бесполезная потеря времени. Теперь готы обессилены, пали духом,
теперь-то  и надо  нанести решительный удар.  Передай  Велизарию мой привет:
сегодня  же пусть  отправит Иоанна  с  восемью тысячами  воинов  к  Равенне.
Витихис  созвал сюда все  войска, так  что дорога туда  свободна. А Витихис,
узнав, что  опасность грозит Равенне, его последнему убежищу, тотчас  снимет
осаду с Рима и поведет туда все свои войска.
     -- Цетег, -- сказал Прокопий, -- ты великий полководец!
     ГЛАВА XV
     Наступил  последний  день  перемирия. Грустный,  с  тяжелой  тоской  на
сердце, возвратился  Витихис  в свою палатку. Сегодня он в первый раз обошел
лагерь в сопровождении  своих друзей,  и увидел печальную картину:  из  семи
многолюдных  лагерей три оказались совершенно  пусты, а  в остальных четырех
было  тоже  немного воинов.  Проходя  между палатками, ни разу  не слышал он
радостного приветствия, всюду  раздавались стоны, крики больных и умиравших.
У дверей многих палаток лежали  воины, обессилевшие  от голода и  лихорадки,
они не жаловались, но ни на что уже и не надеялись. Здоровых едва хватало на
важнейшие  посты, стража  волочила свои копья за собой -- люди были  слишком
изнурены, чтобы держать их прямо или через плечо.
     Правда, на днях должен был прибыть из Кремоны граф Одовинт с кораблями,
нагруженными припасами, но это будет еще через несколько дней,  а до тех пор
сколько людей умрет от голода! Единственным и  печальным утешением было  то,
что и римляне терпели голод и не могли продержаться долго. Вопрос был только
в том: кто выдержит нужду дольше.
     -- Часто думал я,  -- медленно говорил  король, -- в эти  тяжелые дни и
бессонные  ночи:   за  что,   почему  терпим  мы  все  эти  неудачи?  Я  был
беспристрастен к врагам и все  же нахожу, что правда и справедливость  -- на
нашей стороне. Но в таком  случае, если на небе  действительно владычествует
Бог, добрый, справедливый и всемогущий, зачем Он допускает это незаслуженное
несчастье?
     -- Ободрись, мой благородный король, -- сказал Тотила, --  и  верь, что
над  звездами действительно  властвует  справедливый  Бог, поэтому  в  конце
концов правое дело победит. Ободрись же, мой Витихис, не теряй надежды!
     Но Витихис покачал головой.
     -- Я вижу только один выход из  моего ужасного сомнения в существовании
Бога.  Не  может быть, чтобы мы терпели  все  это безвинно. И  так  как дело
нашего народа бесспорно  справедливое,  то вина должна таиться во  мне,  его
короле. Как часто повествуют наши  песни языческих  времен о том, что, когда
народ  постигало какое-либо  несчастье  --  многолетний  неурожай,  болезни,
поражение -- король сам  приносил себя в жертву богам за свой народ. Он брал
на себя  вину,  которая,  казалось,  тяготела над народом, и искупал ее  или
своей  смертью,  или  тем,   что  отказывался   от  короны   и   отправлялся
странствовать по миру, как  не имеющий крова беглец. Я хочу сделать то же: я
откажусь от короны, которая не  принесла мне счастья. Выберите  себе другого
короля, над которым не тяготел бы гнев Божий. Изберите Тотилу или...
     --  Ты  все еще  в  лихорадке! -- прервал его старый оруженосец.  -- Ты
отягчен виной! Ты, самый благородный изо всех нас! Нет, молодые, вы утратили
и силу  ваших отцов и их веру, и потому сердца ваши не знают мира. Мне  жаль
вас!
     И серые глаза старика загорелись странным блеском, когда он,  глядя  на
своих друзей, продолжал:
     -- Все, что радует и печалит нас здесь, на земле, не стоит ни  радости,
ни горя. Одно только важно здесь: остаться верным  человеком, не негодяем, и
умереть на поле  битвы.  Верного героя  Валькирии  унесут  с  поля битвы  на
красных  облаках  в  дом О  дина,  где мертвые воины  встретят их с  полными
кубками.  Каждый день с утренней зарей будет он выезжать с ними на охоту или
на военные  игры, а с вечерней зарей будет возвращаться в раззолоченную залу
для пиршества. И  молодых героев там будут ласкать прекрасные девушки, а мы,
старики, будем беседовать со стариками --  героями прежних времен. И я снова
увижу  там всех храбрых  товарищей  моей молодости: и  отважного Винитара, и
Валтариса Аквитанского, и  Гунтариса Бургундского. Там увижу я и того,  кого
давно желаю видеть: Беофульфа, который впервые  разбил римлян и о котором до
сих  пор поют  саксонские певцы. И я  буду  снова  носить  щит и меч за моим
господином, королем с орлиными глазами. И так будем мы жить  там вечность, в
светлой радости, забыв о земле и всех ее горестях.
     -- Прекрасный рассказ, старый язычник,  -- улыбнулся Тотила.  -- Но что
делать, если мы не можем уже верить и утешить  им свое  глубокое горе? Скажи
ты, мрачный Тейя, что ты думаешь об этом нашем страдании?
     --  Нет,  -- ответил Тейя, вставая,  -- мои  мысли было бы  вам тяжелее
перенести, чем  это горе.  Лучше я буду молчать  пока. Быть может,  наступит
день, когда я заговорю.
     И  он  вышел из  палатки,  потому  что  из  лагеря  доносился  какой-то
неопределенный шум, раздавались какие-то голоса.
     Через несколько минут он возвратился.  Лицо  его было бледнее прежнего,
глаза горели, но голос его был спокоен, когда он заговорил:
     --  Снимай  осаду,  король  Витихис.  Наши корабли  в Остии -- в  руках
неприятеля. Они прислали в лагерь голову графа Одовинта. Из  Византии явился
на помощь  Велизарию сильный  флот.  Иоанн взял  Анкону  и Аримин,  и теперь
грозит Равенне. Он всего в нескольких милях от нее.
     На следующий день Витихис снял осаду с Рима и повел остатки своих войск
к Равенне. Вслед за ним туда же двинулся и Велизарий.
     Крепость Равенны считалась неприступной. И действительно, с юго-востока
ее омывало море,  а с  остальных  трех сторон -- целая сеть каналов,  рвов и
болот. Кроме того, стены города были необычайной толщины и крепости.
     Теодррих взял  этот  город  только  голодом после  четырехлетней осады.
Теперь Велизарий окружил его с трех сторон и сначала пробовал взять штурмом,
но был  отбит  с  большим уроном и понял,  что  эту крепость можно заставить
сдаться только голодом.
     Но  Витихис  предусмотрительно скопил в городе  громадные запасы. Прямо
против дворца был выстроен огромный деревянный сарай, и еще до своего похода
на  Рим Витихис наполнил  его зерном. Склад  этот был гордостью короля.  Его
запасов было за глаза достаточно  на два  месяца, а между  тем, переговоры с
королем франков шли успешно и подходили к концу, так что в течение этих двух
месяцев войска франков должны появиться в Италии, и тогда Велизарий вынужден
будет уйти.
     Велизарий и Цетег также знали или подозревали это и потому всеми силами
старались найти средство вынудить город к сдаче.
     Префект прежде  всего решил снова завести тайные сношения с Матасунтой.
Но теперь это было очень трудно: с одной стороны -- готы зорко  охраняли все
выходы  из  города,  а с  другой -- и  сама  Матасунта  сильно  изменилась в
последнее  время.  Она  ожидала  быстрого  падения  короля, а  такое  долгое
промедление утомило ее, и страшные страдания готов, которые падали в битвах,
от голода и болезней, поколебали ее. Ко всему этому прибавилась еще  сильная
перемена  в  самом  короле:  недавно  здоровый,  крепкий,  бодрый,  он  стал
недомогать, и душа его была угнетена  молчаливой,  но глубокой скорбью. Хотя
Матасунта  и  воображала,  что  ненавидит  его  всеми силами  души,  но  эта
ненависть  была  только  скрытой любовью, и  вид его  глубокой скорби сильно
печалил ее.  В минуту гнева она  охотно увидела бы его  мертвым, но не могла
выносить, как тоска изо дня в день разрушала его силы. Причем, с прибытием в
Равенну ей показалось, что и в обращении его с ней произошла перемена.
     "Он раскаивается, -- думала она, -- что разбил мою жизнь".
     И Матасунта отказалась от  дальнейших  сношений с префектом. Но  раньше
еще, когда  готы стояли под Римом, она сообщила ему, что Витихис ждет помощи
от франков. И префект  тотчас решил отклонить франков, лживость  которых уже
тогда вошла  в пословицу, от союза с готами. У  него были друзья  при  дворе
франкского  короля,  и  он тотчас  вступил  с  ними  в  сношения,  прося  их
содействия  в  этом  деле. Когда  они все подготовили,  он послал франкскому
королю богатые подарки  и  письмо, в  котором предостерегал его не принимать
участия в таком ненадежном деле, как дело готов.
     Со  дня  на день  он ждал ответа  на  это письмо.  Наконец,  ответ  был
получен. Король франков сообщал, что  он принимает разумный совет префекта и
отказывается от союза с готами, потому  что, кого покидает Бог,  того должны
оставить и люди, если они благочестивы и  умны. Но так как войско его готово
и жаждет войны, то он решил послать его в Италию, только не на помощь готам,
а против них. "Но, конечно, -- писал он, -- я не стану помогать и Юстиниану,
который   не  хочет  признавать  меня  королем  и   наносит  мне  постоянные
оскорбления. Я пришлю войско Велизарию. Его  ведь Юстиниан  также много  раз
незаслуженно  оскорблял,  я  предлагаю  ему  теперь   стотысячное  войско  в
распоряжение. Пусть он завоюет с ним Италию и сам сделается королем Западной
империи,  а  мне пусть уступит  за это  только  маленькую полосу  Италии  до
Генуи".
     С волнением прочел Цетег это письмо.
     -- Такое предложение и в подобную минуту, когда  он только  что получил
новое оскорбление от неблагодарного Юстиниана! Конечно, он примет его, но он
не должен жить!..
     И в страшном волнении префект прошелся несколько раз  по палатке. Вдруг
он сразу остановился.
     --  Глупец  я! -- спокойно  усмехнулся  он. --  Да ведь он,  Велизарий,
олицетворенная  верность и преданность, а  не Цетег!  Никогда  не изменит он
Юстиниану. Скорее ручная собака  обратится  в кровожадного волка!.. Низостью
франкского  короля,  однако,  надо  воспользоваться.  Сифакс, позови ко  мне
Прокопия.
     Прокопий,  секретарь  Велизария,  скоро  пришел,  и  долго сидели  они,
запершись с префектом. Уже звезды начали бледнеть, уже заалела узкая полоска
на востоке, когда друзья распростились.
     --  Хорошо, -- сказал на  прощанье Прокопий. --  Я согласен действовать
заодно с тобой,  потому что хочу, чтобы  мой герой как можно скорее  покинул
Италию. Но дальше наши дороги  разойдутся. Поверит  ли только Витихис измене
Велизария?
     -- Не бойся, король Витихис -- прекрасный воин, но плохой знаток людей.
Он поверит. Ведь ты же покажешь ему письма, -- сказал Цетег.
     -- В таком случае я сегодня надеюсь отправиться послом к Витихису.
     -- Не забудь же поговорить там с прекрасной королевой.
     ГЛАВА XVI
     Положение  готов, между  тем, все  ухудшалось. Аримаин,  Анкона перешли
один  за другим в  руки  Велизария,  только  Равенна держалась  твердо. Но с
падением Анконы прекратился  подвоз  припасов из  южных областей Италии, и в
городе  скоро  почувствовали  сильный  недостаток   в  провианте.  Тут-то  и
пригодились запасы Витихиса: он отпускал из них хлеб не только войскам, но и
населению,  однако,  чтобы  не   допустить  каких-либо  злоупотреблений  или
несправедливости, он сам наблюдал всегда за раздачей хлеба.
     Однажды  Матасунта  увидела его  во  время  такой раздачи. Он  стоял на
мраморных   ступенях   церкви  святого   Апполинария   среди   толпы  нищих,
благословлявших его. Она стала  рядом с ним и начала помогать ему. Вдруг она
заметила  среди теснящейся толпы  одну  женщину  в темной одежде  из  грубой
материи? голова ее была почти скрыта под плащом. Она не теснилась вперед, не
старалась  взобраться  на  ступени,  чтобы получить  хлеба,  а  облокотясь о
мраморную  колонну  храма и склонив голову на  руку, пристально,  не отрывая
глаз, смотрела на королеву.
     Матасунта подумала, что она из робости  или  стыда не хочет просить, и,
наполнив одну из корзин провизией, дала Аспе, чтобы та отнесла ей. Когда она
снова подняла голову, женщина в темном плаще исчезла.  Матасунта не  видела,
как высокого роста мужчина, осторожно прикоснувшись к  плечу женщины, сказал
ей: "Идем, тебе не годится стоять  здесь". И женщина, точно пробудившись  от
сна, ответила: "Клянусь, она чудно хороша!"
     Когда хлеб был роздан, Витихис обратился к Матасунте.
     -- Благодарю тебя, Матасунта! -- сказал он.
     В первый  раз назвал он ее  по  имени. И его тон, и взгляд, который  он
бросил  на  нее,  глубоко  запали  ей  в душу. Слезы радости выступили на ее
глазах.
     --  О,  он  добр, -- сказала  она, направляясь  домой, -- я  также буду
добра. Как только она вступила во двор, к ней подбежала Аспа.
     -- Посланный из лагеря, --  прошептала  она. -- Он принес тайное письмо
от префекта и ждет ответа.
     -- Оставь, -- сказала Матасунта. -- Я ничего более не стану ни слушать,
ни читать. Но кто  это? -- спросила она,  указывая на группу женщин, детей и
больных,  готов и  итальянцев,  одетых  в  лохмотья  и сидевших  у лестницы,
ведущей в ее комнаты.
     -- Это  нищие,  бедные, они здесь  с самого  утра.  Их никак  не  могли
выгнать.
     --  Их  и  не  должны выгонять,  --  ответила  Матасунта, приближаясь к
группе.
     --  Хлеба,  королева!  Хлеба,   дочь  Амалунгов!  --  раздались  голоса
навстречу ей.
     -- Аспа, отдай им золото и все, что есть.
     -- Хлеба! Королева, хлеба, не золота! На золото теперь в Равенне нельзя
достать хлеба.
     --  Ведь король  раздает ежедневно хлеб  у своих  житниц. Я только  что
оттуда. Почему вы не пришли туда?
     --  Ах, королева, мы не могли протиснуться, -- жалобным голосом сказала
одна истощенная женщина.  -- Я  сама стара, вот  эта дочь моя больна,  а тот
старик  слеп.  Здоровые,  молодые  оттолкнули  нас.  Три  дня  мы  старались
пробраться к королю, и нас все отталкивали.
     -- Мы  умираем с голоду, -- начал  один  старик.  --  О, Теодорих,  мой
господин  и король, где  ты? При тебе мы  жили  безбедно. А этот  несчастный
король...
     -- Молчи, -- сказала Матасунта, -- король,  мой супруг,  делает для вас
больше, чем вы заслуживаете. Обождите, я принесу вам хлеба. Аспа, идем!
     -- Куда ты? -- спросила девочка.
     -- К королю, -- ответила Матасунта.
     -- У него теперь посол от Велизария. Он давно уже сидит здесь. Подожди!
В эту минуту  дверь комнаты короля распахнулась. На пороге стоял недовольный
Прокопий.
     -- Король готов, --  сказал он, еще раз обернувшись к Витихису.  -- Это
твое последнее слово? Подумай, я подожду до завтра.
     -- Напрасно. Я отказываюсь.
     -- Помни: если город  будет  взят штурмом, то все  готы, -- Велизарий в
этом  поклялся,  -- будут умерщвлены,  а  женщины и дети проданы в  рабство.
Понимаешь,  Велизарий не хочет, чтобы в его Италии были варвары. Тебя  может
соблазнять  смерть героя, но подумай об этих  беспомощных: их кровь возопиет
перед престолом Бога.
     -- Посол Велизария, --  прервал его Витихис, -- вы также  находитесь во
власти Бога, как и мы. Прощай!
     Слова эти  были сказаны с таким достоинством,  что византиец должен был
уйти. Как только вышел Прокопий, в комнату вошла Матасунта.
     -- Ты  здесь,  королева? --  с  удивлением  сказал  Витихис, сделав шаг
навстречу ей. -- Что привело тебя сюда?
     -- Долг, сострадание, -- быстро ответила  Матасунта. -- Иначе бы я... Я
к тебе просьбой. Дай мне хлеба для бедных больных, которые...
     Король молча протянул ей руку. Это было в первый раз, и ей так хотелось
пожать ее, но она не смела -- она вспомнила, как виновата перед ним. Витихис
сам взял и слегка пожал ее руку.
     -- Благодарю тебя, Матасунта. У  тебя, значит, есть сердце  для  твоего
народ и сочувствие  к его страданиям.  А  я  не  поверил бы этому. Прости, я
дурно думал о тебе!
     -- Если бы ты лучше думал обо мне, быть может, многое было бы иначе.
     --  Едва ли. Несчастие  преследует меня.  И  вот даже  теперь разбилась
последняя моя  надежда:  франки, на помощь которых  я рассчитывал,  изменили
нам. Остается только умереть.
     --  О,  позволь и мне разделить вашу  участь!  -- сказала  Матасунта со
сверкающими глазами.
     --  Ты?.. Нет.  Дочь Теодориха будет с почетом принята при византийском
дворе. Ведь всем известно, что ты против воли стала моей королевой. Ты заяви
об этом.
     -- Никогда! -- горячо вскричала Матасунта.
     --  Но  другие,  --  продолжал  Витихис,  не  обращая  внимания  на  ее
возражение,  --  эти  тысячи, сотни тысяч женщин,  детей!  Велизарий сдержит
клятву. Для них есть  еще только одна  надежда  --  на  вестготов.  Я послал
просить, чтобы они выслали  нам свой флот, потому что наш взят  неприятелем.
Если вестготы  согласятся,  то  через несколько  недель корабли  могут  быть
здесь, и  тогда все, кто не может сражаться, -- больные,  женщины,  дети  --
могут отсюда бежать в Испанию. Ты также можешь уехать, если хочешь.
     -- Нет, я не хочу никуда бежать, я хочу остаться и умереть с вами!
     -- Через несколько недель корабли вестготов должны быть здесь. А до тех
пор хватит запасов в моих житницах. Да,  я  и  забыл о  твоей  просьбе. Вот,
возьми: это ключ от главных ворот житниц. Я всегда ношу его у себя на груди.
Береги его -- это последняя моя надежда. Право, я удивляюсь, как это до  сих
пор не разверзлась земля, не упал с неба огонь и не уничтожил их.
     Он вынул из кармана тяжелый ключ и подал его Матасунте.
     -- Благодарю,  Витихис... король Витихис, -- быстро  поправилась она, и
руки ее дрожали, когда она брала ключ.
     --  Береги его,  -- снова  предостерег  ее  Витихис. -- Эти житницы  --
единственное мое дело,  которое  не  погибло без  пользы. Право,  меня точно
преследует злой рок.  Я  много  думал об этом, и теперь, кажется, понимаю, в
чем  дело. Все эти  неудачи --  наказание свыше  за мой  жестокий поступок с
прекрасной женщиной, которую я принес в жертву своему народу.
     Щеки  Матасунты  вспыхнули. Она схватилась за спинку  стула,  чтобы  не
упасть.
     "Наконец,  -- подумала она,  -- наконец-то  сердце  его смягчилось,  он
раскаивается... А я! Что я наделала!"
     -- Женщина, которая вытерпела  из-за  меня  больше, чем можно  выразить
словами, -- продолжал Витихис.
     -- Замолчи!  -- прошептала Матасунта, но так тихо,  что он не расслышал
ее.
     --  И  когда в эти последние  дни я  видел, что ты стала более кроткой,
мягкой, женственной, чем ты была раньше...
     -- О, Витихис! -- едва прошептала Матасунта.
     -- Каждый звук твоего голоса проникал мне прямо в сердце, потому что ты
так сильно напоминала мне...
     -- Кого? -- побледнев, спросила Матасунта.
     -- Ее, ту,  которую я принес в жертву, которая  все вынесла из-за меня,
-- мою жену Раутгунду, душу моей души.
     Как давно уже  не произносил  он этого имени! И теперь при  этом  звуке
боль  и тоска пробудились  в  нем с прежней  силой.  Он  опустился на стул и
закрыл лицо  руками.  Поэтому  он  и не видел, какой  яростью блеснули глаза
Матасунты. Вслед затем  раздался глухой стук.  Витихис  оглянулся: Матасунта
лежала на полу.
     -- Королева, что  с  тобой?  -- закричал  Витихис, бросаясь к  ней. Она
открыла глаза и с трудом поднялась.
     -- Ничего, минутная слабость... Уже все прошло, -- ответила она и вышла
из комнаты. За дверью она без чувств упала на руки Аспы.
     Наступил вечер. Целый день, несмотря на то, что стоял уже октябрь, было
невероятно душно. Солнце жгло  невыносимо,  не было  ни  малейшего  ветерка.
Животные предчувствовали нечто ужасное  и целый день были неспокойны: лошади
вырывались и, нетерпеливо фыркая, били копытами о землю, кошки, ослы жалобно
кричали,  собаки  выли. А  в лагере  Велизария  верблюды с  яростью  бились,
стараясь вырваться на волю.
     Под вечер на  горизонте появилось маленькое, но  совсем черное  облако.
Оно быстро  росло,  увеличивалось и,  наконец, покрыло  все  небо. С заходом
солнца стало совершенно  темно, но не  посвежело. Вдруг  с юга подул сильный
ветер, он несся с пустынь Африки и был страшно удушлив -- в домах невозможно
было высидеть,  все  вышли на улицы  и, в ужасе  глядя на  совершенно черный
небосвод, собирались в кучки.
     Матасунта,  страшно  бледная,  лежала в  своей  комнате.  Ни  слова  не
ответила она  Аспе на все ее вопросы, а  когда та начала плакать, она велела
ей уйти. Долго, целый день пролежала Матасунта, почти не шевелясь. Но она не
спала: широко открытые глаза ее были устремлены в темноту.
     Вдруг  ослепительно яркий, красный луч  прорезал  комнату,  и в  ту  же
секунду  раздался  страшный удар грома, удар,  какого она не  слыхала  еще в
своей  жизни.  Из  соседних  комнат   донесся  крик   ее   женщин.  Королева
приподнялась. Кругом стояла страшная тишина. И снова молния и громовой удар.
Сильный порыв ветра распахнул окно, выходившее во  двор. Матасунта подошла к
нему. Гром гремел уже непрерывно, темнота ежеминутно  сменялась ярким светом
молнии.  В  комнату вошла  Аспа с факелом, пламя  которого  было заключено в
стеклянный шар.
     -- Королева, -- начала Аспа,  -- ты...  Но, боги, ты теперь походишь на
богиню мести.
     -- Я хотела бы быть ею!  --  ответила Матасунта,  продолжая смотреть  в
окно: молния за молнией, удар за ударом. Аспа закрыла окно.
     -- О,  королева, христиане  говорят, что это наступил конец  света, что
сейчас явится Сын Божий на  огненном облаке, чтобы  судить живых  и мертвых.
Ах, какая молния! Никогда не видела я такой грозы. И ни капли дождя! Страшен
гнев богов. Горе тому, на кого они гневаются!
     --  О, --  вскричала Матасунта, -- я  завидую  им!  Они могут любить  и
ненавидеть, как  им вздумается. Они могут уничтожать того, кто противится их
любви.
     -- Ах, королева, я только что с улицы. Все люди бегут в церковь. Я тоже
молилась Астарте. А ты, госпожа, разве ты не молишься?
     -- Я проклинаю. Это также молитва.
     -- О,  какой удар! -- закричала Аспа, падая на колени. -- Великие боги,
сжальтесь на людьми! Будьте милосердны!
     -- Нет, не надо милосердия! -- дико закричала Матасунта. -- Проклятие и
горе всему  человечеству! О,  как  это прекрасно! Слышишь, как  они ревут на
улице  от страха? О  Боже,  или  боги,  если  вы существуете,  одному только
завидую я  --  силе вашей ненависти,  вашей  быстрой смертоносной  молнии. В
ярости бросаете вы ее в сердца людей, и они гибнут, а вы  смеетесь, смеетесь
при  этом, потому что гром  --  ведь это ваш  смех.  Ах, такого удара еще не
было! И что за молния! Аспа, взгляни, что это за громадное здание, вот прямо
против дворца? Оно, кажется горит?
     Аспа поднялась с пола.
     -- Нет,  слава  Богу, оно не  горит, оно только  освещено молнией.  Это
житницы короля.
     -- А,  житницы!  Что  же, боги, вашей  молнии не  хватает на  то, чтобы
зажечь их?  -- закричала королева. --  Но ведь смертные сами могут  из мести
вызвать огонь.
     Схватив факел, она быстро выбежала из комнаты.
     На ступенях  храма  святого  Апполинария,  прямо против  двери  житниц,
сидела женщина в темном плаще. Она сидела мужественно, не боясь,  руки ее не
дрожали,  а  спокойно  были скрещены на груди. За ней стоял высокий мужчина.
Мимо  прошла другая женщина.  При блеске молнии она, видимо, узнала сидевшую
на ступенях.
     -- А,  ты  здесь,  крестьянка! Без  крова?  Но ведь  я  же сколько  раз
приглашала тебя в свой дом. Идем, ты, кажется, чужая в Равенне.
     -- Да, я здесь чужая. Благодарю, -- ответила она, не двигаясь.
     -- Идем в церковь, помолимся там.
     -- Я молюсь здесь, и Господь слышит меня.
     -- Помолись за короля. Он каждый день дает нам хлеб.
     -- Да, я молюсь за него.
     В эту минуту раздался  звон оружия,  и с двух  сторон  подошла  стража,
обходившая город.
     -- Это ты, Гильдебад? -- спросил начальник одной из них. -- Где король?
В церкви?
     -- Нет, -- ответил тот. -- Он на стенах, охраняет город. Вперед, воины!
И они пошли.
     -- Идем домой, -- сказал мужчина женщине в темном плаще.
     -- Нет,  Дромон, иди, я  останусь. Мне нужно  еще  о многом передумать,
много молиться.
     Дромон ушел.  Женщина  осталась  одна.  Скрестив  руки  на  груди,  она
устремила взгляд на черное небо, только губы ее слегка шевелились.
     Но  вот она заметила, что в громадном  деревянном здании против  нее, в
житницах короля, показался свет. Он появлялся то  в одном, то в другом окне,
--  очевидно,  кто-то ходил там  с  факелом. С удивлением, но  зорко следила
женщина за светом. Вдруг она быстро вскочила: ей показалось, будто мраморная
ступень, на которой она сидела, пошатнулась под ней.
     Гром стих в эту секунду, и из житниц донесся громкий, резкий крик. Свет
на минуту ярко вспыхнул и  затем исчез.  Женщина на улице также вскрикнула в
испуге, потому что не было уже сомнения -- земля колебалась.
     Вот легкий  толчок, затем второй, третий, более сильный. Все  жители  в
ужасе кричали  и  метались. Толпа молящихся в храме бросилась в  смертельном
страхе  на улицу. Вот  еще удар,  сильнее прежних. И вслед затем  из дальней
части города донесся глухой шум, точно от падения какой-то громадной массы.
     В Равенне разразилось страшное землетрясение.
     ГЛАВА XVII
     Между  тем,  со стороны  житницы до слуха  женщины донесся глухой  шум,
точно  отворилась  тяжелая  дверь.  Женщина напряженно  всматривалась, но  в
темноте ничего нельзя было рассмотреть. Ей только послышалось, будто  кто-то
осторожно крадется вдоль наружной стены. Раздался легкий вздох.
     -- Стой! -- закричала женщина. -- Кто там?
     -- Тише, тише, --  прошептал какой-то  странный голос. -- Видишь, земля
от ужаса  поколебалась, затряслась. Мертвецы встают.  Наступает день,  когда
все откроется. Он скоро все узнает.
     Громкий, протяжный жалобный вопль -- и затем тишина.
     -- Где ты? -- спросила женщина. -- Что, ты ранена?
     Тут  блеснула  молния,  первая с  минуты  землетрясения, --  и  женщина
увидела у  своих  ног  закутанную фигуру.  Она нагнулась к ней,  но та вдруг
вскрикнула и  мгновенно исчезла. Все это  произошло быстро, как  сон. Только
широкий  золотой  браслет с зеленой  змеей  из смарагдов, оставшийся  в руке
женщины, доказывал, что это было наяву.
     В это время Цетег вошел в палатку Велизария.
     -- Что  ты тут медлишь, полководец?  Скорее!  Стены Равенны обрушились.
Что ты тут делаешь? -- сказал он, сверкая глазами.
     --  Я  славословлю  Всемогущего, -- с благородным  спокойствием ответил
Велизарий.
     --  Ну, этим  ты можешь  заниматься завтра, после победы. А  теперь  на
штурм!
     -- На штурм! Теперь!  -- вскричала Антонина, жена Велизария. -- Но ведь
это  преступление! Земля  всколебалась,  испуганная, потому  что сам Господь
выражает свой гнев в этой грозе.
     -- И пусть  себе гневается, -- с  нетерпением  закричал Цетег. --  А мы
будем действовать. Велизарий,  башня Аэция и часть стены обрушились. Пойдешь
ты на штурм? Теперь самое время: варвары молятся Богу и забыли о враге.
     Между тем в палатку вбежали Прокопий и Лициний.
     --  Велизарий,  --  сообщил  первый,  --  землетрясение опрокинуло твои
палатки у северного рва, и половина твоих иллирийцев погребена под ними.
     --  На помощь! На  помощь!  Мои  бедные  люди! --  вскричал  Велизарий,
бросаясь из палатки.
     --  Цетег, --  сообщил  Лициний,  --  и твои  исаврийцы  погребены  под
развалинами.
     --  А  что, ров перед башней  Аэция высох? Вода не ушла  в трещину?  --
нетерпеливо прервал его Цетег.
     --  Да, ров высох. Но  слышишь крики?  Это  твои исаврийцы стонут.  Они
молят о помощи под развалинами.
     --  Пусть кричат! -- сказал Цетег. -- Так ров высох? В таком случае  --
на штурм! Приведи всех солдат, которые еще живы!
     И среди страшных раскатов грома  и блеска молний  он бросился  к месту,
где стояли его легионеры и  остатки исаврийцев. Их было мало для  штурма, но
он знал, что, в случае его успеха, Велизарий не выдержит и явится, к нему на
помощь.
     -- Вперед! -- закричал он. -- Обнажите мечи!
     Но ни одна рука не шевельнулась. Онемев от изумления, с гневом смотрели
на него все, даже вожди, даже братья Лицинии.
     -- Ну, что же вы? Вперед! -- нетерпеливо крикнул Цетег.
     --  Начальник, --  ответил Лициний, -- они  молятся, потому  что  земля
колеблется.
     -- Что  же,  вы  боитесь,  что  Италия поглотит ваших детей?  Нет,  вы,
римляне, не бойтесь: земля поглощает варваров, она сама старается сбросить с
себя их иго и разрушает их стены. Идем же на штурм, за вечный Рим!
     Это подействовало.
     -- За вечный  Рим! -- крикнул сначала Лициний, а за ним тысячи  молодых
римлян, и бросились вперед.
     Быстро перебрались они через высохший ров. Цетег все время был впереди,
отыскивая дорогу впотьмах, потому что ветер загасил все факелы.
     -- За  мной, Лициний, провал должен быть здесь! -- крикнул Цетег.  И он
прыгнул вперед, но  тотчас  отскочил  назад, так  как  наткнулся  на  что-то
твердое.
     -- Что там? -- спросил Лициний. -- Вторая стена?
     -- Нет, -- ответил спокойный голос, -- готские щиты.
     --  Это  король  Витихис,  --  с  досадой  вскричал Цетег,  и глаза его
блеснули ненавистью:
     Но тут подошли войска Велизария.
     -- Что же вы остановились? -- спросил Велизарий. -- Новая стена?
     -- Да, живая стена: готы стоят там, -- ответил префект.
     -- Как? Стоят под падающими башнями? Храбрые же они люди!
     Еще минута,  и началась  бы ужасная резня.  Но  вдруг все  небо  словно
загорелось. Над городом поднимались высокие огненные столбы,  и мириады искр
падали вниз. Казалось, огненный дождь падал  с неба. Вся Равенна была залита
заревом. Войска, готовые сразиться, остановились.
     -- Пожар! Король Витихис! Пожар! -- кричал всадник, скачащий из города.
     -- Вижу,  -- спокойно ответил король. -- Но теперь пусть горит. Сначала
надо сражаться, а потом тушить.
     -- Нет, король, нет! Горят твои житницы!..
     -- Житницы горят! -- закричали в  один голос византийцы и готы. Витихис
замер. Рука его, вынимавшая меч, бессильно опустилась.
     -- Теперь, -- сказал Цетег, -- теперь на штурм!
     --  Стой! --  громовым голосом крикнул  Велизарий. -- Кто поднимет меч,
тот будет убит  на  месте. Равенна теперь моя. Завтра она  падет сама собой.
Войска повернули за ним. Цетег с досадой заскрежетал зубами.
     Рано на следующее утро Цетег вошел в палатку Велизария.
     -- Вот  к  чему привели твои планы,  твоя хитрость, ложь!  --  закричал
Велизарий. -- На, читай.
     И он протянул ему письмо. Цетег с удивлением увидел подпись Витихиса.
     "Вчера я узнал, что при помощи франков ты хочешь вырвать из  рук своего
императора  Италию  и предлагаешь готам свободный переход за Альпы, если они
сложат оружие. И  я  ответил тебе,  что готы  никогда не  сложат оружия и не
уйдут  из Италии, завоеванной  их великим королем. Прежде я погибну здесь со
всем своим войском.
     Так я сказал вчера. Так говорю я и сегодня, хотя огонь и вода, воздух и
земля вооружились против  меня.  Но теперь  я убежден в том,  что  давно уже
смутно предчувствовал: готы гибнут из-за меня, я приношу им несчастье. Этого
не должно быть. Слушай же!
     Ты восстаешь против Юстиниана -- и имеешь на то право: он неблагодарный
и лживый человек. Но  он  враг не  только  тебе, но и нам. Так зачем же тебе
призывать коварных франков на  помощь?  Вместо них  обопрись  на весь  народ
готов, сила  и  верность  которых  тебе известны.  С франками  тебе придется
делить Италию,  с  готами ты будешь владеть ею  целиком. Позволь мне первому
приветствовать  тебя, как императора  западной  империи и короля готов.  Все
права моего народа должны остаться нетронутыми, ты просто займешь мое место.
Я сам возложу свою корону  на твою голову, и никакой Юстиниан не вырвет ее у
тебя.  Если  же ты не согласишься на  мое предложение, то готовься  к битве,
какой ты еще не видел. Я ворвусь в твой лагерь с пятьдесятью тысячами готов.
Мы падем, но и все твое войско также. Я поклялся. Выбирай! Витихис".
     На миг Цетег страшно испугался и бросил испытующий взгляд на Велизария.
Но тотчас успокоился.
     "Ведь это же Велизарий!" -- подумал он.
     -- Ну, что же, -- крикнул между тем Велизарий. -- Помоги же теперь, дай
совет. Я  не  могу, конечно, принять  его предложения, потому  что  я  -- не
изменник. Но и отказаться  не имею права, потому  что погублю в таком случае
все войско императора.
     Цетег на минуту задумался. Вдруг у него блеснула смелая мысль.
     --"Прекрасно, -- подумал он, -- таким образом, я погублю их обоих!"
     -- Ты можешь сделать одно из двух, -- сказал  он,  -- или действительно
принять предложение...
     -- Префект! -- с угрозой начал Велизарий, хватаясь за меч.
     -- Или, -- спокойно продолжал тот,  -- принять его  только  для вида  и
получить Равенну без боя и... корону  готов вместе с  их королем отправить в
Византию.
     --  Но это  будет  бесчестно! Я  не смогу  после  этого ни  одному готу
смотреть в глаза.
     -- Этого  и не нужно будет: пленного короля ты отправишь  в Византию, а
обезоруженный народ перестает быть народом.
     -- Нет, нет! -- закричал Велизарий. -- Я не могу этого сделать!
     -- В таком случае вели всему своему войску писать завещания. Я же ухожу
в  Рим. Прощай, Велизарий! Я не имею ни малейшего желания видеть,  как будут
сражаться пятьдесят  тысяч отчаявшихся готов. А как  доволен будет Юстиниан,
узнав, что лучшее его войско погибло!
     -- О, -- вскричал Велизарий, -- какой ужасный выбор!
     --  Велизарий, -- вкрадчиво  сказал Цетег.  --  Ты часто  видел во  мне
врага. И я отчасти, действительно, твой противник. Но кто же может сражаться
рядом с Велизарием и не удивляться его геройству?.. Велизарий, поверь, когда
это  возможно, я -- друг тебе, докажу эту  дружбу добрым советом. Слушай же!
Юстиниан оскорбил тебя  своим недоверием: недавно ты получил от него письмо,
в котором он снова высказывает свои подозрения,  что ты стремишься захватить
западную империю в свои руки. Так ведь?
     --  Ах, да, -- с горечью ответил Велизарий. -- Видит  Бог,  как глубоко
оскорбил он меня этим незаслуженным недоверием.
     --  Так теперь  тебе представляется  великолепный случай отомстить ему.
Вступи в Равенну, прими присягу итальянцев и  готов,  возложи на свою голову
двойную  корону  Италии.  Юстиниан  и  его гордый  Нарзес  задрожат в  своей
Византии, когда узнают об этом, но  будут бессильны против тебя. Ты же, имея
все это  в своих руках,  сложи эту власть  к ногам своего господина и скажи:
"Смотри, Юстиниан, Велизарий предпочитает быть твоим слугой, чем властелином
западной империи". Никогда еще верность не была доказана так достославно!
     --  Цетег, ты  прав! --  бросаясь  к  нему, вскричал Велизарий.  --  О,
Юстиниан, ты должен будешь сгореть со стыда!
     На  другой день Прокопий повез Витихису ответ Велизария: тот соглашался
на предложение короля готов. В тот же день Витихис созвал совет, на который,
кроме знатных, были приглашены  многие из наиболее уважаемых простых  готов,
сообщил им о предстоящей перемене и  убедил их  согласиться. В тот же день в
город присланы были Велизарием большие запасы хлеба, мяса и вина.
     Много дней после пожара пролежала Матасунта в бреду. В минуту ненависти
она бросилась  с факелом в  житницы и подожгла деревянное  здание.  Но в  ту
самую минуту, когда она  совершила  преступление, она  почувствовала  первый
толчок землетрясения и решила,  что сама  земля  возмутилась ее злодейством.
Когда  она  возвратилась в  свою комнату  и из  своих  окон  увидела  столбы
пламени,  поднимавшиеся  к  небу, услышала  тысячеголосый вопль  народа,  ей
показалось, что  это  пламя пожирает  ее сердце, а тысячи голосов проклинают
ее. Она потеряла сознание.
     Когда  она  пришла  в  себя  и  вспомнила  все, ее ненависть  к  королю
совершенно угасла,  и  вместо  нее  проснулось  глубокое раскаяние  и  страх
взглянуть ему в глаза: она знала, что уничтожение житницы вынудило  короля к
сдаче города.
     Она ни разу не видела короля  с той ночи, заставив Аспу поклясться, что
та ни под каким видом не впустит его к ней. Каждый день она принимала многих
бедняков и собственноручно раздавала им большую  часть пищи, присылаемой для
нее и ее двора.
     Однажды в числе этих  голодных бедняков пришла женщина в темном плаще и
умоляла позволить поговорить с ней наедине.
     -- Дело идет о спасении короля,  --  говорила она.  -- Его короне, быть
может, даже его жизни грозит измена.
     Матасунта провела ее в свою комнату.
     -- Говори, -- сказала она.
     -- Дочь Амалунгов, -- начала женщина. -- Я знаю, что ты вышла за короля
не  по  любви,  а ради блага государства. Но все же ты  --  его  королева, и
потому тебе ближе всего предостеречь его об измене. Слушай!
     И она подошла ближе к королеве.
     --  Какое странное сходство! --  прошептала она, пристально взглянув на
королеву.
     -- Измена! Еще измена? -- сказала, побледнев, Матасунта. -- От кого же?
Со стороны Византии? Префекта?
     --  Нет, -- медленно ответила  женщина. -- Это  невероятно, но это так.
Слушай:  король и весь народ  считает, что  житницы сожжены  молнией.  Но я.
лучше знаю,  и  он  должен знать. Предупреди  его. Я видела  в ту  ночь, что
кто-то  ходил  в  здании с факелом, и  после  того оттуда  выбежала какая-то
женщина. Ты дрожишь? Бледнеешь? Да, женщина. Не уходи! Выслушай до конца. Ее
имя? Я его не знаю. Но она упала подле меня и хотя  убежала, но потеряла вот
этот браслет со змеей из смарагдов.
     Женщина подошла к самому столу, у которого сидела Матасунта, и показала
ей браслет. Королева  громко  вскрикнула  и  закрыла лицо  руками. При  этом
движении широкий  рукав на левой руке  ее отвернулся,  и  на обнаженной руке
блеснул такой же браслет со змеей из смарагдов.
     -- О, всемогущий Боже! --  вскричала женщина. -- Это  была ты! Ты сама!
Его королева! Жена ему изменила! Будь проклята! Он должен узнать это!
     Матасунта со страшным криком упала на пол. Аспа поспешила в комнату, но
нашла королеву одну: женщина в темном плаще исчезла.
     ГЛАВА XVIII
     На  следующий  день  жители  Равенны  изумились,  увидев,  что  главные
начальники неприятельского  войска вошли во дворец короля. Они обсуждали там
подробности  сдачи города. Велизарий, опасаясь,  что  готы возмутятся, когда
узнают  обман,  требовал,  чтобы  войска готов по  частям  были выведены  из
Равенны и разосланы по всей Италии. Витихис, со своей стороны, опасался, что
в разоренной стране не хватит  запасов для прокорма войск и жителей Равенны,
и  потому согласился на это  требование  и начал высылать  войска небольшими
отрядами в разные местности.
     Готы знали,  что Велизарий вступит  в город, но  им  сообщили,  что они
сохранят свободу и останутся хозяевами в стране, и они радовались, что война
окончилась.
     Наконец, почти все войска  готов  были  уже удалены, и  Велизарий решил
вступить в город. Утром дня,  назначенного для вступления, Цетег вошел в его
комнату, но застал там только Прокопия.
     -- Все готово? -- спросил Цетег.
     -- Все,  -- ответил  Прокопий. --  Но  Велизарий  опасается,  что  готы
решатся на крайности, когда обман откроется.
     -- Нет,  -- спокойно ответил Цетег, -- все негодование их  обрушится на
Витихиса. Не нас,  а  его обвинят  они в  измене, когда мы  покажем  им этот
документ,  подписанный  самим  королем, -- о сдаче  города Велизарию, не как
королю готов,  возмутившемуся  против  Юстиниана,  а просто  как  полководцу
Юстиниана.
     -- Да, это было бы отлично. Но Витихис никогда не подпишет этого.
     -- Подпишет, -- мрачно ответил префект. -- Или добровольно, сегодня же,
в суете, не читая... Или... после, по принуждению.
     В эту минуту в палатку вошел Велизарий в сопровождении своей супруги.
     -- Торопись, Велизарий. Равенна ждет своего победителя. Вступление...
     -- Не говори  о вступлении, --  мрачно  прервал его  Велизарий. -- Меня
мучит совесть, я отказываюсь от бесчестного дела.
     -- Велизарий! Какой демон внушил тебе эту мысль? -- спросил Прокопий.
     -- Я, -- гордо ответила Антонина, выступая вперед. -- Он только сегодня
рассказал мне весь этот бесчестный план, и я со слезами...
     -- Ну  уж,  конечно, твои слезы всегда явятся в  нужную  минуту!  --  с
досадой вскричал Цетег.
     --  Да, я  со слезами умоляла его отказаться от этого  дела. Я не  хочу
видеть своего героя запятнанным такой черной изменой.
     -- Да, -- решительно подтверждал Велизарий. --  Я не хочу обмана. Лучше
умереть побежденным, чем побеждать такими низкими способами.
     -- Нет, Велизарий, -- спокойно сказал Цетег.  -- Я  знал, что ты будешь
колебаться, и  потому  неделю  назад послал гонца  к Юстиниану с письмом,  в
котором сообщил ему, что ты имеешь возможность без боя получить корону готов
и Италии. Теперь у тебя нет выбора. Попробуй отказаться и пожертвовать своим
войском и Италией ради слез своей жены:  Юстиниан не простит тебе  этого. Но
вот звучат трубы. Скорее же!
     И  префект бросился  из  палатки.  Антонина,  пораженная,  смотрела ему
вслед.
     -- Прокопий, правда ли, что Юстиниан все знает? -- спросила она.
     -- Да, у Велизария  нет другого исхода, как  получить  корону  готов  и
отречься от нее.
     --  Да, -- со вздохом сказал Велизарий. -- Он прав: у меня нет  выбора.
Между  тем,  Витихис, ожидая вступления Велизария в  город,  велел  принести
корону, шлем, пурпуровую мантию, меч и щит Теодориха.
     --  В  первый и  последний раз  надену  я  их,  чтобы  передать  герою,
достойному носить их, -- сказал он Гунтарису.
     В эту минуту в комнату вошел Цетег. Лицо Витихиса, более веселое в этот
день, чем обыкновенно, омрачилось при виде префекта.
     --  Ты  здесь,  префект?  --  сказал он. -- Ну  что  же, ты должен быть
доволен: твой Рим не будет во власти Юстиниана.
     -- Пока я жив,  не будет, -- ответил префект. -- Теперь я пришел затем,
чтобы  ты  подписал  договор  о  сдаче города. Вот он.  И  он  протянул  ему
документ.
     -- Но я уже его подписал, -- сказал Витихис.
     -- Это  дубликат для Велизария, -- ответил префект. Туг в комнату вошел
Гунтарис.
     -- Король, -- сказал он, -- ни короны Теодориха, ни его шлема, пурпура,
меча и щита  нет. На месте, где  все  это  лежало, мы нашли  только вот  эту
записку:  она  писана  рукой  Гильдебада,  у  него  же  хранился и  ключ  от
сокровищницы.
     Витихис взял записку и прочел:
     "Корона,  шлем и пурпур Теодориха, его щит и меч у меня. Если Велизарий
желает получить их, пусть возьмет".
     Тут в комнату вбежал Иоанн.
     -- Торопись, король Витихис. Велизарий уже у городских ворот.
     -- Идем же встретить его, -- сказал Витихис.
     Слуги  набросили  на  него  пурпуровую мантию,  вместо меча  подали ему
скипетр, и он направился к двери.
     --  Но  ты  не  подписал  договор, --  остановил его Цетег,  подсовывая
документ. Витихис развернул его.
     -- Он очень длинен, -- заметил Витихис, просматривая договор.
     -- Скорее, король! -- торопил Иоанн.
     --  Теперь некогда уже  читать! -- с нетерпением вскричал Цетег. -- Вот
перо, подписывай скорее.
     -- Нет, я ничего не подписываю, не прочитав. Идем!
     И с улыбкой  возвратив документ Цетегу, он, а за ним и остальные, вышел
во двор.
     -- Подожди, -- с бешенством прошептал Цетег, -- ты его подпишешь.
     У  подъезда  стояла лошадь короля. Он  подошел и  занес уже ногу, чтобы
вскочить на нее,  но  в эту секунду  на него бросилось несколько человек  из
стражи  Велизария, занявшей двор.  Витихис  закричал: "Измена!  Измена!"  Но
ворота и  дверь во  дворец мгновенно были заперты,  так что бывшие во дворце
готы не могли помочь своему королю.  Прокопий между тем сорвал развевавшееся
готское знамя и вместо него водрузил византийское.
     Витихис и все знатнейшие  готы -- герцог Гунтарис, граф Визанд и другие
-- были схвачены и брошены  в  глубокое подземелье дворца. Велизарий, въехав
во дворец, тотчас созвал начальников города и потребовал, чтобы они принесли
присягу в верности Юстиниану,  затем вручил Прокопию  золотые ключи от Рима,
Неаполя и Равенны и  велел ему немедленно  везти их  в Византию с известием,
что война кончена.
     Прошло несколько дней. В комнату Велизария, запыхавшись, вбежал Иоанн.
     -- Военачальник!  -- вскричал  он. -- Император! Сам император Юстиниан
подъезжает к Равенне! Он сам едет, чтобы поблагодарить тебя за победу. Такой
чести не удостаивался еще ни один смертный!
     -- Но откуда же ты знаешь, что он едет? -- с блестящими глазами спросил
Велизарий.
     --  На  корабле развивается  императорский флаг:  пурпур и  серебро. Ты
знаешь, это значит, что на корабле есть кто-либо из царского дома.
     --  Скорее же  в гавань, --  заторопился Велизарий,  -- чтобы встретить
нашего повелителя.
     Иоанн ошибся: приехал не сам  Юстиниан, а его племянник Герман,  "лилия
на болоте", как называли его при дворе за благородство.
     Когда он сошел на берег, Цетег бросил на него внимательный взгляд.
     -- Бледное лицо стало еще бледнее, -- сказал он Лицинию.
     -- Да, --  ответил тот. -- Говорят, что императрица отравила его, после
того как не могла увлечь.
     Между тем, принц подошел к Велизарию.
     -- Здравствуй,  -- холодно сказал он ему, -- Следуй за  нами во дворец.
Где  префект?  А, Цетег, я рад снова видеть величайшего мужа Италии. Проводи
меня тотчас ко внучке Теодориха.  Я прежде всего хочу приветствовать ее. Она
была  пленницей  в своем  государстве.  Она  должна быть  царицей при  дворе
Византии.
     Цетег низко поклонился.
     -- Я знаю,  --  ответил он, -- ты давно уже  знаком с княгиней. Ее рука
была предназначена тебе, -- ответил он.
     Яркая краска разлилась по лицу принца.
     -- Да, я видел ее  несколько лет назад при дворе ее матери, и с тех пор
ее образ всегда у меня перед глазами.
     Когда принц отдохнул с  дороги, он вышел в тронный зал  Теодориха и сел
на троне. Цетег, Велизарий, Иоанн и много других полководцев стояли вокруг.
     --  От имени  моего императора и дяди  принимаю во владение  этот город
Равенну  и  всю западную  римскую империю, -- начал он. -- Главнокомандующий
Велизарий,  вот  письмо  императора  к  тебе. Распечатай  его  и  прочти  во
всеуслышание. Так велел Юстиниан.
     Велизарий  выступил  вперед,   опустившись   на  колени,  взял  письмо,
поцеловал его и распечатал.
     "Юстиниан, император  римлян, повелитель восточной  и западной империи,
победитель персов и  сарацин, вандалов  и  алан, гуннов  и болгар, аваров  и
славян и, наконец, готов,  -- Велизарию бывшему главнокомандующему войсками.
Префект Цетег  уведомил нас о подробностях взятия  Равенны. Его письмо будет
показано тебе, по его просьбе. Но  мы не можем разделять прекрасного мнения,
высказанного им  о  тебе и о средствах, какими ты достиг успеха.  Мы  лишаем
тебя звания главнокомандующего и приказываем тотчас  явиться в Византию  для
оправдания, так как,  ввиду  твоих  заслуг, мы  не хотим  обвинять  тебя, не
выслушав.  Без   цепей,  только  в  оковах  собственной   нечистой  совести,
предстанешь перед нами".
     Велизарий  зашатался  и выронил  письмо.  Он не  мог читать дальше. Его
полководец Бесс поднял письмо и докончил: "Твое место займет Бесс, Равенну я
передаю  Иоанну, а  наместником  нашим  в  Италии назначаю  высокоуважаемого
префекта Рима Цетега".
     Когда чтение было окончено, Герман  велел выйти всем, кроме Велизария и
Цетега,  и  когда они остались втроем, он сошел с трона и взял  Велизария за
руку.
     -- Мне очень жаль, что  я привез тебе такое известие. Я думал,  что его
легче принять от друга, чем от врага. Но я не могу скрыть, что эта последняя
победа  твоя  лишила тебя чести, приобретенной  тобой  раньше: никогда я  не
ожидал, чтобы герой  Велизарий оказался способным на  такую ложь. Вот письмо
Цетега к императору. Он просил, чтобы это письмо было показано тебе. Префект
превозносит в  нем  твои  заслуги,  и  я думаю,  что  императрица  вооружила
Юстиниана против тебя.
     Оставшись один,  Цетег  распечатал  письмо, полученное  им через своего
гони от императрицы.
     "Ты победил, Цетег.  Получив  твое  письмо, я  вспомнила о том времени,
когда  в твоих  письмах говорилось не о  государственных делах и войнах, а о
розах и поцелуях...  Но я и теперь охотно подчиняюсь твоему желанию и помогу
тебе погубить мужа Антонины.  Я шепнула на ухо Юстиниану, что слишком опасен
тот  подданный,  который  может так  играть  коронами, --  то, что Велизарий
теперь  проделал  в шутку, он в  другой раз может  сделать  серьезно.  Этого
оказалось достаточно: ведь Юстиниан  страшно подозрителен. Итак, ты победил,
Цетег, -- помнишь ли ты вечер, когда я впервые прошептала тебе эти слова! --
но не  забывай,  кому обязан ты своей  победой. Помни, что Феодора позволяет
пользоваться собой, как орудием, только до тех пор, пока сама хочет. Никогда
не забывай этого".
     --  Конечно, не забуду!  --  пробормотал Цетег, уничтожая письмо. -- Ты
слишком опасная союзница,  Феодора. Посмотрим,  нельзя ли  погубить и  тебя.
Подождем: через несколько недель Матасунта будет в Византии.
     ГЛАВА XIX
     Витихис был заключен в глубокое подземелье под круглой башней дворца. К
этому подземелью вел  длинный узкий ход,  который замыкался с  обоих  концов
железными  дверьми.  Прямо  против  этого  входа находилось жилище тюремщика
Дромона. Жилище  было крайне бедно. Две  комнатки:  одна,  меньшая,  служила
передней, а другая, большая -- жилая. В  ней был стол, два стула, соломенная
постель. Окна этой комнаты выходили прямо на круглую башню.
     С тех пор, как Витихис был изменнически схвачен и брошен  в темницу,  в
жилище Дромона поселилась женщина.  Целый день проводила она  на  деревянной
скамье у окна и ни на минуту не отрывала глаз  от узкого  отверстия  в стене
башни, через которое в подземелье Витихиса проникали свет и воздух.
     Это была Раутгунда.
     Наступила темная ночь. Долго-долго сидела она в одиночестве.
     "Благодарю  тебя,  милосердное небо, -- говорила она  сама с собой.  --
Тяжелые  удары твои  приводят к  благу. Если бы я  жила в горах  Скоранции у
отца,  как  хотела,  я никогда  не узнала бы  о его  несчастии или узнала бы
слишком поздно. Но тоска неудержимо влекла меня  к месту, где умер мой  сын,
где был наш  дом. Я поселилась в хижине в лесу. А когда стали  доходить одно
за другим ужасные известия, когда все бежали, а сарацины сожгли наш дом, мне
было уже невозможно  идти  к отцу, римляне заняли все дороги и выдавали всех
готов  сарацинам. Свободен  оставался  только один  путь  в Равенну, и я как
нищая пришла сюда в  сопровождении только  верного Вахиса и Валлады, любимой
лошади  Витихиса.  Благодарю за  это  Бога,  я надеюсь спасти короля от всех
врагов его. Благодарю Тебя, Боже!"
     В эту минуту в комнату вошел мужчина со свечей. Это был тюремщик.
     -- Ну что, говори! -- вскричала Раутгунда.
     -- Терпение,  терпение, -- ответил тот. -- Дай сначала поставить свечу.
Он выпил напиток и почувствовал облегчение.
     -- Что он делает? -- быстро спросила Раутгунда.
     -- Сидит молча спиной  к двери,  голову опустил на  руки. Сколько я  ни
заговаривал, он ни разу не ответил  мне. Даже  не пошевелился. Я думаю,  что
тоска и боль повлияли на  его рассудок. Сегодня я  подал ему  вино и сказал:
"Выпей, дорогой  господин, его присылает  тебе верный друг". Он  взглянул на
меня,  и  такие  грустные были  его глаза,  и  лицо  его выражало  тоску. Он
отхлебнул, кивнул  мне  головой в  знак благодарности,  потом  вздохнул  так
тяжело, что сердце во мне повернулось.
     Раутгунда закрыла лицо руками.
     -- Теперь ты сама поешь чего-нибудь и выпей. Иначе ты потеряешь силы, а
они тебе ведь скоро понадобятся.
     -- Сил у меня будет довольно.
     -- Выпей хоть немного вина.
     -- Нет, оно только для него.
     Вошел Вахис. Дромон бросился к нему.
     -- Ну что? Хорошие вести? -- спросил он.
     -- Хорошие,  --  ответил  Вахис. -- Но где  вы  оба  были час назад?  Я
стучался, стучался...
     -- Мы ходили за вином.
     -- А, вижу: старое фалернское? Ведь оно очень дорого, чем вы  заплатили
за него?
     -- Чем? -- повторил старик, -- самым чистым золотом в мире. И его голос
дрогнул от волнения.
     --  Я рассказал ей,  что префект велел  не  выдавать  ему вина и что  я
отделяю для него понемногу от других  порций. Но она не  захотела этого. Она
подумала и спросила: "Правда ли, Дромон,  что богатые римлянки платят  очень
дорого  за золотистые волосы готских женщин?" Я в простоте ответил ей: "Да".
Она пошла, отрезала свои чудные косы, мы продали их и купили вина.
     Вахис бросился к ногам Раутгунды.
     -- О госпожа, -- вскричал он, растроганный, -- верная, добрая госпожа!
     -- Но говори же, что сказал мой сын? -- спросил Дромон.
     -- Через  два  дня, ночью, он будет на страже  у  пролома в стене подле
башни Аэция, -- ответил Вахис.
     -- Хвала всем святым! -- с облегчением сказал Дромон. -- Мы спасем его.
Я боялся...
     -- Что? Говори, я все могу знать! -- решительно сказала Раутгунда.
     -- Да, я думаю, что действительно лучше сказать тебе.  Ты гораздо умнее
и находчивее нас обоих и лучше придумаешь, как спасти его. Префект замышляет
против него что-то дурное.  Он каждый  день сам  приходит в его подземелье и
долго  сидит  с  королем.  Он  чего-то  требует  у него  и грозит.  Я  часто
подслушиваю  у двери.  Но господин никогда ни слова ему не отвечает. Сегодня
префект вышел от него злее, чем прежде, и спросил меня,  в порядке ли орудия
пытки...
     Раутгунда побледнела, но не сказала ни слова.
     -- Не пугайся, госпожа. Несколько дней  он еще в  безопасности,  потому
что  эти ужасные орудия, по  его  же  просьбе, уничтожены еще при Теодорихе.
Меня самого  приговорили  тогда  к пытке,  и добрый король  --  тогда он был
просто  граф Витихис  --  просил за  меня,  и меня освободили.  Я обязан ему
жизнью и целостью своих членов. Вот почему я рад теперь положить  свою жизнь
за него.  Орудия пытки приказали уничтожить, и я сам бросил  их в  море. Там
они лежат и теперь. Я объяснил  это  префекту. Конечно, если он  захочет, то
найдет способ погубить его.  Если только мой сын будет через два дня  стоять
на страже  у пролома стены, то мы спасем его. В  ту ночь я отомкну его цепи,
наброшу на него свой плащ и  выведу его во двор. У ворот его спросят пароль,
который я  сообщу ему, и стража пропустит его. Он пройдет к пролому, где сын
мой пропустит его, а в  нескольких шагах  от  стены -- густой лес. На опушке
Вахис  будет ждать его с Валладой. Пусть садится на  коня  и  скачет  во всю
прыть.  Пусть  едет  один.  Никто из вас,  даже  ты,  Раутгунда,  не  должен
сопровождать его. Он вернее всего спасется один.
     -- Что обо мне говорить! -- ответила Раутгунда. -- Я хочу только, чтобы
он был свободен. Ты даже имени моего не называй ему. Но видеть его еще раз я
должна. Из этого окна, когда он выйдет на свободу, я взгляну на него.
     Наступил  день,  назначенный для  побега.  Все  было  готово.  Вахис  с
Валладой стоял у  опушки леса  против  пролома  в городской стене. Раутгунда
сидела одна  у  окна. Вдруг  в  комнату вбежал  Дромон  и  с криком отчаяния
бросился к ногам ее.
     -- Что случилось, Дромон? Он умер? -- вскричала Раутгунда.
     -- Нет, -- ответил тот, -- не умер, но, Боже, все погибло! Все! Префект
взял у меня ключи от темницы. Он будет хранить их у себя!
     -- И ты отдал! -- вскричала Раутгунда.
     -- Как мог я не отдать? Ведь я простой слуга!
     --  Ты должен  был  броситься и  задушить его своими  руками!  Впрочем,
конечно, что для тебя Витихис!..
     -- О госпожа, ты жестока и несправедлива ко мне!
     -- Но он должен быть свободен! Слышишь, должен! --  вне себя  закричала
Раутгунда. -- Вот топор. Идем, мы разобьем дверь!
     -- Невозможно, госпожа, -- ответил старик, -- дверь железная. , --  Так
вызови  этого  негодяя.  Скажи, что  Витихис  требует его. А  как только  он
подойдет к двери, я убью его этим топором.
     -- А  после что?  Нет,  госпожа, ничего  нельзя сделать!  Пусти меня, я
пойду, предупрежу Вахиса, чтобы он не ждал напрасно.
     -- Нет, подожди... Быть может... Ах, -- вдруг сказала Раутгунда, -- да,
это так, наверно, так! Негодяй хочет  прокрасться к  нему и умертвить его...
Но горе ему. Я сама буду сторожить эту дверь! Сторожить, как святыню, лучше,
чем жизнь своего ребенка. И горе ему, если он подойдет!
     Но  Раутгунда ошиблась. Цетег взял ключи не с  тем,  чтобы  тайно убить
Витихиса. Он  понес их  Матасунте.  Хотя Велизарий  и думал, что со  взятием
Равенны война  кончится, но  Цетег был непокоен.  Он боялся, чтобы весть  об
изменническом  поступке  с Витихисом не возбудила народного  гнева. Это было
тем возможнее, что  главные, самые опасные предводители их -- Тотила,  Тейя,
Гильдебад -- не  попались  в  западню в Равенне,  и вокруг  них  уже  начали
собираться  готы. Необходимо было вынудить Витихиса подписать заявление, что
он сдал город безоговорочно и требует, чтобы все вожди подчинились Византии.
Кроме того, префекту было необходимо, чтобы Витихис указал ему, где хранятся
королевские  сокровища готов. Ему  нужны  были  деньги для  найма  иноземных
солдат  против  Византии, когда наступит время борьбы с ней.  Вот почему  он
решил не останавливаться ни перед чем и добиться от Витихиса своего.
     Страшно изменилась красавица Матасунта после своего поджога. До сих пор
еще не оправилась она от тяжелой душевной болезни, и Аспа со слезами глядела
на нее.
     -- Прекрасная  дочь Амалунгов, -- начал Цетег, входя  к ней, -- разгони
морщины на белом лбу и выслушай меня.
     -- Что  с  королем? --  быстро  спросила  Матасунта.  -- Ты  ничего  не
говоришь о нем.  Ты обещал мне освободить его и позволить уйти за Альпы и не
держишь слова.
     --  Я  обещал,  но  с  двумя условиями.  Выполни  их,  и  Витихис будет
свободен. Ты ведь знаешь эти условия. Первое: ты должна согласиться выйти за
Германа. Он  завтра  хочет  ехать в Византию,  ты  поедешь с  ним,  как  его
невеста.
     --  Никогда! -- сказала Матасунта.  --  Я сказала уже,  что  никогда не
выйду за него.
     --  Будь рассудительна, Матасунта,  -- убеждал Цетег. -- Ты станешь его
женой и скоро будешь его вдовой, тогда Юстиниан, и с ним  -- весь мир, будет
в твоих руках. Дочь Амалунгов, неужели ты не любишь власти?
     -- Я люблю только... Нет! Никогда!
     -- В таком случае я должен заставить тебя.
     -- Меня? Заставить? Ты?
     -- Да, я  заставлю. Я не  могу больше ждать. Сегодня же ты дашь согласи
Герману,  кроме того, убедишь Витихиса подписать вот это заявление. Я семь ]
ходил к нему и ничего не добился, ни звука. Только  в первый раз он взглянул
меня, но так, что за один этот взгляд его стоило бы лишить жизни. Со мной он
не хочет говорить, мое присутствие только вызывает его упрямство. Иди к нему
ты  и  убеди его подписать  и указать,  где хранятся королевские  сокровища.
Убеди его, что, только исполнив эти требования, он получит свободу. А иначе,
клянусь...
     -- Ты не умертвишь его! -- с ужасом прервала его Матасунта.
     --  Умертвлю  непременно,  --  спокойно  ответил  Цетег. --  Сначала  я
подвергну  его пытке,  потом  ослеплю,  потом умертвлю. Я  уже решил.  Палач
готов. Вот ключи от темницы. Иди к нему, когда сама найдешь удобным.
     Луч  радости и надежды осветил лицо Матасунты. Цетег заметил  это,  но,
спокойно улыбнувшись, вышел.
     Наступила ночь.  Луна  взошла,  но набегавшие облака поминутно затеняли
ее. Раутгунда сидела у окна, не сводя глаз с двери в подземелье.
     -- Позволь мне зажечь огонь, -- сказал Дромон.
     -- Нет, нет, -- ответила, не  оборачиваясь, Раутгунда. -- Не надо огня,
так я лучше вижу.
     -- Съешь хоть что-нибудь. Ты сегодня не прикасалась к пище.
     -- Не могу я есть, когда он терпит голод.
     -- Госпожа, что ты так мучишь себя. Ведь ему нельзя помочь!
     -- Нет, я должна спасти его, и... Дромон, что это?
     Дромон быстро  подошел к  окну. Высокая белая  фигура  медленно перешла
двор.
     -- Это покойник! -- в ужасе вскричал Дромон, осеняя себя крестом.
     --  Нет,  покойники  не  выходят  из  могил,  --   ответила  Раутгунда,
всматриваясь в темноту.  Но набежавшее облако снова скрыло луну, и в темноте
ничего  нельзя  было  рассмотреть.   Прошло   несколько  минут.  Луна  снова
показалась.
     -- А, --  прошептала  Раутгунда,  --  вот  она  снова...  Боже!  Да это
королева! Она идет к двери в подземелье! Она хочет умертвить его!
     -- Да, это королева, --  проговорил Дромон. -- Но умертвить его!.. Нет,
она не сделает этого!
     -- Она может! Но не сделает, пока  жива  Раутгунда. Идем за ней! Только
тише, тише!
     Они вышли  во  двор и,  держась  в  тени,  осторожно  пошли к  двери  в
подземелье. Матасунта  между тем отперла  эту дверь,  спустилась в  проход и
ощупью  пошла  вперед.  Скоро  она  достигла двери  темницы,  отперла  ее  и
растворила.  Темница  была  освещена узким лучом лунного света, что проникал
через отверстие  вверху. Посреди подземелья на  большой каменной глыбе сидел
Витихис, спиной к двери, опустив голову на руки. Он не видел ее.
     --  Витихис... Король Витихис, -- заикаясь, проговорила  Матасунта.  --
Это я. Слышишь ли ты меня?
     Но он не шелохнулся.
     -- Я пришла спасти тебя... Беги! Свобода!
     То же молчание.
     -- О, скажи же хоть слово! Взгляни на меня!
     Она подошла к  нему. Ей  так  хотелось  взять его за  руку,  но она  не
осмелилась.
     -- Витихис,  -- продолжала она, -- он хочет тебя  умертвить, пытать! Он
сделает это, если  ты не бежишь.  Но ты не должен умереть! Ты должен жить, я
спасу тебя. Молю тебя, беги! Время дорого! Беги, ключи от темницы у меня. --
Она  схватила  его за руку, чтобы сдвинуть его с места. Раздался звук цепей:
он был прикован к камню.
     -- О, что это? -- упав на колени, прошептала Матасунта.
     -- Камень и железо, -- тихо ответил Витихис. -- Оставь меня, я обречен.
Но даже если  бы  эти цепи и не удерживали меня, я  все же  не  пошел бы  за
тобой. Назад в мир? Но в нем все ложь, ужасная ложь!
     --  Ты  прав, -- сказала Матасунта. --  Лучше  умереть! Позволь же  мне
умереть с тобой и прости меня, потому что я также обманывала тебя.
     -- Очень может быть, это меня не удивляет.
     --  Но  ты  должен  простить  меня,  прежде  чем  мы  умрем.   Я   тебя
ненавидела... я радовалась  твоим  неудачам... я...  я...  О, это так трудно
выговорить!  Я не имею силы сознаться. Но  я должна получить  твое прощенье.
Прости меня, протяни мне руку в знак того, что прощаешь.
     Витихис молчал.
     -- О, молю тебя, прости мне все зло, которое я сделала тебе!
     -- Уйди... Почему мне не  простить?.. Ты -- как  и все, не  лучше  и не
хуже.
     -- Не, я  злее других. Но лучше.  По  крайней мере, несчастнее. Боже, я
хочу только умереть с тобой. Дай же мне руку в знак прощения.
     Опустившись на колени,  она  с мольбой протянула ему обе  руки.  Сердце
Витихиса было доброе, он был тронут.
     -- Матасунта, -- сказал он поднимая руку, -- уходи, я прощаю тебе все.
     -- О, Витихис! -- прошептала она и хотела схватить его руку.
     Но в эту минуту ее с силой оттолкнули.
     -- Поджигательница!  Никогда не может он  простить тебя! Идем, Витихис,
мой Витихис! Идем со мной, ты свободен!
     При первом звуке этого голоса Витихис вскочил, точно пробужденный.
     -- Раутгунда! Ты никогда не  лгала! Ты сама правда. И ты снова со мной!
С криком радости он обнял ее.
     -- Как  он ее любит! -- со  вздохом прошептала Матасунта. -- С  ней  он
уйдет. Но он должен остаться и умереть со мной.
     -- Скорее! -- крикнул между тем Дромон. -- Нельзя медлить.
     --  Да, да, скорее, -- повторила Раутгунда и, вынув ключ, отперла замки
от цепей.
     -- Идем, Витихис,  ты свободен. А  вот и  оружие, -- сказала Раутгунда,
подавая ему большой топор.
     Быстро схватил Витихис оружие и сказал:
     -- Неужели я снова буду свободен?..  Как легко на душе,  когда оружие в
руках!
     -- Я знала это, мой храбрый Витихис. Идем же скорее! Ты свободен.
     -- О  да, с тобой я охотно уйду! -- ответил он и направился к двери. Но
Матасунта бросилась к нему и загородила дорогу.
     --  Витихис, -- закричала она,  -- подожди, одно  только слово:  только
повтори, что ты меня простил!
     -- Тебя простить!  --  вскричала  Раутгунда.  -- Никогда!  Витихис, она
погубила государство. Она изменила тебе.  Не  молния с небес, а она подожгла
житницы.
     --  О, в  таком случае, будь проклята! Прочь, змея! -- закричал Витихис
и, оттолкнув ее, бросился к выходу.
     -- Витихис! -- закричала Матасунта. -- Подожди, выслушай!  Витихис!  Ты
должен простить!
     И она без чувств упала на землю. Но крик ее разбудил Цетега. Он встал и
быстро подошел к окну.
     -- Эй, стража! -- крикнул он. -- К оружию!
     Но  солдаты  сами  услышали шум. Шесть  человек  бросились  к  входу  в
подземелье. Едва  последний переступил  порог, как Раутгунда, скрывшаяся  за
дверью, быстро выскочила, захлопнула дверь и заперла ее.
     -- Теперь вы  не опасны, --  прошептала она и бросилась  за Витихисом к
воротам. Там остался  только один  воин.  Ударом  топора  Витихис убил его и
бросился на улицу. Раутгунда за ним.
     -- Сифакс! Лошадь!  Скорее!  -- крикнул между тем префект. Вскоре  весь
двор осветился факелами, и из ворот во все стороны поскакали всадники.
     -- Шесть тысяч золотых тем, кто захватит его живым, и три тысячи -- кто
привезет его мертвым! -- крикнул Цетег, садясь на лошадь. -- Ну, дети ветра,
гунны и массагеты, догоняйте его!
     -- Куда же ехать? --  спросил Сифакс,  когда Цетег сел на лошадь. Тот с
минуту подумал.
     -- Все ворота заперты. Он может  пройти  только через пролом в стене  у
башни Аэция. Едем туда!
     Между тем, супруги счастливо добрались  до  опушки  леса, где  ждал  их
верный Вахис с  лошадьми. Витихис с Раутгундой сели  на Валладу и помчались,
Вахис на другой лошади за ними. Вскоре они подъехали к реке. Берег был крут,
и вода глубока. Лошади остановились, не решаясь войти в темную массу воды.
     -- Слышишь, Витихис? -- сказала Раутгунда. -- Что это за шум?
     --  Это лошади скачут, за нами погоня.  Валлада, вперед! -- крикнул он,
пришпоривая лошадь. Но та, фыркая и дрожа, смотрела на воду и не шла. Тогда,
нагнувшись к ее уху, Витихис прошептал: "Теодорих!" И одним прыжком  Валлада
очутилась в воде. Лошадь Вахиса последовала за ней.
     Не  успели они доплыть и до середины реки, как к берегу подъехал Цетег,
а за ним гунны.
     --  Вот  они,  в  воде! --  крикнул  Цетег,  указывая  на белую  одежду
Раутгунды,  которая ярко выделялась на темной поверхности воды. -- Гунны, за
ними! Что же вы?
     -- Господин, ночью нельзя идти в воду, не помолившись Фугу, духу вод.
     -- Молитесь после сколько угодно, а теперь не время. Скорее в воду!
     В эту минуту сильный порыв ветра затушил все факелы.
     -- Видишь, господин, Фуг сердится. Мы должны сначала помолиться.
     -- Тише! Видите их? Цельте скорее туда, влево, пока луна не скрылась за
тучку.
     -- Нет, господин, нельзя: прежде мы помолимся.
     Между тем,  Витихис,  чтобы облегчить Валладу, спрыгнул с нее  и поплыл
рядом с ней. Вот Вахис уже  выбрался на противоположный берег. Валлада также
уже близко. Но вдруг просвистела стрела, и Раутгунда вздрогнула.
     -- Ты ранена! -- спросил Витихис.
     -- Да, оставь меня здесь и спасайся.
     -- Никогда!
     -- Ради  Бога,  торопитесь! -- закричал Вахис с берега. -- Они целятся.
Действительно, гунны кончили молитву, и двадцать  стрел полетели в беглецов.
Валлада рванулась и пошла ко дну. Витихис также был смертельно ранен.
     --  Умру с тобой, -- прошептал он, обнимая Раутгунду, и  оба  исчезли в
волнах. Утром Цетег вошел к Матасунте.
     -- Он умер, -- холодно сказал он. --  Я не стану корить тебя, но теперь
ты  видишь, что значит  идти против меня. Весть о его гибели возбудит ярость
готов. Начнется война. И во всем этом ты виновата, потому что ты подготовила
его  бегство и  смерть. Исполни же, по крайней мере, мое  второе требование.
Через два часа придет Герман. Будешь ли ты готова принять его?
     -- Где труп Витихиса?
     --  Не  найден. Течение  унесло оба  трупа,  его и Раутгунды. Матасунта
вздрогнула.
     -- Они умерли вместе! -- сказала Матасунта.
     -- Оставь их. Будешь ты готова?
     -- Буду.
     Через  два часа Аспа  ввела в комнату королевы принца Германа и Цетега.
Увидя ее,  оба остановились, пораженные:  никогда еще не видели они ее такой
прекрасной. Лицо ее было бело, как мрамор, глаза горели.
     -- Принц  Герман, -- обратилась она  к  вошедшему. -- Ты говорил  мне о
своей любви. Но знаешь ли ты, что значит любить? Любить -- значит умереть.
     И она быстро  отбросила пурпуровую мантию, сверкнул широкий  меч, и она
обеими  руками вонзила его себе в грудь. С криком бросился к ней Герман. Она
умерла, как только меч вынули из раны.



     ГЛАВА I
     Население   Италии  встретило   византийцев   с  радостью,   как  своих
освободителей. Но  эта радость  очень скоро  сменилась  общим недовольством:
вместе с Велизарием сюда явилось множество византийских  чиновников, которые
тотчас  обложили  население  налогами  и  начали  собирать  их  со  страшной
жестокостью,   не   обращая  внимания   на  то,   что   народ  был   разорен
продолжительной  войною и не в  силах был  платить  всех сборов,  к  тому же
чиновники собирали гораздо больше, чем полагалось. Цетег радовался, видя все
это: чем  невыносимее будет иго  тирана, думал он,  тем отчаяннее будут  они
бороться  за  независимость, а когда  представители Рима обратились к  нему,
прося его защиты, он ответил, пожимая плечами:
     -- Что ж, таков уже способ управления Византии -- надо привыкать.
     -- Нет,  --  ответили  те,  --  к  невыносимому  невозможно привыкнуть.
Подобными мерами император вызовет только то, что ему и не снится.
     Цетег  улыбнулся,  поняв эти слова. Но он ошибался: римляне его времени
не походили на своих предков: слово "свобода" не возбуждало их восторга, они
не  думали  о  независимости,  а  могли  только  выбирать  между  господами:
владычество  Византии  было  тяжелее  владычества  готов  --  и  они  решили
подчиниться снова готам.
     Готы, рассеянные небольшими отрядами  по всей  Италии, собрались вокруг
главных вождей своих: Тотилы, Тейи, Гильдебада, Гильдебранда и других,  и за
перлись в небольших  крепостях. Население сначала относилось к ним враждебно
и  было  на  стороне  византийцев,  осаждавших  эти крепости.  Но, когда иго
Византии стало невыносимо, римляне начали переходить на сторону готов.
     Тотила с  небольшим  отрядом  заперся в городке  Тарвизиум.  Отряд  его
терпел сильный голод и не мог бы долго держаться. Но тут окрестное население
стало на его сторону и вынудило византийцев снять осаду.
     С  радостью смотрел  Тотила  с  городской стены, как  по  всем  дорогам
тянулись  в  город  возы  крестьян со  всевозможными припасами,  германцы  и
итальянцы, только что вместе сражавшиеся против общего  врага, теперь вместе
же праздновали свою победу над ним.
     "Неужели  нельзя,  --  думал  Тотила,  -- поддержать это  единодушие  и
распространить его по всей стране? Неужели эти два  народа непременно должны
быть в непримиримой вражде? Не виноваты ли мы сами, что смотрели на  них как
на врагов,  на  побежденных, относились  к ним  с  подозрительностью  вместо
доверия? Мы требовали только их покорности, но  не искали  их любви. А этого
стоило бы добиваться: имей мы  ее, никогда нога  византийца не ступила бы на
эту землю... И моя Валерия не была бы так недостижимо далеко..."
     Мысли  его  были  прерваны  вестником  с передовых постов:  приближался
сильный  отряд  готских всадников. Действительно,  вскоре  отряд  вступил  в
город, и предводители его -- Гильдебранд, Тейя и Торисмут -- в сопровождении
Вахиса с радостным криком: "Победа! Победа!" вошли в покои Тотилы.
     Оказалось, что и в других городах -- Вероне, Тицинуме, где были заперты
отряды Гильдебранда и Тейи, -- окрестное население также поднялось на помощь
готам и вынудило византийцев снять осаду.
     Но взгляд Тейи показался Тотиле грустнее обыкновенного.
     --  Я вижу, что рядом  с  этой радостной  вестью ты  сообщишь и другую,
печальную, -- сказал Тотила.
     -- Да, весть  о бесчестном убийстве лучшего человека, -- ответил Тейя и
велел Вахису рассказать о страданиях и смерти Витихиса и Раутгунды.
     --  Мне  удалось спастись, -- заключил Вахис. -- Но я  буду жить теперь
только для того, чтобы отомстить этому изменнику и убийце, префекту.
     -- Нет, -- сказал Тейя, -- голова префекта принадлежит мне.
     -- Право на нее принадлежит тебе, Тотила, -- прервал Гильдебранд. -- Ты
должен отомстить ему за смерть брата.
     -- Как! Мой брат Гильдебад... Что с ним? -- закричал Тотила.
     -- Изменнически убит  префектом, -- ответил  Гильдебранд.  --  На  моих
глазах! И я не мог отвратить этого!
     -- Расскажи, как это было, -- с грустью попросил его Тотила.
     -- Герой был вместе со мной в  небольшой крепости близ Мантуи. Тогда мы
узнали  об  изменническом поступке  с  королем  Витихисом, Гильдебад  послал
Велизарию и префекту вызов  на поединок. Вскоре получил ответ, что Велизарий
согласен и ждет его на равнине между городом и лагерем неприятеля. Гильдебад
с  радостью поехал. Мы все последовали за ним. Действительно,  навстречу нам
выехал  всадник, лицо  его было закрыто опущенным забралом, но белая лошадь,
раззолоченное вооружение и большой круглый  щит, как  мы  все  хорошо знали,
принадлежали Велизарию. За  ним следовало только двенадцать  воинов, впереди
всех был Цетег на  своем  вороном. Гильдебад велел нам держаться на таком же
расстоянии. Противники остановились друг  против друга. Раздался условленный
сигнал, -- и в ту же минуту Велизарий слетел  с лошади, а Гильдебад далее не
покачнулся от  полученного удара. "Это  не был  удар Велизария!  -- вскричал
твой брат, спрыгнул с лошади и открыл шлем убитого. -- Бесс!" -- крикнул он,
раздраженный  обманом.  Тут  префект  дал  знак:  двенадцать  исаврийцев   с
обнаженными  мечами  бросились  на  твоего  брата  и  тяжело  изранили  его.
Возмущенные   вероломством,   мы  тотчас  бросились   на   врагов  и   после
ожесточенного  боя  обратили их  в бегство. Только быстрота его дьявольского
коня спасла префекта от смерти. Мне удалось однако, тяжело  ранить его. Твой
брат приветствовал нашу победу,  потом велел  принести ларец, привезенный им
из Равенны,  открыл  его и  сказал: "Вот корона, шлем, щит  и меч Теодориха.
Отдайте их моему  брату. Он должен отомстить за меня и обновить государство.
Скажите ему, что я очень любил его". С этими словами он закрыл глаза и умер.
     --  О  брат! Мой дорогой  брат! --  вскричал Тотила,  и  на глазах  его
блеснул слезы.
     -- Ты должен отомстить за него! -- сказал Гильдебранд.
     -- Да, я отомщу! -- сказал Тотила, схватив меч, поданный ему Тейей. Это
был меч Теодориха.
     --  И обновить  государство! -- продолжал Гильдебранд, надевая  ему  на
голову корону. -- Да здравствует король готов!
     -- Что вы делаете? -- с испугом спросил Тотила.
     -- То, что следует,  --  ответил старик. -- Умирающий верно предсказал:
ты  обновишь государство. Неужели  мы  сложим руки  и  уступим  коварству  и
измене!
     -- Нет, --  сказал  Тотила, -- этого  мы не  сделаем. Мы  изберем  себе
нового  короля  и будем сражаться. Но вот стоит  граф  Тейя, --  он старше и
достойнее меня. Выберем его!
     -- Нет,  --  решительно  ответил Тейя.  --  Теперь  твоя  очередь. Тебе
прислал твой умирающий  брат меч и корону.  Носи ее, и если можно еще спасти
наше государство, ты спасешь его. Если же это невозможно, то пусть останется
мститель за него.
     -- Хорошо, -- сказал Тотила. -- Если хватит сил человека, я обновлю это
государство.
     ГЛАВА II
     Тотила сдержал свое слово: имея в своем распоряжении вначале только три
маленьких городка и несколько  тысяч вооруженных готов, он возвел могущество
своего государства  на  такую  высоту,  какой  оно  не  достигало  даже  при
Теодорихе. В этом  жизнерадостном юноше крылись дарования, которые провидели
только  очень  немногие  -- Теодорих,  Тейя,  Цетег,  он оказался гениальным
полководцем   и    правителем,   а   личность   его   обладала   неотразимой
привлекательностью, которая подчиняла ему всех -- и готов, и итальянцев. "Он
неотразим, как  бог солнца!" -- говорили итальянцы, и города  один за другим
переходили на его сторону.
     Тотчас после избрания он издал  манифест, в  котором объявил готам, как
изменнически  была  взята  Равенна  и убит король Витихис, и призывал  их  к
мщению. Итальянцам  он указывал,  как тяжело  для  них  иго  византийцев,  и
убеждал  их обратиться  снова  к своим старым  друзьям. При этом он объявлял
прощение  всему населению, уничтожение  всех преимуществ, какие до  тех  пор
имели  готы  перед  римлянами, и --  главное --  обещал  до окончания  войны
освободить  их от  всех налогов. Кроме того,  он  объявил,  что  раз знатные
римляне стоят на стороне византийцев, а простое население сочувствует готам,
то каждый из знатных,  который в течение  трех недель не  подчинится  готам,
лишается своих земель, и они будут разделены между его крестьянами. Наконец,
он назначил большие премии за смешанные браки между итальянцами и готами.
     "Италия, --  так оканчивался  манифест, --  истекающая  кровью от  ран,
нанесенных ей тиранией Византии,  должна оправиться под моим щитом. Помогите
же  нам,  сыны Италии,  наши братья, изгнать из  этой священной земли общего
нашего врага  --  гуннов  и  скифов, Юстиниана.  Тогда  в  новом государстве
итальянцев и готов, от слияния двух народов, возникнет новый народ, который,
соединив в себе красоту и образование итальянцев с силой и честностью готов,
по своему благородству и красоте не будет иметь себе равного в мире.
     Тяжело  раненный  Цетег лежал в  Равенне. Когда Лициний сообщил ему  об
избрании Тотилы и прочел его манифест, Цетег вскочил с постели.
     --  Господин,  --  озабоченно сказал греческий врач,  стараясь удержать
его, -- тебе еще нельзя вставать, ты должен щадить себя.
     --  Да разве ты не слышишь, что Тотила избран королем! Теперь  не время
щадить себя.  Эта белокурая голова -- добрый  гений  готов. Его манифест,  и
особенно этот параграф о знатных  и  их землях, зажжет такой пожар, что если
мы не потушим  его тотчас же, то целое море крови не загасит его потом. Ни в
каком случае нельзя допустить его войти в силу. Где Димитрий?
     --  Он  еще  вчера вечером  выступил  против  Тотилы. Ты  спал,  и врач
запретил будить тебя.
     --  Тотила --  король,  а вы  оставляете меня  спать!  Сколько войск  у
Димитрия?
     -- Пятнадцать тысяч, против пяти тысяч готов.
     -- Ну, он погиб, Тотила  разобьет  его!  -- закричал Цетег.  -- Скорей,
вооружите всех, кто только может держать  копье.  Оставьте  на стенах только
раненых. Си-факс, оружие и лошадь!
     И,  быстро  одевшись,  он  сел на  своего  вороного и так помчался, что
Лициний и Бальб с вооруженными  наскоро  жителями Равенны едва поспевали  за
ним.
     Между  тем,  Тотила  двинулся  к Равенне.  Огромные  толпы  итальянцев,
привлеченные  его  манифестом,  стекались  к  нему  со  всех  сторон,  прося
позволения сражаться с ним против византийцев.
     -- Нет, -- ответил им Тотила.  -- Решайте после битвы. Теперь мы, готы,
будем  сражаться одни. Если  мы победим, вы можете присоединиться к  нам. Но
если мы падем, то месть византийцев не должна коснуться вас. Подождите.
     Это великодушное решение привлекло к Тотиле новые толпы итальянцев.
     Скоро  готы  встретились   с  Димитрием.  Тотила  внимательно  осмотрел
расположение врага.
     -- Моя победа! -- радостно вскричал он и, вынув меч, бросился на врага,
точно сокол на добычу.
     Не  прошло  и  часу,  как  византийцы  были разбиты. Беглецы  встретили
Цетега, спешившего им на помощь.
     -- Вернись, префект, и спасайся! --  крикнул  ему  первый,  встретивший
его. -- Тотила за нами!
     -- Все погибло! -- кричал другой. -- Сам Бог с неба вел варваров!
     -- Невозможно устоять против Тотилы! -- кричал третий.
     -- Вперед! -- крикнул Цетег, но это оказалось невозможным, навстречу им
неслась густая масса разбитых византийцев, удержать  их не было возможности,
скорее они могли увлечь за собой его войско.
     Тут к префекту подъехал один из раненых полководцев Димитрия.
     -- О друг, -- сказал он. -- Все потеряно! Тейя гонится за нами.
     -- Тейя? -- спросил префект. -- А Тотила?
     --  Тотила  еще  раньше,  чем кончилась битва, повернул на юго-запад. Я
видел, как он уходил.
     -- Куда? -- с испугом спросил Цетег. -- На юго-запад? Но это значит, он
пошел на Рим! -- закричал он, и так дернул  поводья, что лошадь его взвилась
на  Дыбы.  -- За  мной! К  берегу! Готы хотят взять Рим,  мы должны быть там
раньше их. Скорее к берегу! Морской путь свободен!
     ГЛАВА III
     Высоко  в  Альпийских  горах,  на  границе  готского  государства, было
разбросано  много готских поселений,  которые  должны были защищать северную
границу  государства от  нападений  диких гепидов.  На  краю одного из таких
поселений, в чудной долине  Изагры, жил дряхлый старик, гот Иффа, с внуком и
внучкой.
     Он сидел на  пороге  своей  хижины  и задумчиво  смотрел  на  заходящее
солнце.  В  нескольких  шагах от  него молодой юноша, почти мальчик, усердно
ковал железные наконечники для стрел.
     Но вот юноша отбросил молот.
     -- Дед, -- сказал он,  -- ведь  все люди произошли от  одного человека?
Правда? И прежде был один род?
     -- Конечно, -- ответил старик.
     -- Так видишь ли, значит, тогда братья должны были жениться на сестрах.
Я тоже хочу жениться на сестре Гото.
     -- Какие глупости ты говоришь! -- сказал дед.
     -- Нет, оставь. Я знаю все,  что ты хочешь сказать.  Конечно, здесь это
невозможно, потому что сюда приезжают иногда священники. Но мы уйдем далеко,
где нас никто не знает. Она поедет за мной, в этом я уверен.
     -- Ты уверен в этом?
     -- Да; это я знаю.
     -- Но ты не знаешь еще того, -- решительно возразил старик,  -- что это
последняя ночь,  которую  ты  проводишь  на нашей горе. Пора,  Адальгот.  Ты
должен уйти отсюда. Я, твой предок и опекун, говорю тебе  это. На тебе лежит
священный  долг мести, долг, который ты  можешь  вспомнить при дворе  короля
Тотилы, карающего всякую неправду и борющегося с негодяем Цетегом. Эта месть
-- священное завещание твоего дяди Варгса, который похоронен под этой горой,
это завещание  твоего... предка. Я давно уже хотел сказать тебе  все это, но
откладывал. Теперь ты уже достаточно силен, чтобы исполнить долг.  Завтра на
рассвете  ты  отправишься  на  юг,  в Италию, в войско короля Тотилы. Теперь
пойдем в комнату. Там я передам тебе сокровище, оставленное тебе твоим дядей
Варгсом, и скажу несколько слов на прощанье. Если  ты исполнишь совет мой  и
дяди Варгса, то будешь сильным, самым лучшим героем при дворе короля Тотилы.
И тогда, только тогда можешь снова увидеться  с Гото. Теперь же не говори ей
ни слова. Слишком грустно будет ей расставаться с тобой.
     Юноша,  бледный,  серьезный,  последовал в  хижину за  стариком.  Долго
говорили  они тихо  в комнате  старика.  К  ужину Адальгот  не вышел, старик
сказал своей внучке Гото, что он очень устал и лег спать.
     Чуть только звезды стали бледнеть,  юноша встал  и на цыпочках вошел  в
комнату  Гото.  Луч  месяца  освещал чудную золотистую  голову девушки  или,
скорее  еще  девочки.  Остановившись  у порога, Адальгот взглянул на  нее и,
прошептав: "Мы еще увидимся, моя Гото", вышел из хижины.
     Свежий  ночной  ветерок с гор дул ему в лицо. Он взглянул на молчаливое
небо. Яркая звезда, описав высокую  дугу,  пролетела над его головой  к югу.
Юноша поднял свой пастушеский посох и пустился в далекий путь.
     -- Туда  призывают  меня звезды!  --  сказал он.  --  Берегись  теперь,
негодяй Цетег!
     ГЛАВА IV
     Быстро вел Цетег свое  войско к западному  берегу Италии, там он сел на
быстроходные военные суда и, действительно, прибыл в Рим раньше готов.
     Тотила же дорогой  разбил еще одно сильное  византийское войско и через
несколько дней  после  Цетега  также  подошел к  Риму. Войско  его по дороге
сильно увеличилось: он так кротко обращался  с пленными, что очень многие из
них --  итальянцы и воины императора --  перешли на его сторону. Кроме того,
по всем дорогам к нему стекались готы и итальянцы, мелкие  города и крепости
с  радостью открывали ему ворота без боя, сопротивлялись только те немногие,
в которых были византийские войска.  Тотила оставлял  подле них часть своего
войска, а сам торопился к Риму.
     Вскоре он подошел к нему. В войске Тотилы снова были лучшие вожди готов
-- Гунтарис,  Гриппа, Маркья  и  Визанд, которые были  схвачены и  заключены
вместе  с  Витихисом. После победы у Падуи  Тотила  обменял  их  на  пленных
византийских вождей.
     Началась  вторая осада  "вечного города". Стены и укрепления  Рима были
грандиозны, но на этот раз у Цетега было слишком мало войска, чтобы защищать
их: людей не  хватало  даже  на  главные посты. Он обнародовал воззвание,  в
котором   призывал    всех   граждан,   от   шестнадцатилетних   юношей   до
шестидесятилетних стариков, на защиту  священного города своих отцов  против
варваров. Но этого воззвания почти никто не захотел и читать, между тем  как
манифест  Тотилы, который по ночам  перебрасывали  во  множестве через стены
города, читался с увлечением.
     Цетега  это  злило, он объявил, что будет обращать  в рабство  и лишать
имущества  тех  граждан, которые  будут читать К распространять манифест. Но
это  не  помогло, и на  его воззвание никто  не откликнулся.  Тогда он велел
своим  исаврийцам ходить по домам,  силой  забирать всех юношей и стариков и
зачислять их войско. Недовольство против него еще более возросло.
     В  лагерь готов,  напротив, одна счастливая  весть приходила за другой.
Гильдебранд и Тейя  в несколько недель заняли всю северную Италию, а Тотила,
поручив осаду  Рима герцогу Гунтарису,  сам с конницей отправился к Неаполю.
"Оттуда  на холщевых крыльях я проберусь в Рим! --  сказал он. Путь его туда
был настоящим триумфальным шествием. Нижняя Италия долее всех терпела от ига
византийцев  и  поэтому  с  особенной  радостью  приветствовала  готов,  как
освободителей. Жители Минтурны выслали навстречу ему  раззолоченную повозку,
сами впряглись в нее и с восторженными криками ввезли его  в город. Путь его
усеяли цветами. Так дошел он до Неаполя.
     В  этом городе стоял отряд  храбрых  армян под начальством Арсакида. Он
вышел навстречу Тотиле. Перед началом  боя из среды готов  выехал всадник на
белом коне, снял шлем с головы и закричал:
     -- Мужи Неаполя, неужели вы меня не узнаете? Я Тотила. Вы любили  меня,
когда я был вашим графом. Примите же меня  теперь, как своего  короля. Разве
вы забыли,  как я  на  своих  кораблях  спас ваших  жен и  детей  от  гуннов
Велизария?  Знайте же, эти  ваши жены и  дочери -- снова в моих  руках, и на
этот  раз они -- мои пленницы. Я их  отправил тогда в Кумы,  в крепкий замок
Кумы, для  защиты  от византийцев. Теперь Кумы сдались мне, и все  убежавшие
туда  --  в  моей  власти.  Мне советуют удержать  их,  как  заложниц, чтобы
вынудить вас и другие города к сдаче. Но я не хочу этого. Я всех отпустил на
свободу и разослал по родным  городам.  Только ваших  жен  и детей, граждане
Неаполя, я велел привести в свой лагерь, но не как заложниц, не как пленниц,
а как  своих гостей. Вот, смотрите,  они бегут к вам из палаток. Примите их,
они свободны! Будете ли  вы теперь сражаться  против  меня? Я не верю этому.
Кто из вас первый выстрелит в эту грудь?
     И он широко распахнул свой плащ.
     -- Да здравствует король Тотила! -- загремело в ответ.
     Легко увлекающиеся  жители Неаполя побросали оружие,  с  криком радости
приветствовали своих  освобожденных  жен и  детей и бросились обнимать  ноги
молодого короля.
     Начальник византийского отряда подъехал к нему.
     -- Мои воины окружены, их слишком мало,  чтобы  сражаться. Вот, король,
возьми мой меч: я твой пленник.
     --  Нет,  храбрый Арсакид, --  ответил  Тотила. -- Ты не был  побежден,
следовательно, и не пленник. Иди, куда хочешь, со своим отрядом.
     --  Я  побежден и  пленен  возвышенностью твоего  сердца.  Позволь  мне
сражаться под твоим знаменем!
     Таким  образом,  под дождем цветов, Тотила вступил  в  город. Начальник
флота  хотел  было  сопротивляться, но  матросы  и население  заставили  его
сдаться Тотиле.
     Вечером город устроил  в честь короля  большое празднество,  но в самый
разгар пира  он незаметно ушел. Стража с удивлением смотрела,  как их король
среди ночи один,  без свиты,  прокрался к полуразрушенной башне  у Канопских
ворот  и  скрылся у  старого оливкового дерева.  На другой день  вышел указ,
освободивший всех  евреек  от поголовного налога, который  они платили перед
тем.  А  в маленьком  садике  около  развалин круглой  башни  вскоре  явился
прекрасный памятник из лучшего черного мрамора. На памятнике  стояла краткая
надпись: "Мирьям -- Валерия".
     И во всем Неаполе никто не мог объяснить, что значит эта надпись.
     ГЛАВА V
     Овладев без  боя флотом Неаполя, Тотила  усилил  его  своими  воинами и
тотчас  двинулся  к  Риму.  С  другой стороны,  Тейя, овладев  всей северной
Италией, повел к Риму свои войска.
     Цетег понял, что дело очень серьезно. Он  старался ободрить своих людей
и военачальников,  но сам далеко не был спокоен. Ко всем своим противникам и
врагам он относился со спокойным сознанием  своего  превосходства,  но этого
юношу-короля он боялся.  "Золотистая  голова  этого молокососа  лишила  меня
сна",  -- говорил он  Лицинию.  И  действительно, положение его в Риме  было
далеко не легкое:  запасы  истощались, воины  переутомились,  так  как почти
бессменно должны были охранять стены. Но  Цетег не  унывал: несколько недель
уже он  со дня на день ожидал  прибытия флота из Равенны, который должен был
привести ему и войска, и большие запасы провианта.
     Наконец,  действительно  прибыл  передовой корабль и  сообщил,  что  на
следующей неделе восемьдесят  кораблей с  людьми и  припасами будут в гавани
Рима.
     Цетег тотчас разослал по всем улицам герольдов,  которые под звуки труб
объявляли,  что  через  неделю  восемь тысяч граждан  будут  освобождены  от
обязанности охранять  город.  Но  накануне назначенного дня  явился  гонец и
объявил,  что  Тотила  захватил  корабли  со  всеми  людьми  и  запасами.  И
действительно,  вслед   затем  Тотила,   усилив  свой  неаполитанский   флот
захваченным равеннским,  вошел в гавань Рима. Таким образом, со стороны моря
римляне не могли теперь получить никакой помощи. В то же время явился Тейя с
сильным войском и обложил Рим с севера.
     Цетег  видел,  что  город  не  сможет  продержаться  долго,  недостаток
провианта вынудит  его  к  сдаче. Но  вдруг  совершенно  неожиданное событие
оживило его надежды: в Италию снова явился Велизарий.
     Юстиниан  никогда не верил измене  своего лучшего полководца и  отозвал
его  из  Италии  только  по  требованию своей жены  Феодоры. Но  как  только
Велизарий уехал, дела византийцев  в  Италии пошли  все хуже,  друзья  героя
воспользовались  этим  и  легко  убедили  Юстиниана,  что  причина   неудачи
заключается  в  отзыве  Велизария.  Да и  сами военачальники,  оставшиеся  в
Италии, сознавались, что они не могут заменить  великого полководца. "Пришли
нам снова  этого  льва, -- писал Димитрий  Юстиниану, -- мы ничего не  можем
поделать без него".
     Между тем, Велизарий торжественнейшим образом поклялся никогда более не
служить  своему неблагодарному государю. Но как только  Юстиниан  приветливо
улыбнулся ему,  преданный добряк забыл  свою клятву, а когда  после  падения
Неаполя  Юстиниан обнял его,  Антонина  не могла  более удержать его  --  он
согласился снова ехать в Италию.
     Сильно  обрадовались  византийцы,  узнав,  что  Велизарий  высадился  в
Далмации,  и  даже  сам  Цетег  при  этой  вести  сказал со вздохом:  "Лучше
Велизарий, чем Тотила".
     И  Тотила призадумался.  Велизарий  прежде всего  подошел  к Равенне  и
снабдил  голодающий  город припасами. Отсюда  он двинулся с  флотом  к югу и
сделал попытку захватить Пизавр, но был отбит  с большими потерями. В то  же
время Гриппа,  Визанд, Гильдебранд  и Маркья  заняли  все  города в  средней
Италии, так что  Велизарий не  мог пройти  к Риму сухим путем, но, зная, что
этот  город терпит  уже сильную  нужду, он  решил  подойти к нему со стороны
моря,  уничтожив флот  Тотилы.  Однако дорогой страшная  буря  рассеяла  его
корабли,  его  самого с  несколькими кораблями принесло к  берегам  Сицилии,
остальные его корабли почти все укрылись в гавани Кротона. Тотила, узнав  об
этом, отправил туда часть своего флота и захватил их.
     Силы  Велизария  оказались  слишком  незначительными, чтобы можно  было
выступить с ними против Тотилы. Он  обратился к  Юстиниану, прося помощи, но
тот вел в это же время жестокую войну с персами и не мог ничем помочь ему.
     Между  тем,  в Риме свирепствовал голод. Люди умирали, стен некому было
охранять. Префект делал все  возможное: он действовал силой, убеждал, он, не
жалея,  тратил свои  средства, чтобы достать припасы, он обещал  неслыханные
суммы каждому  кораблю, который  пробьется  сквозь  флот  Тотилы  и провезет
припасы в город. Все напрасно: Тотила зорко сторожил город со всех сторон.
     И вот начались побеги  из Рима:  каждый  день сотни  людей, побуждаемые
голодом, убегали в лагерь готов. Тейя советовал  гнать их обратно, чтобы тем
скорее заставить город сдаться, но  Тотила велел всех принимать дружественно
и кормить.
     Цетег почти не сходил со стен.  Все ночи проводил он  на страже,  чтобы
примером поднять упавший дух населения, но  ничего не помогало: каждую  ночь
люди группами покидали посты и убегали к готам. Наконец, это стали делать не
только простые граждане, но даже начальники небольших отрядов.
     --  Начальник, -- доложил  ему  однажды утром  Пизон, --  сегодня ночью
Бальб с двенадцатью воинами бросили  пост, спустились на канатах через стену
и бежали к  неприятелям.  Там  всю  ночь ревели  апулийские быки: их  призыв
оказался слишком соблазнителен.
     --  Я не  могу  защищать  пинциевых  ворот, --  добавил Сальвий. --  Из
шестнадцати человек, стоявших на страже, девять умерли ночью с голода.
     -- То же и у меня, у тибурских ворот, -- подтвердил Лициний.
     -- Вели герольдам, -- сверкая глазами, сказал префект Лицинию, -- чтобы
они собрали на площадь всех граждан, всех, кто еще остался в домах.
     --  Начальник,  в  домах остались  только женщины, дети  и  больные, --
возразил Лициний.
     --  Делай,  что  тебе  приказывают! --  мрачно прервал его  префект  и,
спустившись со  стены, вскочил на своего  Плутона, чудного вороного коня,  и
медленно поехал в сопровождении отряда верных исаврийцев по городу.
     Улицы   были   почти  пусты,  кое-где   только  попадались  изнуренные,
оборванные  женщины  и  дети. Префект подъехал к мосту через  Тибр. Вдруг из
дверей одного маленького домика выбежала женщина с распущенными  волосами, с
ребенком  руках.  Другой,  немного  постарше, бежал  рядом,  держась  за  ее
лохмотья.
     -- Хлеба!  Хлеба! --  кричала она. -- Где я возьму вам хлеба? Ведь  эти
камни не сделаются  хлебом от слез!  О нет! Они также тверды, как... Как вот
он! Смотрите, дети! Это префект Рима, вон  тот, что едет на  вороной лошади.
Видите, какой ужасный взгляд у него! Но я уже не  боюсь его больше. Смотрите
на дети:  он заставил нашего отца день  и ночь стоять на стенах, пока тот не
умер. Будь ты проклят, префект Рима!
     И сжав кулаки, она протянула их к неподвижно стоявшему префекту.
     -- Хлеба, мать! Дай нам есть! -- с плачем кричали дети.
     -- Есть я  не могу вам дать  ничего, но пить -- сколько угодно! -- дико
закричала женщина  и, прижав меньшего ребенка к груди  левой рукой, схватила
правой старшего и вместе с ними бросилась в воду.
     Крик ужаса вырвался у всех присутствовавших.
     -- Она безумна! -- вскричал префект.
     -- Нет, она умнее всех нас! -- возразил ему голос из толпы:
     --  Молчи!  Воины,  трубите в трубы!  Скорее  вперед,  на  площадь!  --
вскричал префект и помчался впереди отряда.
     Герольды между тем согнали  на  площадь всех, кто  был  еще в домах, --
около двух тысяч изнуренных мужчин и женщин, с трудом державшихся на  ногах,
опираясь на копья и палки.
     -- Чего еще хочет от нас префект? --  говорили они. -- У нас ничего уже
осталось, кроме жизни!
     -- А знаете? Третьего дня Центумцелла сдалась готам.
     -- Да,  граждане города бросились на  исаврийцев  префекта и  заставили
открыть ворота.
     -- О, мы также  могли бы  это сделать. Но нужно торопиться, иначе будет
слишком поздно.
     -- Мой брат вчера умер с голода. Вчера на  скотном рынке продавали мышь
вес золота.
     -- Я прошлую неделю  доставал тайком мясо у одного мясника. Но третьего
дня  народ разорвал его: он зазывал к себе нищих детей, убивал их и продавал
нам их мясо.
     -- А как добр король готов! Он, как отец, заботится о пленных, снабжает
их одеждой, пищей и, кто не хочет поступать к нему на службу, тех отправляет
в приморские города. Но большинство остается служить в его войсках.
     --  Тише,  вот  префект на своей черной лошади. Какой ужасный  взгляд у
него: холодный и вместе точно огненный.
     -- Да, моя мать говорит,  что так смотрят люди, у которых нет сердца. В
эту минуту префект выехал на середину площади.
     --  Граждане,  Рим  требует  от вас  новых жертв, -- сказал  он.  --  Я
призываю  вас  стать в  ряды войска,  голод и --  стыдно  сказать --  измена
опустошили  эти  ряды. Вам нет  выбора. Другие  города могут выбирать  между
сдачей и гибелью. Но вы, выросшие  в тени Капитолия, не имеете этого выбора:
в  стенах  Рима не может быть сказано  трусливое слово.  Необходимо  сделать
последнее усилие:  призываю на  стены всех, от двенадцатилетних мальчиков до
восьмидесятилетних стариков. Тише! Не ропщите! Я велю своим воинам ходить из
дома  в  дом,  чтобы  не  допустить  слишком слабых  мальчиков  или  слишком
бессильных стариков взяться за оружие.
     Префект умолк. В толпе слышался неясный шум.
     -- Хлеба! -- раздался крик за спиной Цетега.
     -- Хлеба!
     -- Сдать город!
     -- И  вам не  стыдно? --  быстро  обернулся к  ним префект.  --  Вы так
мужественно вынесли все, и теперь, когда остается потерпеть только несколько
дней, падаете духом. Ведь через несколько дней сюда явится Велизарий.
     -- Ты говорил это уже семь раз. И после седьмого раза Велизарий потерял
все свои корабли.
     -- Сдай город! Открой ворота! -- кричала толпа.
     -- Сдай, мы требуем этого!... Ты вечно твердишь нам о римской  свободе.
Хорошо, но кто  же  мы сами, свободные люди  или твои  солдаты? Слышишь?  Мы
требуем сдачи!
     В эту минуту сквозь толпу пробрался Лициний.
     -- Явился готский  герольд! Я  пришел слишком поздно, чтобы  остановить
его. Изголодавшиеся легионеры впустили его через тибурские ворота.
     -- Долой его! -- вскричал Цетег, -- он не должен говорить!
     Но толпа с восторгом бросилась навстречу герольду и окружила его.
     -- Мир! Спасение! Хлеб!
     -- Мир! Мир! Слушайте герольда!
     -- Нет, -- закричал Цетег, хватаясь за меч. -- Нет, не слушайте  его. Я
-- префект города. Я защищаю его и говорю вам: не слушайте его.
     Но толпа густо обступила герольда:
     -- Говори, посланный, что приносишь ты?
     -- Я  несу  вам мир и  освобождение! -- вскричал  Торисмут.  -- Тотила,
король  Италии и готов, шлет вам помилование  и требует свободного пропуска.
Он сам хочет говорить с вами.
     -- Да здравствует король Тотила! -- закричали голоса. -- Пусть идет.
     -- Нет,  -- закричал Цетег, подъехав к герольду. --  Я  начальник этого
города и отказываюсь впустить Тотилу. Передай ему, что всякого гота, который
вступит в город, я приму, как врага.
     Раздался общий крик ярости.
     --  Цетег! -- заговорил один гражданин, когда толпа утихла. -- Кто  ты?
Наш  тиран или наш чиновник? Мы свободны. Ты сам  часто  говорил,  что самое
главное в  Риме  --  верховенство  римского  народа. Так вот: римский  народ
требует, чтобы король был впущен. Желаешь ли ты этого, народ Рима?
     -- Да, желаем.
     -- Так и будет. Будешь  ли ты повиноваться народу, префект  Рима? Цетег
молча вложил меч в ножны.
     -- В Капитолий!  -- вскричал он наконец. -- Ты, Лициний, защищай вход в
Капитолий со стороны площади и мой дом. А остальные -- за мной!
     -- Что хочешь ты делать? -- спросил его удивленный Лициний.
     -- Напасть и уничтожить врагов! -- ответил префект.
     Человек  полтораста последовало за префектом. Немного времени спустя на
улицах Рима  раздались  звуки готских рогов,  впереди ехал Торисмут с шестью
готами, трубившими в рога, за ними знаменосец граф Визанд с голубым знаменем
готов и наконец Тотила,  Гунтарис, Тейя и  человек  десять других всадников,
почти все без оружия.
     Когда  они  выехали из  ворот  готского  лагеря,  к  Гунтарису  подошел
белокурый юноша, почти  мальчик, с большими голубыми глазами. В руке его был
пастуший посох.
     -- Ты король? -- спросил он Гунтариса. -- Впрочем, я вижу, что не ты. А
это храбрый Тейя, черный граф, как называют его в песнях.
     -- Чего ты хочешь от короля, мальчик?
     -- Я хочу сражаться в его войске.
     -- Ты еще слишком  молод и слаб для  этого. Иди пока домой и паси своих
коз, а года через два приходи к нам.
     -- Конечно, я еще молод, но не слаб. А коз я уже пас  довольно.  А, вот
король!  --  сказал  мальчик и  поклонился ему.  -- Желаю счастья,  господин
король, -- сказал он и взял за повод его лошадь.
     Тотила ласково смотрел на красивого юношу. Гунтарис же заметил:
     --  Где  я   видел  этого   мальчика?   Такое  знакомое  лицо...  Какое
поразительное  сходство!  И как благородна  осанка  этого пастуха. Между тем
народ бросился навстречу королю.
     -- Да здравствует король Тотила! -- раздавались радостные крики. Но тут
к Тотиле подъехал Цетег.
     -- Что нужно тебе, гот, в моем городе? -- спросил он.
     Но Тотила только презрительно взглянул на него и обратился к народу.
     --  Римляне, сердце  мое разрывается  из-за вас! Я хочу  положить конец
всем  страданиям. Вы знаете, я  легко  мог  бы  взять теперь город  штурмом,
потому  что  у  вас нет  людей для  защиты его.  Но взять город приступом --
значит разорить его. А мне не хочется этого, мне жаль вас. Вы достаточно уже
наказаны  голодом,  чумой, Византией  и этим  демоном.  Более  восьми  тысяч
человек, не считая женщин и детей, уже погибли. Голод довел вас до того, что
матери поедают собственных детей.  До нынешнего дня ваше сопротивление имело
еще основание, вы рассчитывали на  помощь Велизария. Но теперь это  безумие,
потому что Велизарий возвратился домой.
     -- Он лжет! -- вскричал Цетег. -- Не верьте ему!
     -- Римляне, я никогда не обманывал вас, -- ответил Тотила,
     --  Но чтобы вы  не сомневались,  смотрите: знаете вы  этого  человека?
Вперед выступил византиец в богатом вооружении.
     -- Мы знаем  его! Этот конон! Начальник флота Велизария! -- закричали в
толпе.
     Цетег побледнел.
     --  Римляне,  -- сказал  византиец. --  Велизарий  послал меня к королю
Тотиле.  Я  сегодня  приехал к нему,  Велизарий вынужден был  возвратиться в
Византию. Уезжая, он  поручил Рим и Италию известному своей добротой  королю
Тотиле.
     -- Хорошо! -- прокричал с угрозой  Цетег. -- Граждане,  даже если это и
так, значит, наступил день показать,  что вы действительно римляне. Слушайте
и запомните: никогда  префект  Цетег  не сдаст города  варварам.  О римляне!
Вспомните время, когда я  был для вас  всем, когда  мое имя вы ставили  выше
имен святых. Кто доставлял вам  в течение многих лет работу, хлеб и  главное
--  оружие? Кто защищал  вас -- Велизарий или  Цетег, когда полтораста тысяч
этих  варваров окружили эти стены? Кто спас Рим кровью собственного сердца и
от  Витихиса? Итак, в последний раз призываю вас к борьбе. Сомкнитесь вокруг
меня, и мы прогоним варваров.
     -- Да здравствует король Тотила! Смерть Цетегу! -- загремела толпа.
     И, точно по условному  знаку, женщины и дети  бросились на колени перед
Тотилой,  между тем как мужчины  с угрозой подняли  свои мечи и копья против
префекта -- это было оружие, которое он же сам подарил им.
     -- Собаки вы, а не римляне! -- с  величайшим негодованием вскричал  он.
-- В Капитолий!
     И в сопровождении немногих всадников он бросился к Капитолию.
     -- Что же нам делать? Следовать за ним? -- спросили римляне Тотилу.
     -- Нет, подождите, -- ответил он. -- Прежде откройте все ворота, телеги
нагружены  уже  хлебом и мясом.  Впустите  их в  город. Три дня, римляне, вы
можете пить и насыщаться. Мои готы будут оберегать вас.
     -- А префект? -- спросил герцог Гунтарис.
     -- Цетег не избежит бога мести, -- ответил Тотила.
     -- И меня! -- вскричал мальчик-пастух.
     -- И меня! -- прошептал Тейя.
     ГЛАВА VI
     Цетег бросился в Капитолий и, оставив Марка Лициния у ворот со  стороны
площади, начал размещать бывшее в его распоряжении войско.
     -- Префект, -- сообщил подъехавший Люций  Лициний. --  Воины, те кто не
был на площади, требуют, чтобы их выпустили из Капитолия.
     Цетег бросился к ним. Пятьсот человек стояли, выстроившись в ряды.
     --  Я хотел предоставить  вам  честь защищать Капитолий и слышу, что вы
хотите уйти. Но я не могу поверить этому! Вы  не  покинете человека, который
снова приучил вас владеть оружием и побеждать. Кто остается здесь с Цетегом,
поднимите меч!
     Никто не шевельнулся.
     -- Значит, голод сильнее чести, --  с презрением проговорил префект. Но
тут выступил начальник отряда.
     -- Не то,  префект Рима,  --  сказал  он. --  Но мы не хотим  сражаться
против наших отцов и братьев, которые теперь на стороне готов.
     -- Вы заслуживаете  того, чтобы я удержал вас заложниками и бросил ваши
головы  им,  когда  они  пойдут  на  приступ.  Но  я не  хочу. Ступайте!  Вы
недостойны чести спасать Рим. Лициний, выпусти их!
     И  легионеры ушли. Но около ста человек осталось на  месте, опершись на
копья.
     -- Ну? А вы чего хотите? -- спросил префект, подъезжая к ним.
     -- Умереть с тобой, -- ответили они.
     -- Благодарю вас, --  с  радостью ответил префект. -- Лициний,  смотри,
вот это римляне!  Разве  этого недостаточно для  того, чтобы  заново создать
римское государство? Слушайте же мой план.
     -- Как? У тебя созрел план? -- удивился Лициний.
     -- Да. Я знаю варваров: овладев частью Рима,  они теперь всю ночь будут
пировать  вместе с жителями  города. Часа  через два  они все  перепьются  и
заснут  мертвым сном. В полночь мы бросимся и  легко уничтожим их. Теперь же
пойду домой заснуть. Разбудите меня через два часа, -- ровно через два часа,
не раньше. Сифакс, раздай этой сотне все вино, какое есть.
     И  он медленно  поехал к  своему  дому. У ворот его он  слез со  своего
вороного Плутона и потрепал его по шее.
     -- Следующая поездка будет жаркая, мой Плутон, -- сказал он. -- Сифакс,
отдай ему весь хлеб, оставленный мне на ужин.
     Передав коня  Сифаксу, префект вошел  в  дом. Прежде всего он привел  в
порядок  и спрятал в скрытом месте свои  бумаги,  а затем лег. Тяжел был его
сон,  мрачные  видения  одно  за  другим  вставали  перед  ним.  Вдруг   ему
послышалось  сквозь сон, будто  сильный удар грома поразил крышу его дома  и
разрушил  его. Он  вскочил:  действительно, раздавался  громкий стук  в  его
двери. Цетег вскочил  и схватил  оружие. В комнату вбежал Сифакс,  а за  ним
Лициний.
     -- Вставай, господин! Готы! Они предупредили нас!
     -- О проклятие! -- вскричал Цетег. -- Где они?
     -- Они идут по реке.
     -- Скорее лошадь, Сифакс!
     Плутон был  уже у крыльца. Цетег вскочил на него  и помчался  к берегу.
Прибыв туда, он спрыгнул с лошади,  Сифакс заботливо спрятал коня в одном из
пустых сараев.
     -- Факел  сюда! -- кричал  Цетег. --  К лодкам!  Скорее, за мной! Между
тем, приближались готские корабли. На переднем из них стоял Тотила с мечом в
руке. Цетег узнал его.
     --  Подпустите  корабль совсем  близко,  на  двадцать  шагов,  и  тогда
стреляйте все сразу. Так!
     Посыпался целый град стрел. Но Тотила стоял невредим.
     -- Бросайте огонь! Поджигайте корабли! -- кричал Цетег.
     Полетели  зажигательные снаряды, и  несколько  кораблей  загорелось. Но
готы  приближались. Цетег  сам  бросил снаряд  в  Тотилу. Но мальчик-пастух,
стоявший подле Тотилы, налету отбросил его в реку. Между тем и Тотила увидел
Цетега и пустил  стрелу в него. Она ранила его в левое, незащищенное  плечо.
Префект упал  на  колено.  В ту же минуту первый  готский корабль  пристал к
берегу.
     -- Победа! -- закричал Тотила. -- Солдаты, сдавайтесь!
     Цетег  между  тем, истекая кровью, бросился  с  лодки  и  вплавь достиг
левого  берега  Тибра.  Он  видел,  как  с переднего  корабля  спустили  две
маленькие лодки, в одну из которых  прыгнул Тотила, видел, как  лодка Тотилы
подплыла к берегу, видел,  как римские воины были обращены готами в бегство.
Он бросил  свой  шлем и щит  в  воду,  чтобы  скорее доплыть.  Увидя короля,
выходящего на  берег, он хотел броситься на него с мечом,  но  в  эту минуту
готская стрела попала ему в шею. Он зашатался. Сифакс подхватил его. В ту же
минуту подбежал Марк Лициний, который защищал Капитолий со стороны площади.
     -- Ты здесь? -- вскричал префект. -- Где же твои воины?
     --  Все мертвы. Тейя, ужасный Тейя бросился на нас. Половина исаврийцев
пала  по  дороге  к Капитолию, остальные -- защищая твой дом.  Но  я не могу
больше. Топор Тейи пробил мой щит и врезался в ребра. Прощай, великий Цетег!
Спасай Капитолий! Но берегись: Тейя быстр.
     И Марк упал на землю.
     С Капитолийского холма высоко к небу взвивалось пламя.
     -- Здесь, на реке нечего уже спасать, -- с трудом сказал префект. Кровь
сильно лилась из  его ран. -- Надо спасать Капитолий! Тебе, Пизон, поручаю я
Тотилу. Ты ранил уже одного короля готов  на пороге Рима. Постарайся другого
повалить на месте. Ты, Люций, отомсти за брата. Не следуй за мной.
     И Цетег  бросил угрюмый взгляд на Тотилу, у  ног которого теснились его
воины, прося пощады.
     -- Ты шатаешься, мой господин! -- с болью вскричал Сифакс.
     -- Рим шатается, -- со вздохом ответил префект. -- В Капитолий.
     Люций Лициний еще раз пожал руку умирающего брата и пошел за Цетегом.
     Между тем, Тотила торопил своих готов.
     --  Скорее!  -- кричал  он.  -- Надо  тушить Капитолий.  Битва кончена.
Теперь вы, готы, защищайте Рим, потому что он ваш.
     В  эту  минуту из-за  колонны  храма, мимо  которого  проходил  Тотила,
выскочил  Пизон и хотел  поразить его  мечом. Рука  его  была.почти  рядом с
Тотилой, как вдруг  он  громко вскрикнул и  выпустил меч: сильный удар палки
сломал его руку. Вслед  затем молодой пастух бросился на  него  и свалил  на
землю.
     -- Сдавайся, римский волк! -- крикнул звонкий голос мальчика.
     -- Э, Пизон! Он твой пленник, мальчик. Но кто ты? -- спросил Тотила.
     -- Он  спас твою  жизнь, король! --  сказал старик Гильдебранд.  --  Мы
видели, как римлянин бросился на тебя, но были  слишком далеко, чтобы помочь
тебе или крикнуть.
     -- Как же тебя зовут, молодой герой?
     -- Адальгот.
     -- Зачем ты пришел сюда?
     -- Мне нужен злодей Цетег. Где он, король?
     -- Он был здесь,  но убежал. Вероятно, теперь он в своем  доме. Неужели
ты хочешь броситься на этого дьявола с палкой? -- спросил Гильдебранд.
     -- Нет, теперь у меня есть меч... -- И, схватив оружие своего пленника,
он исчез.
     ГЛАВА VII
     Между тем, префект бросился к Капитолию. Несмотря на раны, он бежал так
скоро, что Лициний и Сифакс едва поспевали за  ним. Он достиг корментальских
ворот,  те  уже  были заняты  готами.  Внизу  стоял Вахис.  Он издали  узнал
префекта и бросил ему в  голову большой камень. -- За Раутгунду! -- закричал
он.
     Хотя камень и ушиб префекта, но он  не упал  и тотчас бросился в другую
сторону,  к северо-восточной части стены, он вспомнил,  что там есть пролом.
Но когда он уже приближался к нему, навстречу бросились три исаврийца.
     -- О, господин, беги! Капитолий потерян! Этот черный дьявол Тейя!
     -- Так это он зажег Капитолий? -- спросил Цетег.
     -- Нет, мы сами  зажгли  деревянные  шанцы, чтобы не допустить  врагов.
Готы тушат.
     -- Варвары спасают мой Рим! -- с горечью вскричал Цетег.
     -- Ну, так я пойду домой.
     -- О, нет, господин! Это опасно. Черный Тейя всюду ищет и расспрашивает
о тебе. Теперь он в Капитолии, но наверно придет и в твой дом.
     -- Я должен зайти домой, -- ответил префект.
     Но едва он сделал  несколько шагов, как навстречу ему вышла целая толпа
готов и римлян. Они узнали его.

     --  Префект!  Он  погубил Рим! --  закричали все,  и целый град камней,
стрел и копий полетел в него. Одна стрела слегка задела его в плечо. Префект
вынул ее.
     -- Римская стрела! С моим знаком! -- горько улыбнулся он.
     С трудом, благодаря темноте, он успел скрыться в соседней улице и скоро
подошел к своему  дому. Толпа готов была уже  там, стараясь  разбить главные
ворота, но по их яростным крикам префект догадался, что им это не удается.
     "Ворота крепки, -- подумал  он. --  Пока они их  сломают,  я успею".  И
через  боковую калитку из  переулка он  вошел в  дом. В эту  минуту раздался
точно удар грома.
     "Удар топора! -- подумал Цетег. -- Это Тейя.
     Он взглянул в  окно: действительно, это  был  Тейя.  Черные  волосы его
развевались, в одной руке был топор, в другой -- горящая головня.
     -- Цетег! -- кричал он. -- Префект!  Где ты?  Я искал тебя в Капитолии,
но  тебя там  нет.  Неужели  он спрятался в своем доме? В эту минуту  вбежал
Сифакс.
     -- Беги, господин. Я своим телом загорожу вход.
     И он бросился ко входной двери.
     Цетег  повернул направо. Он  едва  держался на ногах. В главной зале он
упал, но тотчас  вскочил: послышался страшный  треск. Ворота были сломаны, и
Тейя бросился в дом.
     Точно пантера прыгнул Сифакс на  него сзади,  с ножом в руке.  Но  Тейя
одним ударом отбросил его так, что тот покатился вниз со ступеней.
     -- Цетег! -- кричал Тейя, бегая из комнаты в комнату. -- Где ты? Цетег,
трус! Где ты прячешься?
     Вот  он уже в кабинете, рядом с  залой, в которой был Цетег. Послышался
топот многих ног. Очевидно, и другие готы вбежали туда.
     Цетег  не в  силах был  держаться  на  ногах. Он  прислонился  к статуе
Юпитера.
     -- Сжечь дом! -- кричал между тем Тейя.
     -- Но король запретил поджоги! -- возразил ему кто-то.
     -- Да, но этот дом он отдал в мое распоряжение, и я уничтожу его. Долой
всех этих идолов!
     Раздался громкий удар, и огромная статуя  Цезаря, стоявшая в  кабинете,
разлетелась на  куски.  Из  нее  посыпались  слитки  золота,  драгоценности,
письма, документы. Очевидно, здесь  был тайник, где префект  хранил наиболее
важные вещи.
     Услышав  удар  и  затем шум  падения,  префект  догадался,  что  статуя
разбита.
     -- А, варвар! -- вне себя вскричал он.
     -- Что это?  Голос префекта! -- закричал Тейя и бросился в зал. Но  там
уже не  было никого. Только подле статуи Юпитера стояла лужа крови. Кровавые
пятна от статуи вели к открытому окну во двор.
     Тейя бросился туда, но там не было никого. Тейя осмотрел ближайшие дома
в переулке и нашел только меч префекта. Он сам исчез.
     Мрачно возвратился он в дом.
     --  Соберите  все,  что  выпало  из статуи, -- сказал он  готам,  --  и
отнесите королю. Он теперь в храме, благодарит Бога за победу.
     -- А ты разве не  пойдешь туда? -- спросили его. -- Где же ты проведешь
ночь?
     -- На развалинах этого дома, -- ответил Тейя и поджег пурпуровый ковер,
покрывавший постель префекта.
     После взятия  Рима король  Тотила  поселился  в нем и жил  там  в мире.
Большая часть городов и крепостей Италии  добровольно признала власть готов.
Завоевывать  пришлось  очень  немногие.  Это   дело   Тотила  поручал  своим
полководцам  --  Тейе, Гунтарису,  Гриппе, Алигерну, сам  же  занялся  самым
трудным делом: приведением в  порядок  разоренного государства. С этой целью
он повсюду разослал своих  герцогов  и графов.  Они должны были восстановить
разрушенные храмы, как  католические, так и  арианские, пересмотреть законы,
заново  распределить  налоги.  Результаты всех  этих  забот сказались  очень
скоро: поля крестьян были снова обработаны, в опустелых гаванях Италии снова
теснились купеческие корабли.
     Весть о восстановлении готского государства  быстро разнеслась по всему
западу, и германские народы  один за другим присылали послов. Король франков
прислал  подарки,  но  Тотила  не  принял  ни  послов,  ни  подарков. Король
вестготов предложил ему  союз против Византии и руку своей  дочери.  Авары и
славяне  на  восточных  границах притихли. Но Тотила  понимал,  что Византия
гораздо сильнее его, н потому искал мира с ней. Он решил уступить ей Сицилию
и Далмацию с тем, чтобы византийцы освободили Равенну, которую готы никак не
могли взять до сих пор. Для этих переговоров он выбрал Кассиодора, человека,
который всюду пользовался большой известностью и уважением за свою ученость.
Хотя благочестивый Кассиодор давно уже удалился от дел и жил в монастыре, но
Тотила уговорил его принять  на  себя этот труд. В помощь  ему он  дал Юлия.
Друг  его  жил  в  Галлии.  Тотила  написал ему письмо,  которое  заканчивал
словами:
     "Вернись  же, мой Юлий. Помоги привести в исполнение намерения, которые
в былые времена ты называл мечтами. Помоги мне создать из готов и итальянцев
новый народ, который соединил бы в себе достоинства  обоих и не  имел бы  их
недостатков. Помоги мне создать царство  правды и мира, свободы  и  красоты.
Юлий, ты построил церковь для монастыря.  Помоги же теперь  мне создать этот
храм  для человечества.  Я  одинок, мой  друг, на высоте своего  счастья, --
война лишила меня брата, -- неужели же  ты не возвратишься, мой второй брат?
Через два месяца мы с Валерией будем ждать тебя в монастыре в Тагине".
     И Юлий, глубоко тронутый письмом, ответил: "Я еду".
     Молодой Адальгот, в благодарность  за спасение жизни короля, был сделан
королевским  герольдом  и  виночерпием.  Он прекрасно сошелся со  всеми  при
дворе, но  особенно любил он Тейю.  И мрачный Тейя со своей стороны  охотнее
всего проводил время с юношей, умевшим слагать песни. Тейя  сам  был поэтом,
он мог  дать  много  полезных советов бывшему  пастуху. Часто  проводили они
вместе целые вечера.
     Однажды они сидели в саду и беседовали.
     -- Каким же  образом стало  известно, что герцог Аларих был невинен? --
спросил Тейя.
     -- Слушай, я все расскажу тебе, -- ответил  Адальгот. --  В ночь взятия
Рима я всюду искал  префекта: сначала на  Тибре, потом в Капитолии и наконец
побежал за тобой в его дом. Там,  как ты знаешь, я разбил его статую, из нее
выпало много золота,  драгоценных камней и документов. Я собрал их и, как ты
велел,  отнес к  королю. Король приказал своему писцу  рассмотреть их, потом
начал читать  их  сам  и  вдруг  вскричал:  "Итак,  герцог Аларих  Балт  был
невинен!" На  следующий день я был  назначен его герольдом,  и первым  делом
моим было объехать на белом коне все  улицы Рима  и всюду объявлять: "В доме
бывшего префекта Цетега пастухом Адальготом найдены документы, доказывающие,
что герцог  Аларих  Балт, который около  двадцати  лет назад  был  обвинен в
государствен ной измене и приговорен к смерти, был невинен.
     -- Но как же это было открыто? -- спросил Тейя.
     -- Среди этих  документов  был дневник Цетега,  где  он сознается,  что
посредством подложных писем обвинил ненавистного ему герцога перед королем в
государственной  измене.  Гордый герцог  был  заключен  в темницу, но оттуда
исчез  каким-то  таинственным  образом. И вот  я  ездил  по всему  городу  и
объявлял: "Невинен герцог Аларих Балт. Его имущество, которое было отнято от
него  в   пользу  государства,   снова  возвращается   ему  или  его  прямым
наследникам. И герцогство Апулия также возвращается". А другие герольды в то
же время объезжали все города  и села  Италии, всюду объявляя  то же  самое,
вызывая герцога или его наследников для получения его имущества. Как  хорошо
было  бы,  если бы  эти герольды нашли  где-нибудь  старика  и провели его к
нашему двору, где его снова назначили бы герцогом этой чудной Апулии.
     -- Ну нет, -- ответил Тейя. -- Едва ли старик жив.
     -- Но  Гунтарис  говорил, что  у него  был  сын,  мальчик лет  четырех,
который  также исчез вместе с отцом. Где бы мог он быть теперь? Должно быть,
живет под  чужим  именем в  каком-нибудь маленьком  городке. Воображаю,  как
удивится  он, когда услышит,  что герольд призывает его  принять  герцогство
Апулию. Непременно сложу песню по этому поводу!
     ГЛАВА VIII
     Месяца  два спустя  после взятия Рима  Тотилой, на  горе Иффингер,  где
стояла хижина старика Иффы, сидела  прекрасная девушка, скорее еще  девочка.
Она только что загнала  своих коз  и теперь, задумавшись, любовалась закатом
солнца. Но вот солнце скрылось. Девушка вздохнула.
     -- Вот оно скрылось, и  однако все  мы знаем,  что завтра оно покажется
снова. Так и Адальгот: хотя он и ушел далеко,  но я знаю, что увижу его еще,
-- проговорила она.
     Между тем, мало-помалу стемнело. Гото оглянулась, -- в хижине сквозь от
крытую дверь виднелся огонь,  на темном небе показались звезды. Вот  одна из
них быстро пролетела по направлению к югу.
     "Она зовет меня туда!  -- вздрогнув, сказала Гото. -- Как  охотно пошла
бы я! Но что буду делать при дворе короля  я, простая пастушка?" И вздохнув,
она вошла в хижину.  Там у пылавшего  очага  сидел  старик Иффа, укрыв  ноги
медвежьей  шкурой.  Он  казался гораздо старше и  бледнее,  чем в тот вечер,
когда прощался с Адальготом.
     -- Сядь  здесь, подле меня, Гото, -- сказал он. --  Вот молоко с медом.
Пей и слушай,  что я буду говорить... Наступило время, о котором я давно уже
говорил тебе. Мы должны проститься. Я отправляюсь домой. Мои старые, усталые
глаза  едва видят твое милое  личико. А когда я вчера хотел сам спуститься к
источнику, чтобы зачерпнуть воды, у  меня подкосились  колени. Я  понял, что
близок конец. Я послал мальчика в Териолис с этим известием. Но ты не должна
присутствовать  при том,  как душа старого Иффы вылетит из его  рта.  Смерть
человека  неприятно видеть, а ты еще  не видела  ничего печального.  Никакая
тень  не  должна падать на  твою молодую  жизнь. Завтра  утром,  раньше, чем
пропоет  петух,  сюда  придет храбрый  Гунибад из Териолиса  взять  тебя. Он
обещал мне это.  Хотя раны его  еще и не зажили, и он еще слаб, но  говорит,
что  не  хочет лежать  в  то  время, как там внизу снова началась  борьба  с
врагами. Он хочет идти к королю Тотиле в  Рим.  Туда  же нужно идти и тебе с
важным поручением. Пусть он будет твоим проводником и защитником. Привяжи  к
ногам крепкие подошвы из кожи. Твоя дорога далека. И Бруно,  старая  собака,
пусть идет с вами. Возьми с собой также вот  эту кожаную сумку.  В ней шесть
золотых.  Они  остались еще от ... Адальгота... от вашего отца. Но ты можешь
расходовать их  дорогой. Денег хватит  тебе  до Рима. Возьми  с собой  пучок
душистого сена с горы  Иффингера.  Ночью  клади его  себе под  голову, чтобы
лучше уснуть.  Когда ты придешь в Рим и войдешь в золотой  дворец короля,  в
главную  залу  его,  то посмотри, кто из мужчин имеет  золотой обруч  вокруг
головы и чьи глаза блестят кротко, как утренняя заря на вершине  горы. Это и
будет король Тотила. Ты склони голову перед ним, но не низко, и не опускайся
на  колени: потому что ты -- свободное  дитя свободного гота. Передай королю
этот  свиток, который  я много-много лет верно хранил  здесь.  Это  от  дяди
Варгса, который погребен там на горе.
     С  этими словами  старик вынул  один камень  из  стены, запустил руку в
отверстие  и  достал   оттуда  сверток   папируса,  заботливо  обвязанный  и
запечатанный.
     --  Вот,  --  сказал он,  подавая его Гото, --  храпи  его.  Я  упросил
длинного Гильдегизеля, который  жил там, наверху, написать это. Он поклялся,
что  будет  молчать  об этом, и  сдержал  клятву.  Теперь  он уже  не  может
говорить: он погребен подле входа в церковь. Но ты и Гунибад -- вы не умеете
читать. Это хорошо. Было бы опасно для тебя и для другого, если бы это стало
известно ему и  людям  прежде,  чем узнает кроткий и справедливый король то,
что  написано  в этом  свитке. Особенно  береги его от вельхов. К  какому бы
городу  ты ни подошла, прежде чем войти в ворота, спроси стражу, не живет ли
в нем Корнелий Цетег, префект Рима. И если тебе скажут "да", то как бы ты ни
устала, какая бы ни была поздняя ночь, как  бы ни жгло полуденное солнце, ты
тотчас повернись и уходи без оглядки, пока  три реки не  лягут между тобой и
человеком, которого зовут  Цетегом.  Не меньше, чем свиток,  береги вот этот
кусок старого золота.
     Он  вынул  из  углубления  в стене  половину широкой  золотой медали, с
уважением поцеловал ее и надпись на ней и дал внучке.
     -- Она  была  получена  еще от Теодориха,  великого  короля. Помни, она
принадлежит Адальготу. Это лучшее наследство  его. Другую половину медали  и
надписи я отдал мальчику, когда отправлял его.  Когда король прочтет свиток,
и Адальгот  будет  близко, -- а он  должен  быть  там,  если  послушал моего
совета, --  тогда позови Адальгота, приложите обе  половинки  медали одну  к
другой и покажите  королю. Он должен быть умен и кроток, и проницателен, как
луч солнца. Он поймет  смысл  надписи.  А теперь  поцелуй мои усталые глаза.
Ложись пораньше, пусть сам Царь  небесный и все Его  светлые очи --  солнце,
луна и звезды -- охраняют тебя  во  время пути. Когда ты найдешь Адальгота и
будешь  жить  с ним  в маленьких комнатах  душных домов, в  узких  городских
улицах,  и  когда  вам  покажется  слишком  тесно  и душно  там внизу, тогда
вспоминайте  дни  вашего  детства   здесь,  на  высокой  горе  Иффы.  И  это
воспоминание укрепит вас, точно свежий горный воздух.
     Молча слушала и повиновалась старику пастушка
     -- Прощай, дедушка! --  сказала она, целуя его глаза.  -- Благодарю  за
твою любовь и заботы.
     Но она не плакала.  Она не знала, что такое смерть.  Она вышла за порог
хижины и  оглядела окрестные горы. Небо было  ясно,  вершины  горы блестели,
освещенные луной.
     -- Прощай, гора Иффа!  -- сказала  она.  -- И ты, Волчья голова! И  ты,
Голова великана. Прощай и ты, сверкающая внизу Пассара! Знаете ли вы? Завтра
утром я покину вас всех! Но я иду охотно, потому что иду к нему.
     Между тем, Кассиодор и Юлий  отправились по просьбе Тотилы в  Византию.
Через несколько недель они возвратились, но мира не заключили.
     --  Сначала  переговоры  пошли очень удачно, -- говорил  Юлий Тотиле  в
присутствии главнейших вождей. -- Юстиниан был, видимо, склонен к миру.  Оба
великие  полководца его  --  Велизарий  и  Нарзес  -- заняты теперь войной с
персами, и  у него нет средств вести в то же время войну и в Италии, она ему
и так обошлась очень уж дорого. Мы ушли от него вполне обнадеженные, что мир
состоится. Вдруг вечером из дворца является раб с  прощальными подарками, --
знак, что  переговоры кончены.  Кассиодор,  желая всей  душой  мира,  сделал
невозможное:  добился у  короля  еще  одной  аудиенции,  уже  после принятия
подарков.  Но Юстиниан  встретил нас  сурово и заявил,  что никогда не будет
смотреть  на готов Италии иначе,  как на  врагов,  и  не успокоится, пока не
изгонит их отгуди.
     -- Что за  причина такой  быстрой и резкой перемены  в нем? --  спросил
Тотила.
     -- Не знаю. Мы ничего не могли узнать. Разве только...
     -- Что? -- спросил Тейя.
     --  Когда  я вечером возвращался  из  дворца,  мне  встретились носилки
императрицы. Я заглянул в них, и мне показалось, что там сидел...
     -- Ну? -- нетерпеливо спросил Тейя.
     -- Мой несчастный друг, воспитатель, пропавший Цетег.
     -- Ну,  едва ли, -- заметил король. --  Он, вероятно,  утонул. Ведь его
плащ нашли в воде.
     --  Вы все истинные христиане и не знаете, что дьявол не может умереть!
-- заметил Тейя.
     -- Но это мы узнаем после, --  сказал Тотила.  -- А теперь, друзья мои,
слушайте. Юстиниан  отказывается  от  мира. Но он  воображает,  что мы будем
сидеть и ждать, пока ему удобно будет начать войну  с нами. Покажем же  ему,
что будем опасными врагами для него. Он хочет изгнать нас из Италии! Хорошо,
он  увидит  готов  снова,  как  во  времена Теодориха  и  Алариха,  в  своей
собственной  земле. Но прежде всего храните наше решение в тайне, потому что
тайна -- мать победы. Готовься, Юстиниан! Мы скоро явимся к тебе! Защищайся!
     ГЛАВА IX
     В простом, но уютном домике в Византии сидели в трапезной двое людей за
бокалами вина.
     -- Расскажи же,  что  было с  тобой. Ведь мы  так давно не виделись, --
сказал Прокопий.
     Цетег  отпил. Он значительно изменился с той  ночи. Глубже были морщины
на его лбу, мрачнее взгляд. Вообще, он не то чтобы постарел, но казался  еще
холоднее, беспощаднее.
     --  Ты знаешь  ход  событий  до падения Рима.  В  ту ночь  я  видел его
падение, Капитолий рушился, мой дом погиб. Эта картина причиняла мне большую
боль, чем горящие стрелы  готов и  даже  римлян. Когда варвар  разбил статую
моего предка, я от злобы и боли потерял сознание. Очнулся я на берегу Тибра,
свежие струи которого и теперь оживили меня, как двадцать лет назад, когда я
также лежал там, смертельно раненый.  На этот раз  меня спас Люций Лициний и
верный  мавр, каким-то  чудом избежавший  встречи со  страшным Тейей. Варвар
отбросил его к двери, но не убил. Мавр вскочил и бросился к боковой калитке,
где встретил Лициния, который был оттеснен толпой на улицах и только  теперь
достиг моего дома. Вместе  с мавром они бросились по моим  кровавым следам в
дом, в залу, где  я был, и нашли меня в обмороке. Они  завернули меня  в мой
плащ  и  спустились через окно во двор, а оттуда к реке. Там было уже пусто,
все готы и римляне бросились тушить Капитолий. Притом Тотила строго приказал
щадить всех не  сражающихся, поэтому никто из попадавшихся навстречу готов и
не остановил  их.  На берегу  реки  они  нашли  пустую рыбачью лодку, полную
сетей.  Они  положили меня на сети и принялись обливать  водой,  а мой  плащ
умышленно бросили в реку, будто я утонул. Вскоре  я  очнулся,  но в  сильном
бреду.  В  гавани  Рима стоял купеческий корабль. Мои спасители внесли  меня
туда, а сами отправились за хлебом  и  вином. Один из гребцов корабля  узнал
меня и  начал громко  звать готов, желая выдать  меня. Готы  осматривали все
выходившие из гавани  суда, но гребцы  покрыли  меня  кучей зерна, Сифакса и
Лициния посадили за весла и таким образом благополучно вывезли нас из гавани
и доставили  в Сицилию. Но  долго еще я был при  смерти  от ран,  никого  не
узнавал и только беспрестанно кричал: "Рим!  Капитолий!" Наконец,  благодаря
искусству  врача, а  главным образом  заботливому  уходу  верного  мавра,  я
выздоровел. Прежде всего я продал все свои громадные поместья.
     -- Как? Ты продал эти чудные виллы, которые были у тебя на берегу моря?
     --  Все продал богачу Фурию Агалле. Ведь надо было нанять новых солдат,
а без денег...
     -- Неужели ты снова будешь бороться? -- с удивлением спросил Прокопий.
     -- Конечно, до последней минуты жизни. Запасшись деньгами, я отправился
в страну старых своих знакомых -- исаврийцев, армян и абасгов -- и нанял там
значительные отряды, хотя, к сожалению, Нарзес забрал почти всех  к себе для
борьбы с персами. Но я узнал об одном новом племени германцев,  племени хотя
не особенно многочисленном, но очень храбром, о лонгобардах.
     -- Лонгобарды! -- сказал  Прокопий. -- Видел я их! Да, они  храбры,  но
храни Бог твою Италию от них: это волки в сравнении с овцами-готами.
     -- Тем лучше, -- мрачно ответил Цетег, -- они уничтожат готов. Я послал
к ним  Лициния для переговоров, а сам  поспешил сюда, рассчитывая при помощи
императрицы склонить Юстиниана снова послать войска в Италию. Но не понимаю,
что сталось с Феодорой? Мы с ней давно знакомы,  с молодых лет, она и теперь
под моим влиянием, но о войне и слышать не хотела, -- занялась исключительно
мыслями о постройке церквей. Откуда такая перемена в ней?
     -- Не знаешь?  Да ведь она страдает каким-то страшным недугом  и только
благодаря необыкновенной силе воли скрывает свои страдания, так как Юстиниан
не выносит  больных. Узнай он,  что она больна, -- он под  предлогом лечения
отправил бы ее на край света.
     -- Удивительная женщина! Но, как бы ни  было, я  уже  отчаялся в помощи
Юстиниана,  тем  более,  что  прибыли послы от  готов. -- Кассиодор  и...  и
другой,  с  предложением мира.  Феодора была  против  войны, и все  казалось
потеряно для меня. Но в последнюю минуту мне все же удалось подействовать на
нее. От нее же самой я узнал, что Юстиниан  милостиво принял готских послов.
И  я сказал: "Ты тратишь все свое золото на постройку новых церквей, но едва
ли  сможешь выстроить  их еще  сотню.  А  если ты  убедишь Юстиниана вырвать
Италию из  рук еретиков-готов, то этим самым ты возвратишь Небу сразу тысячи
церквей, которые теперь принадлежат еретикам. Думаешь ли  ты, что твоя сотня
имеет больше  значения?"  Это  подействовало.  "Да, большой  грех  оставлять
церкви в руках  еретиков,  -- проговорила она. -- Я  не возьму такой грех на
себя. Если мы и не будем в состоянии вырвать все церкви из рук готов, то все
же никогда Юстиниан  не  признает их прав  на  Рим.  Благодарю, Цетег! Много
общих грехов нашей юности  простят нам святые за то, что ты удержал  меня от
этого греха". Она тотчас пригласила Юстиниана к себе и поцелуями  и мольбами
побудила его  поддержать дело Христа.  В тот  же вечер Юстиниан отказался от
дальнейших  переговоров с Кассиодором. Пока еще нет средств начать войну, но
я найду их: Рим  должен  быть  свободен от варваров,  --  решительно  сказал
Цетег.
     --  Цетег!  -- вскричал  Прокопий,  глядя на него с  удивлением.  --  Я
поражаюсь величию твоих духовных сил, и особенно  в наше  время, когда всюду
видишь только  ничтожных  людишек. Я понимаю  теперь,  почему  все враги так
суеверно боятся тебя. Такая сила и настойчивость не могут не влиять на людей
-- вот почему ты и побеждаешь всех своих врагов.
     -- Всех? Да,  мелких, конечно. Но что мне в том, когда в Риме властвует
враг, единственный, который действительно  велик. О, как  ненавижу  я  этого
белокурого мальчишку с женственным лицом! Когда наступит день, в который его
кровь обагрит  мой меч! С самого начала  моей борьбы  за Рим этот  мальчишка
становится  мне  поперек  дороги и почти всегда побеждает! Он  отнял у  меня
Юлия,  мой Рим и даже моего благородного коня Плутона.  Пизон рассказал мне,
что его воины нашли  Плутона в  том месте, где  скрыл его Сифакс. И из  всей
добычи  Рима Тотила взял только  "лошадь префекта". О Плутон!  Перебрось его
через свою голову и растопчи его своими копытами!
     -- Однако ты горячо ненавидишь его! -- вскричал Прокопий.
     -- Да, ненавижу!  Я поклялся,  что он умрет от моей руки. И  это так  и
будет. Но когда удастся мне  найти средства, чтобы  натравить  Юстиниана  на
готов! В эту минуту вошел Сифакс.
     --  Господин,  во  дворце  какая-то   странная  суета.   У  всех  ворот
расставлены  сторожа,  чтобы тотчас проводить в закрытых носилках  прибывших
гонцов во дворец. И вот тебе записка от императрицы.
     Цетег схватил поданную записку и прочел:
     "Не покидай  завтра своего  дома, пока  не получишь известий  от  меня.
Завтра решится твоя судьба".
     Действительно, двор Юстиниана был сильно  взволнован. Приехавшие  гонцы
сообщали  невероятные,  но тем  не  менее  справедливые известия:  готы сами
начали войну. После целого ряда побед они не только овладели  всеми городами
Италии,  которые  оставались  еще  во власти  Византии,  захватили  Сицилию,
Сардинию  и  Корсику,  но  вторглись  уже  в  пределы  самого  Византийского
государства. Соединенный  флот их под начальством Гунтариса, Маркья и Гриппы
после двухдневной битвы уничтожил византийский флот, а сухопутное войско под
начальством  Тотилы  и Тейи вторглось в  Македонию, захватило  Фессалонику и
этим  открыло себе свободный путь в Византию, так как  государство  не имело
наготове нового  войска для защиты столицы. Но  Тотила не двинулся дальше, а
снова прислал послов с предложением мира: он  предлагал возвратить  Византии
все захваченные  у нее  города  и области  под одним только условием,  чтобы
Юстиниан отказался от Италии.
     Юстиниан просил временного  перемирия.  Тотила  согласился,  но с  тем,
чтобы по  истечении  его был заключен  мир.  Юстиниан  обещал.  Но ему очень
тяжело было  отказаться  от мысли владеть Италией, и он  собрал  совет.  Все
сенаторы,  узнав  подробности  дела, единодушно  молили о  мире.  Только два
голоса требовали войны: императрица и Нарзес.
     --  Как, Нарзес,  --  с  удивлением,  но с  сиявшими  радостью глазами,
спросил Юстиниан, --  ты  требуешь войны?  Но ведь до сих пор ты всегда  так
упорно указывал на необходимость заключить мир с готами.
     -- Да, потому что до сих пор  государству  грозила опасность со стороны
персов, а  готы  были  вполне безопасны.  Теперь же персы побеждены,  а готы
стали очень  опасны  с тех пор, как во главе их стал этот мальчик -- Тотила.
Человек, который сумел восстановить  свое государство из развалин, тем более
сумеет обратить в развалины чужое государство.
     И Юстиниан решился вести войну с готами.
     ГЛАВА X
     Заключив перемирие, Тотила возвратился  со всем войском и флотом в Рим,
оставив в завоеванных городах только небольшие отряды. Перемирие должно было
продолжаться шесть месяцев, по истечении которых Юстиниан обязался заключить
мир, для чего обещал прислать в Рим своего посланника.
     Счастье и слава Тотилы достигли своей вершины.  Во всей  Италии  только
два  города оставались еще  во власти  Византии: Перузия  и  Равенна. Но вот
сдалась и Перузия  графу  Гриппе, а  затем и самая важная  часть  Равенны --
гавань  -- перешла  в руки  Гильдебранда,  который  уже более  полугора  лет
осаждал  город. Как  только гавань была взята, Тотила  собрал туда весь свой
флот, чтобы остановить подвоз припасов осажденным. После этого они, конечно,
не могли уже продержаться долго.
     Таким образом  клятва  Тотилы, данная  им умирающему  отцу  Валерии, --
очистить Италию от иноземцев -- была почти выполнена: через несколько недель
остальная часть Равенны будет взята -- и тогда он будет иметь право жениться
на своей невесте, которая все это время жила в монастыре Тагины.
     Тотила  решил в один  день  отпраздновать  заключение прочного  мира  с
Византией и свою свадьбу с Валерией.
     Наступил июль -- срок окончания перемирия. Улицы и  площади Рима с утра
украсились в ожидании празднества, которое должно было  совершиться  в одной
из загородных  вилл древних цезарей  на берегу Тибра. Вокруг этой виллы были
расставлены палатки и шалаши для угощения жителей Рима.
     Накануне Валерия прибыла  в  Рим  в сопровождении Кассиодора и  Юлия. В
назначенный день  в храме святого  Петра был торжественно  совершен  брачный
обряд сначала арианским  священником, а  потом католическим  -- Юлием. После
этого   молодая   пара  в  сопровождении   блестящей  свиты   отправилась  в
разукрашенной лодке на виллу.
     Здесь  на огромной террасе, роскошно  убранной цветами  и статуями, был
расставлен громадный стол, за который сели Тотила, окруженный своими графами
и  герцогами, и Валерия с женами знатнейших римлян и готов.  По  германскому
обычаю,  королю  был  подан брачный кубок, из которого сначала  должна  была
отпить его жена. Тотила протянул его Валерии.
     -- За кого желаешь ты выпить его? -- спросил он ее.
     -- За Мирьям, -- серьезно ответила Валерия, отхлебнув глоток вина.
     -- Мирьям -- благодарность и честь! -- провозгласил Тотила, опоражнивая
кубок.
     После  этого  начался  веселый пир. В самый разгар его к  столу  короля
подошла прекрасная девочка -- или девушка -- в чистой белой холщовой одежде,
с венком из белых полевых цветов на голове. В правой руке ее был пастушеский
посох,  а левая лежала на голове большой косматой собаки, на шее которой был
также венок из цветов.
     -- Кто ты, чудная девочка? -- сказал Тотила, с удивлением глядя на нее.
     -- Я Гото, пастушка, -- ответила она, застенчиво кланяясь королю и всем
гостям его. -- А ты, наверно,  король Тотила, я сейчас узнала тебя. Я внучка
и дочь крестьянина-гота, который жил очень далеко, на горе Иффе. У меня есть
брат, которого я люблю больше всего в мире. Но  он давно  уже ушел от нас, и
мы оставались одни со старым дедушкой. А когда он почувствовал, что умирает,
то велел мне идти в Рим. Он говорил, что здесь я найду и своего брата, и что
король  Тотила -- покровитель сирот -- окажет правосудие и мне. И я пошла со
старым Гунибадом  из  Териолиса. Но дорогой его раны  снова открылись,  и  в
Вероне он слег. Я  долго должна была ухаживать  за ним, но он  все  же умер.
Тогда я пошла дальше уже одна, только вот с  этой нашей собакой  Бруно, -- в
честь вашей свадьбы я надела ему на шею венок.
     -- Но кто же твой брат? -- спросил Тотила.
     -- Мне  кажется... -- задумчиво ответила пастушка. -- Из  того, что мне
говорил дорогой Гунибад,  я думаю, что  он носит не  свое имя.  Но его легко
узнать, -- продолжала она, краснея. -- Его волосы  темно-каштановые, а глаза
синие, как  ясное небо, голос звонок, как у жаворонка, а когда  он играет на
арфе, то смотрит вверх, точно видит небо отверстым.
     -- О, это Адальгот! -- сказал Тотила, а за ним и присутствующие.
     -- Да, его звали Адальгот, -- ответила Гото.
     Юноша, бывший в это время на площади, где  молодые готы  состязались  в
играх, услышал свое имя и взбежал на террасу.
     --  Гото!  Моя  Гото!  -- с радостью  закричал  он, увидя  пастушку,  и
бросился к ней.
     -- Какая прекрасная пара! -- сказал герцог Гунтарис.
     -- Но,  Адальгот, прежде всего надо  исполнить поручение  --  завещание
умирающего  деда. Вот, господин король, возьми этот свиток и прочти его. Дед
говорил, что в нем заключается вся судьба Адальгота и моя, -- и прошедшее, и
будущее.
     Она подала ему запечатанный свиток. Король распечатал и прочел  сначала
записку, лежавшую сверху.
     "Это писал  Гильдегизель,  сын  Гильдемута,  которого называют Длинным.
Писано со слов старого Иффы. Так говорил Иффа: -"Господин король Тотила. То,
что написано в свитке, подписано именем Варгса. Но он был  не мой сын, и имя
его было не Варгс, а Аларих из дома Балтов, изгнанный герцог.
     Тут раздался общий крик удивления.
     -- Но в таком случае наш Адальгот, который  называет себя сыном Варгса,
сын  Алариха Балта,  того  самого,  которого  он, как  королевский  герольд,
вызывал  по всем городам. Никогда не видел  я большего  сходства,  как между
отцом Аларихом и сыном Адальготом.
     --  Да здравствует Адальгот, герцог Алулии! -- улыбаясь, сказал Тотила,
обнимая юношу.
     Гото, онемев от изумления, опустилась на колени. Крупные слезы стояли в
глазах ее.
     -- Так  ты не брат мне! О, Боже! Будь счастлив, герцог Апулии, и прощай
навсегда!
     И она повернулась, чтобы уйти навсегда.
     --  Куда же  ты? -- вскричал Адальгот, останавливая ее.  -- Да ведь это
лучше  всякого герцогства,  что  ты не сестра  мне!  Король Тотила,  вот моя
невеста, моя маленькая герцогиня.
     Тотила между тем прочел документы.
     -- Не нужно  мудрости  Соломона,  чтобы найти здесь правду. Господа,  в
этом документе герцог Аларих доказывает  свою  невинность. Он слишком поздно
узнал имя своего тайного  обвинителя. Но мы  его уже знаем. Адальгот, разбив
статую  Цезаря в  доме  Цетега,  нашел там дневник  префекта.  И  в нем  лет
двенадцать назад  было  записано: "Герцог Балт  приговорен.  Его  невинности
верят теперь два человека во всем мире: он сам, да я, его обвинитель. Но кто
ранил  сердце  Цетега,  тот  не  должен жить. Когда  я  пробудился тогда  от
глубокого обморока на берегу  Тибра,  я поклялся, что погублю его.  Теперь я
исполнил  эту клятву".  -- Причина  этой ненависти  еще неизвестна,  но она,
видимо, имеет какое-то  отношение к  Юлию  Монтану, нашему другу, -- заметил
король,  прерывая чтение. -- "И  великий  король  с большим  трудом  поверил
измене  герцога. Он очень любил  его и в  знак  дружбы  подарил  ему  как-то
золотую медаль с надписью".
     -- Вот она! -- вскричал Адальгот,  снимая с шеи  кусок золота, висевший
на тесьме. -- Но здесь только половина медали. Старик Иффа дал мне ее, когда
прощался. Тут есть и надпись, но я не могу ничего понять.
     -- А  вот  и другая половина,  --  ответила  Гото, также  снимая с  шеи
тесьму, на которой висела часть медали.
     Тотила же продолжал читать документ, поданный ему Гото.
     "Долго не  хотел великий король верить моей измене. Но наконец, не  мог
больше защищать меня: ему  показали мои письма к византийскому императору, в
которых я  предлагал  ему  убить  короля и уступить Византии весь юг Италии,
если он признает  меня королем северной  ее части. Письма были подделаны так
искусно,  что когда по  приказанию короля вырезали  из них несколько слов  и
показали мне, я, не колеблясь, признал, что почерк мой. Тогда судьи показали
мне все письмо и  приговорили меня к смертной казни.  Когда меня  вывели  из
зала суда,  мне  встретился  в  коридоре  Цетег, мой  давний враг. Он  хотел
жениться  на  одной девушке, но мне удалось убедить ее родителей не выдавать
ее  за этого подозрительного  человека. И ее выдали  за моего друга, который
увез  ее  в  Италию.  Он  протеснился  ко  мне  и  прошептал:  "Кого  лишают
возможности  любить,  тот начинает ненавидеть". Эти  слова и особенно взгляд
его убедили меня,  кто  именно был  моим тайным обвинителем.  Как  последнюю
милость,  король тайно  доставил  мне  возможность бежать из темницы.  Долго
скитался я под чужим именем в северных  горах, наконец, вспомнил, что  около
Териолиса живет старый, преданный нашему дому, род Иффы. Я отправился  к ним
вместе  со своим  сыном, которого  взял  с собой. Верные люди приняли меня и
моего  мальчика, скрыли у себя  под именем  Варгса и выдали за  сына старого
Иффы. Так прожил я  у  них  много  лет. Но сына своего  я хочу воспитать для
мести клеветнику Цетегу. И если я умру рано, то пусть Иффы воспитывают его в
таком духе. Надеюсь, что наступит день, когда моя невинность обнаружится. Но
если  этого не случится очень долго, то пусть  мой сын, как  только  будет в
состоянии владеть мечом, покинет гору Иффы и спустится вниз, в Италию, чтобы
отомстить Цетегу за своего отца. Это мое последнее слово сыну".
     Вскоре после того, как герцог написал это,  --  продолжал Тотила читать
из  другого  свитка, --  обрушившаяся  скала убила  его  с несколькими моими
сородичами. Я же, старый Иффа, вырастил его мальчика под именем своего внука
и брата  Гото,  так как осуждение не было еще снято с  его  рода, и я боялся
подвергать  ребенка  мести  этого  адского  человека.  А  чтобы  мальчик  не
проговорился как-нибудь, я и ему самому пока ничего не говорил. Но теперь он
уже  может  владеть  мечом,  и  я  узнал,  что  в  Риме  царствует  кроткий,
справедливый король, который победил адского  префекта, как утренняя заря --
ночную тьму. Поэтому я и отправил молодого Адальгота ко двору этого короля и
сказал ему, что он происходит  из  знатного рода и что по  завещанию, должен
отомстить префекту за гибель отца. Что отец его  был герцог Аларих  Балт,  я
ему не сказал, потому что имя это принесет ему  больше  вреда, чем пользы. Я
особенно торопился отослать его с той минуты, как  узнал, что он полюбил мою
внучку  Гото, несмотря на то, что  считает ее своей сестрой. Конечно, в виду
этого я тем более не сказал ему, что  Гото -- не сестра ему. Я слишком далек
от того, чтобы путем обмана выдать свою внучку  за потомка древнего знатного
рода, бывшего покровителем нашего рода. Нет, если только на земле существует
справедливость, он  должен быть герцогом Апулии,  как и его  отец. Так как я
боюсь,  что  скоро  умру,  а  от  Адальгота нет никаких известий, я попросил
длинного Гильдегизеля записать все это".
     "Я, Гильдегизель, получил за это писание двадцать фунтов лучшего сыра и
двенадцать  кружек  меда, за  что очень  благодарен. И  то,  и  другое  было
вкусно".
     "Я отправлю  эту рукопись  с  внучкой своей Гото к справедливому королю
Тотиле.  Он  оправдает невинного  сына  невинного  человека.  Когда Адальгот
узнает, что он -- потомок благородных Балтов, и Гото -- не сестра ему, тогда
пусть он  делает как  хочет:  или женится на пастушке, или откажется от нее.
Одно  только пусть он знает, что род Иффы никогда не был  в рабстве,  всегда
был свободен, хотя и находился под покровительством дома Балтов".
     -- Ну,  герцог Апулии, как же ты решаешь? -- с улыбкой обратился Тотила
к Ада льготу.
     -- О,  сегодня  же женюсь на  Гото!  -- сказал  юноша и,  высоко подняв
пастушку на руки, вскричал. -- Вот, добрые готы, смотрите, это моя маленькая
герцогиня! Тут к королю подошел граф Торисмут.
     -- Король, -- объявил он, -- к  тебе прибыли далекие, чужие  гости. Тот
большой флот, который наша морская стража заметила уже несколько дней назад,
прибыл  теперь  к  нашей  гавани. Это смелые, искусные в  мореплавании  люди
севера из далекой страны Фулы. Их флот  творит чудеса на море, но к тебе они
прибыли, как мирные  гости. Это  -- король Гаральд  из Готеланда и Гаральда,
очевидно, его жена, они хотят приветствовать короля Тотилу.
     --  Введи  их, -- отвергал  Тотила. --  Пусть герцог  Гунтарис,  герцог
Адальгот, граф Тейя, граф Визанд и граф Гриппа встретят их.
     Вскоре послышались чуждые готам военные звуки рогов, и на террасу вошли
две  очень высокие фигуры, мужчина и женщина, в сопровождении около двадцати
человек,  закованных в  сталь.  Все  они  имели  совершенно светлые, длинные
волосы  и  замечательно белую  кожу  и  все отличались необыкновенно высоким
ростом.
     Гаральд подошел прямо к Тотиле.
     -- Я думал сначала, что черный рыцарь, который встретил меня, король. А
теперь, когда я узнал,  что он не король,  я вижу, что никто, кроме тебя, не
может быть им.
     --  Добро  пожаловать, братья из земли  Фулы, к нам на берега Тибра, --
приветливо ответил Тотила и тотчас усадил его и Гаральду за стол подле себя,
а их свиту за ближайшие столы.
     -- Клянусь всеми Асами, у вас прекрасно! -- сказал Гаральд.
     -- Да, --  подтвердила  Гаральда, --  именно  так я всегда представляла
себе Валгаллу.
     -- Если тебе нравится  у нас, брат, то останься с женой здесь подольше,
-- попросил Тотила.
     -- Ого,  король  Рима!  --  засмеялась великанша.  --  Еще  не  нашлось
мужчины, который  удостоился  бы  получить  руку  и  сердце Гаральды: только
Гаральд, мой брат, может победить меня в единоборстве и в метании копья.
     --  Потерпи,  сестричка,  будь  уверена, скоро  явится  силач,  который
овладеет тобой. Да вот сам  король: хотя  он смотрится кротким, как Бальдур,
но вместе походит на Сигурда. Померяйся-ка силой с ним!
     Гаральда внимательно  посмотрела  на  Тотилу  и  покраснела.  Тотила же
сказал:
     --  Нет,   Гаральда,   зачем  бороться!  Лучше   пусть   женщина  мирно
приветствует женщину: протяни руку моей невесте.
     И он сделал знак Валерии. Та встала и подошла к гостье.
     Гаральда бросила на нее недружелюбный  взгляд, который, впрочем, тотчас
смягчился и выразил восхищение.
     -- О, клянусь Фрейей, я никогда еще не видела такой прекрасной женщины!
Не думаю, чтобы девушки в Валгалле могли сравниться с тобой.
     --  Наполним  снова наши кубки, и я скажу вам,  зачем  мы приехали,  --
обратился Гаральд к Тотиле.
     ГЛАВА XI
     Итак, я  начинаю, --  сказал гость,  выпив  кубок  вина.  -- Далеко  на
севере,  где льды  почти не  тают,  лежит наша родина. В песнях  ее называют
страна  Фула,  мы  же  зовем ее Готеланд. Король в  ней -- мой  отец, старый
Фроде,  которого  любит Один.  Он гораздо  умнее меня. Недавно  он  возложил
корону  на  меня, на  священном камне в королевской зале,  чтобы  я был  ему
помощником, ему  уже сто лет, и  он слеп. Певцы в  наших залах рассказывают,
что  вы,  готы,  со своими  Амалами и Балтами,  были некогда  нашими родными
братьями.  Вместе  прошли  мы  Кавказ,  когда  отыскивали  новые  места  для
поселения. Но там мы разделились: мы пошли оттуда  по следам волка на север,
а вы сбились  с пути, пошли за журавлем и пришли сюда, на юг. Правда это или
нет, не  знаю,  но мы  глубоко чтим родственные связи. Долгое  время  в нашу
холодную страну приходили  добрые вести  о  вас.  И мой  отец обменялся даже
подарками и  посольствами с вашим славным королем  Дитрихом  или Теодорихом,
как он назывался здесь.  Но вот пришла печальная весть о смерти Теодориха, и
затем  одна  за  другой  пошли  вести  все  более  и более печальные. Купцы,
приезжающие к нам за мехами и янтарем из земель саксов, франков, бургундов и
прочих,  говорили,  что  у  вас  начались  большие  неурядицы,   говорили  о
поражениях,  измене,  о войне готов с  готами,  и  наконец, пришел слух, что
коварный князь греков победил вас. Отец мой  спросил: "Неужели же ни один из
князей,  которые  так  вымаливали  милости  Теодориха,  не  помог  вам?"  Но
купец-франк  засмеялся.  "Когда  отворачивается  счастье,  отворачиваются  и
друзья, -- ответил он. -- Нет,  им никто не помог. И бургунды, и вестготы, и
герулы, и  тюринги,  и мы, франки,  -- все  бросили  их. Мы, франки,  раньше
других".  Тогда мой  отец,  король  Фроде,  ударил палкой о землю  и  гневно
вскричал:
     -- Где сын мой, Гаральд?
     -- Здесь, отец, -- ответил я, взяв его руку.
     -- Слышал ты  вести о  неверности южных  народов?  Никогда  скальды  не
должны петь того  же о  нас,  людях  Готеланда.  Если все покинули  готов  в
несчастии, то  мы останемся верны и поможем  им в нужде. Скорее, мой сильный
Гаральд,  и  ты,  храбрая  моя  Гаральда,  скорее  снарядите  сто  кораблей,
наполните  их людьми  и оружием, да поройтесь там  в зале,  где хранятся мои
сокровища, и не скупитесь, с благословением О дина поезжайте в страну готов.
Кстати, подле  их земли в море есть много островов: обчистите их хорошенько,
они  принадлежат греческому князю, пусть это  будет наказанием ему.  А потом
поезжайте к  Риму или  Равенне и  помогите нашим  друзьям-готам  против всех
врагов  их  на суше и на  море, и оставайтесь  верны им, пока не победите их
всех. А тогда скажите им вот что: "Так  советует вам  король Фроде,  который
скоро увидит сотую зиму и видел судьбу  многих князей и народов, как они  со
славой  восставали, а потом  падали и исчезали,  и который сам видел,  южные
страны, когда был молодым викингом. Так советует король  Фроде: оставьте юг,
как он ни  прекрасен. Вы не удержитесь там долго. Вы  погибнете, как ледяная
глыба,  которую  течение занесло в южное  море. Солнце и  воздух,  и мягкие,
ласкающие волны погубят ее непременно.  И как  бы громадна и  крепка  она ни
была,  она непременно растает  и не оставит никакого следа после себя. Лучше
жить на нашем бедном  севере, чем умереть на прекрасном юге.  Итак, садитесь
на  наши корабли, снарядите и свои, сколько их у вас есть,  нагрузите на них
весь свой народ  -- мужчин,  женщин  и детей, и бросьте эту  жаркую  страну,
которая,  наверно, поглотит  вас, и приезжайте к  нам. Мы  вместе  пойдем на
финнов, вендов и эстов и возьмем у них столько земли, сколько нужно для вас.
И  вы сохранитесь, свежие,  сильные.  Там же вы увянете, южное солнце опалит
вас.  Так  советует король  Фроде, которого  уже  более  пятидесяти лет люди
называют Мудрым".
     --  Но когда  мы  прибыли в  Средиземное  море,  мы услышали от морских
путешественников, что новый король  ваш, которого все называют добрым  богом
вашего народа, снова возвратил Рим и все земли ваши и повел свои войска даже
в самую Грецию. И мы сами видим теперь, что вы не нуждаетесь в нашей  помощи
Вы живете счастливо  и богато, все блестит у вас золотом и серебром. Но  все
же я  должен, повторить вам слова и совет моего  отца:  последуйте  ему!  Он
мудр! Еще не было человека, который не пожалел бы, что  отверг  совет короля
Фроде.
     Но Тотила покачал головой.
     -- Мы  глубоко  благодарны  королю Фроде  и вам  за вашу верную дружбу.
Готские песни никогда  не  забудут этой  верности северных героев.  Но ... о
король Гаральд, пойдем со мной и взгляни вокруг!
     Тотила взял  гостя  за руку и подвел его к выходу  из  палатки:  оттуда
виднелась и  река, и Рим, и окрестные села, -- и все было  залито пурпуровым
светом заходящего солнца.
     -- Взгляни, Гаральд,  на  всю  эту  красоту, на  это несравненное небо,
море, на эту страну и скажи: смог ли бы  ты покинуть эту  землю, если бы она
была твоя? Променял ли бы ты всю эту прелесть на сосны севера, на его вечные
льды и закопченные деревянные хижины в туманных полях?
     -- Да, клянусь Тором, променял  бы. Эта страна хороша для того, чтобы в
ней  повоевать, набрать добычи,  но затем меня потянуло бы назад,  домой, на
наш  холодный  север.  Я тоскую в этом  душном  мягком воздухе, я тоскую  по
северному ветру, что шумит в наших лесах  и  морях. Я тоскую по  закопченным
деревянным хижинам,  в которых поют  песни о  наших  героях, где никогда  не
угасает  священный огонь  на домашних очагах.  Одним словом,  меня  тянет на
север, потому что там -- мое отечество!
     -- Но ведь эта страна -- наше отечество! -- возразил Тотила.
     -- Нет, никогда не будет она вашим отечеством, скорее вашей могилой. Вы
здесь  чужие,  чужими  и останетесь. Или обратитесь в вельхов. Но  сыновьями
Одина вы здесь не можете остаться! Смотрите, вы уже и  теперь  гораздо  ниже
ростом, чем мы, и волосы и кожа у вас уже гораздо темнее нашей.
     -- Брат Гаральд, мы действительно  изменились,  но не к худшему.  Разве
непременно нужно носить медвежью шкуру, чтобы быть героем? Разве мы не можем
сохранить достоинства германцев, отказавшись от их недостатков?
     Гаральд покачал головой.
     -- Я был  бы  рад,  если  бы это  удалось  вам.  Но не  думаю. Растение
принимает в себя свойства  почвы, на которой растет.  Сам  я  не  захотел бы
этого,  даже  если  бы  и  мог, мне  наши  недостатки  нравятся больше,  чем
достоинства вельхов. Но вы  делайте, как хотите. А теперь, сестренка,  и вы,
мои собратья,  едем! Прежде чем взойдет луна, мы должны быть  в море. Долгая
дружба -- короткое прощание, король Тотила. Таков обычай на севере.
     --  Зачем ты  так торопишься? --  спросил Тотила, взяв его за руку.  --
Останься с нами подольше.
     -- Нет,  мы должны  ехать,  -- решительно  ответил Гаральд. -- Три дела
велел  нам  здесь  совершить  король Фроде.  Помочь вам  в  битвах. Но вы не
нуждаетесь в нашей помощи. Или еще нуждаетесь?  Быть может, скоро возгорится
новая война -- тогда мы останемся.
     -- Нет, -- улыбаясь, ответил Тотила. -- Войны больше не будет. Но  если
бы  даже  она и началась снова, то неужели ты, брат Гаральд,  считаешь  нас,
готов, слишком  слабыми, чтобы удержаться  в  Италии?  Разве мы  не победили
врагов без вашей помощи? Разве не сможем мы, готы, снова победить их одни?
     -- Я очень рад  этому, --  ответил Гаральд. --  Второе поручение  моего
отца  было перевезти  вас к  нам  на север.  Вы не хотите  этого.  Третье --
опустошить  острова  византийского  императора.  Это  веселое занятие. Едем,
Тотила, с нами: вы нам поможете и за себя отомстите.
     --  Нет,  Гаральд,  слово  короля  должно  быть  свято.  У  нас  теперь
перемирие, срок ему окончится только через месяц. Но слушай, друг Гаральд. В
Средиземном море есть и мои острова. Ты, пожалуйста, не смешай их нечаянно с
греческими. Мне было бы очень неприятно, если бы...
     -- Не  бойся, -- засмеялся  в ответ Гаральд. -- Я  знаю,  твои  острова
слишком хорошо охраняются. Всюду на берегах высокие  столбы и на них доски с
надписями: "Разбойников на суше -- вешать, а  морских -- топить! Таков закон
в  государстве  Тотилы".  Мои  товарищи,  когда им  объяснили  эти  надписи,
потеряли  желание  посетить  твои  владения.  Прощай,  король  готов!  Желаю
счастья!... Прощай и ты, прекрасная королева,  и  вы, храбрые воины, если не
раньше, то в Валгалле мы встретимся снова.
     И Гаральд с  сестрой и своими воинами быстро пошли из палатки. Тотила и
Валерия  проводили  их до берега.  При  прощании Гаральда бросила  еще  один
быстрый взгляд  на Тотилу. Брат ее заметил  это и, когда они  остались одни,
шепнул ей:
     -- Маленькая сестричка, ради тебя я уезжаю так быстро. Не думай об этом
прекрасном короле. Ты ведь знаешь, я унаследовал от отца дар узнавать людей,
обреченных смерти. Так  знай  же: на лучезарную  голову  его уже легла  тень
смерти: он не увидит следующего месяца.
     Гордая воительница вытерла слезу, показавшуюся на ее глазах.
     Между  тем, Тейя, Гунтарис  и Адальгот  с берега смотрели  на  отплытие
гостей.
     -- Да, --  сказал Тейя, когда корабли  их  скрылись из виду, --  король
Фроде мудр.  Но часто глупость  бывает милее и великодушнее  истины. Однако,
вот приближается почтовое судно короля. Идем скорее в палатку: я хочу знать,
какие вести везет оно. Мне кажется, что-то недоброе.
     Между тем, в своей палатке Тотила говорил, обращаясь к Валерии:
     -- Нет, Валерия, его слова не  поколебали меня.  Я взял на себя великое
дело  великого  Теодориха.  Эта  была  мечта  моей  юности,  это  цель моего
царствования: для  нее  я  буду  жить  и за  нее  умру. За счастье  готского
государства, Валерия!
     Он  высоко  поднял бокал,  но  не  выпил,  потому  что  в  эту  минуту,
запыхавшись, вбежал Адальгот.
     -- О, король Тотила, готовься выслушать ужасное.
     -- Что случилось? -- побледнев, спросил Тотила, ставя бокал на стол.
     -- Скорее,  король! --  закричал  появившийся  Тейя. --  Снимай венок с
головы и надевай  шлем. Флот Юстиниана уничтожил весь наш  флот у Анконы. Из
четырехсот пятидесяти кораблей у нас осталось всего  одиннадцать.  На  берег
высадилось сильное византийское войско, и главный предводитель его -- Цетег.
     ГЛАВА XII
     В  нескольких милях к  северу от Тагины, у подошвы Апеннин,  находилась
небольшая  крепость Сетинум,  около которой  Цетег расположился  лагерем.  В
палатку его вошел Люций Лициний.
     --  А,  Лициний, наконец-то! -- сказал Цетег.  --  Я  с нетерпением жду
тебя. Удалось нанять лонгобардов?
     -- Удалось, -- ответил только что возвратившийся  Лициний.  -- Двадцать
тысяч их  идет  под начальством храброго Альбоина, сына их  короля.  О,  это
ужасный  народ:  храбрый  до  дерзости,  но  и грубый,  как  звери. Альбоин,
например, пьет из черепа убитого им врага своего, короля гепидов.
     -- Я знаю Альбоина. Он  служил  у Нарзеса. Да,  это храбрый воин, но он
вместе с тем очень умен  и хитер. Когда он  ознакомится с  Италией, то может
сделаться опасным ее врагом.
     -- Да он и теперь прекрасно знает ее. Несколько лет назад он был здесь,
переодетый продавцом лошадей, и высмотрел все  дороги и  крепости в  стране.
Возвратившись домой, он привез  с  собой здешних плодов и вина и  так описал
эту страну своему народу, что лонгобарды теперь только и думают о том, чтобы
овладеть ею.
     --  Ну,  только  бы  они  помогли  мне  изгнать готов,  а с  ними  уж я
справлюсь, -- ответил Цетег. -- Пусть они скорее явятся сюда. Мне необходимо
быстрое и сильное  подкрепление. Начало  войны было очень  удачно, а  теперь
дело не двигается. Совестно сказать, -- итальянцы не хотят восставать против
готов, они  без всякого  стыда  уверяют, что  под властью готов  им  живется
прекрасно. А между тем, Тотила наверно скоро будет здесь, чтобы отомстить за
свой  флот.  Я посылаю  гонца  за  гонцом к Ареобиндосу, командующему вторым
войском:  он  сидит в  Эпире, выгоняет  там готов  из занятых  ими греческих
городов и не идет. А с моими византийцами я не могу выступить против Тотилы.
     -- А Равенна? -- спросил Лициний.
     -- Равенна наша. Как только флот был уничтожен,  я тотчас отправил туда
тридцать  кораблей  с  припасами. Тогда Гильдебранд  снял  осаду  и  ушел во
Флоренцию. Но Ареобиндос!  Чего он там  медлит?  Он необходим мне теперь!  Я
хотел идти к Риму, но  что же  я могу поделать со  своим маленьким  войском?
Поэтому  я  и  пошел  сюда, думая  овладеть всеми  тремя  этими  крепостями:
Тагиной,  Капрой  и Сетинумом. Как  я торопился! Но  я едва успел  захватить
Сетинум:  граф Тейя -- должно  быть, буря  принесла его сюда  из  Рима с его
крылатым передовым отрядом -- захватил  Капру и  Тагину раньше  меня, и хотя
моих  сарацин было  втрое  больше,  но  он совершенно  разбил  нас. Если  бы
подкрепление пришло  поскорее,  я  мог бы овладеть  Тагиной.  Но  Ареобиндос
медлит, а Тотила уже идет.  За ними движется и Гунтарис. Когда же явится мое
второе войско?
     Действительно, на следующий  день Тотила подошел к Тагине. Вместе с ним
приехала  и Валерия, в сопровождении Кассиодора и  Юлия.  Главные силы готов
вел герцог Гунтарис  с юга, с запада шел старый Гильдебранд. Тотила поджидал
их, так как  только  с ними  можно было сделать нападение  на сильный лагерь
Цетега.
     Однажды Юлий вошел в палатку короля  и  молча подал ему письмо.  Тотила
нахмурился: он узнал почерк Цетега.
     "Юлию Монтану Цетег, префект Рима и главнокомандующий войсками Италии.
     Я слышу,  что ты живешь  в лагере  варваров. Лициний видел  тебя  подле
тирана.  Неужели совершится неслыханное  дело:  Юлий поднимет  оружие против
Цетега, сын против отца? Будь сегодня при заходе солнца в развалинах- храма,
который находится между нашими форпостами и форпостами варваров. Тиран отнял
у  меня Рим, Италию и твою душу. Я  все верну назад, и  тебя  прежде  всего.
Приходи, я приказываю тебе, как твой отец и воспитатель".
     -- Я должен  повиноваться, -- сказал Юлий,  когда Тотила кончил чтение.
-- Я слишком многим обязан ему.
     -- Да, -- ответил Тотила. -- Но свидания с префектом опасны.
     -- Он не будет покушаться на мою жизнь.
     -- Не на жизнь, на твою свободу!  Возьми с  собой пятьдесят  всадников,
иначе я не отпущу тебя.
     Перед  заходом   солнца   Юлий  в  сопровождении  пятидесяти  всадников
подъезжал к развалинам. Другие пятьдесят воинов выехали по приказанию короля
немного позже. Но на этот раз опасения Тотилы были напрасны: Цетег ждал Юлия
один.
     -- Ты заставляешь ждать себя: сын -- отца! -- с укором обратился к нему
Цетег, вводя его во внутренность храма.  --  И это при первом свидании после
такой  долгой  разлуки! И с какой стражей  приходишь ты! Кто это научил тебя
недоверять  мне? Как?  Варвары и  сюда следуют за  нами! --  и  он указал на
начальника  отряда, прибывшего позже.  Закутанный в темный плащ, с  головой,
скрытой  под капюшоном,  он молча  взошел с двенадцатью  воинами на  верхнюю
ступень  храма. Юлий хотел удалить их, но предводитель  другой партии,  граф
Торисмут, ответил коротко: "По приказанию короля".
     -- Говори по-гречески, -- сказал  Юлий  Цетегу. -- Они не поймут. Цетег
протянул юноше обе руки, но Юлий отступил.
     -- О тебе ходят темные слухи, Цетег. Ведь не только в битвах обагрялись
твои руки кровью?
     -- Твой лживый друг ожесточил тебя против меня?
     -- Король Тотила  не лжет!  Да  он уже много месяцев и  не  упоминает о
тебе. Я просил его об этом, потому что не мог защищать тебя от  его  ужасных
обвинений.  Скажи,  правда   ли,   что   ты  изменнически  убил   его  брата
Гильдебада...
     --  Я  пришел  сюда  не  для того, чтобы оправдываться, а чтоб обвинить
тебя. Уже целые годы длится борьба за Рим. Я  один стою  против духовенства,
греков, варваров, усталый, израненный, несчастный, я то поднимаюсь вверх, то
погружаюсь  глубоко вниз, но я всегда  одинок. А где же  Юлий,  мой сын, сын
моей  души, который мог бы  поддержать меня своей любовью?  Он  то в  Галлии
среди монахов, то в  Византии или Риме, как орудие короля готов,  но  всегда
вдали от меня и моего пути.
     -- Я не могу идти по твоему пути, он усеян черными и красными пятнами.
     --  Ну, хорошо. Если  ты так мудр и так чист душой, то почему  же ты не
постарался просветить и спасти меня? Где был Юлий, когда моя душа все  более
отдалялась от любви к людям, все более черствела? Постарался ли ты смягчить,
согреть ее? Исполнил ли ты относительно меня свой долг, как  сын, христианин
священник?
     Эти слова произвели потрясающее  действие на благочестивый ум и кроткую
душу молодого монаха.
     -- Прости, -- сказал он. -- Я сознаю, что виноват перед тобой.
     Глаза Цетега блеснули радостью.
     -- Хорошо. Я  не требую, чтобы ты  принимал участие  в моей борьбе. Жди
исхода,  но жди  его не  в  лагере  варваров,  моих врагов,  а  подле  меня.
Священнейшая обязанность твоя  -- быть подле меня. Ты  -- добрый  гений моей
жизни.  Мне  необходим  ты и твоя привязанность,  иначе я совершенно буду во
власти тех темных сил, которые ты ненавидишь. Если существует голос, могущий
пробудить во  мне веру, -- которая, как ты говоришь, одна дает благо, --  то
это только твой голос, Юлий. Итак, решай!
     -- Ты победил, отец, я иду с тобой! -- вскричал Юлий, бросаясь на грудь
префекта.
     -- Проклятый  лицемер! --  раздался вдруг громкий голос, и предводитель
отряда бросился на площадку, где стояли разговаривавшие, и отбросил капюшон,
скрывавший его лицо. Это был Тотила, с обнаженным мечом в руке.
     -- Как,  варвар,  ты здесь! -- с величайшей ненавистью вскричал Цетег и
также выхватил меч. Враги бросились друг на друга, клинки зазвучали. Но Юлий
бросился  между  ними  и  удержал  их  руки.  Ему удалось  разделить  их  на
мгновение. Оба стояли с мечами в руках, с угрозой глядя один на другого.
     -- Так ты  подслушивал, король варваров! --  прошипел  префект. --  Это
вполне достойно короля и гения!
     Тотила ничего не ответил ему. Он обратился к Юлию.
     --  Не  за  внешнюю  твою  свободу  боялся  я, а именно  боялся попытки
завладеть   твоей  душой.  Я  обещал   тебе   никогда  не  обвинять  его  --
отсутствующего. Но теперь  он здесь. Он должен  все  выслушать и тогда пусть
оправдывается, если  может.  Вся душа его, каждая мысль  его черна и  лжива.
Смотри,  даже  эти  последние слова  его,  которые,  казалось, вырвались  из
глубины его души, даже они лживы, придуманы им много  лет назад. Вот, читай,
Юлий: узнаешь ты этот почерк?
     И он подал удивленному Юлию рукопись.
     -- До сих пор варвары крали только золото, -- злобно сказал префект. --
Позорно, бесчестно красть письма!
     И он хотел вырвать рукопись. Но Тотила продолжал:
     -- Граф Тейя захватил эту рукопись вместе с другими в его доме. Это его
дневник. Я не буду упоминать теперь о  других  преступлениях  его,  а прочту
только одну выдержку.
     И он прочел:
     "Юлия я  еще  не  совсем  потерял.  Попробую  еще  указать ему  на  его
обязанность спасти мою душу. Этот мечтатель воображает,  что он должен взять
мою руку, чтобы привести к кресту. Но моя рука сильнее -- и я возвращу его в
мир.  Трудно  мне  будет  говорить в  надлежащем тоне. Надо  будет  почитать
Кассиодора и поучиться у него.
     -- Цетег, -- с горечью прошептал Юлий, -- неужели ты писал это?
     --  Конечно, он будет  отрицать, -- ответил Тотила.  --  Он  все  будет
отрицать:  и фальшивые письма,  которыми он погубил герцога Алариха Балта, и
то, что он приготовил яд для Аталариха и Камиллы, и убийство других герцогов
Балтов через Амаласунту, и то, что он погубил Амаласунту через Петра и Петра
через императрицу,  Витихиса через Велизария и Велизария через Юстиниана,  и
то, что он убил моего  брата и во время перемирия уничтожил наши корабли. Он
все, все будет отрицать, потому что каждое его дыхание -- ложь.
     -- Цетег, -- умолял  Юлий, -- скажи "нет", и я поверю  тебе. Но префект
вложил меч в ножны, гордо выпрямился, скрестил руки на груди и сказал:
     -- Да, я сделал  все это и  еще многое другое. Силой и умом я сбрасывал
все, что становилось мне поперек дороги. Потому что я иду к высочайшей цели,
-- я стремлюсь восстановить римское государство, сесть на  трон мира. И моим
наследником в этом мировом государстве должен быть ты,  Юлий. Не для себя, а
для  Рима и для тебя сделал я все это. Почему  для тебя?  Потому что во всем
мире я люблю только тебя  одного. Да, мое сердце окаменело, я презираю всех,
только  одно чувство сохранилось  еще во мне  --  любовь к тебе. Ты ничем не
заслужил  этой  любви.  Но  твои  черты,  твой  взгляд напоминают  мне  одно
существо, давно уже лежащее в могиле, и это существо составляет тайную связь
между мной  и  тобой.  Узнай  же  теперь,  в присутствии  моего  врага,  эту
священную тайну, которую ты  должен был  узнать  только тогда, когда станешь
вполне сыном мне. Было время,  когда сердце молодого Цетега было также мягко
и нежно, как и твое. В нем жила  чистая, как  звезда,  святая любовь к одной
девушке. Она любила меня так же, как и я ее. Старая ненависть разделяла наши
семьи.  Но мне удалось, наконец,  смягчить сердце  ее отца, и он уже склонен
был согласиться  на наш брак, потому что видел, как  мы любим друг друга. Но
вот  явился  герцог Болт, который давно уже знал и  ненавидел меня.  Манилий
безусловно  доверял  ему,  потому  что во время  нашествия  варваров  герцог
защищал его  дом от грабежа. Герцог  возбудил в  старике прежнее недоверие к
Цетегу  и добился того, что Манилий обещал выдать свою дочь за старого друга
герцога.  Напрасно  молила  Манилия  о  сострадании.  Мы  решили  бежать.  В
условленную минуту я перелез через стену  их виллы на берегу Тибра, где  она
жила, и пробрался в ее комнату, но комната была пуста. В доме же раздавались
свадебные  песни,  звуки флейт. Я проскользнул  к  двери залы  и увидел свою
Манилию  в подвенечном  наряде  подле  ее  жениха, кругом  множество гостей.
Манилия была страшно  бледна, в  глазах  ее стояли  слезы. Вот я  вижу,  что
Монтан  обнял ее. Тут  мной овладело безумное отчаяние: с  обнаженным  мечом
ворвался я в зал,  схватил ее на руки и бросился с ней к дверям. Но  их было
девяносто человек, все храбрые воины. Долго я защищался, но, наконец, герцог
Аларих Балт вырвал у меня меч. Они отняли  у  меня плачущую девушку, а меня,
окровавленного, смертельно  израненного, перебросили  через  стену  на берег
Тибра.  Рыбаки  нашли  меня,  привели  в чувство  и  ухаживали  за  мной.  Я
выздоровел, но  в ту ночь лишился сердца. Прошло много лет.  Балты и Манилий
узнали, что я жив, и, опасаясь моей мести,  покинули Италию.  Путешествуя по
разным странам, я заехал в Галлию, на берега  Роны.  Там  шла  война. Франки
напали на готов,  разграбили и сожгли виллу. Я, гуляя, вошел в ее сад. Вдруг
из дома выбежал  маленький  мальчик  и бросился  ко  мне с криком:  "Помоги,
господин, моя мать умирает". Я вошел в дымящийся еще  дом. Всюду было пусто,
-- слуги  все разбежались. Наконец, в  одной из комнат  я  увидел на постели
бледную женщину. В груди ее  торчала стрела.  Я узнал умирающую, ее мальчика
звали Юлий. Супруг ее умер вскоре после его рождения. Она узнала мой голос и
открыла  глаза. Она все еще любила меня. Я дал ей  воды с вином. Она выпила,
поблагодарила и,  поцеловав  меня  в лоб, сказала: "Благодарю,  дорогой мой.
Будь отцом моему мальчику. Обещай мне это". И я обещал, целуя ее  холодеющие
руки, и закрыл ее потухшие глаза. А сдержал ли я свое слово, -- решай сам.
     -- О, моя бедная мать! -- со слезами вскричал Юлий.
     -- Теперь  выбирай, -- продолжал Цетег.  -- Выбирай между  мной и твоим
"незапятнанным" другом. Но знай: все,  что я делал, я  делал главным образом
для тебя. Брось меня теперь, иди за ним, я тебя более не удерживаю. Но когда
тень Манилий спросит меня о  тебе, я со спокойной совестью отвечу ей: "Я был
ему отцом, но он не был мне сыном".
     Юлий в отчаянии закрыл лицо руками.
     --  Ты совсем не по-отечески мучаешь его, -- сказал Тотила, обращаясь к
префекту.  --  Видишь,  он  изнемогает от  борьбы чувств.  Пощади его.  Есть
средство решить  вопрос  иначе:  окончим поединком начинающуюся  войну.  Вот
второй король  готов вызывает тебя  на бой. Закончим  нашу долгую  ненависть
коротким боем за жизнь, за Рим, за Юлия. Вынимай свой меч и защищайся.
     Во второй раз враги  со страшной ненавистью  бросились друг на друга. И
во второй раз Юлий с распростертыми руками бросился между ними.
     --  Остановитесь!  -- закричал  он.  --  Каждый  ваш удар падает на мое
истекающее кровью сердце. Выслушайте  мое решение. Я чувствую, что  дух моей
несчастной матери внушил мне его!
     Оба врага угрюмо опустили мечи.
     -- Цетег, более двадцати  лет ты был  моим отцом. Какие бы преступления
ты  ни  совершил  -- не твоему сыну судить тебя. Будь ты  еще более запятнан
убийствами -- мои слезы, мои молитвы очистят тебя.
     Тотила с гневом отступил назад. Глаза Цетега блеснули торжеством.
     -- Но  я не могу  выносить мысли,  -- продолжал  монах,  -- что все эти
преступления ты совершил ради меня. Знай: никогда, никогда, если бы даже это
меня  и  прельщало,  --  но  меня  прельщает терновый  венец Голгофы,  а  не
запятнанная  кровью корона  Рима,  --  я не  мог бы принять  наследства, над
которым тяготеет  такое проклятие. Я  -- твой,  но будь же и ты сыном  моего
Бога,  а  не  ада.  Если ты  действительно  любишь меня,  откажись  от своих
преступных планов, раскайся. И я вымолю тебе прощение у Бога.
     -- Что ты толкуешь о раскаянии, мальчик -- мужчине, сын -- отцу? Оставь
мои дела в покое. Я сам отвечу за них.
     -- Нет, Цетег, я не  могу следовать за  тобой,  пока ты  не раскаешься.
Раскайся, смирись, -- не предо мной, понятно, а перед Господом.
     -- Ха, -- засмеялся Цетег, -- что ты с ребенком, что ли, говоришь? Все,
что я сделал, знай, я готов снова сделать, если бы понадобилось.
     -- О, Цетег! -- в ужасе проговорил Юлий. -- Не говори этого: есть Бог.
     --  Ну, оставь  Бога в покое. Я не  верю в  него, --  ответил Цетег. --
Довольно слов. Иди же ко мне, Юлий, ты ведь -- мой.
     -- Нет, -- крестясь, ответил Юлий. -- Я не твой, я принадлежу Богу.
     -- Ты мой сын! Я приказываю тебе следовать за мной! -- вскричал Цетег.
     -- Но и  ты сын Бога, как и я. Ты  отрицаешь, а  я признаю нашего Отца.
Теперь я навсегда отрекаюсь от тебя.
     -- Следуй за мной! -- закричал вне себя префект и схватил Юлия за руку.
     Но тут снова блеснул меч Тотилы.  Враги в третий раз бросились  друг на
друга, и Юлий не смог уже остановить их. Тотила первым ударом ранил префекта
в голову, но тот устоял. С  криком бросился Юлий между ними, но он не мог бы
удержать  их. И  второе  столкновение  врагов грозило  быть смертельным, оба
противника лишились щитов. Но в эту минуту на ступени  храма вбежали люди  и
удержали их. Тотилу отвлекли Гунтарис и Визанд, Цетега -- Лициний и Сифакс.
     --  Скорее в лагерь,  король,  предстоит битва, -- сказал  Гунтарис. --
Пришло подкрепление и важные вести с юга.
     -- Скорее  в  лагерь,  Цетег! -- кричал Лициний. -- Императрица Феодора
умерла, и прибыло  главное  войско  сто тысяч  человек  под  начальством  не
Ареобиндоса, а Нарзеса.
     -- Нарзеса! -- побледнев, сказал Цетег. -- До свидания, Юлий, мой сын.
     -- Я сын Бога, -- ответил Юлий.
     -- Он мой! -- сказал Тотила, обнимая своего друга.
     -- Ну, хорошо, -- сказал  Цетег. -- Битва за Рим  решит  и этот спор. Я
вырву тебя из лагеря варваров.
     И он бросился со ступеней храма к своему лагерю на север. Тотила и Юлий
устремились к югу.
     ГЛАВА XIII
     Цетег тотчас отправился навстречу Нарзесу и на рассвете следующего  дня
подъехал к его лагерю. Впереди других  расположились дикого вида рослые люди
с длинными копьями и широкими мечами.  Без  седел они крепко сидели на своих
сильных  лошадях.  Их  предводитель издали  завидел подъезжавшего  Цетега  и
стрелой  бросился к  нему  на  своей прекрасной лошади.  Светлые  глаза  его
блестели. Подъехав к префекту, он остановился и с минуту пристально  смотрел
на него.
     -- А ты,  должно быть,  Цетег, защитник Италии, -- сказал он наконец и,
повернув коня, уехал назад еще быстрее, чем приехал, и скрылся за лесом, где
стояла пехота.
     Цетег подъехал к рядам его воинов.
     -- Кто вы, и кто ваш предводитель? -- спросил он.
     --  Мы  лонгобарды, -- ответил один из  них.  --  А наш предводитель --
Альбоин, сын нашего короля. Он нанялся к Нарзесу.
     "А, -- подумал  Цетег,  -- значит, труды Лициния пропали даром".  Между
тем, вдали виднелись носилки Нарзеса. Подле них стоял Альбоин.
     -- Так ты не хочешь, Нарзес? -- шептал он.  -- Напрасно, он кажется мне
очень  опасным.  Тебе  не надо говорить, ты только шевельни  пальцем -- и он
умрет.
     -- Отстань, -- ответил Нарзес. -- Я  прекрасно  понимаю, что ты  хочешь
устранить Цетега с  дороги не  для меня, а для  себя. Но он  еще нужен  мне.
Пусть сначала он уничтожит Тотилу, а там уж я справлюсь  с  ним. Его  судьба
уже решена.
     Между тем, подъехал Цетег.
     -- Добро  пожаловать, Нарзес,  --  сказал  он.  -- Италия  приветствует
величайшего полководца этого столетия, как своего освободителя.
     --  Хорошо,  оставим  это,  --  ответил  Нарзес.  --  Ты  удивлен  моим
появлением?
     -- Кто ждет  на помощь себе  Ареобиндоса и вместо него находит Нарзеса,
тот может только радоваться.
     --  Слушай  же.  Ты  давно уже  должен знать,  что Нарзес  всегда  один
начальствует на войне. Знай же, что император велит, тебе подчиняться мне со
всем твоим  войском. Если ты соглашаешься  служить  под  моим начальством, я
буду рад  потому что ты хорошо знаешь Италию и готов. Если же не  хочешь, то
распусти своих солдат -- мне они не нужны: у меня сто двадцать тысяч воинов.
Выбирай же, чем хочешь быть: моим подчиненным или гостем?
     Цетег прекрасно  понял, что если он не согласится подчиниться, то будет
пленником Нарзеса, и потому ответил:
     -- Я считаю большой честью  служить под  твоим начальством, непобедимый
полководец.
     Про  себя  же подумал:  "Подожди,  и  Велизарий  явился  сюда, как  мой
начальник, но я справился с ним. Справлюсь я и с тобой".
     Нарзес действительно привел с собой стодвадцатитысячное войско.
     -- Они узнали наше бессилие и потому опасны. Теперь после войны они еще
слабы,  и  мы можем  уничтожить их.  Но через несколько лет  они оправятся и
тогда будь уверен, двинутся на нас, и мы не в силах будем справиться с ними,
-- так Нарзес убедил Юстиниана.
     Юстиниан и  сам сознавал, что это правда, и потому, несмотря на обычную
скупость,  на  этот раз не  пожалел денег и дал их на наем громадных орд. Со
всем  этим войском Нарзес  двинулся в Италию, не с юга, как  Велизарий,  а с
севера. "Готов нельзя уничтожить, начав войну  с юга, --  говорил он. -- Они
уйдут на север, в горы, и там их не найдешь. Я  начну свой поход с  севера и
буду гнать их все дальше на юг, а когда все они столпятся на самом берегу, я
загоню  их  в море и  потоплю,  потому  что флота, на котором  они могли  бы
спастись, у них уже нет: милейший Цетег отнял, вернее, украл его у них".
     И действительно, Нарзес высадился на севере Италии и начал войну, какой
еще не  видели  готы, это  не была  борьба войска  с  войском,  а поголовное
избиение готов, никого не брали в плен, а всех убивали, -- не только мужчин,
но  и женщин, детей,  стариков, больных, раненых, -- никому  не было пощады.
Так двигался он с севера, уничтожая всех готов на своем пути. Понятно, какой
ужас внушил  он, когда способ его  войны стал известен.  При его приближении
готы бросали все имущество и торопились спасаться с детьми и женами на юг, в
лагерь  Тотилы,  где  могли  найти защиту. Скоро на  всем  севере  Италии не
осталось ни одного гота.
     Тотила, между  тем, расположился в Тагине и стягивал  туда все  войска.
Последние войны сильно  уменьшили  число готов.  В распоряжении Тотилы  было
всего семьдесят тысяч, из которых тысяч двадцать было разбросано в различных
крепостях, так что при нем было не более пятидесяти тысяч воинов. Этого было
тем  более  недостаточно,  что  население Италии,  узнав  о  характере войны
Нарзеса,  изменило свое  отношение к готам: в нем проснулась старая вражда к
варварам,  и  во  многих  местностях  они  помогали  Нарзесу  разыскивать  и
уничтожать скрывавшихся  готов.  И Тотила в глубине  сердца опасался  исхода
грядущей битвы. Особенно беспокоил  его недостаток конницы: большая часть ее
была в войсках Гунтариса  и Гриппы подле  Рима,  и он  не мог  противостоять
лонгобардам с  численным превосходством.  Но судьба, казалось, и на этот раз
решила помочь своему любимцу.
     Уже  несколько  дней  в  лагерь  готов  доходили  слухи  о  приближении
какого-то подкрепления  с востока.  Но Тотила не  ожидал  оттуда  решительно
никакого  подкрепления,  и, опасаясь, чтобы  это  не  оказался  какой-нибудь
византийский отряд, послал графа Торисмута, Визанда и Адальгота на разведку.
На следующий же день они возвратились, и Торисмут с радостным лицом вбежал в
его палатку.
     --  Король,  -- воскликнул  он, -- я в добрый час  привожу тебе старого
друга. Вот он!
     Перед Тотилой стоял корсиканец Фурий Агалла.
     -- Привет тебе, король готов, -- сказал гость.
     -- А, кругосветный мореплаватель, добро пожаловать. Откуда ты теперь?
     -- Из Тира и... Мне необходимо сейчас же поговорить с тобой наедине.
     По знаку Тотилы все вышли из палатки.
     -- В чем дело? -- приветливо спросил Тотила.
     Корсиканец в лихорадочном волнении схватил обе руки короля.
     -- О, скажи "да", скажи "да": моя жизнь зависит от этого.
     --  Да в чем же дело? -- с  неудовольствием спросил удивленный  Тотила,
отступая назад: дикая пылкость корсиканца была противна его натуре.
     -- Скажи "да":  ведь  ты  обручен с  дочерью  короля вестготов? Валерия
свободна? Да?
     Тотила наморщил лоб и с гневом покачал головой.
     -- Не  удивляйся... Не спрашивай! --  продолжал Агалла.  -- Да, я люблю
Валерию со всей страстью: люблю  почти до  ненависти. Несколько лет  назад я
просил ее руки, но узнал, что она твоя, и уступил. Всякого другого я задушил
бы  собственными  руками.  Но  тебе уступил и уехал  --  в Индию,  Египет, я
бросался во все опасности,  предавался всевозможным  наслаждениям. Напрасно:
ничем не  мог  я  изгнать образ ее из  своей души. Я жаждал  ее, как пантера
крови. Я проклинал  и себя, и тебя, и ее, думая, что она давно  уже твоя. Но
вот в  Александрии я встретился со  знакомым мне  купцом  из  вестготов.  Он
рассказал мне, что ты избран королем и женишься на дочери их короля Агилы, а
что Валерия живет одна в замке Тагины. Он клялся, что это правда. Я в тот же
день  поехал  сюда.  У  берегов Крита я  встретил порядочный отряд. Это были
персы,  которых  Юстиниан  нанял  для  войны  с  тобой.  Они  находились под
начальством Исдигерда,  моего старого знакомого. От  него  я узнал, с  каким
громадным войском Нарзес вторгся в Италию. И вот я решил заплатить тебе  мой
старый долг благодарности: я предложил Исдигерду двойную сумму и  привел его
сюда. В отряде две тысячи всадников.
     -- О, --  сказал обрадованный  Тотила,  -- благодарю тебя. Такая помощь
мне очень кстати.
     -- Но ты  не ответил мне. Что ты не женат, это я знаю. Но  говорят, что
Валерия... не свободна... что она... О, заклинаю  тебя,  скажи, свободна  ли
она? И он схватил руки Тотилы. Но тот с досадой отдернул их.
     -- Все та же старая необузданность! -- с неудовольствием сказал Тотила.
     -- Отвечай, гот! --  с  гневом  вскричал корсиканец. -- Говори, да  или
нет?
     -- Валерия моя, -- горячо сказал король. -- Моя теперь и вечно.
     Агалла дико вскрикнул от злобы и боли и  с силой ударил себя кулаками в
голову,  потом  бросился  на  постель  и уткнулся  лицом  в  подушку,  чтобы
заглушить стоны.  Тотила несколько времени  молча,  с удивлением  смотрел на
него и, наконец, прикоснулся к его плечу.
     -- Да сдержи же себя! Разве это достойно мужчины? Я думал, что, испытав
однажды, к чему  приводит такая дикая  страсть, ты  научился  владеть собой.
Агалла, точно тигр, вскочил и схватил кинжал.
     -- А, так ты напоминаешь мне прошлое! Тебе, тебе одному прощу я это. Но
предупреждаю: не делай  этого в другой раз. Даже  от тебя я не  могу  снести
этого! О, не брани меня, а лучше пожалей! Разве вы, люди севера, знаете, что
такое любовь!
     И он снова начал стонать.
     -- Я тебя  не понимаю, -- ответил ему  Тотила.  -- Вижу  только, что ты
дурно относишься к женщине.
     -- Тотила! -- с угрозой вскричал Агалла.
     -- Да,  дурно,  как  к  лошади, которую,  если не взял  один,  то может
получить  другой. Неужели ты думаешь, что  у женщины нет души?  Что  она  не
имеет  своей воли, не сделает сама выбора? Неужели ты воображаешь, что  если
бы я  действительно женился  на другой или умер, то  Валерия тотчас стала бы
твоей? Нет,  Агалла,  вы  -- слишком  разные  люди. Женщина, которая  любила
Тотилу, едва ли согласится выйти за Фурия Агаллу.
     Точно пораженный молнией, вскочил корсиканец.
     -- Гот, ты стал слишком  горд! Как  смеешь  ты считать меня ниже  себя?
Возьми назад свои слова!
     -- Я сказал истину:  кто любит меня, тот после никогда не сможет любить
тебя. Валерия боится  твоей дикости,  ты внушаешь ей  ужас. Тут Агалла снова
вскочил и схватил Тотилу за плечи.
     --  Ты рассказал ей!  -- дико закричал он. -- Ты открыл  ей!... Ты... В
таком случае...
     --  Довольно, -- ответил Тотила, оттолкнув  его. -- Нет, л ей этого  не
сказал пока, хотя ты заслуживаешь...
     --  Молчи об этом! -- с  угрозой  прервал  его  Агалла,  но  тотчас  же
переменил тон. -- Прости, -- сказал он. -- Я теперь пришел в  себя. Завтра я
сам буду сражаться с моей конницей и заглажу свою вину.
     --  Вот  видишь,  Фурий,  теперь  ты совсем  другой  человек.  Еще  раз
благодарю тебя за помощь. Твоя  конница позволяет мне привести в  исполнение
превосходный план битвы, от которого иначе я должен был бы отказаться. А вот
кстати идут и мои главные военачальники. Не уходи, выслушай мой план.
     В палатку  вошли Тейя, Гильдебранд, Гриппа, Торисмут, Маркья, Алигерн и
Адальгот.
     -- Друзья мои! -- обратился к ним  Тотила. -- Я пригласил вас на совет.
Выслушайте же меня. Вот подробная карта окрестностей Тагины. Это  фламиниева
дорога, которая от  Капры  ведет к Тагине, и  спускается оттуда к Риму. Тут,
при  Тагине  будет  решена  битва. Ты, Гильдебранд, будешь командовать нашим
левым крылом,  даю  тебе  десять тысяч воинов. Ты,  Тейя,  станешь на правом
крыле с пятнадцатью тысячами и на горе позади Капры.
     --  О нет, -- вскричал  Тейя, -- позволь мне быть  подле  тебя: я видел
такой дурной сон!
     -- Нет, мой Тейя,  -- возразил Тотила, -- план  битвы нельзя составлять
по снам.  У вас с Гильдебрандом будет много дела, когда наступит решительный
момент, потому что, еще раз повторяю, здесь, между  Капрой и  Тагиной, будет
решено дело.  Вот почему я и ставлю здесь половину  своего  войска. В центре
армии Нарзеса стоят герулы и -- лучший отряд его -- лонгобарды. Так слушайте
же. Я знаю лонгобардов, они слишком увлекаются во время  битвы, на  этом я и
строю весь  свой план. Я с небольшим отрядом своей готской конницы  выеду из
Капры против лонгобардов. Они, конечно, не замедлят броситься на меня.  Я же
со  всем  отрядом  тотчас  обращусь в  притворное  бегство  назад  в  Каиру.
Лонгобарды бросятся за нами  и далеко опередят свою пехоту. Они погонят  нас
через всю Капру  и затем бросятся по фламиниевой дороге к Тагине. Тут дорога
суживается и проходит  между двух высоких гор, густо поросших лесом. В  этих
лесах будут скрыты в  засаде персы Агаллы.  Когда лонгобарды, преследуя нас,
подъедут  к этим  горам, я быстро поверну свой отряд назад, на них.  В то же
время  зазвучит  рог, и по этому знаку твои  персы, Фурий, бросятся  также с
двух сторон на лонгобардов.
     -- Они погибли! -- с торжеством вскричал Визанд.
     -- Но это еще только половина дела, -- продолжал Тотила. -- Ведь Нарзес
поспешит с пехотой на  помощь лонгобардам. Но я скрою в домах Капры стрелков
из лука, а  в  Тигане --  копьеносцев.  И  когда Нарзес  бросится и  захочет
вмешаться  с  пехотой в борьбу конницы  между  двумя городами, наши  стрелки
нападут на него с двух сторон и задержат его.
     -- Не хотел бы я завтра быть лонгобардом, -- сказал Агалла.
     -- Вы, Гильдебранд и Тейя, когда увидите, что пехота Нарзеса подходит к
Капре, броситесь  на ее  центр, а мы в то же  время бросимся  на оба крыла и
легко отделим их от главной массы.
     -- Ты -- любимец Одина, -- заметил ему Гильдебранд.
     Вслед затем все разошлись. В палатке остались только Тотила и Агалла.
     --  Король,  --  сказал  корсиканец.  --  Я хочу просить  тебя об одной
милости.  Завтра после битвы я уезжаю и никогда не возвращусь сюда.  Позволь
мне перед Н отъездом еще раз увидеть Валерию.
     -- К чему? -- спросил, нахмурившись, Тотила. -- Это только будет тяжело
и тебе, и ей.
     -- Нет, мне это принесет счастье. Или ты боишься, король готов?
     -- Фурий!  --  с негодованием вскричал  Тотила. -- Ступай, убедись сам,
как мало походите вы друг на друга.
     ГЛАВА XIV
     В тот же день вечером Валерия гуляла в саду монастыря Тагины, в котором
прожила столько лет. Вдруг послышались мужские шаги. Она повернула назад,  к
дому, но через минуту против нее стоял Фурий Агалла.
     -- Ты здесь, Агалла? Что привело тебя сюда?
     --  Потребность  проститься с тобой, Валерия, проститься навеки. Завтра
мы  едем на  смертельный бой. Твой... король  позволил  мне еще раз  увидеть
ту... которую только ему одному я уступаю... должен уступить,  но...  но  не
могу.
     -- Агалла, я невеста твоего друга! -- с достоинством сказала Валерия.
     -- Я знаю!... Это огненными буквами  написано в  моем  сердце. И к чему
он, именно он, встал между мной и тобой! Всякого другого я уничтожил бы!
     -- Ты  заблуждаешься,  Агалла.  Чтобы  раз и  навсегда  положить  конец
подобным  разговорам, знай, что если бы даже я никогда не встретила  Тотилы,
все же никогда не вышла бы за тебя. Прощай!
     И Валерия хотела пройти мимо него. Но он загородил ей дорогу.
     -- Нет, не уходи. Я не могу молчать. Ты должна знать, как люблю я тебя.
Ты должна...
     И он схватил ее за руку.
     -- Ко мне! На помощь! -- закричала Валерия.
     В эту минуту сильный толчок отбросил корсиканца далеко назад.
     --  Тигр! -- вскричал Тотила.  -- Не хочешь ли ты убить  и  мою невесту
также, как свою?
     С  диким  криком  ярости  бросился на  него Агалла. Но Тотила  спокойно
смотрел ему прямо в глаза. Фурий сдержался.
     -- Как? Неужели этот безумец убил свою невесту?
     Агалла  взглянул  на Тотилу  и  видел,  как  тот  утвердительно  кивнул
головой.
     Этого он не  смог вынести, бросился бежать и через минуту исчез  в тени
деревьев.
     --  Я пожалел, -- сказал  Тотила, -- что позволил  ему посетить тебя, и
поехал) вслед за ним. Ты очень испугалась?
     -- Да, он глядел безумным. Но теперь все  прошло. Завтра -- решительная
битва? Ты беспокоишься?
     -- Никогда в жизни не ожидал я  битвы с такой радостью, как теперь. Она
прославит меня в истории.  Мой план хорош,  и меня радует победа над великим
полководцем. Я жду этой битвы, как праздника. И ты должна украсить мой шлем,
и копье, и моего коня венком из цветов и лент.
     -- Цветов и лент! Но ведь так украшают только жертву!
     -- И победителя, Валерия.
     --  Хорошо.  Завтра  к восходу  солнца я пришлю тебе  в лагерь  оружие,
украшенное цветами, покрытыми утренней росой.
     -- Да, я хочу выехать украшенным на эту лучшую мою победу. Завтра одной
битвой я выиграю и невесту, и Италию!
     Возвратившись   в  лагерь,  Тотила  послал  графа  Торисмута  к  Агалле
спросить, не изменил ли он своего намерения помочь ему. Торисмут возвратился
с запиской:  "Завтра я исполню то, чего ты ожидаешь от меня. После битвы  ты
не будешь больше укорять меня", -- писал Агалла.
     -- Что он делал, когда ты приехал туда? -- спросил Тотила.
     -- Он самым заботливым образом расставлял в засаду своих всадников.
     С восходом  солнца на следующее утро Тотила выехал  с небольшим отрядом
своей конницы из ворот Капры. Его вооружение  блестело золотом и  серебром и
было украшено венками роз и  разноцветными  лентами.  Снежно-белый конь  его
также нес чудный  венок на шее,  а  в гриву его были вплетены длинные  яркие
ленты. Рядом с Тотилой ехал Юлий. Он не был вооружен  и держал в руке только
прекрасный щит, данный ему Тейей.
     --  О!  --  вскричал  Альбоин,  увидя  Тотилу.  --  Он  едет на  битву,
нарядившись, как на свадьбу! Какое дорогое  вооружение! Гизульф, брат мой, у
нас и не видали такого! И что за конь  под ним! О, я должен получить и этого
коня, и это вооружение!
     С этими словами он бросился вперед. Тотила остановил коня  и, казалось,
ждал удара. Альбоин налетел, но в последний миг Тотила чуть потянул повод, и
лошадь его сразу отпрыгнула  в  сторону, так  что  Альбоин  проскакал  мимо.
Тотила очутился сзади него и без  труда мог  бы пронзить  его своим  копьем.
Лонгобарды  этого не  ожидали  и с громкими криками ужаса бросились к своему
вождю. Но Тотила  быстро обернул копье и тупым концом  ударил  противника по
плечу  с такой силой, что тот упал  с  лошади, Тотила  же  спокойно поехал к
своему отряду. Альбоин быстро  вскочил на  лошадь  и  повел  свое  громадное
войско  на  небольшой  отряд  готов.  Но,  прежде  чем они  подъехали,  готы
бросились бежать  обратно к Калре. Альбоин сначала  остановился в изумлении,
но затем вскричал:
     -- Да это бегство! Конечно,  бегство!  Передние уже скрылись в воротах!
Скорее, волчата! За ними в город!
     И многочисленная конница его помчалась в Каиру. Нарзес со своих носилок
видел все происшедшее.
     -- Стой! -- с яростью  кричал он.  -- Остановитесь,  безумные! Ведь это
бегство притворное! Назад! Трубите отступление! Громче!
     Но  лонгобарды слишком  увлеклись преследованием врага,  остановить  их
было невозможно.
     -- Ах, --  вздохнул Нарзес. -- И я  должен смотреть на такую  глупость!
Следовало бы дать им погибнуть  в  наказание. Но они  мне нужны, надо спасти
их. Итак, вперед, во имя глупости! Цетег,  Анцал, Либерий,  за ними в Каиру!
Ведите исаврийцев, армян и иллирийцев. Но помните: город не может быть пуст!
Берегитесь! Мои носилки последуют за вами. Но я не в силах больше стоять.
     Он  в изнеможении упал на  подушки. Цетег же  и другие полководцы бегом
повели пехоту.
     Между  тем, готы и за ними лонгобарды вскачь пронеслись  через Капру  и
помчались по фламиниевой дороге к Тагине. Передние ряды лонгобардов достигли
того места,  где  лесистые  горы  с  двух сторон суживают дорогу. Увидя это,
Тотила дал знак, зазвучал  рог, и в  ту же  минуту  из ворот Тагины бросился
отряд пехоты с копьями,  а с обеих гор выскочили из засады персы. Пораженный
Альбоин быстро оглянулся.
     -- Мои волчата, никогда  еще не бывало  нам так худо! -- закричал он  и
повернул  лошадь назад к Капре. Но  в эту минуту оттуда бросились  скрытые в
домах готские стрелки. Лонгобарды оказались окруженными со всех сторон.
     -- Ну,  Гизульф, теперь остается только  храбро умереть. Кланяйся  моей
Розамунде,  если  тебе  удастся  выбраться! -- крикнул Альбоин и бросился на
одного предводителей конницы, который в золотом, открытом шлеме мчался прямо
на него.
     Альбоин готовился уже ударить его, но тот закричал:
     --  Стой, лонгобард! Идем вместе на наших общих врагов! Долой готов! --
И с этими словами Фурий Агалла рядом с Альбоином понесся на готов.
     Первое мгновение готы, увидя  это, молчали, думая, что, быть может, это
какая-нибудь хитрость,  но  затем  поняли и с криками:  "Измена!  Измена!" в
страшном  смятении  бросились назад к Тагине. Тотила также побледнел,  увидя
Агаллу рядом с Альбоином.
     -- Да, это измена! -- вскричал он. -- А, тигр! Долой его! И он  понесся
на корсиканца. Но прежде чем он успел достичь  его, Исдигерд  целым  отрядом
персов очутился между ним и Агаллой.
     -- На  короля! -- крикнул он персам, -- Все на короля! Вот он, на белой
лошади! --  И  целый  град стрел  направился в Тотилу. Щит  его  был, совсем
пробит. Между тем, Агалла также увидел его.
     -- А, это  он!  Моей  должна быть кровь его сердца! -- И  он бросился к
Тотиле, который  страшным ударом успел убить Исдигерда. Агалла поднял копье,
прицеливаясь  бросить  его  в  открытое  лицо  Тотилы.  Но вдруг  две стрелы
вонзились  в лошадь Тотилы, а третья в ту же  минуту попала ему  в плечо.  И
лошадь,  и  всадник  упали.  Персы  Исдигерда  громко вскрикнули от радости.
Агалла и за ним Альбоин пришпорили коней.
     -- Пощадите жизнь короля! -- вскричал  Альбоин. -- Возьмите его в плен!
Он пощадил мою жизнь!
     -- Нет, смерть ему! -- крикнул Фурий и бросил копье.
     Алигерн в это время  старался поднять раненого  Тотилу на вороного коня
префекта. В эту минуту пронеслось  копье  Агаллы, но Юлий отразил его  щитом
Тейи.  Агалла  пустил  второе копье: Алигерн прикрыл короля щитом, но оружие
было брошено с такой силой, что пробило щит и ранило короля. Агалла подъехал
уже почти вплотную и занес меч  над Тотилой, но молодой Адальгот со страшной
силой ударил его древком знамени, которое  держал,  и тот опрокинулся назад,
оглушенный. Между  тем, Алигерну удалось,  наконец, посадить раненого Тотилу
на  коня,  и в  сопровождении  Юлия и  Адальгота, он вывез короля из битвы и
помчался в Тагину. Торисмут между тем, успел привести  свой отряд в порядок.
Тотила хотел распоряжаться битвой, но не мог сидеть в седле.
     -- Торисмут, -- сказал он.  -- Ты защищай Тагину и пошли скорее гонца к
Гильдебранду: он должен  сейчас вести сюда весь свой отряд и во что бы то ни
стало загородить дорогу на Рим.  Тейя,  как я узнал, уже на месте  битвы, он
должен прикрывать отступление на юг, к Риму. Это последняя надежда.
     Тут он потерял сознание.
     -- Везите  его  отсюда, -- сказал Торисмут. --  Скорее туда, на гору, в
монастырь. Скорее.  Из  ворот  Капры движется уже пехота  Нарзеса, наступает
решительный момент. Я буду защищать Тагину, пока у  меня останется хоть один
человек. Ни один всадник -- ни перс, ни лонгобард -- не войдет в город, пока
я  в  состоянии  поднять  руку: я  буду охранять  жизнь короля,  пока  он не
очутится в безопасности.
     Действительно, из ворот Капры появилась пехота Нарзеса. Цетег узнал уже
о поступке Агаллы. Он подъехал к нему и протянул руку.
     -- Наконец-то, мой друг Агалла, ты примкнул к нам!
     -- О, он не должен жить, этот Тотила! -- с яростью вскричал Агалла.
     --  Как? Разве он  еще жив? Мне  казалось, он умер! --  быстро возразил
Цетег.
     -- Нет, не умер! Его увезли раненого.
     -- Он  не  должен  жить! -- закричал Цетег. --  Его  смерть важнее, чем
взятие Тагины.  Это может сделать Нарзес --  их  ведь семьдесят против  семи
готов. А ты, Агалла, скорее в  погоню за Тотилой.  Он ранен, значит не может
сражаться.  Его  увезут в  лес за  городом. Туда можно  пробраться  по  двум
дорогам. Бери триста  всадников и поезжай одной дорогой, а  я  возьму триста
других и поеду другой.
     -- О, он,  наверно, теперь в монастыре, у нее, у  Валерии! Я задушу его
там!... Благодарю, Цетег. Я иду правой дорогой, ты -- левой.
     Между тем, друзья отвезли  раненого короля в ближайший  лес за Тагиной.
Там он напился у источника и немного окреп.
     --  Юлий, --  сказал он,  --  поезжай  к  Валерии.  Скажи ей, что битва
проиграна, но ни Рим, ни я, ни надежда  еще не потеряны. И привези  ее сюда.
Не хочешь? Ну, так я сам поеду к ней в монастырь. ' Юлий неохотно согласился
ехать.
     -- Сними с меня шлем и плащ: они так тяжелы! -- просил раненый.
     Юлий снял. В эту минуту ему послышался топот лошадей.
     -- Нас преследуют, -- сказал он товарищам.
     Алигерн бросился к опушке леса и тотчас возвратился.
     -- Да, два отряда персов приближаются с двух сторон, -- сказал он.
     -- О, Юлий, скорее же, спаси Валерию! Веди ее под защиту Тейи.
     -- Да, я спасу ее! -- ответил Юлий, в уме которого  блеснула счастливая
мысль: "Один раз мы  с  ним обменялись  плащами, и это спасло его  от  удара
убийцы. Сделаю я и теперь то же, этим я отвлеку погоню от него". И он быстро
надел шлем и окровавленный белый  плащ Тотилы и вскочил на вороного Плутона.
И действительно,  как только он выехал из леса на открытую  дорогу, всадники
бросились за  ним.  Чтобы отвлечь  врагов как можно дальше от  Тотилы,  Юлий
пустил  Плутона во всю  прыть. Но  добрый  конь был  ранен, ему трудно  было
взбираться на крутую гору. Погоня настигла его.
     -- Он  ли это? -- спросил  ехавший впереди.  -- Тотила,  кажется,  выше
ростом?
     -- Он, -- ответил другой. -- Его шлем и белый плащ.
     -- Но ведь он был на белой лошади. А это вороная, -- и какая чудная!
     --  Да,  это  благородный  конь.  Я  знаю  его.  Он сейчас остановится,
смотри... Стой, Плутон! На колени! -- закричал первый.
     И Плутон, дрожа и фыркая, сразу  остановился и,  несмотря  на  шпоры  н
удары, медленно стал опускаться на колени.
     -- Да,  варвар, езда  на лошади префекта гибельна для вас! Вот это тебе
за Рим, это за Капитолий, это за Юлия!
     И  префект с яростью нанес три страшных удара в спину Юлия. Тот  упал с
лошади. Префект спрыгнул с лошади, подошел к нему и снял шлем с его головы.
     -- Юлий! -- в ужасе вскричал он.
     -- Ты, Цетег?
     -- Юлий!  Ты не  должен  умереть! -- закричал  снова  префект, стараясь
унять кровь, которая лилась из трех глубоких ран.
     --  Если  ты меня  любишь,  --  сказал умирающий,  -- спаси его,  спаси
Тотилу.
     И кроткие глаза его закрылись.
     Цетег пощупал пульс, приложил ухо к груди.
     "Он умер! -- беззвучным голосом сказал он. -- О, Манилия!  Юлий, тебя я
любил --  и ты умер с его именем на устах!.. Теперь порвалась последняя  моя
связь с людьми. Теперь, мир, ты мертв для меня!"
     -- Поднимите  его на благородного коня. Это мой Плутон, будет последней
службой  в твоей жизни.  Отвезите  его туда,  в монастырь. Пусть  священники
похоронят  его. Сжажите  им, что  он кончил жизнь, как монах, умер за своего
друга: он заслуживает христианского погребения.
     И он сел на лошадь.
     -- Куда? Назад, в Тагину? -- спросил верный Сифакс.
     -- Нет! Туда, в лес. Он там скрывается, потому что Юлий выехал оттуда.
     Между  тем,  Тотила  немного  подкрепился,  сел  на  лошадь  Юлия  и  в
сопровождении Адальгота,  Алигерна  и некоторых других воинов,  поехал через
лес  к монастырю. Уже виднелись  белые стены его, как вдруг  справа раздался
страшный  крик, и  на лесную  прогалину выехал сильный отряд конницы. Тотила
узнал  их  предводителя  и,  прежде  чем  спутники  его  успели  опомниться,
пришпорил коня и понесся на него, опустив свое копье.
     -- Гордый варвар! -- вскричал тот.
     -- Гнусный изменник!
     Точно две грозовые тучи, столкнулись враги и с  такой яростью бросились
друг на  друга,  что ни один не  заботился  о  прикрытии себя: каждый  думал
только о том, чтобы нанести более сильный удар.
     Фурий Агалла упал с лошади мертвый. Тотила опустился на руки Адальгота,
смертельно раненый.
     -- Готы! -- прошептал он еще. -- Италия!... Валерия!... -- и скончался.
В эту минуту, прежде  чем успел  начаться неравный бой, подъехал Альбоин  со
своими лонгобардами. Молча, с поникшей головой смотрел он на труп короля.
     -- Он подарил мне жизнь, а я не мог спасти  его, -- с грустью промолвил
Альбоин. Один из его воинов указал на богатое вооружение покойника.
     -- Нет, -- сказал Альбоин, -- этот герой-король должен быть погребен со
всеми почестями в королевском вооружении.
     -- Там в монастыре, Альбоин, -- грустно сказал  Адальгот,  -- его  ждет
невеста и могила, которую он давно уже выбрал для себя.
     -- Несите его туда. А вы, всадники, за мной, назад в битву!
     ГЛАВА XV
     Между  тем,  Цетег уже  напал на след  Тотилы. Вдруг  к  нему прискакал
посланный с места битвы.
     --  Скорее,  префект, назад!  --  кричал он.  --  Почти  верная  победа
ускользает от  нас.  Нарзес потерял  сознание.  Либерий, заступивший  его, в
отчаянии. Твое присутствие необходимо.
     Цетег быстро повернул коня назад, к Тагине.
     --  Слишком поздно!  -- крикнул  ему  навстречу  Либерий. -- Битва  уже
кончена. Перемирие. Остатки готов удаляются.
     -- Как? --  с яростью закричал Цетег. -- Перемирие? Отступление?... Где
Нарзес?
     -- Он лежит  без  сознания  в  своих  носилках.  Испуг  вызвал страшный
припадок его болезни. И неудивительно.
     -- Рассказывай, что случилось.
     -- Со  страшными потерями -- эти готы стояли, точно стены, -- ворвались
мы  в Тагину, но тут мы  должны были брать с боя каждый дом, каждую комнату.
Их предводитель разбил нашего Анцала.
     -- Как зовут этого предводителя? Тейя? -- с живостью спросил префект.
     -- Нет, граф Торисмут. Когда мы уже почти кончали битву, и Нарзес велел
нести  себя  в город,  вдруг  явился  посланный с нашего левого крыла -- его
совсем уничтожили.
     -- Кто?
     --  Он, этот ужасный  Тейя.  Он  узнал, что их центр в опасности  и что
король ранен, и  --  понимая, что не успеет  уже помочь им,  --  с  безумной
смелостью бросился  на наше левое крыло, разбил его, погнался за беглецами в
самый их лагерь и захватил там десять тысяч пленных со  всеми вождями. Потом
связал  Зевксиппа  и  отправил  его со  своими  герольдами к Нарзесу, требуя
перемирия на двадцать четыре часа.
     -- Невозможно! -- вскричал Цетег.
     --  Иначе он поклялся, что  умертвит все десять тысяч пленных вместе  с
вождями.
     -- И пусть бы умертвил! -- закричал Цетег.
     -- Да, для тебя, конечно, все равно, римлянин. Что тебе до наших войск!
Но Нарзес не так относится к ним.  На него страшно подействовала эта ужасная
неожиданность, он  упал  в  припадке и  потерял сознание, протянув мне  жезл
главнокомандующего. А я, конечно, принял условие.
     -- Я тотчас начну битву снова.
     --  Нет, ты не можешь сделать этого. Тейя оставил большую часть пленных
и всех  предводителей  у  себя заложниками,  и  если ты выпустишь  хоть одну
стрелу, он убьет их. А за это Нарзес не поблагодарит тебя.
     Между тем, Тейя и Гильдебранд, окончив  битву,  поспешили к тому месту,
где лежал труп Тотилы. С рыданием  бросился навстречу им Адальгот и, взяв за
руки,  повел  к  гробнице.  Здесь  на  своем  щите  лежал   молодой  король.
Торжественное величие смерти придало благородным чертам его строгость. Слева
рядом  с ним  лежал труп  Юлия, а  между двумя  друзьями, на белом,  залитом
кровью плаще Тотилы, лежал третий труп -- прекрасной римлянки Валерии. Когда
ей сообщили, что в монастырь  несут ее  жениха, она  без  слез,  без вздоха,
бросилась  к  широкому  щиту,  на  котором Адальгот  и Алигерн  торжественно
вносили покойника в ворота, помогла уложить его в саркофаг и затем спокойно,
не  торопясь, вынула из-за  пояса кинжал  и со  словами:  "Вот,  строгий Бог
христиан, возьми и мою душу!" вонзила острое орудие себе в сердце.
     У  ног ее  плакала  Гото. Кассиодор с  маленьким крестом  из  кедрового
дерева переходил, шепча молитвы, от одного трупа к другому, и обильные слезы
текли по лицу его.
     Вскоре часовня наполнилась воинами. Молча подошел Тейя  к трупу Тотилы,
положил правую руку на глубокую рану в его груди  и,  нагнувшись, прошептал:
"Я окончу твое дело".
     Затем он  отошел к высокому дереву, которое росло на  вершине  холма  у
могилы, и обратился к толпе воинов, молча стоявших вокруг:
     -- Готы! Битва проиграна, и государство пало  также. Кто  из вас  хочет
перейти к Нарзесу и подчиниться ему  -- пусть идет.  Я  не удерживаю никого.
Сам  же  я хочу  сражаться до конца.  Не  для  того чтобы  победить  --  это
невозможно, -- а чтобы умереть смертью героя. Кто хочет разделить мою участь
-- оставайтесь. Вы все хотите? Хорошо.
     Тут поднялся старик Гильдебранд.
     -- Король умер. Но готы не могут, далее когда идут  на  верную  смерть,
сражаться без короля.  Аталарих, Витихис, Тотила... Только  один есть  среди
нас, который может быть четвертым после этих трех благородных героев, -- это
ты, Тейя, наш последний, наш самый великий герой!
     -- Да,  -- ответил  Тейя, --  я буду вашим королем. Не  на спокойную  и
счастливую жизнь, а на геройскую смерть поведу я вас. Тише! Не приветствуйте
меня  ни  радостными криками, ни звоном оружия. Кто хочет иметь  меня  своим
королем, сделайте то же, что я.
     И он сорвал с дерева, под которым стоял, маленькую веточку и воткнул ее
себе в шлем. Все молча последовали его примеру.
     -- О, король Тейя!  -- прошептал Адальгот, стоявший подле него. -- Ведь
это ветки кипариса. Так увенчивают обреченных в жертву!
     -- Да, мой  Адальгот,  ты говоришь,  как  предсказатель:  обреченных на
смерть!...


     ГЛАВА I
     История готов  быстро продвигалась  к концу, точно  камень, катящийся с
крутой  горы. Под Капрой  и  Тагиной  погиб цвет их пехоты: из двадцати пяти
тысяч, которые привел туда Тотила, не осталось  ни одной.  На  флангах  тоже
погибло много  готов,  осталось  всего  не более  двадцати тысяч  человек, с
которыми Тейя поспешно двинулся на юг по фламиниевой дороге. По пятам за ним
гнались Цетег и лонгобарды, а за ними Нарзес, окруживший готов с запада, юга
и севера.
     Движение готов  сильно  замедлялось огромным количеством  неспособных к
войне --  женщин, детей, стариков, больных, которые, в ужасе  от жестокостей
Нарзеса, бежали изо всей Италии в лагерь короля. Чтобы неприятель не нагнал,
готам  приходилось  почти каждую ночь жертвовать небольшим отрядом. Выбирали
место, где отряд мог надолго задержать огромное войско неприятеля, и человек
пятьсот оставались там и вступали в ожесточенную борьбу с  врагами. Победить
они,  конечно,  не  надеялись, но своим  храбрым  сопротивлением задерживали
врага на несколько часов и этим давали  возможность своим уйти дальше. Около
Фоссатума Тейя узнал от бежавших готов, что Рим потерян для них, что римляне
в условленную ночь умертвили всех бывших там  готов  с их женами  и  детьми.
После  этого  идти  к  Риму было бесполезно. Надо  было изменить направление
пути. Тейя оставил под Фоссатумом тысячу готов под начальством графа Маркья,
чтобы  задержать  Цетега  и Альбоина,  а  сам повернул к Неаполю.  К полудню
подошли  войска Цетега и Альбоина, и  началась битва.  Она  продолжалась  до
самой  ночи.  Когда  рассвело,  в  лагере  готов  была  гробовая  тишина.  С
величайшей осторожностью приблизились преследователи к окопам готов: все так
же тихо. Наконец, Цетег, а за ним Сифакс взобрались на шанцы.
     --  Идите  смело!  -- обернувшись,  крикнул  Цетег своим исаврийцам. --
Опасности  нет, вот все они лежат мертвые, вся тысяча, вот и граф  Маркья, я
знаю его.
     Очистив дорогу, Цетег снова пустился в погоню  за Тейей по  фламиниевой
дороге. Но  местные крестьяне сообщили ему, что готы не проходили  здесь, --
всякий след  их исчез.  Цетег созвал совет и  решил  разделить  свое войско,
искать  исчезнувших  готов: одна часть  под  начальством Иоанна должна  идти
направо,  Альбоин же  -- налево. Сам префект решил  идти  к Риму  и, овладев
городом при помощи своих верных исаврийцев, не пускать в него Нарзеса.
     Пока  префект обсуждал  подробности  этого плана,  в палатку  его вошел
Нарзес, опираясь на руку Василиска.
     --  Ты  позволил  тысяче готов задержать себя  здесь до тех  пор,  пока
остальные успели скрыться, -- с гневом начал главнокомандующий. --  И к чему
ты отправляешь Иоанна на юг? Тейя  не пойдет туда, он, наверно,  уже  знает,
что Рим него потерян.
     Глаза Цетега сияли.
     --  Да,  --  продолжал  Нарзес.  --  Я послал в  Рим умных людей, и они
возбудили  тамошнее  население  против  готов.  В условленную  ночь  римляне
умертвили живших готов, с  женщинами,  детьми и  стариками. Не более пятисот
человек  успели  запереться  в  башне Адриана.  Новый римский  пала  Пелагий
прислал мне своих  послов. Я заключил с ними  договор, которым,  надеюсь, ты
будешь  доволен.  Добрые  граждане  Рима ничего  не  боятся так сильно,  как
третьей осады,  и  просят, чтобы  мы не предпринимали нечего,  что  могло бы
повести к  новой борьбе из-за Рима.  Готов в башне Адриана, пишут они, голод
заставит сдаться, после  этого  они поклялись  открыть ворота  своего города
только своему естественному  начальнику  и  защитнику,  префекту  Рима.  Вот
договор, читай сам!
     С глубокой радостью прочел Цетег этот договор. Итак, они его не забыли,
римляне! К нему, а не к ненавистным византийцам обратились они теперь, когда
наступает решительная минута! Его зовут назад в Капитолий!
     -- Ну что? -- спросил Нарзес. -- Доволен?
     -- Да, я доволен, -- ответил Цетег, возвращая прочитанный документ.
     -- Я обещал  не брать  города  силой,  -- сказал Нарзес. -- Надо прежде
отправить короля Тейю вслед за Тотилой.
     Тейя, между тем, прекрасно  воспользовался задержкой врага у Фоссатума.
Оставив  фламиниеву  дорогу, он  бросился на восток,  к берегу моря,  прошел
Самниум  и  отсюда  уже  свернул на юго-запад, к Неаполю. Дорогой  он узнал,
византийцы из Капуи угрожают Кумам.
     -- Ну, нет, -- вскричал Тейя, -- мы должны поспеть в  этот город раньше
их. Там у меня есть важное дело.
     Оставив для защиты женщин  и детей небольшой  отряд, сам он  бросился к
Капуе и неожиданным нападением  уничтожил значительное  византийское войско.
Эта удача была последней улыбкой бога побед. На следующий день Тейя  вступил
в Кумы.
     Посреди  этого  города возвышалась  высокая,  крепкая башня, окруженная
толстыми, высокими  стенами.  В  это башне  содержались  римские  заложники,
которых Тотила взял с собой, когда в последний раз уходил из города. Их было
около трехсот человек, самых знатных граждан  Рима, -- сенаторов, патрициев.
Они были приведены в эту башню  ночью, в глубокой тайне, и как ни  старались
римляне узнать, где они находятся, им это не удалось.
     Теперь Тейя вошел  в эту башню с несколькими готами, успевшими спастись
во  время  последнего избиения их  в  Риме. По его велению,  готы рассказали
заложникам, как римляне, возбужденные подосланными Нарзесом людьми,  в  одну
ночь  умертвили всех  готов в городе, даже  женщин  и детей.  Так ужасен был
взгляд  Тейи, что заложники поняли, что участь их  решена.  И действительно,
через час головы их были выставлены на стенах города.
     -- Но не только за  этим торопился я сюда, -- сказал Тейя Адальготу. --
Есть еще один священный долг, который мы должны исполнить здесь.
     И он  пригласил всех вождей  к себе  на ужин. Когда печальное торжество
было окончено, он сделал знак Гильдебранду. Тот тотчас встал и взял  горящий
факел.
     -- Идите  за мной, товарищи,  -- сказал он. --  Возьмите с  собой  свои
щиты.
     Был  третий час ночи. Молча  вышли  из зала, следуя за  королем и седым
Гильдебрандом,  Гунтарис,  Адальгот, Алигерн,  Гриппа,  Рагнарис  и  Визанд.
Позади  всех  шел  с  факелом  Вахис,  который  со  смерти  Витихиса  служил
оруженосцем при Тейе.
     Прямо  против  дворца, в  саду,  возвышалась громадная  круглая  башня,
"башня  Теодориха", как ее называли.  К  ней  направился старый Гильдебранд,
освещая  дорогу. Войдя в  комнату  первого этажа,  он не стал подниматься по
ступеням вверх, а  тщательно размерил пол,  нашел  едва  заметную для  глаза
скважину между двумя каменными плитами  и, просунув кончик топора, приподнял
камень.  Открылся  вход  в  глубокое  подземелье,  Гильдебранд  первый  стал
спускаться туда, за ним  молча  один за  другим спустились  все остальные по
узкой, высеченной  в  скале лестнице в двести ступеней, которая привела их в
обширную пещеру, разделенную стеной  на две половины. Часть,  в которую  они
вошли, была пуста. Тогда Тейя, отсчитав десять шагов, надавил на камень, и в
стене открылась  маленькая дверь. Гильдебранд и Тейя  вошли в нее,  осветили
факелами, и перед глазами их удивленных друзей засверкали сокровища:  слитки
золота, серебра, кучи  драгоценных камней,  жемчуг,  бесчисленное  множество
ваз, кубков и чаш всевозможной величины и формы, дорогие меха, пурпур, шелка
и несметное количество оружия всех времен и народов, от самых простых грубых
деревянных до самых изящных, усыпанных драгоценными камнями.
     -- Эта тайная пещера, -- сказал Тейя, -- известна только Гильдебранду и
мне.  Она  вырублена  в  скале  сорок  лет  назад,  по  распоряжению  самого
Гильдебранда, когда он был графом  Кумы, и  сюда снесены все  эти сокровища,
которые в течение столетий накопили Амалунги, -- частью как  военную добычу,
частью как  мирные подарки  соседей. Вот  почему византийцы нашли  так  мало
сокровищ в Равенне. Враги  всюду шарили,  отыскивая  их, напрасно:  глубокая
пропасть не выдала  своей  тайны. Но теперь настало время вынести их отсюда:
заберем все  это  на свои широкие щиты и понесем с  собой в последнюю битву,
которая предстоит еще остготскому народу. Ты, Адальгот, не бойся: если  даже
и  погибну, и  все  будет потеряно, -- эти  священные  сокровища  не  должны
попасть в руки византийцев. Ты увидишь, какое чудное место выбрал я для этой
последней битвы готов, -- оно поглотит и скроет  навсегда и последних готов,
и их сокровища, и их славу.
     -- Да, -- подтвердил Гильдебранд. -- Вот, смотрите, мои готы!
     И он отдернул занавес в глубине пещеры. Все присутствующие  почтительно
опустились  на колени,  ибо  все  сразу  узнали великого  покойника, который
явился  перед ними,  сидя на  высоком золотом троне, с мечом в  правой руке,
покрытый  пурпуровой мантией. Это был король Теодорих. Римляне научились  от
египтян бальзамировать трупы.
     В  глубоком  волнении все молча  смотрели  на своего  великого  короля.
Наконец, Гильдебранд заговорил:
     -- Давно  уже мы с Тейей потеряли веру в звезду  готов. Вы  знаете, что
Амаласунта велела  положить тело своего  великого  отца  в круглой мраморной
башне  во дворце  Равенны. Перед  началом войны  мне  была поручена почетная
стража перед  этим  зданием.  Но  мне  не  нравилось  оно:  я не  считал его
достаточно надежным убежищем для величайшего сокровища  готов.  И еще больше
не  нравилось  мне плаксивое  пение  священников, которые  слишком  уж часто
являлись молиться  за великую  душу  героя.  И я  подумал: когда  готы будут
изгнаны из  этой южной страны,  то ни вельхи, ни греки  не должны осквернять
останков великого короля. Нет,  прах дорогого героя  должен быть  скрыт так,
чтобы никто  не мог найти его. И вот в темную ночь, с помощью  Тейи, я вынес
благородный  труп из круглой башни Равенны и как величайшее  сокровище скрыл
его здесь, где  он спрятан надежно. А если бы через  много веков  случайно и
нашли его,  то кто догадался бы, что  это король с орлиным глазом? Мраморный
саркофаг в Равенне  теперь  пуст,  и монахи напрасно  стерегут  его.  Здесь,
окруженный своими сокровищами, сидя на своем троне, должен покоиться великий
король, душе его, которая смотрит сюда из Валгаллы, это приятнее, чем видеть
себя распростертым под тяжелыми камнем.
     -- Но теперь, -- закончил его речь Тейя, -- для него и для его сокровищ
наступило  время  еще  раз увидеть  божий  свет.  Когда  мы  вынесем все эти
сокровища, мы  возьмем  с собой  также и дорогой  труп героя.  А завтра рано
утром  мы  уйдем  отсюда и  поспешим  к тому  месту,  которое  я  избрал для
последней битвы  нашей, -- месту,  которое может дать надежное убежище всем,
решившимся умереть.
     ГЛАВА II
     Нарзес, между тем, вел свои войска также к Неаполю, но через Рим. Цетег
со своими  исаврийцами  находился тут же. Он боялся, что  Нарзес  не сдержит
обещания  и попытается овладеть Римом; но, к  его удивлению, Нарзес этого не
сделал! и  даже  переговоры  с палой  и  властями  Рима  вел  вне города,  в
присутствии Цетега.  Римляне поклялись над мощами  святых не открывать ворот
своего города никому, кроме префекта.
     Цетег был очень доволен.
     -- Они поняли, наконец, -- сказал он вечером Лицинию, -- что я один мог
спасти Рим.
     --  Начальник, --  ответил  тот, -- не доверяй этому хитрому  калеке. Я
боюсь его.
     --  Не  бойся,  только бы  нам забраться в  Капитолий. А уж  оттуда  мы
справимся с ним: эпилептики не выносят воздуха Капитолия.
     На следующее утро Цетег весело обратился к Лицинию:
     --  Слушай, только никому не  говори: сегодня  ночью ко  мне  в палатку
успел   пробраться  Публий   Мацер.  Папа  сделал   его  начальником   вновь
сформированных римских войск  и  поручил ему охрану  латинских ворот Рима, а
брату его  Марку поручил Капитолий.  Он показывал мне документы. Но римлянам
надоело управление духовенства. Они хотят видеть меня с моими исаврийцами на
стенах своего города. Он напишет мне, в  какую ночь ворота  Рима и Капитолия
будут открыты для нас.
     Между  тем, Тейя прошел мимо  Неаполя и расположился лагерем  на склоне
Везувия,  по  обоим берегам Драконовой  реки,  протекающей у  подошвы горы и
впадающей  в море.  Первой  заботой  короля было скопить  как  можно  больше
продовольственных запасов, чтобы кормить народ.  В то же время он сделал все
возможное,  чтобы  еще более  укрепить это,  от  природы хорошо  защищенное,
место. Когда через два дня после него сюда подошел Нарзес и осмотрел позицию
противника, он удивился умению варвара выбрать место для защиты.
     -- На Везувии есть одно ущелье, -- сказал он  Альбоину, -- давно, когда
я  еще  надеялся  излечиться  от своей  болезни,  врачи отправили меня  сюда
пользоваться  горным воздухом. Я исходил  тогда все горные тропинки и  нашел
это  ущелье. Если варвары  заберутся туда,  то только  голодом  можно  будет
заставить их выйти из него.
     -- Это случится нескоро, -- возразил Альбоин.
     -- Да, но другого средства не будет.  Я не имею никакого желания губить
еще десятки тысяч императорских войск,  чтобы  месяцем раньше уничтожить эту
последнюю горсть варваров.
     Так  и вышло: шестьдесят  дней простояли противники друг  против друга.
Медленно,  со страшными потерями завоевывая каждый шаг, Нарзес стягивал свои
войска вокруг осажденных. Наконец,  он закрыл им все пути на север, восток и
запад,  только юг оставался  открытым, но там было  море, а готы не имели ни
одного корабля.  После ужасной битвы  византийцам удалось оттеснить готов на
правый берег Драконовой реки; тут  на плоскогорье, неподалеку от  одного  из
боковых кратеров  Везувия,  среди многочисленных пропастей, пещер  и обрывов
расположились  остатки храброго народа. Со всех сторон  это плоскогорье было
окружено громадными, почти отвесными  скалами; единственным выходом  служило
узкое ущелье, открывавшееся на юг. Это и  было то ущелье, о  котором говорил
Нарзес. Вход в него был так узок, что один человек вполне закрывал его своим
щитом.  Этот  вход день и  ночь сторожили,  сменяясь каждый  час, сам король
Тейя, герцог Гунтарис, герцог  Адальгот, граф  Гриппа, граф Визанд, Алигерн,
Рагнарис  и  Вахис.  За ними  в  ущелье  стояла  всегда сотня воинов,  также
сменявшихся ежечасно.
     Итак, долгая и ужасная борьба  за Рим  и  Италию  свелась к  схватке за
маленькое ущелье на берегу полуострова.
     На  холме,  прямо  против  входа  в   ущелье,   расположился  Нарзес  с
лонгобардами, по правую сторону  от  него стоял  Иоанн, по левую  -- Цетег с
исаврийцами. Цетег был очень доволен своим  местом, оттуда шла  дорога прямо
на Рим.
     -- Будьте готовы с исаврийцами, --  говорил он Лицинию  и  другим своим
центурионам. -- Как только получим известие от Мацера, вы тотчас отправитесь
в Рим.
     -- А ты? -- спросил Лициний.
     -- Я останусь пока при Нарзесе наблюдать за ним.
     Прошло  несколько дней, и ожидаемое от  Мацера известие было  получено.
Цетег тотчас сообщил об этом Лицинию.
     -- Сегодня  же ночью мы отправимся, --  ответил  Лициний. -- Позаботься
только, чтобы великий калека как можно дольше не знал о нашем уходе.
     -- Это напрасно, Лициний. За  нами так зорко наблюдают, что мы не можем
скрыть этого.  Гораздо  благоразумнее  будет  действовать  открыто.  Ты  сам
пойдешь  к  нему  вместе  с Сальвием;  от моего имени  вы сообщите  ему, что
римляне уничтожили последних готов, которые держались еще в башне Адриана, и
просят,  чтобы я с  исаврийцами вступил  в Рим теперь  же, не ожидая битвы с
Тейей; скажите  ему, что  я прошу  его  сообщить,  согласен ли он, чтобы  вы
тотчас отправились туда с исаврийцами. Без  его согласия ни я,  ни исаврийцы
не тронемся с места.
     Как только Лициний вышел, в палатку вошел Сифакс.
     -- О, господин,  --  умоляющим  голосом обратился он к  Цетегу,  --  не
доверяй этому больному. Я так боюсь его.
     -- Я  знаю, мой  Сифакс, что он охотно  уничтожил бы  меня. Но  он  так
осторожен, что я  не смог ничего выведать у него.  Слушай: я знаю, ты хорошо
плаваешь. Но умеешь ли ты нырять? Можешь ли долго оставаться под водой?
     -- Могу, -- с гордостью ответил Сифакс.
     --  Прекрасно! -- сказал Цетег. --  Я  узнал,  что Нарзес ведет  тайные
разговоры с Альбоином и  Василиском не в палатке, -- в лагере тысячи ушей, а
в купальне. Врачи предписали  ему утреннее купанье в море. Для этой цели ему
устроили купальню, к которой  можно подобраться в  лодке.  Его  сопровождают
туда Альбоин и Василиск, и я заметил, что каждый раз, возвратившись  оттуда,
они знают распоряжения Нарзеса и последние вести, полученные из Византии.
     -- Отлично,  --  ответил  Сифакс.  --  Если  эти вести  можно узнать  в
купальне,  обещаю, что  ты будешь  знать все.  Притом вот уже несколько дней
подряд  какой-то  рыбак делает мне  разные знаки,  я  думаю,  что  он  хочет
сообщить мне нечто. Но лонгобарды так следят за каждым  моим шагом,  что мне
не удалось  незаметно поговорить с ним. Быть может, теперь, нырнув в воду, я
узнаю также и то, что хочет сообщить мне этот рыбак.
     Между тем, вскоре возвратился Лициний.
     --  Префект, --  с радостью  сказал он. --  Как  хорошо сделал ты,  что
послал нас к  Нарзесу. Он действительно отпускает нас в Рим. Не понимаю, как
мог он сделать это! Вот уж  истинно,  -- кого Бог  захочет погубить, того Он
ослепляет.
     -- Расскажи же подробно, что говорил Нарзес, -- улыбаясь ответил Цетег.
     -- Когда я передал ему твое поручение, он сначала не поверил. "Неужели,
-- недоверчиво сказал он, -- благоразумные римляне могут снова  приглашать к
себе  исаврийцев  и  префекта,  из-за которого  они  выносили голод  и  были
поневоле храбрыми?" Но  я возразил  ему,  что это уже дело префекта. Если он
ошибся, то римляне не пожелают  впустить его  добровольно в  свой  город,  и
тогда  семи  тысяч  исаврийцев  слишком  мало для  того,  чтобы  можно  было
надеяться  взять  город  штурмом.  Это,  по-видимому, убедило  его.  Он  дал
разрешение, с тем условием, что  если римляне не впустят нас добровольно, то
мы не будем  пытаться овладеть  городом силой, а  тотчас возвратимся  назад.
Знаешь  ли,  он,  по-видимому, ничего не  имеет  против  того, чтобы  ты сам
отправился  с нами. По  крайней  мере, он спросил: "Когда же  префект думает
отправиться?"  И был удивлен,  когда я  ответил, что ты останешься  здесь, а
исаврийцев поведу я и Сальвий.
     -- Неужели? -- закричал Цетег,  и глаза  его заблестели.  -- И  как это
называют умнейшим человеком? Такая глупость!.. Отпустить меня в Рим! Да сами
боги ослепили его, и я  не  могу не воспользоваться! Меня тянет в Капитолий!
Сифакс, седлай лошадей!
     Но мавр сделал ему знак.
     -- Оставь  меня одного, трибун, -- сказал Цетег, заметив знак мавра. --
Я сейчас снова позову тебя.
     --  О  господин!  -- закричал  Сифакс, как  только Лициний вышел. -- Не
уезжай  сегодня, пусть  Лициний  ведет  исаврийцев,  а  ты останься хотя  до
завтра.  Завтра я  выужу  в море две верные тайны. Я говорил  сегодня  с тем
рыбаком. Он  вовсе не рыбак,  а  писец Прокопия.  Прокопий послал тебе  семь
писем, и  так как  одно не дошло  до тебя,  --  лонгобарды  перехватили всех
послов,  -- то он послал наконец, одного умного человека. У него  также есть
письмо  к тебе, но лонгобарды  очень зорко следят  за ним, один раз они  уже
схватили его и хотели убить, но  отец, здешний рыбак, привел свидетелей, что
это его сын, и они отпустили его. С тех пор он уже не носит письма при себе.
Но сегодня ночью много  рыбаков собираются на ловлю, он поплывет с другими и
захватит письмо.  А завтра утром  Нарзес  будет купаться, -- сегодня болезнь
помешала ему. Из Византии  сегодня  прибыл  почтовый императорский  корабль.
Останься до завтра, пока я все узнаю.
     -- Конечно, останусь, -- ответил Цетег. -- Позови ко мне Лициния.
     --  Я остаюсь здесь еще до завтра, -- сказал префект вошедшему трибуну.
--  Ты же тотчас веди  исаврийцев  в  Рим. По всей вероятности, я догоню вас
дорогой. Но если  бы я  и не  успел, то идите  в Рим без меня.  Ты, Лициний,
охраняй Капитолий.
     -- Начальник! -- вскричал юноша. -- Это  такая  честь для  меня! Но мне
хотелось бы, чтобы ты поскорее ушел от этого Нарзеса. Я не доверяю ему.
     -- Ну, великий  Нарзес -- прекрасный  полководец, это бесспорно. Но  он
положительно глуп, по крайней мере, в  некоторых случаях. Иначе мог ли бы он
отпустить меня с исаврийцами  в  Рим? Итак, не беспокойся, Лициний.  Прощай,
мой  привет  моему  Риму. Скажи  ему, что  последняя битва из-за него  между
Нарзесом и Цетегом кончается победой Цетега. До свидания в Риме!
     -- В вечном Риме! -- повторил Лициний и вышел.
     --  Почему  этот Лициний не сын Манилии! --  сказал Цетег, глядя  вслед
юноше. --  Как  глупо сердце  человека! Почему оно  так упорно  хранит  свою
привязанность?  Лициний,  ты  должен,  как  мой наследник, заменить Юлия! Но
почему ты не Юлий!
     ГЛАВА III
     Наступил между тем сентябрь.  Противники все стояли друг  против друга.
На первых порах Нарзес отправлял небольшие отряды ко входу в ущелье, надеясь
овладеть  им.  Но  готы  зорко  охраняли  этот  вход  и  убивали  всех,  кто
приближался  к  ним  на  расстояние  выстрела.  Наконец,  Альбоин  отказался
посылать туда своих лонгобардов.
     -- Да, -- с  досадой  сказал  он. -- Я не пущу своих волчат туда: почти
тысяча  слегла  перед ущельем.  Да  и герулы, и  бургунды, франки и аллеманы
также потеряли  там  немало людей. Мой брат Гизульф лежит тяжело раненный. И
если  бы  глыба,  на  которой я  вчера стоял, не обвалилась так  кстати, моя
Розамунда  была  бы теперь  самой прекрасной  не  из жен,  а из вдов царства
лонгобардов. Довольно  с нас. Теперь очередь твоих  иллирийцев  и македонян.
Посылай их, а мы, германцы, достаточно испытали уже, как умирают перед  этой
щелкой.
     -- Нет, мой волчонок, -- улыбаясь, ответил Нарзес. -- Ни македоняне, ни
иллирийцы  не  пойдут  туда. Алмаз  режется  алмазом:  пусть  германцы  бьют
германцев. Вас  слишком уж  много на свете. Впрочем, ты  прав: надо оставить
всякую  попытку взять это ущелье штурмом. Это невозможно, пока  его охраняют
люди,  подобные  Тейе.  Будем  ждать, что голод  выгонит их  оттуда.  Они не
продержатся долго.
     Действительно, запасы  готов  подходили  к концу.  Однажды вечером Тейя
возвратился со своего поста у входа в ущелье. Адальгот приготовил ему ужин в
палатке, но Тейя отказался.
     -- Посидим на воздухе, -- сказал он Адальготу. -- Взгляни, какой чудный
вечер! Немного их увидим уже мы в жизни. Запасы истощаются, и когда я раздам
их, то поведу своих готов в последний бой!  Конечно,  мы не вернемся оттуда,
но умрем со славой! Да, судьба и Нарзес  могут лишить нас государства, могут
уничтожить наш народ, но  лишить нас силы не может никто. Иди, мой Адальгот,
домой, в свою  палатку, где тебя ждет твоя Гото.  О,  как хотел бы  я спасти
жизнь наших женщин и детей! Но  это невозможно. Единственное,  что я мог  бы
сделать, это избежать рабства Византии тем  из них, кто предпочитает  смерть
позору  и  неволе.  Взгляни  на  эту  гору,  Адальгот.  Видишь  как  красиво
поднимается огненный столб из темного  жерла. Когда последний защитник входа
в  лагерь  падет, один  прыжок туда  -- и  никакой римлянин не прикоснется к
нашим чистым женщинам! О них, о женщинах думал я, когда избрал это место для
последнего  сражения.  Мы можем  со  славой умереть повсюду,  -- и  только о
женщинах думал я, когда вел вас к Везувию.
     Серьезно и решительно сообщил Адальгот решение Тейи своей молодой жене.
Он  ожидал взрыва горя и отчаяния с  ее  стороны. Но, к  его удивлению, Гото
ответила ему совершенно спокойно:
     --  Я  давно  уже  думала об  этом, мой  Адальгот,  и  не считаю это за
несчастье. Несчастьем было  бы при жизни потерять того, кого  мы любим. Я же
достигла на земле высочайшего счастья -- я стала твоей женой. А буду ли я ею
двадцать лет или полгода -- это уже все равно. Мы умрем вместе, в один день,
быть может, в один час. Потому что, когда ты в этой последней битве сделаешь
свое дело и будешь, наконец, ранен так, что не  сможешь больше сражаться, --
тогда король Тейя не запретит,  надеюсь, принести тебя ко мне. Я возьму тебя
на  руки  и вместе с тобой  брошусь  в кратер вулкана. О, мой Адальгот,  как
счастливы были мы! И мы будем еще  более достойны этого счастья, если сумеем
умереть мужественно, без трусливых жалоб. Потомок Бантов не скажет, что дочь
пастуха не  смогла  подняться на  его высоту. Меня  укрепляет воспоминание о
нашей горе, оно придает мне сил гордо умереть. Когда я в первый раз подумала
о смерти, мне стало жаль жизни. Но  я вспомнила свои родные  горы. "Стыдись,
-- тихо нашептывали они. -- Стыдись,  дитя гор! Что  сказали бы Иффингер,  и
Волчья голова, и другие каменные великаны, если бы увидели, что дочь пастуха
оробела? Будь достойна и своих гор, и своего героя Балта".
     Прошло несколько дней  после ухода  исаврийцев в  Рим, а Цетег  все еще
оставался в лагере Нарзеса. Он решил дождаться письма Прокопия, но  все  эти
дни стояла такая бурная погода, что ни один рыбак не выезжал в море. Наконец
буря стихла, и Сифакс  принес письмо.  Все более  омрачалось лицо  Цетега по
мере чтения,  все  крепче  сжимались его  губы, глубже  становилась  складка
посреди красивого лба.
     Вот что писал Прокопий:
     "Корнелию Цетегу, бывшему префекту и бывшему другу, последнее письмо от
Прокопия.
     Это самое печальное изо всех  писем, которые приходилось мне писать.  Я
охотно отдал  бы правую руку свою, чтобы не писать  его, этого отречения  от
нашей почти тридцатилетней дружбы. В  двух героев  верил я: в  героя меча --
Велизария, и  в героя духа --  Цетега. И вот теперь я должен почти презирать
тебя".
     Цетег отбросил письмо, но вскоре снова взял его.
     "Давно уже мне не нравились те кривые пути, по которым в былое время ты
увлек и меня. Но я  верил,  что ты действуешь совершенно бескорыстно, только
во имя  высокой цели  -- освобождения Италии.  Только теперь  понимаю я, что
тобою руководило одно безграничное,  неимоверное властолюбие, в жертву этому
не! сытному чувству  ты принес Велизария,  этого  храбрейшего героя с детски
чистым сердцем. Это гнусно, и я навсегда отвращаюсь от тебя".
     Цетег закрыл глаза.
     -- Чему же удивляюсь я? --  сказал он про себя. -- Умный Прокопий имеет
идола:  Велизарий -- его кумир,  и  он никогда не простит тому, кто поднимет
руку на этого  кумира.  Да, это не удивительно... но  все же больно.  Такова
сила тридцатилетней  привычки. Столько лет  мое  сердце  билось  сильнее при
имени Прокопия! Однако, каким слабым делает нас привычка!  Юлия отнял у меня
гот, Прокопия -- Велизарий. Кто  же  возьмет  у меня  Цетега,  моего  самого
старого,  последнего друга? Никто -- ни Нарзес, ни сама судьба. Итак, прочь,
Прокопий,  из  круга моей  жизни!  Ты  мертв,  но  посмотрим, что еще  пишет
мертвец.
     И он снова принялся читать:
     "Но в память моей тридцатилетней дружбы я хочу предостеречь и, если еще
возможно, спасти тебя,  потому что любовь  еще не угасла  в моем сердце, и я
хотел бы  оказать  тебе  последнюю  услугу.  Ты обвинил Велизария  в  измене
Юстиниану, а  тот  посадил  его в темницу и  велел  ослепить, я не мог ничем
помочь ему.  Но его  спас  Нарзес,  этот великий  человек.  Когда  Велизария
схватили, Нарзес был в Никомидии, куда врачи отправили его на купанья. Узнав
приговор, он  тотчас  поспешил  в Византию и послал за мной. "Ты  знаешь, --
сказал он  мне,  --  что  заветным желанием  моим  всегда  было --  победить
Велизария. Но победить в открытой борьбе,  на  поле битвы,  а не посредством
лжи и  клеветы. Идем -- ты, его первый друг, и я,  его первый враг, --  и мы
попытаемся вместе спасти  этого несчастного". И  он  отправился к Юстиниану,
ручался  ему за верность Велизария,  но  тот ничего  не хотел слушать. Тогда
Нарзес  положил  перед  ним  свой  жезл  главнокомандующего и  объявил  ему:
"Слушай, что  я  тебе  скажу:  если ты  не уничтожишь приговора и не  велишь
заново расследовать это дело, то я бросаю службу, и ты таким образом в  один
день  лишишься обоих своих полководцев. Посмотрим, кто  будет тогда защищать
твой трон от готов, персов и сарацин". Юстиниан испугался и попросил три дня
на  размышление,  Нарзес  же  получил  право   просмотреть   со   мной   все
обвинительные акты и видеться с обвиненным. В течение этих трех дней Нарзесу
удалось  достать  твое письмо к императрице Феодоре, в котором ты  излагаешь
подробно план, как погубить Велизария. Невинность  его  была, таким образом,
вне сомнений, и  Юстиниан сам  спустился к нему  в  темницу,  со  слезами на
глазах обнял его и вывел  оттуда. Но то же письмо ясно доказало также и твою
давнюю  связь с  Феодорой. Она отравилась,  боясь  гнева императора.  А тебя
Юстиниан поклялся  погубить: каким образом -- не  знаю. Но  я знаю наверное,
что Нарзес имеет тайные приказания на этот счет. Итак, беги, спасайся".
     Цетег бросил письмо и несколько раз прошелся по палатке.
     -- Как слаб сделался ты, Цетег! -- сказал он,  наконец, самому себе. --
Так  взволноваться  из-за потери одной  дружбы!  Разве ты  не  потерял  Юлия
задолго  до  его  смерти? И  однако же продолжаешь жить и  бороться!  А этот
Нарзес, которого  все боятся, -- неужели он действительно  так опасен? Этого
не может быть! Ведь он слепо доверил Рим мне и моим людям. Во всяком случае,
теперь я знаю, что мне нужно.  Сегодня же еду в Рим, не  обращая внимания на
то, что Сифакс подслушает у купальни Нарзеса.
     Между тем, в палатку вошел Иоанн.
     -- Префект, -- сказал он. -- Твоя храбрость известна всем, и я пришел к
тебе с почетным предложением. Я и мои товарищи привыкли к  быстрым действиям
под начальством  Велизария, и  благоразумная медлительность  Нарзеса надоела
нам. Если бы нам удалось овладеть входом в это ущелье...
     -- Да, если бы! -- засмеялся Цетег. -- Но Тейя недурно охраняет его.
     -- Вот  потому-то мы и решили, что он должен умереть, этот Тейя. С  его
смертью  готы недолго продержатся.  И  вот мы  --  человек пятнадцать лучших
стрелков -- заключили клятвенный союз против  него.  Как только наступит его
очередь охранять вход,  мы все  --  один за другим, по очереди,  потому  что
тропинка, ведущая к ущелью, так узка, что только один человек может идти, --
пойдем  против  него.  Передний  вступит  в  единоборство,  остальные  будут
держаться  насколько возможно ближе  к нему, чтобы  заступить его место, как
только он падет, или следовать за ним в проход, если ему удастся убить Тейю.
Хочешь присоединиться  к  нашему  союзу?  Ведь  ты  также  ненавидишь  этого
чернокудрого героя?
     --  Охотно, пока я здесь, -- ответил Цетег. -- Но я скоро уезжаю в Рим.
Странная улыбка промелькнула на  лице Иоанна. Цетег заметил ее, но  объяснил
неверно.
     -- Ты же  сам говоришь, --  сказал  он Иоанну, -- что моя храбрость  не
подлежит  сомнению.  Но  у  меня  есть  дела более  важные, требующие  моего
присутствия в Риме. Гибель же готов все равно неизбежна.
     --  Хорошо. В  таком  случае исполни  мою вторую просьбу: пойдем в  мой
лагерь. Оттуда с вершины холма сквозь расщелину в скале видно, хотя немного,
что делается  у готов.  Сегодня нам показалось, что  готы как будто затевают
что-то. Пойдем, посмотрим, не  ошибаемся ли  мы. Только не говори Нарзесу  о
нашем союзе.
     -- Хорошо, идем, -- ответил Цетег, и оба отправились. Придя туда, Цетег
несколько  времени  смотрел   на   лагерь   готов  и  затем  закричал:  "Они
приготовилис к нападению! Нет сомнения!"
     --  А как  ты  думаешь, -- быстро  спросил  Иоанна  молодой,  очевидно,
недавно прибывший из Византии  командир, которого Цетег не знал, -- могли бы
новые машины  достать  отсюда  варваров  -- те  машины,  что  были последним
изобретением Мартина, а мой брат повез их к Риму?
     -- К Риму? -- повторил Цетег, пронизывая взглядом Иоанна.
     --  Ну да,  к Риму! -- с досадой ответил тот. -- Зенон, этот человек --
Цетег, префект Рима.
     Молодой византиец поклонился и взглянул на Цетега.
     -- Цетег, -- продолжал Иоанн,  -- это  Зенон, сражавшийся  до сих пор с
персами. Он вчера только прибыл сюда из Византии.
     -- И его брат пошел к Риму? -- спросил Цетег.
     -- Мой  брат  Мегас имеет поручение установить новые  машины  на стенах
Рима, --  ответил византиец. -- Вероятно, он  уже там. Мне же  очень приятно
лично познакомиться с величайшим героем западной империи, славным защитником
гробницы Адриана.
     Но Цетег уже не слышал его. Молча поклонившись, он повернулся и пошел в
свою палатку.
     -- Возвратился ли Сифакс? -- спросил он исаврийца,  стоявшего на страже
у входа.
     -- Да, начальник. Давно уже и с нетерпением ждет тебя. Он ранен.  Цетег
быстро вошел в палатку.
     --  О  мой  господин!  Мой великий лев! -- в  отчаянии закричал Сифакс,
бросаясь перед ним  и обнимая его колени. -- Ты обманут... Погиб... Ничто не
может, спасти тебя!
     -- Успокойся, -- ответил Цетег. -- Приди в себя. Ты ранен?
     --  Это пустяки: лонгобарды  не хотели  пускать меня сюда и,  как будто
шутя начали со мной спор, но  удары их ножей были очень нешуточные. Об этом,
впрочем,  не стоит и говорить.  Но  ты, мой лев, мой  орел, моя пальма,  мой
источник, моя утренняя заря, -- ты погибаешь!
     И нумидиец снова бросился к  ногам своего господина, целуя и обливая их
горячими слезами.
     -- Говори по порядку, -- сказал  Цетег, прислонившись спиной к столбу и
скрестив  руки на груди.  Голова его была гордо закинута, он  смотрел  не на
Сифакса, а в пустую даль.
     -- О господин, я не смогу рассказать по порядку. В купальне  с Нарзесом
был Василиск,  Альбомы и еще  три человека, одетых лонгобардами, но я  узнал
Альбина, Сцеволу и Аниция, сына Боэция.
     -- Не может быть! -- вскричал Цетег. -- Ты ошибся.
     -- Нет,  господин,  я хорошо узнал  их.  Они вчера  только  прибыли  из
Византии  и  требовали  твоей головы. Я не  понимал  некоторых  слов  -- они
говорили по-гречески,  а  я не так хорошо знаю  этот язык,  как  твой, -- но
смысл  я хорошо понял: они  требовали  твоей головы. Однако,  Нарзес сказал:
"Нет, не надо убийства. Он должен быть судим и умрет по приговору. -- "Когда
же?" -- спросил сын Боэция. -- "Когда наступит его время".  -- "А Рим? "  --
спросил Василиск. -- "Рима он никогда не увидит более", -- ответил Нарзес.
     Цетег быстро зашагал взад и вперед.
     -- Господин, в Риме  происходит что-то очень  важное, только  я не  мог
хорошо  понять,  что  именно.  Аниций  что-то  спросил и затем  назвал твоих
исаврийцев. "О,-- ответил Нарзес, -- братья Мацеры  прекрасно  завлекли их в
ловушку".
     -- Что? -- закричал Цетег. --  Хорошо ли ты расслышал? Братья Мацеры? В
ловушку?
     --  Да,  он  так  и сказал: в  ловушку. Альбоин  заметил:  "Хорошо, что
молодой Лициний ушел,  -- иначе не обошлось  бы без  жаркого  боя". А Нарзес
ответил:  "Всех исаврийцев надо было  удалить.  Неужели можно было допустить
кровавую битву  в  своем  лагере?  Король Тейя, наверное, воспользовался  бы
этим". О, господин, я боюсь, что они с умыслом завлекли твоих верных воинов.
     -- Да, я сам теперь почти уверен в этом, -- мрачно ответил Цетег. -- Но
что говорили они о Риме?
     -- Альбоин спросил о каком-то новом  предводителе, Мегасе: "Давно ли он
Риме?"  -- "Поспел вовремя для Лициния  и  исаврийцев", --  ответил  Нарзес.
Цетег застонал:
     -- О, Лициний! И ты последовал за Юлием! -- воскликнул он.
     -- "Но  граждане Рима? -- спросил Сцевола. --  Они боготворят его!"  --
продолжал Сифакс. --  "То было прежде. Теперь же  никого они так не боятся и
не ненавидят,  как этого человека,  который  силой  хотел заставить их стать
римлянами,  героями", -- сказал  Нарзес.  -- "А  если они все  же согласятся
принять его? -- спросил Альбин. -- Ведь имя его  действует". -- "О, двадцать
пять тысяч армян в Капитолии свяжут римлян  лучше, чем их договор и клятва".
-- "Какой договор  и клятва?" -- спросил Сцевола.  -- "Они поклялись открыть
свой город только префекту Рима. Но они  знали уже тогда, что префектом Рима
назначен я. Мне, а не ему клялись они в верности", -- ответил Нарзес.
     Цетег молча бросился на постель, закрыв лицо руками. Ни  одного  стона,
ни одной жалобы не вырвалось из его груди.
     -- О господин, это убьет тебя! Но ты должен знать все, отчаяние придает
силу.
     --  Кончай,  --  спокойно  ответил Цетег,  поднимаясь.  --  Я  выслушаю
спокойно, чтобы там ни было. Все прочее может касаться уже только меня, а не
Рима.
     --  Но оно ужасно! О, господин, потом они говорили так, что я ничего не
понял. А  потом Нарзес сказал: "Император пишет: за то, что он был в связи с
Феодорой и  вместе с ней обманывал своего  императора,  пусть  его постигнет
участь, которую он готовил Велизарию: ослепление..."
     -- Да? -- улыбнулся Цетег и схватился за кинжал.
     -- "И распятие!.." Господин!..  -- продолжал  раб  и  снова  с рыданием
бросился к ногам своего господина.
     -- Успокойся, я еще не распят, твердо стою на ногах. Кончай!..
     -- "Но  я полководец,  а  не палач, -- продолжал  Нарзес.  --  Юстиниан
должен удовольствоваться тем, что я пришлю ему голову этого храбреца". Но...
О господин... Только не это! Что хочешь, только  не  это!  Уж если мы должны
умереть...
     -- Мы?  -- улыбнулся  Цетег. --  Но ведь ты  же  не  обманывал великого
императора и не был в связи с Феодорой. Тебе не грозит никакая опасность. Но
Сифакс, не слушая его, продолжал:
     --  Да разве  же  тебе неизвестно? Вся Африка хорошо  знает,  что  если
отрубить  голову человека, то душа его должна  будет целые века жить  в теле
самых  отвратительных  безголовых червей. О, только бы они не отрубили твоей
головы!.. -- рыдал Сифакс.
     -- Успокойся, она еще крепко держится на плечах. Но тише, кто-то идет.
     Вошел посланный Нарзеса с письмом. Цетег быстро распечатал его.
     "Неприятную новость  должен я сообщить тебе, -- писал Нарзес.  -- Вчера
вечером  я получил известие, что Лициний и большая часть исаврийцев..." -- О
-- простонал Цетег, -- они убиты!.. -- "... хотели  силой  овладеть Римом  и
умерщвлены. Остальные исаврийцы взяты в плен".
     -- Итак, мой второй Юлий последовал за первым. Но теперь мне и не нужен
наследник,  потому что Рим не будет моим наследством.  Все потеряно! Великая
борьба за Рим кончена. Глупое превосходство силы победило и геройство готов,
и силу духа  Цетега. Теперь идем, Сифакс, я -- на смерть, а ты, свободный, в
свою свободную пустыню.
     -- О, господин, -- громко рыдая и бросаясь на колени, вскричал  Сифакс,
-- не прогоняй меня от себя. Позволь умереть с тобой!
     -- Хорошо,  -- просто ответил Цетег, положив руку на голову мавра. -- Я
сам любил тебя, умрем же вместе. Подай шлем, щит, меч и копье.
     -- Куда, господин?
     -- Сначала к Нарзесу, а потом на Везувий.
     Было  чудное сентябрьское утро: земля  и море были  залиты ярким светом
солнца.  По самому  берегу залива, так, что  катящиеся волны иногда касались
его  ног,  спокойно  шел  одинокий  воин.  Лучи солнца ярко  блестели на его
круглом щите  и  великолепном панцире. Это  был Цетег, и он шел  на  смерть.
Поодаль за  ним почтительно  следовал Сифакс.  Вот Цетег  подошел к  высокой
узкой скале,  которая глубоко вдавалась в  море. Он взошел на  самую вершину
ее, обернулся и устремил взгляд на северо-восток. Там лежал Рим.
     -- Прощайте! -- сказал он. -- Прощайте, семь холмов  бессмертия! Прощай
и ты,  река Тибр, два раза лежал я окровавленный на твоем берегу, и оба раза
твои воды возвращали мне жизнь. Но  теперь и  ты не спасешь меня! Я боролся,
сражался  из-за тебя,  мой Рим, как никто. Теперь борьба кончена, полководец
войска, разбит.  Да,  я  сознаю теперь,  что хотел невозможного, всего может
достичь  могучий  дух  отдельного  человека,  только  не  может  он  создать
несуществующий   народ.  Будь  же  благословенно,  священное  море!  --   и,
наклонившись, о: зачерпнул  рукой немного морской воды и смочил ею свой лоб.
-- Будь благословенна и ты,  священная почва Италии!  -- и он захватил рукой
немного песку с берега. -- С благодарностью покидает тебя твой  верный  сын,
глубоко  пораженный не страхом близкой смерти, а твоей прелестью. Я предвижу
для тебя долгие столетия чужеземного  владычества -- я не смог отвратить их.
Но кровь свое сердца приношу я в жертву, чтоб исполнилось мое желание: чтобы
наступил,  наконец, день, когда никакие  иноземцы не  будут владеть ни пядью
твоей  священной  земли, когда ты будешь свободна вся, от священных Альп  до
самого моря.
     Спокойно,  с  достоинством  пошел Цетег  к среднему  лагерю,  к палатке
Нарзеса.
     -- А,  Цетег!  -- вскричал Нарзес, увидя его. --  Как кстати ты пришел.
Скажи, неужели правда, что ты присоединился к этому безумному союзу, который
составили мои лучшие полководцы? Я только что случайно узнал о нем  и назвал
их безумцами. А они ответили мне в оправдание, что это -- не безумие, потому
что даже умнейший человек, Цетег, примкнул к союзу. Правда ли это?
     --  Да, правда.  И  прямо  отсюда, --  ты, Иоанн,  позволь  мне  начать
первому, -- я иду к Везувию. Приближается время дежурства Тейи.
     -- Я рад этому, -- сказал Нарзес.
     -- Да,  это  избавит  тебя от  значительных  хлопот,  префект  Рима, --
ответил  Цетег. Все смотрели  на  него пораженные.  Только  Нарзес  спокойно
сказал:
     -- Ты  знаешь все?  Отлично. Не  моя вина, Цетег, что  я не сказал тебе
этого  сам. Но император строго запретил. Я  хвалю твое  решение, не изменяй
его,  оно избавит тебя от  тяжелого процесса. Прощай!  Мы все также двинемся
тотчас к проходу. Нельзя допустить  готов напасть на нас. Не понимаю только,
почему мой ионийский флот медлит. Два быстроходных корабля послал я к нему с
приказанием  немедленно идти, сюда, а о нем ни слуху,  ни духу. Он нужен мне
для перевозки  пленных  готов в Византию. Но  теперь  невозможно.  Сейчас мы
двинемся к ущелью.
     --  Нарзес, -- сказал Цетег. --  Окажи мне последнюю  милость. В  твоем
войске есть римляне  и итальянцы. Позволь  мне собрать их и повести  в  этот
последний бой. Нарзес с минуту подумал.
     -- Хорошо,  --  сказал он.  -- Собери их  и веди...  На смерть, -- тихо
прибавил  он, обращаясь к Василиску. -- Их  тысячи полторы, и я доставлю ему
счастье умереть во главе своих соотечественников... Прощай, Цетег!
     Молча поклонившись, с поднятым мечом, Цетег вышел.
     ГЛАВА IV
     -- Альбоин,  --  задумчиво  сказал  Нарзес  после ухода  римлянина.  --
Посмотри на него. Понимаешь ты, кто это вышел?
     -- Великий враг своих врагов, -- серьезно ответил лонгобард.
     --  Да, волчонок, взгляни  на него еще раз: это  идет умирать последний
римлянин! И все полководцы, бывшие в палатке, поспешили к выходу,  чтобы еще
раз взглянуть на великого человека.
     --  Как?  --  вскричал  в  эту   минуту  Сцевола,  все  еще  переодетый
лонгобардом. -- Ты позволяешь ему ускользнуть от суда?
     --  И от руки палача? -- прибавил  Альбин. -- А обвинителей лишаешь его
имущества?
     Альбоин быстро обернулся и с негодованием вскричал:
     --  Полководец, вели этим двум крикунам снять одежду моего народа.  Они
позорят ее.
     -- Ты прав, волчонок,  -- ответил Нарзес и затем обратился к  римлянам.
-- Теперь уж незачем переодеваться. И вы не нужны мне, как обвинители. Цетег
приговорен, и приговор над ним исполнит король Тейя. А вы, вороны, не должны
каркать над мертвым героем.
     -- А приказ Юстиниана? -- упрямо спросил Сцевола.
     -- Даже Юстиниан не может ни ослеплять, ни распинать мертвых. Раз Цетег
умрет, я  не смогу оживить его для Юстиниана. Но ты, Альбин, не  получишь ни
гроша  из  его  денег,  и  ты,  Сцевола,  ни  капли его  крови.  Его  золото
принадлежит императору, кровь -- готам, а его имя -- потомству.
     --  Ты  предоставляешь  злодею возможность  умереть,  как  герою, --  с
неудовольствием сказал Аниций.
     -- Да,  сын Боэция,  потому  что  он заслужил это. Но  ты действительно
имеешь  право отомстить ему: когда он будет убит, ты  отрубишь ему  голову и
отвезешь ее Юстиниану. Но вот звучит римская труба: началась битва.
     Цетег  верно  объяснил  движение  в  лагере  готов.  Они  действительно
готовились  ночью  напасть на противников. Утром  Тейя собрал  всех готов  и
объявил им, что запасы истощились, и потому дольше ждать нечего. Кто желает,
может идти в лагерь Нарзеса, не желающие же должны умереть. Способные носить
оружие ночью выйдут из ущелья,  нападут на врагов и найдут смерть в борьбе с
ними. Все же неспособные сражаться -- женщины, дети  -- могут найти смерть в
кратере Везувия. К большой радости короля, не нашлось ни одного человека, --
ни из  мужчин,  ни из  женщин,  -- который пожелал бы сохранить  жизнь ценою
рабства. Все мужчины, даже старики и мальчики,  начиная с десяти лет, решили
вооружиться и  идти  за Тейей,  женщины  же и  дети моложе десяти лет решили
броситься в Везувий.
     Но Нарзес предупредил готов, заметив их приготовления,  он велел  своим
войскам подойти к ущелью на расстояние выстрела.
     -- Хорошо,  -- сказал Тейя, заметив движение врага, -- это ни в  чем не
изменит нашего решения.  Вся разница  в том,  что вместо  звезд на последнюю
битву готов будет взирать полуденное солнце. Готовьтесь, мои готы!
     И  он  начал  быстро  отдавать приказания. Небольшой  отряд  воинов  он
поставил  у  входа в  пещеру,  где  хранился  труп Теодориха  и  королевские
сокровища, и  велел, чтобы  они, как только  Адальгот  подаст условный знак,
тотчас взяли все сокровища и труп короля и бросили в Везувий. Женщин и детей
он поставил у  кратера вулкана, Адальготу поручил знамя Теодориха и поставил
его с  Вахисом  и  несколькими  воинами  у  входа  в ущелье. Всех же  воинов
разделил на сотни.
     Когда все  распоряжения  были  исполнены,  Тейя  стал  у  входа,  подле
Адальгота.  Перед  самым ущельем  стояли  густые ряды византийцев и тянулись
далеко-далеко, до самого берега моря. Их вооружение ярко блестело на солнце.
Зрелище  было  великолепно  и вместе  с тем  ужасно. Несколько  минут король
смотрел вперед, затем обратился к Адальготу:
     --  Взгляни, --  сказал он, -- где могли  бы мы найти более  прекрасное
место  для своих могил? Умрем же, мой Адальгот, будем достойны нашего народа
и  этой чудной могилы.  Ну,  прощай, Адальгот!  Как, бы мне хотелось  спасти
остатки своего народа,  вывести его на север! Но это невозможно. Нарзес едва
ли дозволит это, а просить последним готам не подобает! Итак, на смерть!
     Высоко подняв свой боевой  топор,  он  вышел из ущелья во  главе своего
войска. Вслед  за ним шли его двоюродный  брат Алигерн и старый Гильдебранд,
за ними герцог Гунтарис, граф Гриппа, граф Визанд и густыми рядами остальные
готы.
     Вахис,  стоя подле  Адальгота у входа в ущелье, звуком рога  дал знак к
началу битвы. И  вот  она  началась, эта неравная борьба нескольких сотен  с
сотней тысяч!
     На ближайшей к ущелью ровной площадке стоял Иоанн со своими союзниками,
поклявшимися убить Тейю. Не было еще только Альбоина,  Гизульфа и Цетега. За
этими предводителями стояли густые ряды лонгобардов и герулов. Они встретили
выступивших готов целым градом стрел и копий.
     Прежде   всех  на  Тейю  бросился  армянин  Альтий  и  тотчас  упал   с
раздробленной  головой. За ним выступил  герул  Рудольф. Топор  Тейи глубоко
проник в его  тело. Прежде  чем  король успел вытащить  свой  топор, на него
набросились  сразу трое: герул Свартуя, перс Кабадес и бойовар Гарцио. Этого
последнего, ближайшего и самого смелого, Тейя ударил рукояткой  щита в грудь
с такой силой, что великан упал и покатился с горы.
     --  Теперь  помоги,  святая  дева Неаполя, которая хранила  меня во все
время этой ужасной войны! --  прошептал поклонник Мирьям и, скатившись вниз,
встал невредимый, только оглушенный падением. В  то же  время  Свартуя занес
меч  над  головой  Тейи, но  Алигерн одним  ударом отрубил ему  руку.  Перса
Кабадеса убил Гильдебранд. Между тем,  Тейя  снова  овладел своим топором  и
убил еще двоих.  Так один за другим пали десять человек из числа поклявшихся
убить  его.  Но  вот щит  Тейи  разлетелся  в  куски, враги со  всех  сторон
наступали, он отбивался только топором и мечом.
     Вдруг раздался звук рога со стороны ущелья.  На секунду Тейя оглянулся:
большая  часть  его  воинов  лежали  убитые,  а  лонгобарды, персы  и армяне
наступали на уцелевших громадной  массой, в то же время франки, македоняне и
фракийцы  двигались  слева  ко входу в  ущелье, между  тем, как третья часть
войска -- гепиды, аллеманы, исаврийцы и иллирийцы -- бросилась к Тейе, чтобы
заградить ему и  небольшой кучке героев,  бывших подле  него, отступление  к
ущелью. Зорко взглянул Тейя на вход в ущелье. Вдруг знамя Теодориха исчезло,
точно упало. Это заставило его решиться.
     -- Назад, ко входу!  Спасать знамя Теодориха! -- вскричал он и бросился
назад. Но ему тотчас преградили путь исаврийцы под начальством Иоанна.
     -- На короля!  -- вскричал  он.  -- Не  пропускайте его назад! Бросайте
копья! И целый  град их полетел в Тейю. Но  Алигерн вовремя успел подать ему
свой щит.
     -- Назад,  к ущелью!  --  еще  раз вскричал  Тейя  и,  раздробив голову
первому  подскочившему  к нему исаврийцу,  с такой силой бросился на Иоанна,
что  тот  упал. Пользуясь  минутой,  Тейя,  Алигерн, Гунтарис,  Гильдебранд,
Гриппа и  Ви-занд поспешили к ущелью. Но здесь уже кипела  битва:  Альбоин и
Гизульф  со своими лонгобардами  старались овладеть проходом. Альбоин бросил
огромный камень в  Адальгота, защищавшего вход, и  попал  ему в плечо. Юноша
упал; Вахис,  стоявший за ним, подхватил знамя  Теодориха.  Но через  минуту
Адальгот поднялся  и  с  такой  силой  бросился  на короля  лонгобардов, что
заставил  его  отступить. В то же время  к проходу успел подбежать  Тейя  со
своими  героями  и бросился на лонгобардов  сзади. Целыми  кучами  падали не
ожидавшие  этого нападения лонгобарды  и  с громким криком бросились бежать,
увлекая за собой своих предводителей.
     Но вскоре  беглецы были остановлены  сильным  отрядом Иоанна.  Скрежеща
зубами,  поднялся  этот  храбрец  с  земли  и  тотчас  повел своих  гепидов,
аллеманов, исаврийцев и иллирийцев к ущелью, куда Тейя уже успел проскочить.
     --  Вперед! -- крикнул  он  бегущим лонгобардам. --  Альбоин,  Гизульф,
Зенон, идем  со  мной!  Посмотрим,  неужели  же  этот  Тейя  неуязвим? И они
бросились к ущелью. Тейя стоял у входа с топором.
     -- Ну, король варваров, покончим! -- крикнул Иоанн. -- Что ты спрятался
в свою нору? Выходи, если ты мужчина!
     -- Дайте мне  три  копья! --  крикнул  Тейя,  отдавая свой  щит и топор
стоящему подле него Адальготу.
     И без щита выбежал из ущелья. Иоанн бросил копье, Тейя наклонил голову,
и  оно пронеслось мимо.  В  свою очередь  бросил  копье  Тейя,  Иоанн быстро
наклонился вперед: копье не задело его, но попало в стоявшего за ним Зенона.
Тот упал мертвый. Тейя быстро, одно за другим, бросил еще два, и одно из них
пронзило Иоанна  насквозь.  Когда тот  упал, исаврийцев  и иллирийцев  объял
ужас: Иоанн
     считался  первым  героем Византии после  Велизария.  С  громким  криком
бросились они бежать. Лонгобарды еще держались.
     -- Идем, Гизульф, --  с отчаянием вскричал Альбоин. --  Идем, мы должны
покончить с этим королем.
     Но Тейя  был  уже подле них; в воздухе  сверкнул ужасный топор  его,  и
Альбоин  упал,  раненный  в  плечо, тотчас же  за  ним  свалился и  Гизульф.
Началось   неудержимое  бегство:  лонгобарды,   гепиды,   аллеманы,  герулы,
исаврийцы  --  все   бежали  в  ужасе.  С  громкими  торжествующими  криками
преследовали  их товарищи Тейи. Сам  же он снова стал у входа в ущелье и, не
переставая,  бросал в бегущих копья,  которые подавал ему  Вахис. Ни одно из
них не пролетело даром.
     Нарзес видел  это  ужасное, беспорядочное  бегство своих лучших  войск.
Сильно озабоченный, поднялся он в носилках.
     -- Иоанн убит! -- кричали иллирийцы, пробегая мимо него.
     -- Альбоин и Гизульф тяжело ранены! -- кричали лонгобарды.
     -- Беги! Скорее спасайся в лагерь!
     --  Надо  начинать снова, -- сказал  Нарзес. -- А, вот,  наконец,  идет
Цетег, как он вовремя!
     Действительно, Цетег собрал  всех  римлян и  итальянцев,  которые  были
рассеяны в войсках Нарзеса. Это были большей частью старые легионеры из Рима
и  Равенны, глубоко преданные  ему. Спокойно,  в  строгом порядке шли  они к
ущелью. Сифакс, с двумя копьями в руках, шел за своим господином.
     Готы, преследовавшие  бежавшие войска  Иоанна и  Альбоина,  завидя этот
свежий отряд, отступили к ущелью.
     Молча, без  боевых  возгласов,  без звука  трубы шли  римляне  за своим
предводителем. Они прошли покрытое кровью и трупами место, где Тейя в начале
битвы  поразил двенадцать союзников, выступивших против него. Тем же мерным,
спокойным шагом, с мечом в  правой, с копьем и щитом в левой руке, провел их
Цетег мимо убитого Иоанна.
     Готские герои не  захотели  прятаться  в ущелье, они ждали врага  перед
входом. Наконец,  римляне  с  Цетегом во главе приблизились. Герцог Гунтарис
Вельзунг  первый  бросился на  Цетега.  Его  копье воткнулось  глубоко в щит
римлянина, но в ту же минуту он сам упал мертвый.
     Граф Гриппа из Равенны хотел отомстить за Вельзунга: высоко взмахнул он
своим  длинным  копьем. Но  широкий  меч  Цетега  насмерть  поразил  старого
соратника великого Теодориха.
     Гневно нахмурившись,  выступил Визанд  -- клинки их мечей скрестились с
такой  силой, что искры засверкали. Но  Цетег  ловко отразил страшный удар и
вонзил  свой  меч в правое  плечо гота. Высоко брызнула струя его крови, два
товарища быстро  унесли его. Брат его  Рагнарис  пустил свое копье. Цетег не
заметил его, но  верный Сифакс ловким ударом отбросил его в сторону. В ту же
минуту Цетег разрубил голову гота.
     Испуганные готы отступили перед ужасным  римлянином и протеснились мимо
Тейи в ущелье. Только Алигерн, брат Тейи,  не  захотел отступить. Он с такой
силой бросил свое копье, что насквозь  пробил щит Цетега;  но  меч римлянина
вонзился ему  в грудь, и  он  упал  на руки  старого Гильдебранда,  который,
бросив свой топор, с трудом пронес раненого мимо Тейи в ущелье.
     Но  и  удар Алигерна не пропал даром:  широкой  струей лилась  кровь из
левого  плеча  Цетега. Однако,  он  не  обращал  на это внимания  и бросился
вперед, убить обоих готов:  Гильдебранда и Алигерна. В  эту  минуту Адальгот
узнал ненавистного человека, погубившего его отца.
     --  Аларих! Аларих! -- громко вскричал он и, бросившись вперед, схватил
оставленный Гильдебрандом топор. -- Аларих! -- вскричал он еще раз.
     При звуке  этого имени Цетег поднял  голову. Через минуту тяжелый топор
просвистел в  воздухе и  ударил в шлем Цетега. Тот  упал, оглушенный ударом.
Сифакс тотчас подскочил, схватил  его  на  руки и отнес в сторону  от  места
битвы.
     Но легионеры  не  отступали,  да  и  не  могли  бы отступить, если бы и
захотели,  потому  что  следом за ними Нарзес  выслал  две тысячи  персов  и
фракийцев.
     -- Не  приближайтесь к  ущелью! -- кричал их  предводитель. -- Бросайте
копья издали! Так велел Нарзес!
     Войско охотно повиновалось этому приказу,  и целый град копий полетел в
ущелье,  ни один гот не мог показаться. Тейя, закрывая  своим телом  и щитом
узкий вход, долго один защищал свой народ. Византийский историк Прокопий так
описывает со слов очевидца эту невиданную борьбу Тейи:
     "Теперь я  должен  изобразить в высшей степени замечательное  геройство
человека, который не  уступает никому из тех,  которых  называют героями, --
геройство Тейи. Всем  видимый, стоял он, прикрываясь щитом,  у входа впереди
своих воинов. Все храбрейшие римляне, -- а их  было много,  -- бросились  на
него, потому что с его смертью, думали они,  битва кончится. Все они бросали
в  него  копья,  он же  перехватывал их своим щитом, а  сам убил, одного  за
другим, бесчисленное множество. Когда же щит его становился слишком тяжел от
вонзившихся  в него  копий,  он  требовал  себе  другой.  Так  стоял  он, не
оборачиваясь,  крепко,  точно  вросший в землю,  правой  рукой нанося смерть
врагам, а левой защищая себя от смерти, постоянно требуя себе новых щитов".
     Вахис и Адальгот, стоявшие за ним, непрерывно подавали ему новые щиты и
копья, огромная куча которых была навалена у входа.
     Но вот римляне, персы и фракийцы -- видя, что все усилия их разбивались
об этот живой щит готов, а самые храбрые из них, бросавшиеся вперед, один за
другим падали мертвые, -- стали терять  бодрость, поколебались и, наконец, с
криком бросились бежать.
     В эту минуту Цетег очнулся.
     -- Сифакс, новое копье! -- вскричал он и быстро вскочил. -- Стойте!  --
закричал он бегущим. -- Остановитесь, римляне! За вечный Рим!
     И, гордо выпрямившись,  он  выступил  против Тейи.  Римляне  узнали его
голос. "За вечный Рим!" -- повторили они и остановились.
     Но и Тейя  узнал этот голос. В  щит его вонзилось уже двенадцать копий,
-- он не мог больше держать его, но, узнав приближавшегося, не думал более о
перемене щита.
     -- Не надо щита! Боевую секиру! Скорее! -- вскричал он.
     Вахис  быстро  подал  ему  его  любимое  оружие,  Тейя  бросил  щит  и,
размахивая  топором,  с  криком: "Умри,  римлянин!"  --  бросился  из ущелья
навстречу Цетегу.
     Через минуту в воздухе одновременно  просвистели топор и копье. Ни один
из врагов не думал о защите, оба упали. Топор Тейи пронзил грудь Цетега.
     -- Рим! Вечный Рим! -- закричал он еще раз и умер.
     Копье римлянина в то же время вонзилось в грудь  Тейи. Адальгот и Вахис
подхватили его, смертельно раненного, и унесли в ущелье.
     Восемь часов продержался Тейя,  непрерывно  сражаясь,  и  день стал уже
клониться к вечеру. Как только неприятели увидели, что Тейя упал, они тотчас
бросились к ущелью. Место Тейи во входе занял  Адальгот. Гильдебранд и Вахис
стали за ним.
     Сифакс между тем, вынес труп Цетега с места битвы. Громко рыдая,  сидел
он в стороне, держа на коленях благородную голову. Вдали шумела битва, но он
не  замечал  ее. Вдруг  он увидел, что к  нему приближается Аниций  с толпой
византийцев, среди которых он узнал Альбина и Сцеволу.
     -- Что вам нужно? -- вскричал он, вскочив на ноги и берясь за копье.
     --  Голову префекта. Мы должны отвезти ее  императору  в  Византию,  --
ответил Аниций.
     Но  мавр,  пронзительно крикнув,  бросил копье.  Аниций упал,  и,  пока
остальные  возились  с умирающим,  Сифакс схватил  труп  своего господина  и
стрелой понесся с  ним на гору,  к  тому  месту, где над ней взвивался столб
дыма, -- это был один из боковых кратеров.
     Он  бежал по крутой,  почти отвесной тропинке, которую и византийцы,  и
готы считали недоступной. И чем дальше,  тем быстрее бежал  он, боясь, чтобы
его не  поймали. На минуту он остановился  на высокой черной  скале,  обеими
руками  поднял  дорогой ему  труп  высоко над головой, показывая прекрасное,
гордое лицо его  заходящему солнцу,  и вдруг исчез  вместе  с ним  в бездне:
величественная  гора  схоронила в  своей  пылающей  груди  верного,  хотя  и
преступного сына своего и освободила его от ненависти врагов.
     Альбин и  Сцевола обратились к Нарзесу, чтобы он велел вытащить труп из
кратера. Но тот ответил:
     -- Нет,  я воюю  с  живыми,  а  не с  мертвыми.  Оставьте великану  его
величественную могилу.
     Между тем, у входа  в ущелье кипела битва. Место Тейи  занял Адальгот и
оказался  достойным преемником героя. Вдруг, в самый разгар борьбы, раздали!
торжественные, радостные  звуки  римской трубы,  призывающей  к  прекращению
битвы,  к  перемирию, и в  то  же  время Гильдебранд  и  Вахис, стоявшие  за
Адальготом, закричали:
     -- Взгляни на море! Гаральд! Гаральд! Его корабли!..
     Утомленные византийцы с радостью прекратили  борьбу. Король Тейя  лежал
на своем широком  щите  со стрелой в груди. Гильдебранд не позволил вынимать
ее из раны: "Вместе с кровью уйдет и его жизнь", -- сказал он.
     -- Что  это  за крик?  --  тихо спросил  умирающий. --  Северные  люди?
Гаральд здесь?
     -- Да, дорогой, несравненный герой, -- радостно  ответил  ему Адальгот,
опускаясь перед ним на колени. -- Гаральд -- это спасение для остатка нашего
народа, для нас -- и для женщин; детей! Не напрасно отстаивал ты нас с таким
беспримерным  геройством целый день. Только что явился сюда посол от Нарзеса
--  Василиск. Гаральд  разбил  его ионийский флот и  явился сюда; он  грозит
высадиться и  начать  борьбу, если  Нарзес не даст  свободного пропуска всем
оставшимся  в живых готам с их имуществом  и оружием. Он хочет отвезти нас в
страну Фулу.  Нарзес охотно  согласился;  он  говорит, что  глубоко  уважает
высокое геройство короля Тейи и его народа. Можем ли мы воспользоваться этим
разрешением, о король?
     -- Конечно, -- ответил умирающий, и потухающие глаза его вспыхнули  еще
раз.  --  Можете и  должны.  Слава Богу, спасены и свободны  остатки  нашего
народа!  Да,  да,  поезжайте в  Фулу  все  живые и  возьмите с  собой короля
Теодориха и...
     -- И короля Тейю, -- окончил Адальгот, целуя уста умирающего.
     ГЛАВА V
     Действительно,  в  то  время,  пока у входа  в ущелье  кипела последняя
битва, к берегу явился сильный флот  Гаральда, за  которым шли  взятые  им в
плен византийские корабли. Гаральд, разбойничая среди островов  Средиземного
моря, узнал,  что борьба за Рим возгорелась снова, и готам  приходится очень
трудно.  Тотчас повел  он свои корабли  им  на  помощь. У  Брундувиума стоял
сильный флот  Нарзеса; Гаральд после ожесточенной борьбы взял его и вместе с
ним явился теперь в последнюю минуту спасти остатки готов.
     Герольд его, высадившись на, берег, сказал Нарзесу:
     -- Так  говорит викинг Гаральд: отпусти с нами всех оставшихся  в живых
готов с их оружием  и имуществом; мы перевезем их на своих  кораблях в  наше
отечество. Если ты отпустишь их, то и он возвратит тебе взятые у вас корабли
и пленных.  Если же ты  не  согласишься, то он умертвит  всех своих пленных,
высадится на берег и с  тыла бросится на вас. Тогда посмотрим,  много  ли из
вас уцелеет,  когда мы и  готы бросимся  на вас спереди и с  тыла. Мы,  люди
севера, будем бороться до последнего человека. Гаральд поклялся в этом.
     Нарзес, не задумываясь, согласился:
     -- Я  поклялся  изгнать готов  из Италии, а не сжить  со света. Немного
чести  было  бы  при  таком  превосходстве  сил  уничтожить  остатки  такого
геройского  народа.  Я уважаю  и  готов,  и их  короля Тейю. За  сорок  лет,
проведенных мной в битвах, я не встречал еще подобного героя.
     Он  тотчас  послал  Василиска  к  ущелью объявить о  перемирии.  И  вот
началась   переправа  готов.  От  горы  до  самого  берега   длинной   цепью
расположились в  два ряда воины Нарзеса.  На берегу  ждали четыреста  воинов
Гаральда, чтобы принять отъезжавших.
     Прежде чем  показались  готы, к  носилкам Нарзеса  подошел  Василиск  с
лавровым венком в руках.
     -- Прими  этот  венок, --  почтительно поклонившись,  сказал он. -- Его
присылает тебе твое войско. Это лавры с Везувия, там у ущелья, на листьях --
кровь твоих воинов.
     Нарзес сначала оттолкнул венок рукой, но затем взял.
     -- Хорошо,  дай мне его,  -- сказал  он и положил венок подле себя.  --
Поднимите и подержите меня: я не могу стоять,  а это чудное зрелище я должен
видеть, -- сказал он.
     Потрясающее зрелище  открылось ему.  Последние готы покидали Везувий  и
прекрасную Италию: они уходили на дальний, холодный, но родной им север.
     Торжественно  и  строго  звучал  военный  рог  готов.  В  то  же  время
раздавалось  монотонное,  грустное,  торжественное  пение  мужчин,  женщин и
детей: это были старинные погребальные песни готов.
     Шествие открывал старый граф Визанд: хотя и раненый, он держался прямо,
опираясь на копье. За ним четыре воина несли труп короля Тейи.  Он лежал  на
последнем  щите своем,  с копьем Цетега  в  груди,  черные локоны  обрамляли
бледное, благородное лицо его.
     За  ним шли рядом  Гильдебранд и Адальгот --  седое  прошлое и  золотое
будущее  народа.  Под тихие,  торжественные  звуки своей арфы Адальгот  пел:
"Расступитесь, народы, пропустите нас: мы -- последние готы".
     Когда носилки Тейи поравнялись с  носилками Нарзеса,  тот сделал  готам
знак остановиться и громко сказал:
     --  Победа -- моя, но лавры -- твои. Что  будет  после --  не знаю,  но
сегодня, король Тейя, приветствую тебя,  как величайшего героя  всех времен.
Вот, возьми!
     И он положил поднесенный ему Василиском венок на бледный лоб покойника.
Носильщики  подняли носилки и прежним мерным  торжественным  шагом двинулись
дальше к берегу моря.
     Вслед за Тейей пронесли  высокий пурпуровый трон,  на котором покоилась
величественная  фигура Дитриха Бернского, Теодориха, с короной  на голове, с
высоким щитом в левой руке и с мечом, прислоненным к  правому  плечу. Высоко
над головой великого покойника  развевалось его знамя --  поднимающийся лев.
Вечерний бриз тихо колыхал складки знамени и, казалось, нашептывал последнее
"прости" героям.
     Когда этот трон поравнялся с Нарзесом, больной с усилием приподнялся  в
своих носилках и с глубоким почтением склонил перед ним голову.
     -- Узнаю и приветствую тебя, мудрый король Равенны. Только что пронесли
самого сильного, теперь несут самого великого из королей.
     За Теодорихом потянулся ряд  носилок  с ранеными, впереди Вахис с тремя
воинами  нес  Алигерна  на его щите.  За  ранеными понесли ларцы, корзины  и
сундуки  с  королевскими  сокровищами.  Затем  шли женщины,  дети,  глубокие
старики. За ними мальчики, начиная с десяти лет: они  не захотели возвратить
вверенное  им  оружие, из них  образовали  отдельный  отряд.  Нарзес  не мог
сдержать приветливой улыбки,  когда  эти  маленькие  белокурые  герои  важно
прошли мимо, решительно и свирепо глядя на него.
     -- О, -- сказал он, --  наследникам Юстиниана, их полководцам будет еще
много работы!
     Остатки воинов замыкали шествие.
     На  берегу  ждали  многочисленные лодки,  которые перевозили  готов  на
корабли. Трупы Тейи и Теодориха с королевскими знаменами и сокровищами  были
помещены на корабле Гаральда и его сестры. Пурпуровый трон  великого Дитриха
Бернского  был поставлен  у главной мачты, у  ног  короля примостился старый
Гильдебранд, Адальгот  же и  Визанд стояли у трупа  короля Тейи, который они
положили у руля. Подошел к ним могучий Гаральд со своей сестрой и с глубокой
грустью, положив руку на грудь покойника, сказал:
     -- Я не мог спасти, храбрый король, ни тебя, ни твоего рода. Позволь же
мне  увезти  хотя  бы  труп твой и остатки  твоего народа  в землю  верных и
храбрых, откуда вам никогда не следовало уходить. Итак, король Фроде, все же
я везу к тебе народ готов!
     -- А я, -- сказала Гаральда, -- знаю тайное искусство сохранять  трупы,
мы привезем в целости тело этого благородного мертвеца в свое отечество. Там
похороним  мы его и Теодориха на высоком холме у берега моря,  где они будут
слушать рев морских волн и вести разговор друг с другом. Эти двое стоят один
другого... Взгляни, брат Гаральд, -- вон на берегу столпились неприятельские
войска,  смотри, как  почтительно опускают они перед  нами  свои знамена!  А
заходящее солнце точно пурпуровой мантией покрыло море и землю. И наши белые
паруса  окрашены  этим  пурпуром.  А  южный  ветер  колышет  знамя  великого
Теодориха.  К  северу  указывает он  путь нам.  Вели же поднять якоря,  брат
Гаральд! Едем домой, последние готы, на наш холодный, но дорогой север...

     СХВАТКА ЗА РИМ

     Глава I
     Глава II
     Глава III
     Глава IV
     Глава V
     Глава VI
     Глава VII

     Глава I
     Глава II
     Глава III
     Глава IV
     Глава V
     Глава VI
     Глава VII
     Глава VIII

     Глава I
     Глава II
     Глава III
     Глава IV
     Глава V
     Глава VI
     Глава VII
     Глава VIII

     Глава I
     Глава II
     Глава III
     Глава IV
     Глава V
     Глава VI
     Глава VII
     Глава VIII
     Глава IX

     Глава I
     Глава II
     Глава III
     Глава IV
     Глава V
     Глава VI
     Глава VII
     Глава VIII
     Глава IX
     Глава X
     Глава XI
     Глава XII
     Глава XIII
     Глава XIV
     Глава XV
     Глава XVI
     Глава XVII
     Глава XVIII
     Глава XIX

     Глава I
     Глава II
     Глава III
     Глава IV
     Глава V
     Глава VI
     Глава VII
     Глава VIII
     Глава IX
     Глава X
     Глава XI
     Глава XII
     Глава XIII
     Глава XIV
     Глава XV

     Глава I
     Глава II
     Глава III
     Глава IV
     Глава V


Популярность: 2, Last-modified: Sun, 27 Jul 2003 19:37:29 GmT