-----------------------------------------------------------------------
Пер. с франц. - Е.Гунст. В кн.: "А.-Ф. Прево. История кавалера
де Грие и Манон Леско". М., "Правда", 1989.
OCR & spellcheck by HarryFan, 3 October 2002
-----------------------------------------------------------------------
Эта история не нуждается в предисловии, однако так уж принято, чтобы
любая книга начиналась с него. В данном случае мы только предупредим
читателя, что не обещаем ему ни раскрытия имен, упомянутых в этой истории,
ни каких-либо разъяснений касательно описываемых событий, ни малейших
намеков, которые помогли бы ему о чем-то догадаться или понять что-либо,
чего он не поймет сам. Рукопись эта была найдена среди бумаг человека,
хорошо известного в свете. Мы постарались сделать стиль ее приемлемым, не
нарушая ни простоты повествования, ни силы описываемых чувств. Все в ней
дышит нежностью, благородством и добродетелью. Пусть же отправится она в
странствие под этими почтенными знаменами и пусть успехом своим будет
обязана лишь самой себе.
Мы удалили из нее излишний турецкий колорит, который только утяжелил бы
повествование, и всюду, где было возможно, заменили иностранные термины
французскими. Так, вместо "гарема" мы пишем "сераль", хотя и известно, что
гарем не что иное, как частный сераль; слово "базар" заменено словом
"рынок" и т.д. Сделано это для удобства тех, кто мало знаком с восточным
бытом, ибо во всех книгах, посвященных Востоку, легко найти пояснения всех
этих терминов.
Не насторожит ли читателя признание, с которого я начну свой рассказ? Я
любил красавицу гречанку, историю которой я собираюсь написать. Кто
поверит, что я чистосердечен в изображении своих утех и горестей? Кто не
усомнится в правдивости моих описаний и моих восторженных похвал? Не
исказит ли бушующая страсть картину всего, что мне суждено было увидеть и
совершить? Словом, можно ли ожидать правдивости от пера, коим водит
любовь? Вот соображения, которые вполне могут насторожить читателя. Но
если он человек просвещенный, он сразу же поймет, что, исповедуясь во всем
этом столь откровенно, я твердо верю, что второе мое признание сразу же
развеет сомнения, вызванные первым. Я долго любил, признаюсь ив этом, а
быть может, и сейчас еще не настолько изжил роковую отраву, как мне
удалось убедить в этом самого себя? Но любовь всегда приносила мне одни
лишь горести. Мне не суждено было вкусить не только ее услад, но даже ее
благодатных иллюзий, которые, при моем ослеплении, несомненно, могли бы
заменить мне подлинное счастье. Я - любовник отвергнутый, даже обманутый,
если верить признакам, судить о которых я предоставлю читателю. В то же
время любимая мною ценила меня, слушалась как отца, уважала как
властелина, советовалась со мною как с другом; но это ли награда за
чувство, подобное моему? Горечь от пережитого мною все еще дает себя
знать; так можно ли думать, что похвалы мои чрезмерны и что я
преувеличиваю свое чувство к неблагодарной, искалечившей всю мою жизнь?
Я служил в королевском посольстве при иностранном дворе, интриги и
обычаи которого знал лучше, чем кто-либо. Я приехал в Константинополь, уже
в совершенстве владея турецким языком, и это сразу же расположило ко мне
окружающих и внушило доверие, которое большинство послов завоевывает лишь
после длительных испытаний; турки дивились тому, что француз может
оказаться, если позволено так выразиться, отуреченным не менее, чем
коренные обитатели страны, и уже само это редкостное явление с первых же
дней снискало мне их благосклонность и особое уважение. Я всегда
сочувственно относился к их обычаям и нравам, и это еще больше привязывало
их ко мне. Они даже вообразили, что раз у меня так много общего с турками,
значит, я сочувствую и их вере, а потому они стали еще больше уважать
меня; все это привело к тому, что я почувствовал себя в стране, где не
прожил еще и двух месяцев, столь же свободно и непринужденно, словно в
своем родном краю.
Служебные мои обязанности позволяли мне много бродить по городу, и я
старался пользоваться этим, чтобы удовлетворить свое любопытство и вместе
с тем пополнять познания. Вдобавок я еще находился в том возрасте, когда
тяга к удовольствиям идет рука об руку с охотой к серьезным делам, и,
отправляясь в Азию, я как раз и намеревался удовлетворять обеим этим
склонностям. Развлечения, коим предавались турки, оказались не такими уж
причудливыми и в скором времени и мне стали доставлять удовольствие. Я
боялся только, что здесь труднее будет удовлетворять свойственное мне
влечение к женщинам. Их содержат в Турции весьма строго, так что даже
увидеть их трудно, а потому я уже решил подавить в себе эту склонность и
предпочесть тихую жизнь утехам, доступ к коим столь затруднителен.
Между тем у меня завязались добрые отношения с несколькими турецкими
вельможами, которые слыли особенно разборчивыми в выборе жен и располагали
в своих сералях прекраснейшими женщинами. Они много раз очень ласково и
почтительно принимали меня в своих дворцах. Я заметил, что в разговорах
они никогда не касаются любовных тем и что даже непринужденные их беседы
не выходят за рамки рассуждений об охоте, о вкусных яствах и о мелких
придворных или городских событиях, над которыми можно посмеяться. Я был
так же сдержан, как и они, и только жалел, что из-за излишней ревности или
из-за отсутствия вкуса они избегают самой приятной темы, могущей оживить
беседу. Но я заблуждался насчет их намерений. Они хотели только испытать
мою скромность, или, вернее сказать, зная, как высоко ценят французы
женские чары, они словно сговорились подождать, чтобы я мог обнаружить
свой нрав. Во всяком случае, вскоре они дали мне повод так думать.
Один бывший паша, безмятежно наслаждавшийся сокровищами, накопленными
за долгие годы службы, выказывал мне всяческие знаки уважения, в ответ на
которые я неизменно изливался в благодарности и преданности. В его доме я
чувствовал себя непринужденно, словно в своем собственном. Мне были
знакомы все его хоромы, кроме женской половины, и я упорно не обращал
взора в ту сторону. Он заметил эту особенность моего поведения, и, не
сомневаясь в том, что я все же знаю, где расположен его сераль, он
несколько раз приглашал меня прогуляться вместе с ним по саду,
примыкавшему к дворцу. Наконец, видя, что я упорно храню молчание, он с
улыбкой сказал мне, что восхищается моею скромностью.
- Вам известно, - добавил он, - что я обладаю прекрасными женщинами, а
вы не в таком возрасте и не такого нрава, чтобы быть к ним равнодушным.
Удивительно, что вы не проявляете любопытства и желания их видеть.
- Я знаком с вашими обычаями и никогда не стану просить, чтобы их
нарушили ради меня, - ответил я равнодушно. - Обладая некоторым знанием
света, - продолжал я, спокойно глядя на него, - я понял, когда прибыл в
вашу страну, что раз у вас так тщательно оберегают женщин, то любопытство
и нескромность должны почитаться особенно предосудительными пороками.
Зачем же оскорблять своих друзей расспросами, которые могут прийтись им не
по душе?
Он высоко оценил мой ответ. Он признался, что неоднократные примеры
излишней вольности французов весьма насторожили турок против них и что
поэтому ему особенно приятно, что я придерживаюсь столь разумных взглядов.
Он тут же предложил мне показать свой сераль. Я отнесся к этой милости без
особого восторга. Мы направились в помещение, описывать которое не входит
в мою задачу. Но я был настолько поражен порядками, царившими там, что без
труда запомнил многие подробности.
Все жены паши, которых насчитывалось двадцать две, находились вместе в
зале, предназначенном для их занятий. Они разбились на группы; одни
рисовали цветы, другие шили или вышивали - соответственно своим
способностям или вкусам, следовать которым они были вполне вольны. Мне
показалось, что платья у всех из одной и той же ткани, во всяком случае
одинакового цвета, зато прически у всех были разные, и я понял, что они
приноровлены к чертам лица. По углам зала толпилось много служанок и слуг,
готовых немедленно исполнить малейшие прихоти женщин; я заметил, однако,
что слуги, которых я принял за мужчин, в действительности - евнухи. Но как
только мы вошли, все слуги удалились, а двадцать две дамы встали; замерев
на месте, они ждали распоряжений своего повелителя или объяснения, чем
вызван наш приход, по-видимому, крайне удививший их. Я по очереди
вглядывался в их лица; они были разного возраста; я не заметил ни одной
старше тридцати лет на вид, зато и ни одной столь юной, как я предполагал;
самым молоденьким было по меньшей мере шестнадцать-семнадцать лет.
Шерибер - так звали пашу - учтиво попросил их приблизиться и, кратко
пояснив, кто я такой, предложил им как-нибудь развлечь меня. Они велели
подать им различные музыкальные инструменты, и некоторые стали играть на
них, а другие принялись довольно легко и изящно плясать. Зрелище это
длилось больше часа, после чего паша распорядился подать освежающие
напитки, и их разнесли во все уголки зала, где женщины заняли свои прежние
места. Я еще не имел случая произнести ни единого слова. Наконец паша
спросил, какое впечатление произвело на меня это изящное собрание; я
воздал должное очарованию собранных здесь красавиц, а он пустился в весьма
здравые рассуждения о могуществе воспитания и привычки, благодаря коим
даже самые прекрасные женщины в Турции смиренны и покорны, в то время как
другим народам, говорят, постоянно приходится жаловаться на волнения и
раздоры, которые возникают из-за красивых женщин. В ответ я высказал
несколько замечаний, лестных для турецких дам.
- Нет, - возразил он, - дело не в том, что у наших женщин другой нрав,
чем у женщин прочих стран. Из двадцати двух, которых вы видите здесь, лишь
четыре коренные турчанки. Большинство же - рабыни, которых я купил, не
считаясь с их происхождением.
Обратив мое внимание на одну из самых юных и привлекательных, он
пояснил:
- Вот гречанка; она у меня только полгода. Не знаю, кому она
принадлежала раньше. Я купил ее случайно, только за ее миловидность и
веселый нрав. Как видите, она так же довольна своей участью, как и ее
подруги. Однако я замечаю в ней столь живой и развитой ум, что иной раз
дивлюсь, как это ей удалось так скоро усвоить наши обычаи, и не могу
объяснить это не чем иным, как силою привычки и окружающих примеров.
Поговорите с нею, - предложил он, - и я уверен, вы найдете в ней все
достоинства, благодаря которым женщина достигает у вас самого высокого
положения и может вершить большие дела.
Я подошел к ней. Она увлекалась живописью; она, видимо, мало обращала
внимания на то, что происходит в зале, и, едва кончила плясать, сразу же
опять взялась за кисть. Попросив прощения, что отрываю ее от работы, я не
нашел ничего лучшего как продолжить тему моего разговора с Шерибером. Я
похвалил ее нрав, который так ценит ее господин; я не скрыл от нее, что
мне известно, сколько времени она принадлежит ему, и поздравил ее с тем,
что за столь короткий срок она так хорошо свыклась с обычаями и с укладом
жизни турецких дам. Ответ ее был прост. Женщина, по ее словам, не может
рассчитывать на иное счастье, кроме счастья угождать своему повелителю, и
поэтому она очень рада, что Шерибер о ней столь лестного мнения. А я,
принимая это во внимание, не должен удивляться, что она так легко
подчинилась порядкам, установленным им для своих невольниц. Столь
искренняя покорность воле старика со стороны прелестной девушки, которой
на вид не было и шестнадцати лет, удивила меня больше, чем все, что
рассказал мне паша. И весь облик, и речь юной рабыни подтверждали, что она
действительно преисполнена теми чувствами, о которых говорит. Мысленно
сопоставив ее взгляды со взглядами наших дам, я невольно выразил
сожаление, что она рождена для иной судьбы, чем та, какую заслуживает
своею добротой и покорностью. Я с горечью рассказал ей о невзгодах,
нередко постигающих мужчин в христианских странах, где мы идем на все,
чтобы дать женщинам счастье, где мы относимся к женщинам скорее как к
королевам, чем как к рабыням, безраздельно посвящаем им жизнь и просим за
это только ласки, нежности и добронравия, а между тем почти всегда
оказывается, что мужчина ошибся в выборе супруги, которой он дарует свое
имя, свое общественное положение и состояние. Мне показалось, что
собеседница жадно вслушивается в мои сетования, и я продолжал рассуждать о
том, как счастлив был бы француз, находя в своей подруге добродетели,
которые как бы пропадают зря у турецких дам, ибо они, к несчастью, никогда
не встречают у мужчин ответного чувства.
Мною овладело такое волнение, что, сознаюсь, я почти не давал
собеседнице времени отвечать мне. Беседу нашу прервал Шерибер. Быть может,
он заметил, с каким пылом разговариваю я с его невольницей; но я, не имея
никаких оснований упрекать себя в злоупотреблении его доверием, спокойно
вернулся к нему. В расспросах его не чувствовалось ни малейших признаков
ревности. Наоборот, он обещал почаще развлекать меня таким зрелищем, если
оно пришлось мне по вкусу.
В последующие несколько дней я нарочно воздерживался от встречи с
пашой, чтобы доказать полное мое равнодушие к женщинам и тем самым
предупредить возможные его сомнения на этот счет. А когда он приехал ко
мне, чтобы попрекнуть меня в том, будто я его забыл, один из рабов,
сопровождавших его, передал моему слуге письмо. Вручено оно было моему
камердинеру, который и доставил мне его так же таинственно, как и получил.
Распечатав конверт, я нашел в нем записку на греческом языке, которого еще
не знал, хотя незадолго перед тем и начал изучать. Я тотчас же послал за
своим учителем, слывшим вполне порядочным человеком, и просил его
растолковать мне, о чем там идет речь, - словно письмо попало в мои руки
случайно. Учитель перевел мне его; я сразу же понял, что оно от юной
гречанки, с которой я беседовал в серале паши. Но я никак не ожидал того,
что содержалось в этом послании. Сетуя на свой горестный удел, она во имя
того уважения, с каким я отзывался о добродетельных женщинах, заклинала
меня воспользоваться моим влиянием, дабы вырвать ее из рук паши.
Она не возбуждала во мне никаких иных чувств, кроме вполне
естественного восхищения ее красотой, и, придерживаясь принятых мною
правил поведения, я отнюдь не собирался пускаться в приключение, от
которого мог ждать куда больше бед, нежели радостей. Я не сомневался, что
юную рабыню обворожила картина счастливой жизни наших женщин, которую я в
немногих словах описал ей, и что ей стало невмоготу затворничество в
серале; у нее возникла надежда, что она встретит с моей стороны те самые
чувства, которые я так восхвалял у своих соотечественников, и ей
вздумалось затеять со мною любовную интрижку. Поразмыслив об опасностях,
которыми чревата для меня такая прихоть, я еще больше утвердился в своем
прежнем решении. Однако естественное желание услужить милой женщине, жизнь
коей, как мне казалось, со временем превратится в подлинную пытку,
побудило меня задуматься, нельзя ли вернуть ей свободу законным путем. Мне
пришло в голову испытать одну из таких возможностей, причем это потребует
от меня только некоторой щедрости: я задумал выкупить девушку. Боязнь
оскорбить пашу подобным предложением чуть было не остановила меня. Но я
разработал такой план, который вполне успокоил мою щепетильность.
У меня завязались весьма дружеские отношения с силяхтаром, одним их
влиятельнейших людей Оттоманской империи. Я решил признаться ему, что
хотел бы купить рабыню, принадлежащую паше Шериберу, и вместе с тем
просить его взять на себя эти хлопоты, как будто он хочет приобрести ее
для самого себя. Силяхтар охотно согласился, не придав этой услуге особого
значения. Цену я предоставил на его усмотрение. Шерибер так благоговел
перед высоким положением силяхтара, что оказался сговорчивее, чем я мог
предполагать. Силяхтар в тот же день дал мне знать, что паша согласен и
что цена определена в тысячу экю.
Я радовался, что деньги мои пойдут на столь благое дело; но накануне
дня, когда мне предстояло получить желаемое, у меня возникло соображение,
которое я на первых порах совсем упустил из виду, а именно: что станется с
юной рабыней и на что она рассчитывает по выходе из сераля? Не собирается
ли она приехать ко мне и обосноваться в моем доме? Она казалась мне
достаточно привлекательной, чтобы я позаботился о ее благополучии; но
помимо того, что я обязан был считаться со своей челядью и держаться в
рамках благопристойности, как мог я избежать того, что паша рано или
поздно узнает, где обрела она убежище, и не наскочу ли поневоле на тот
самый подводный камень, которого надеялся избежать? Мысль эта настолько
охладила мое рвение, что на следующий день при встрече с силяхтаром я
высказал сожаление, что вовлек его в дело, которое может огорчить пашу. И,
даже не заикнувшись о тысяче экю, которую следовало бы ему отдать, я
отправился к Шериберу. Раздираемый одновременно и желанием услужить
рабыне, и тревогой насчет грозящих мне осложнений, и боязнью огорчить
моего друга, я рад был бы подыскать какой-нибудь повод, чтобы окончательно
отказаться от этого замысла; я подумал, не лучше ли открыться самому паше,
чтобы по крайней мере выяснить, не слишком ли тяжела для него жертва,
которую от него требуют. Мне казалось, что ссылка на боязнь обидеть друга
будет достаточно уважительной, чтобы я мог, не нарушая правил вежливости,
уклониться от исполнения женской прихоти. Шерибер так обрадовался мне и
так изливался в своих чувствах, что опередил меня, не дав мне времени ему
открыться, и тут же сообщил, что в его серале стало одной женщиной меньше:
юная гречанка, с которой он предоставил мне возможность побеседовать,
продана силяхтару. Он рассказывал об этом весьма непринужденно, и, судя по
этому, я понял, что он не особенно огорчен утратой юной невольницы. В
дальнейшем я еще более убедился в том, что он совершенно равнодушен к
женщинам. Он был в том возрасте, когда плотские вожделения уже не терзают
мужчину, а на свой сераль он тратился не столько по сердечной склонности,
сколько из тщеславия. Осознав это, я махнул рукой на щепетильность и даже
не стал признаваться ему в своих сомнениях; я предоставил ему воображать,
будто теперь он имеет неоспоримое право рассчитывать на признательность
силяхтара.
Тем не менее, когда он предложил мне заглянуть в сераль, я заметил, что
он колеблется - как ему держать себя с проданной рабыней.
- Она не знает, что у нее будет новый хозяин, - сказал он. - Я так
часто давал ей доказательства своего расположения, что гордость ее будет
уязвлена, когда она узнает, как легко я согласился уступить ее другому. Вы
сами увидите, - добавил он, - как она будет прощаться со мною; ведь сейчас
мы с ней увидимся в последний раз. Я сказал силяхтару, что он может увести
ее в любое время.
Я предвидел, что для меня эта сцена не будет лишена приятности, однако
вовсе не по тем причинам, по каким она должна оказаться стеснительной для
паши. На письмо юной гречанки я не решился ответить ни единым словом, а
потому предполагал, что она будет крайне огорчена, узнав, что ей суждено
перейти в сераль силяхтара, где ее ждет еще более тяжкая неволя. Как же
прискорбно будет ей узнать об этом в моем присутствии и скрыть свое горе!
Раб Шерибера дважды приходил ко мне за ответом на письмо, но я ограничился
приказанием устно передать ей, что всячески постараюсь оправдать ожидания,
которые на меня возлагают.
Вместо того, чтобы отправиться в общий зал, паша распорядился сказать
гречанке, чтобы она пришла к нам в одну из небольших комнат и чтобы туда,
кроме нее, никого не пускали. По смущению, охватившему ее, когда она вошла
к нам, я понял, как она взволнована. Увидев нас вместе, она подумала, что
я откликнулся на ее мольбу и пришел возвестить ей о ее освобождении.
Первые любезные слова паши вполне могли подкрепить такую надежду. Он очень
ласково и учтиво сказал ей, что, как он ни расположен к ней, он не мог не
уступить могущественному другу своих прав на ее сердце; но он утешается
тем, добавил паша, что может поручиться ей, что она попадает в руки
благороднейшего человека; вдобавок это один из самых влиятельных вельмож
империи, и он может, благодаря своему богатству и страстной натуре,
осчастливить женщин, которым суждено нравиться ему. Он назвал силяхтара.
Гречанка обратила на меня отчаянный взгляд, лицо ее сразу приняло скорбное
выражение, словно она упрекала меня за то, что я превратно понял ее
намерения. Она догадывалась, что не кто иной, как я освобождаю ее из
сераля Шерибера, однако лишь для того, чтобы отдать ее из одного рабства в
другое и что, следовательно, я неверно истолковал ее слова или не
посчитался с побуждениями, о коих она поведала мне, прося ей помочь.
Шерибер же был твердо убежден, что волнение девушки объясняется не иначе
как сожалением о предстоящей разлуке с ним. Она еще более укрепила его в
этом заблуждении, когда стала уверять, что если уж ей суждено жить в таких
условиях, то она желала бы другого хозяина; скорбь ее изливалась в столь
нежных и настоятельных жалобах, что, как я заметил, паша уже готов был
забыть свое обещание. Но я принял его колебания всего лишь за преходящий
порыв и был взволнован ими куда меньше, чем слезами прекрасной гречанки; я
поспешил прийти к обоим на помощь, сказав им несколько ободряющих слов.
- Горе, которое причиняет паше разлука с вами, должна служить вам
утешением, - сказал я невольнице. - А если вас тревожит мысль о том, что
ждет вас у силяхтара, то я с ним в таких хороших отношениях, что могу
поручиться: там вы будете счастливы и станете полной хозяйкой своей
судьбы.
Она подняла на меня взор и так проникновенно заглянула мне в глаза, что
прочла в них мою мысль. Шерибер не усмотрел в моих словах ничего, что
противоречило бы его намерениям. После этого наша беседа проходила
спокойнее. Он засыпал ее подарками и пожелал, чтобы я принял участие в их
выборе. Потом он попросил меня не осудить его за желание обойтись с ней
запросто и увел ее в другую комнату, где они пробыли наедине более
четверти часа. Я убежден, что он поступил так только потому, что хотел в
последний раз доказать ей свое расположение. Я отнесся к его поступку без
малейшего волнения, и это служит порукой, что сердце мое ничуть не было
затронуто.
Между тем дело зашло так далеко, что уже нечего было раздумывать, и я
поспешил домой за тысячью экю и немедленно отвез деньги силяхтару. Он
дружески осведомился, не открою ли я своего секрета, а в виде единственной
награды за оказанную им услугу попросил меня сказать по крайней мере каким
образом у меня завязались отношения с рабыней Шерибера. Мне незачем было
таиться, и я рассказал ему, с чего началась эта история и в чем ее
сущность. Когда же он дал мне понять, что трудно поверить, будто только
великодушие побуждает меня услужить столь прекрасной девушке, какою я
описал ему юную гречанку, я поклялся, что ничуть не увлечен ею и, помышляя
лишь о том, как бы вернуть ей свободу, обеспокоен вопросом, что она
намерена предпринять по выходе из неволи; я говорил так искренне, что у
него не могло остаться никаких сомнений насчет моих чувств. Он назначил
срок, когда я могу приехать к нему за невольницей. Я ждал этого часа без
особого нетерпения. Мы уговорились встретиться в ночное время, чтобы
скрыть переезд от посторонних. Около девяти часов вечера я отправил к
силяхтару своего камердинера в скромной карете, дабы она не привлекла
внимания прохожих, и приказал ему просто сказать, чтоб доложили силяхтару,
что он приехал от моего имени и ждет у ворот. Ему ответили, что силяхтар
повидается со мною на другой день и тогда расскажет, что он для меня
сделал.
Отсрочка эта ничуть не встревожила меня. Чем бы она ни была вызвана, я
со своей стороны сделал все, что мне подсказывали честь и великодушие; и
радость, которую должно было принести мне успешное завершение затеи,
объяснялась только двумя этими причинами. Тем временем я сосредоточенно
обдумывал, как мне вести себя с юной рабыней. По многим соображениям я не
мог оставить ее у себя. Даже толкуя в самом лестном для себя смысле ее
решение обратиться за помощью именно ко мне, которое можно было принять за
намерение дать мне возможность наслаждаться ее красотой, я все же не
собирался открыто сделать ее своей наложницей. Я переговорил с учителем
греческого языка, которому в конце концов вполне доверился. Он был женат.
Жена его должна была принять невольницу из рук моего камердинера, а я
собирался на другой день отправиться к ней и узнать, чем я еще могу быть
ей полезен.
Но причины, по которым силяхтар отложил передачу невольницы, оказались
серьезнее, чем я предполагал. Когда я к нему приехал, он как раз собирался
ко мне; мое появление и первые мои вопросы заметно смутили его. Он ответил
мне не сразу. Потом, нежно обняв меня, - чего я, зная его нрав, отнюдь не
ожидал, - он попросил меня вспомнить, в чем я уверял его накануне, и
уверял так горячо, что он не мог заподозрить меня в неискренности. Он
подождал, давая мне возможность еще раз подтвердить мои уверения, и, снова
заключив меня в объятия, но уже с более непринужденным и веселым видом,
сказал, что он - счастливейший из смертных, поскольку, воспылав жгучей
страстью к невольнице Шерибера, может не опасаться соперничества и
возражений со стороны друга. Он был со мною вполне откровенен.
- Я виделся с нею вчера, - сказал он мне, - я провел с нею всего лишь
час; у меня не вырвалось ни слова о любви. Но чары ее произвели на меня
такое впечатление, что я уже не могу жить без нее. Для вас она не так
дорога, - продолжал он, - поэтому я льщу себя надеждой, что ради друга вы
без труда откажетесь от блага, которым особенно не дорожите. Назначьте
цену, какой она по-вашему стоит, и не будьте так скромны, как Шерибер,
который не мог оценить ее по достоинству.
Я отнюдь не ожидал такого оборота, после того как он оказал мне эту
услугу; но, не питая никаких чувств, которые побуждали бы меня видеть в
этом предложении коварство, я не мог считать, что оно противно чести и
дружбе; однако по тем же соображениям, по каким я решил помочь невольнице,
я возмутился при мысли, что, вопреки ее чаяниям, мне придется отдать ее во
власть другого повелителя. Таково и было мое единственное возражение
силяхтару.
- Если вы меня заверите, - ответил я, - что она благосклонно принимает
ваше чувство или что она по крайней мере согласна вам принадлежать, я
забуду все свои расчеты и, клянусь небом, вам не придется дважды
обращаться ко мне с этой просьбой; я удовлетворю ее немедленно. Но мне
известно, что снова оказаться в серале будет для нее страшным несчастьем,
и это единственная причина, побудившая меня принять участие в ее судьбе.
Здесь он почел уместным сослаться на обычаи, существующие у его
соотечественников:
- Стоит ли считаться со склонностями невольницы? - возразил он.
Я тотчас же опроверг этот довод.
- Не называйте ее больше невольницей, - сказал я, - я купил ее только
для того, чтобы дать ей свободу, и она действительно свободна с той самой
минуты, как вышла из-под власти Шерибера.
Слова мои ошеломили его. Однако я хотел сохранить его дружбу и поэтому
добавил, что, вероятно, любовь и щедрые дары человека его ранга тронут
сердце столь юного существа; я дал ему слово, что соглашусь на любое
решение, если девушка примет его добровольно. Я предложил выяснить этот
вопрос не откладывая. Он несколько приободрился. Позвали гречанку.
Изложить чувства силяхтара я взял на себя; но я хотел, чтобы она помнила о
своих правах и чтобы решение ее было вполне свободным.
- Вы принадлежите мне, - сказал я. - При содействии силяхтара я купил
вас у Шерибера. Цель моя - дать вам счастье, и случай к этому
представляется теперь же. Вы можете обрести его здесь; этот человек любит
вас и одарит вас всевозможными благами; вы, быть может, тщетно стали бы
искать все это в другом месте.
Силяхтару мое поведение и слова показались искренними, и он не преминул
присовокупить к ним множество заманчивых обещаний. Он призвал Пророка в
свидетели, что обещает ей в серале господствующее положение. Он упомянул о
всех развлечениях, которые ожидают ее там, о множестве рабов, готовых
служить ей. Она терпеливо выслушала его речь, но она уже вполне уразумела
смысл сказанного мною.
- Если вы желаете мне счастья, то дайте мне возможность воспользоваться
вашим благодеянием, - сказала она, обращаясь ко мне.
Ответ этот был настолько ясен, что теперь я уже думал лишь о том, как
бы защитить ее от насилия; хотя я не ожидал ничего дурного от такого
человека, как силяхтар, все же предосторожность казалась мне по ряду
соображений необходимой. Турки мало считаются с невольницами, зато к
женщинам свободным относятся весьма почтительно. Мне хотелось оградить ее
от всех случайностей, связанных с ее положением.
- Поступайте, как пожелаете, - сказал я ей, - и не опасайтесь ничего
как с моей стороны, так и со стороны кого-либо другого, ибо вы уже не
рабыня и я возвращаю вам все права, какие имею на вас и на вашу
независимость.
За время своего пребывания в Турции она не раз слышала о том, как
различно относятся турки к свободным женщинам и к невольницам. Сколь
велико ни было ликование, охватившее девушку при моих словах, она сразу же
решила принять вид и манеры, которые казались ей подобающими ее новому
положению. Я был очарован скромным и благопристойным выражением, вдруг
появившемся на ее лице. Она старалась не столько выразить мне
благодарность, сколько дать понять силяхтару, как он должен вести себя
после той милости, какую я ей оказал. Он и сам понимал это; он умолк -
только в этом и выражалось его огорчение; вместе с тем он, по-видимому,
готов был предоставить ей свободно распорядиться своей судьбой. Я не знал,
куда она попросит отправить ее, а она удивлялась, что я не разъясняю ей
своих намерений; поэтому она подошла ко мне, чтобы осведомиться о них. Я
счел неуместным вдаваться в долгие объяснения при силяхтаре, а только
подтвердил, что и впредь буду оказывать ей необходимую помощь; затем я
проводил ее до порога и передал своим слугам, приказав тайно отвезти ее к
учителю. В Константинополе имеются особые кареты, предназначенные для
женщин.
Меня удивило, что силяхтар не только не воспротивился ее желанию
уехать, но сам распорядился, чтобы отворили ворота, а когда я вернулся к
нему, то нашел его вполне успокоившимся. Он сдержанно попросил меня
выслушать, что он надумал.
- Великодушные чувства, побуждающие вас заботиться о благополучии этой
девушки, заслуживают всяческой похвалы, а от бескорыстия вашего я просто в
восторге, - сказал он. - Но, раз вы считаете ее достойной такого
отношения, значит вы о ней высокого мнения, а это может только подогреть
нежность, которую она вызвала во мне. Она свободна, - продолжал он, - и я
не упрекаю вас в том, что вы предпочли позаботиться о ее судьбе, а не
удовлетворить мое желание. Но прошу вас об одной только милости и обещаю
не злоупотреблять ею. А именно: без моего ведома не давайте согласия на ее
отъезд из Константинополя. Такое обещание свяжет вас ненадолго, - пояснил
он, - ибо я со своей стороны обещаю, что через четыре дня разъясню вам
свои намерения.
Я охотно согласился на эту просьбу, опасаясь прогневить его, и был
очень рад, что такою ценою удается сохранить его уважение и дружбу.
В тот день мне предстояли еще кое-какие дела, поэтому посещение юной
гречанки пришлось отложить до вечера. Случайно я встретился с Шерибером.
Он сказал мне, что виделся с силяхтаром и что тот в восторге от своей
новой рабыни. Их встреча могла состояться только после моего ухода от
силяхтара. Скромность, побудившая силяхтара так тщательно соблюсти нашу
тайну, еще более убедила меня в его благородстве. Шерибер же всячески
расхваливал ему меня. То, как вельможа говорил обо мне с пашой, убеждало
меня, что оба они мои преданнейшие друзья. И я был признателен им за это.
У меня не было особых причин гадать, к чему могут привести этот прилив
дружеских чувств и обещание, взятое с меня силяхтаром; поэтому и ум мой, и
сердце были вполне спокойны, и, когда я вечером приехал к учителю,
намерения у меня оставались все те же.
Мне сказали, что юная гречанка, уже успевшая сменить имя Зара, которое
она носила в рабстве, на Теофею, ждет меня с великим нетерпением. Я вошел
к ней. Она сразу же бросилась мне в ноги и обняла их, заливаясь слезами. Я
тщетно пытался поднять ее. Сначала она не в силах была произнести ни
слова, а только вздыхала; когда же вихрь обуревавших ее чувств стал
утихать, она принялась называть меня своим избавителем, отцом,
Провидением. Мне никак не удавалось сдержать порывы, в которых, казалось,
исходит вся ее душа. Я сам был до слез растроган знаками ее
признательности, так что у меня не хватало сил отклонить ее нежные ласки и
я не стеснял ее. Наконец, когда я заметил, что она мало-помалу
успокаивается, я поднял ее, усадил поудобнее и сам поместился рядом.
Немного отдышавшись, она спокойно повторила то, что тщетно пыталась
высказать сквозь рыдания. В ее словах звучала горячая благодарность за
услугу, которую я ей оказал, восторг перед моей добротой, пламенная мольба
к небу, чтобы оно сторицей воздало мне за то, чего самой ей не оплатить
всей жизнью, всей своей кровью. В присутствии силяхтара она делала над
собою величайшие усилия, чтобы сдерживать обуревавшие ее чувства. Ее
глубоко огорчало, что наша встреча откладывается, а если я не поверю, что
она намерена впредь жить и дышать лишь для того, чтобы показать себя
достойной моих благодеяний, то это будет для нее несчастьем даже худшим,
чем неволя. Я прервал ее, уверяя, что столь искренние и пылкие чувства
являются уже достаточной наградой за мои услуги. И, думая лишь о том,
чтобы предотвратить новые порывы чувств, я попросил у нее, как
единственной милости, поведать мне, с каких пор и в силу каких прискорбных
обстоятельств она лишилась свободы.
Должен отдать себе справедливость: несмотря на всю ее прелесть, на
трогательную беспомощность, с какой она поникла у моих ног и в моих
объятиях, в сердце моем еще не родилось никакого иного чувства, кроме
сострадания. Природная щепетильность не позволяла мне питать какое-либо
более нежное чувство к юному созданию, только что освободившемуся из рук
турка; да я и не предполагал в ней иных достоинств, кроме внешней
привлекательности, как это часто бывает в восточных сералях. Словом, меня
по-прежнему можно было бы похвалить за щедрость; однако мне уже не раз
приходила в голову мысль, что, узнай о ней христиане, мне не избежать бы
порицания со стороны строгих судей, за то, что я не пожертвовал эти деньги
на дела веры или на выкуп нескольких несчастных пленников, а, по всей
видимости, истратил их на собственные развлечения. Читателю
предоставляется судить, смягчают ли мою вину дальнейшие события; но если я
имею основания опасаться некоторых упреков уже в начале этой истории, то
последующее тем более вряд ли будет способствовать моему оправданию.
Малейшее мое желание Теофея считала для себя законом; поэтому она
обещала откровенно рассказать мне все, что ей известно об ее происхождении
и о последующих событиях.
- Я помню себя ребенком в небольшом городке, в Морее, где отец мой слыл
за иностранца, - сказала она, - и я считаю себя гречанкой, только
основываясь на его словах, однако он всегда скрывал от меня, откуда он
родом. Он был бедный и, не обладая никакими талантами, чтобы поправить
свои дела, воспитывал меня в бедности. И все же я не припоминаю такого
случая, чтобы я остро почувствовала нашу нищету. Мне не было еще и шести
лет, когда меня перевезли в Патрас; помню название этого города, и это -
самое раннее мое воспоминание. После бедности, в которой я жила до тех
пор, я сразу попала в такой достаток, что у меня сохранились о нем
неизгладимые впечатления. Я находилась при отце, однако, лишь прожив в
этом городе несколько лет, вполне осознала свое положение и поняла, какая
мне приуготовлена участь. Отец не был рабом и меня не продал; он поступил
на службу к турецкому губернатору. Меня считали довольно миловидной, и это
послужило для отца рекомендацией в глазах губернатора; губернатор обязался
всю жизнь кормить его, а мне дать тщательное воспитание с единственным
условием: предоставить меня ему, когда я достигну возраста,
соответствующего желаниям мужчин. Помимо крова и пропитания, отец получил
и небольшую должность. Меня воспитывала под его наблюдением одна из рабынь
губернатора; мне едва минуло десять лет, когда она стала расписывать,
какое мне выпало счастье, что я приглянулась ее господину, и разъяснять
мне, на что он рассчитывает, заботясь о моем воспитании. С тех пор
величайшее счастье, возвещенное мне, я представляла себе не иначе, как в
таких именно условиях. Великолепие нескольких женщин, составлявших сераль
губернатора, и рассказы об их счастливой жизни разжигали мое нетерпение.
Между тем губернатор был уже столь преклонного возраста, что отец, не
надеясь всю жизнь пользоваться выгодами, ради которых он переселился в
Патрас, стал раскаиваться, что взял на себя обязательства, плоды коих
будут недолговечны. Он еще не делился со мной своими раздумьями, но, зная,
в каком духе меня воспитывают, и не опасаясь сопротивления с моей стороны,
он затеял тайные переговоры с сыном губернатора, которого уже безудержно
влекло к женщинам, и предложил ему на тех же условиях воспользоваться
правами, принадлежащими его отцу. Меня показали юноше. Я пришлась ему по
вкусу. Менее терпеливый, чем его родитель, он потребовал у моего отца,
чтобы срок осуществления их сделки был сокращен, и меня отдали ему в том
возрасте, когда я еще не ведала различия полов.
Как видите, горестная судьба моя объясняется не склонностью к
наслаждениям: я не опустилась до порока, а родилась в нем. Поэтому я
никогда не испытывала ни стыда, ни раскаяния. С возрастом я не узнала
ничего, что помогло мне исправиться. В те ранние годы мне были чужды и
желания, порождающие страсть. Положение мое определялось привычкой. Так
длилось до того, когда губернатор решил приблизить меня к себе. Сын его,
мой отец и рабыня, которой я была поручена еще ребенком, страшно
перепугались; я же, ни малейшей степени не разделяя их тревогу,
по-прежнему была убеждена, что именно губернатору я и должна принадлежать.
Он был надменен и жесток.
Отец, напрасно понадеявшись на его смерть, оказался в столь безвыходном
положении, что со страху решил бежать вместе со мною, не открывшись в
своем намерении ни рабыне, ни юному турку; но затея эта кончилась
неудачно, и нас задержали еще прежде, чем мы добрались до гавани. Отец не
был рабом, поэтому бегство его не являлось таким преступлением, за которое
его могли бы казнить. Однако на него обрушился неистовый гнев губернатора;
он считал бегство отца изменой, попрекал его оказанными ему благодеяниями
и обвинял в воровстве. Меня в тот же день водворили в сераль. На следующую
ночь мне объявили, что я буду иметь честь оказаться в числе жен моего
властелина. Я восприняла эту весть как милость; не понимая причин,
побудивших отца обратиться в бегство, я удивлялась, что он вдруг вздумал
отказаться и от моего, и от собственного благополучия.
Настает ночь. Меня подготавливают к чести, о которой мне было
возвещено, и вот ведут меня в покои губернатора; он встречает меня весьма
благосклонно и ласково. В то же время губернатору докладывают, что сын его
настоятельно просит поговорить с ним и что дело, о котором будет речь,
настолько важно, что никак нельзя отложить его на завтра. Губернатор велит
впустить юношу и оставить их наедине. Меня все же не уводят; но отец с
сыном удаляются в одну из соседних комнат и некоторое время проводят там с
глазу на глаз. До меня, правда, донеслось несколько резких выкриков, по
которым я поняла, что беседа проходит не вполне спокойно. Затем последовал
какой-то шум; я испугалась, но тут сын выходит с растерянным видом из
комнаты, бросается ко мне, берет меня за руку и умоляет бежать вместе с
ним. Потом, сообразив, по-видимому, что ему следует опасаться челяди, он
выбегает один, обманывает слуг, передав им ложные распоряжения отца, а
меня оставляет в том же состоянии, то есть до такой степени трепещущей от
ужаса, что я даже не решаюсь войти в комнату, где они препирались, и
посмотреть, что там произошло. Между тем рабы, которым молодой турок
сказал, будто отец его желает побыть четверть часа один, по прошествии
этого времени снова появляются; они застают меня все в том же положении,
но при виде моей растерянности у них возникают какие-то подозрения. Они
начинают расспрашивать меня. Не будучи в силах вымолвить ни слова, я
жестом указываю на комнату, где происходило объяснение. Они находят там
своего повелителя в луже крови; он убит двумя ударами кинжала. Их крики
привлекают всех женщин сераля. Меня расспрашивают о разыгравшейся
трагедии. Я рассказываю не столько о том, что видела, сколько о том, что
донеслось до моего слуха; суть происшедшего я понимала не лучше других, и
слезы мои свидетельствовали одинаково и о моем испуге, и о неведении.
Не могло быть никакого сомнения, что губернатор погиб от руки сына.
Такая уверенность, подкрепленная бегством молодого турка, повлекла за
собою весьма странные последствия. Женщины из сераля и рабыни, вообразив,
что теперь над ними нет господина, решили завладеть всем, что
представлялось им особенно ценным, и под покровом ночи бежать из своей
темницы. Все двери были распахнуты настежь; поэтому и я решила скрыться,
тем более что никому и в голову не приходило меня утешать и удерживать. Я
хотела пойти к отцу, жившему поблизости от сераля, и думала, что легко
найду дорогу. Но не прошла я в потемках и двадцати шагов, как мне
почудилось, будто около меня мелькнул сын губернатора, однако я
удостоверилась в этом лишь после того как решилась окликнуть его. Он
сказал, что он в ужасе от совершенного им чудовищного преступления и что,
прежде чем спастись бегством, он хочет узнать, действительно ли его отец
умер. Я описала ему все, чему была свидетельницей. Скорбь его казалась
искренней. Он вкратце поведал мне, что шел к отцу скорее со страхом, чем
со злобой, чтобы объясниться с ним насчет меня, но отец, разгневанный его
признанием, хотел его заколоть и что, защищаясь, он вынужден был пустить в
ход свой кинжал. Он предложил мне бежать вместе с ним; но в то время как
он настойчиво уговаривал меня, нас окружило несколько человек, узнавших
его; они уже слышали о совершенном им преступлении и решили его задержать.
Меня оставили на свободе. Я тайком пробралась к отцу, который встретил
меня с великой радостью.
Не будучи замешан в этом прискорбном происшествии, он решил тотчас же
собрать все, что ему удалось накопить за время пребывания в Патрасе, и
вместе со мною покинуть город. Он не разъяснил мне своих намерений, а я по
простодушию вполне доверялась ему. Мы уехали беспрепятственно; но едва
оказались мы в море, он обратился ко мне со словами, которые очень
огорчили меня.
- Ты молода, - сказал он, - и природа наделила тебя всем, что может
вознести женщину на вершину благосостояния. Я везу тебя в такое место, где
тебе легко будет пожать обильные плоды твоей привлекательности; но ты
должна поклясться, что будешь строго следовать моим советам.
Он заставил меня дать ему эту клятву в таких выражениях, которые делали
бы ее нерушимой. Мне было крайне противно связывать себя так, как он того
требовал. Но, размышляя о приключениях, на кои он толкал меня, я начала
понимать, что если вступлю в связь с мужчиной по собственному выбору, то
могу извлечь из этого куда больше удовольствия. Сын патрасского
губернатора, с которым у меня такая связь была, ничуть не волновал моего
сердца, в то время как мне попадалось немало юношей, с которыми я не прочь
была бы находиться в столь же близких отношениях. Однако родительская
власть являлась ярмом, против коего я была бессильна, а потому я решила
смириться. Мы прибыли в Константинополь. Первые месяцы пошли на то, чтобы
привить мне манеры и дать познания, какие требуются от женщины в столице.
Мне шел пятнадцатый год. Не делясь со мною своими планами, отец
беспрестанно сулил мне блестящее будущее, которое, говорил он, превзойдет
все мои чаяния. Однажды, возвращаясь из города, он не заметил, что следом
за ним идут двое неизвестных, которые остановились только после того, как
увидели, в какой именно дом он направился; затем они, собрав нескольких
соседей, сами вошли в наш дом. Мы занимали там лишь небольшое помещение.
Они так громко постучались в нашу дверь, что отец испугался и отослал меня
в соседнюю комнату. Когда он отворил дверь, его сразу же схватил человек,
которого отец, по-видимому, узнал, ибо у него вдруг пропал голос и
некоторое время он не в силах был отвечать на брань, которую я явственно
слышала. Отца называли мерзавцем, подлецом, кричали, что правосудие в
конце концов доберется до него и воздаст ему должное за все его
предательства и кражи. Он не пытался оправдываться и, понимая, что
сопротивление невозможно, покорно дал увести себя к кади. Едва оправившись
от испуга, я накрылась чадрой и поспешила вслед за людьми, задержавшими
отца. Поскольку правосудие творится открыто, я стала свидетельницей
обвинений, которые ему предъявляли неизвестные, и приговора, вынесенного
сразу же после того как были выслушаны его показания. Отца обвиняли в том,
что он соблазнил жену некоего греческого вельможи, у которого служил
домоправителем, что он похитил эту женщину вместе с двухлетней дочкою,
прижитой ею от мужа, и вдобавок украл наиболее ценные вещи хозяина. Не
будучи в состоянии опровергнуть эти обвинения, отец лишь старался
оправдаться, утверждая, будто все это совершил по настоянию дамы; призывая
небо в свидетели, он клялся, что в краже повинна она одна, что он не
извлек из этого ни малейшей выгоды, ибо сам был обворован столь жестоко,
что впал в крайнюю нищету. На вопрос, что сталось с похищенными им
женщиной и девочкой, он отвечал, что обе они умерли. Признания, которые
ему пришлось сделать, показались судье достаточными, чтобы осудить его на
смертную казнь. Как ни стыдно мне было, что я дочь столь преступного отца,
я готова была дать волю своей скорби и разразиться слезами и воплями. Но
отец попросил судью оказать ему милость, выслушав его несколько минут
наедине, а то, что он сказал, по-видимому, смягчило судью; во всяком
случае казнь была отложена. Отца отвели в темницу. Отсрочку казни, идущую
вразрез с обычаями, люди стали толковать как доброе предзнаменование. Мне
же, в моем горестном положении, оставалось только вернуться в наше жилище
и ждать окончания этих прискорбных событий. Но, подходя к нашему дому, я
увидела толпу и признаки какого-то смятения; не решаясь идти дальше, я
спросила, что тут происходит. Вдобавок ко всему, чему я сама была
свидетельницей, мне разъяснили, что в городе существует обычай, как только
вынесен приговор, расхищать имущество осужденного, и вот уже люди,
воспользовавшись этим обычаем, растаскивают наши вещи. Тревога моя
достигла такой степени, что я, не имея сил скрыть, кто я такая, стала,
трепеща, умолять какую-то турчанку сжалиться над несчастной дочкой грека,
приговоренного к смертной казни. Она приподняла на мне чадру, чтобы
взглянуть мне в лицо; горе мое, по-видимому, тронуло ее, и она, с согласия
мужа, увела меня в свой дом. Оба они дорого взяли с меня за эту услугу. От
ужаса, который владел мною, я значительно переоценивала их благодеяние. Я
доверила им свою судьбу и, когда они обещали позаботиться обо мне,
вообразила, что обязана им жизнью. Все же у меня, как и у окружающих, еще
оставалась надежда, основанная на решении судьи отсрочить казнь. Но
несколько дней спустя хозяева сказали мне, что приговор, вынесенный отцу,
приведен в исполнение.
Оказавшись в городе, где у меня совсем не было знакомых,
пятнадцатилетней девушкой, неопытной и подавленной унизительным
несчастьем, я поначалу думала, что обречена до конца жизни на нищету и
невзгоды. В то же время, сознавая свое отчаянное положение, я стала
размышлять о своих юных годах, дабы решить, как мне вести себя в будущем.
Из всего, что мне помнилось, я могла установить лишь два начала, на коих
зиждилось мое воспитание: первое из них побуждало меня считать мужчин
единственным источником благосостояния и счастья женщин; второе учило, что
путем угождения, покорности, ласк мы можем в какой-то степени властвовать
над мужчинами, в свою очередь, подчинять их себе и добиваться от них
всего, что нам требуется для счастья. Хотя намерения отца оставались для
меня неясны, мне помнилось, что именно к богатству и изобилию были
устремлены все его помыслы. Он старательно развивал мои природные данные,
с тех пор как мы поселились в Константинополе, и постоянно твердил мне,
что я могу достичь более высокого положения, чем большинство женщин. Он
ожидал от меня куда больше выгод, чем сам мог предоставить мне. Он
собирался, как человек опытный, указать мне дорогу, но преуспевать мне
предстояло самостоятельно при помощи тех средств, какими я располагала, а
он рассчитывал на часть тех благ, которые сулил мне. Неужели его смерть
лишит меня всех преимуществ, какими, по его словам, одарила меня природа?
Эта мысль все более крепла во мне те несколько дней, что я прожила в
одиночестве, а потом у меня возник план, который, как я думала, позволит
мне расплатиться с моими благодетелями. А именно: я решила рассказать им,
к чему готовил меня отец, и сделать их преемниками его надежд. Я не
сомневалась, что они, как местные жители, сразу же поймут, что именно я
могу сделать и для них, и для самой себя. Мысль эта так пришлась мне по
душе, что я решила немедленно переговорить с ними.
Но то, что надумала я по свойственному мне простодушию, не могло не
прийти в голову людям, куда более хитрым. Привлекательное личико
иностранки, оказавшейся в Константинополе без знакомых и покровителей,
было единственной причиной, побудившей турчанку заняться моей участью. Она
вместе с мужем уже наметила план, который намеревалась предложить мне, и в
тот самый день, когда я собралась поделиться с ней видами на будущее, она
решила поговорить со мною. Она стала подробно расспрашивать меня о моей
семье, о том, откуда я родом, и ответы мои, по-видимому, вполне
соответствовали ее намерениям. Под конец, расхвалив мою внешность, она
посулила мне, что я буду счастлива сверх всех ожиданий, если соглашусь
следовать ее советам и вполне доверюсь ей. Она знакома, - сказала она, - с
богатым негоциантом, страстным любителем женщин, который ничего не жалеет,
чтобы угодить им. Их у него десять, но даже самой красивой не сравниться
со мной, и я могу быть уверена, что весь его пыл сосредоточится на мне и
он сделает для моего счастья больше, чем для всех десяти остальных. Она
долго распространялась о роскоши, царящей в его доме. Я не могла не верить
ее рассказам, ибо они с мужем уже много лет находились у него в услужении
и изо дня в день дивились благодати, которую Пророк ниспосылает этому
щедрому человеку.
Она так ловко нарисовала соблазнительную картину, что легко убедила
меня; к тому же я была в восторге, что, опередив меня, она тем самым меня
избавляет от необходимости самой начать этот разговор. Но любовник,
которого она предложила мне, лишь отчасти соответствовал моим пожеланиям.
Отец всегда связывал в своих рассказах богатство с высоким положением в
свете. Гордость моя была уязвлена тем, что моим господином будет всего
лишь негоциант. Я высказала это своим хозяевам, но они, не соглашаясь со
мною, продолжали настаивать на выгодах, которые они предлагают мне, а под
конец, по-видимому, даже обиделись, что я так несговорчива. Я поняла, что
все то, что они якобы предоставляют на мое усмотрение, они уже порешили
между собою, а может быть, и с негоциантом, от имени коего действуют.
Поэтому меня еще более возмутила их настойчивость; но я скрыла свое
неудовольствие и попросила отложить окончательное решение вопроса до
завтрего. Весь день я размышляла над предложением турчанки, и оно
представлялось мне все отвратительнее; а ночью я приняла решение, которое
вы, вероятно, объясните отчаянием, но, уверяю вас, оно было принято мною
вполне обдуманно. Я беспрестанно вспоминала великие надежды отца, и это
помогало мне сохранить мужество. Как только я убедилась, что хозяева мои
уснули, я покинула их дом в том же виде, в каком вошла в него, и одна
побрела по улицам Константинополя, намереваясь обратиться к какому-нибудь
порядочному человеку, чтобы вверить ему свою судьбу. Столь неудачная затея
не могла закончиться благополучно. Я поняла это на другое утро, после
того, как провела ночь в великой тревоге, и за весь день тоже не встретила
ничего утешительного. На улице мне попадались только простолюдины, от
которых я ждала не больше помощи, чем от покинутых мною хозяев. Я без
труда различала дома людей богатых, но совершенно не знала, как получить
туда доступ; робость, которую я старалась в себе преодолеть, в конце
концов взяла верх над моей решительностью, и я показалась себе еще более
несчастной, чем в первые дни после смерти отца. Я вернулась бы в дом,
откуда бежала, но у меня не было никакой надежды отыскать его. Я поняла
свою неосторожность и так перепугалась, что гибель моя казалась мне
неизбежной.
Однако я так же плохо представляла себе грозящие мне беды, как и блага,
к коим стремилась. Я сама не понимала, чего боюсь, и, пожалуй, больше
всего тревожил меня голод, уже дававший себя знать. Случай, единственный
мой вожатый, привел меня на базар, где продают рабов, и я спросила, что за
женщины собрались под навесом. Когда мне разъяснили, что им предназначено,
я решила: вот для меня и выход из положения! Я подошла к ним и стала с
краю, надеясь, что если я действительно наделена привлекательной
внешностью, которую при мне столько раз расхваливали, то на меня тотчас же
обратят внимание. Все мои товарки стояли с закрытыми лицами, поэтому и я
сразу не открыла своего, хоть мне этого и хотелось. Тем временем настал
час торга; заметив, что многим покупателям, по их требованиям, показывают
женщин куда хуже меня, я не удержалась и подняла чадру. Никто не знал, что
я в этой группе посторонняя, или, вернее сказать, никто не догадывался,
что именно привело меня сюда. Но как только я открыла лицо - все зрители,
пораженные моей юностью и красотой, обступили меня. Я слышала, как люди
спрашивали друг у друга, кому я принадлежу; задавали этот вопрос и
восхищенные работорговцы. Так как ответить никто не мог, решили обратиться
непосредственно ко мне. Не отрицая того, что я продаюсь, я сама стала
спрашивать у желавших купить меня, кто они такие? Когда узнали о столь
необыкновенном случае, народу вокруг меня столпилось еще больше. Торговцы,
столь же возбужденные, как и зрители, стали делать мне предложения, но я с
презрением отвергала их. Нашлось несколько человек, которые в ответ на мои
вопросы назвали свои имена и чины, но среди них не нашлось ни одного, ранг
которого соответствовал бы моим требованиям; поэтому я отвергла все их
домогательства. Изумление мужчин, любовавшихся мною, еще возросло, когда
появилась торговка с кое-какой едой, а я стремительно бросилась к ней, ибо
меня уже давно терзал голод. Я умоляла ее не отказать мне в помощи, в
которой очень нуждаюсь. Она дала мне поесть. Я утоляла голод так неистово,
что привлекла всеобщее внимание. Все были в недоумении. У одних я замечала
сочувствие, у других - любопытство, и почти у всех мужчин взгляды,
горевшие нежностью и вожделением. Я понимала, что они любуются мною, и это
подкрепляло мое самомнение и убеждало в том, что сцена, которую они
наблюдают, обернется в мою пользу.
Мне задавали бесчисленные вопросы, на которые я отказывалась отвечать,
и вот в конце концов толпа расступилась, давая дорогу какому-то человеку,
который, проезжая мимо базара, пожелал узнать, что именно привлекло сюда
такое множество народа. Ему объяснили причину всеобщего возбуждения, и он
подошел, чтобы удовлетворить свое любопытство. Хотя почтительность, с
какой все относились к нему, и побуждала меня обходиться с ним
благосклоннее, я все же согласилась отвечать на его вопросы лишь после
того, как узнала от него самого, что он домоправитель паши Шерибера. Я
справилась у него также и о личных свойствах его господина. Он ответил,
что хозяин его был пашою в Египте и обладает несметными богатствами. Тогда
я шепнула ему на ухо, что если, по его мнению, я могу понравиться паше, то
он премного обяжет меня, представив своему господину. Мне не пришлось его
упрашивать; от тут же взял меня за руку и повел к экипажу, из которого
вылез, чтобы подойти ко мне. До слуха моего донеслись и сетования людей,
которые поняли, что я от них ускользаю, и различные толки об этом
происшествии, казавшемся всем на редкость загадочным.
По дороге домоправитель паши просил меня объяснить, каковы мои
намерения и почему юная гречанка, как можно судить по моему платью,
оказалась брошенной на произвол судьбы. Я сочинила историю, не лишенную
правдоподобия, но в ней сказывалась моя наивность, из коей он мог
заключить, что из услуги, которую он собирается оказать своему господину,
он может извлечь выгоду и для самого себя. Я так радовалась выпавшей мне
удаче, что упустила из виду свои интересы и думала только том, как бы
выразить признательность людям, готовым приютить меня. Я охотно
согласилась выполнить просьбу домоправителя и подтвердить, будто он купил
меня на рынке. Взамен он обещал оказывать мне всевозможные услуги и помочь
занять первое место среди невольниц паши; он заранее объяснил, как я
должна вести себя, чтобы ему понравиться. И действительно, сообщив паше о
моем прибытии, он постарался, чтобы мне оказали весьма милостивый прием,
который сразу же убедил меня в том, что ожидания мои оправдываются. Меня
поместили в одном из покоев, великолепие которых вам знакомо. Мне
предоставили множество рабов для услуг. Некоторое время я провела в
одиночестве; мне давали всяческие наставления с целью подготовить меня к
тому, что мне суждено: в первые дни, когда я наслаждалась, видя, что
исполняется малейшее мое желание, что к моим услугам все, что может мне
понравиться, и даже прихоти мои немедленно удовлетворяются, - я упивалась
счастьем, какое только можно себе представить. Радости моей не было
границ, когда, недели две спустя, паша пожаловал ко мне и сказал, что
считает меня самой привлекательной из своих женщин и что он распорядился,
чтобы ко всем его прежним щедротам добавили еще множество разных подарков,
- так что обилие их порою даже превышало мои желания. А что касается его
притязаний, то они, ввиду его преклонного возраста, были весьма умеренны.
Однако он приходил ко мне по нескольку раз в день. Свойственная мне
живость, веселое настроение, сказывавшееся во всех моих движениях, явно
забавляли его. Так длилось месяца два, и то была, пожалуй, самая
счастливая пора моей жизни. Но я мало-помалу привыкала ко всему, что могло
удовлетворить мои желания. Я перестала сознавать свое счастье, потому что
ничто уже не радовало меня. Я перестала наслаждаться тем, что малейшие мои
прихоти сразу же исполняются, и мне уже не приходится отдавать никаких
распоряжений. Роскошь моих покоев, обилие и великолепие драгоценностей,
пышность нарядов - все это уже не воспринималось мною, как прежде. То и
дело, тяготясь сама собою, я обращалась к окружающим меня вещам: "Дайте
мне счастье!" - говорила я золоту и алмазам. Но все вокруг было
бесчувственным и безгласным. Я решила, что меня подтачивает какой-то
неведомый недуг. Я сказала об этом паше, а он и сам заметил во мне
перемену. Он подумал, что тоска моя - от одиночества, в котором я провожу
часть дня, хотя он и нанял для меня учителя рисования, потому что я
сказала ему о своей склонности к этому виду искусства. Он предложил мне
перейти в общие женские хоромы, куда до сих пор не помещал меня лишь
потому, что хотел выделить среди остальных. Новизна того, что я там
увидела, несколько оживила меня. Я с удовольствием участвовала в общих
развлечениях и плясках и надеялась, что раз нам суждена общая участь, то
найдется нечто общее и в наших склонностях и привычках. Но хотя женщины
всячески старались сблизиться со мной, мне сразу же стали противны их
повадки. Интересы у них оказались самые мелочные, отнюдь не
соответствующие тому, к чему меня смутно влекло и чего я желала, еще не
изведав. Я прожила в такой среде около четырех месяцев, не принимая
никакого участия в том, что там творилось, была верна своим обязанностям,
избегала обидеть кого бы то ни было, и подруги любили меня даже больше,
чем мне того хотелось. Паша по-прежнему пестовал свой сераль, однако его
пристрастие ко мне заметно ослабевало. В первое время мне это было очень
обидно, но, словно вместе с настроением изменились и мои помыслы, теперь я
сносила его охлаждение совершенно равнодушно. Порою я ловила себя на том,
что погружаюсь в какие-то смутные мечты, в которых не могу себе самой дать
отчета. Мне казалось, что чувства мои глубже моих познаний и что душа
жаждет такого счастья, о котором я не имею ни малейшего представления. Как
и в дни, проведенные в одиночестве, я недоумевала, почему же я
несчастлива, хотя и получила все, чего мне хотелось для счастья. Я
задавалась вопросом, нет ли в доме, где сосредоточены все сокровища и
богатства, такой радости, которой я еще не вкусила, не может ли
совершиться тут перемена, которая развеяла бы мою постоянную тревогу. Вы
застали меня за рисованием; все развлечения, на которые я так
рассчитывала, свелись теперь к этому занятию. Да и от него я подолгу
отвлекалась, сама не зная почему.
В таком состоянии я и пребывала, когда паша распахнул перед вами двери
своего сераля. Этой милости он не удостаивал никого, поэтому я с
нетерпением ждала, к чему она приведет. Он велел нам плясать. Я исполнила
его распоряжение в каком-то необыкновенном приливе мечтательности и
самозабвения. Но я так разволновалась, что после танца сразу же вернулась
на свое место. Не помню, чем я была занята, когда вы подошли ко мне. Вы
задали мне несколько вопросов, и в ответах моих, вероятно, сказывалось
сильное смущение. Но ваша благородная, рассудительная речь сразу же
увлекла меня. Такое впечатление мог бы произвести лишь приятный, доселе
еще не слышанный мною инструмент. Ничто никогда еще так полно не
согласовалось с собственными моими мыслями. Это чувство еще усилилось,
когда, говоря о счастливой жизни ваших соотечественниц, вы разъяснили мне,
от чего зависит их счастье и что для этого делают мужчины. Основы
добродетели, чести и благопристойности, которые стали мне понятны без
особых объяснений, сразу же были усвоены мною и утвердились в моем
сознании, словно всегда были мне близки. Я с жадностью внимала всему, что
вы говорили, развивая эту тему. Я не прерывала вас вопросами, ибо все ваши
слова сразу же находили отклик в моем сердце. Шерибер подошел и нарушил
нашу приятную беседу, но я сохранила ее в памяти всю до последнего слова
и, едва вы удалились, стала припоминать ее в мельчайших подробностях. Все
в ней было мне невыразимо дорого. Я беспрестанно размышляла о том, что вы
сказали; днем и ночью лишь этим я и была занята. Есть, значит, страны, где
можно найти счастье не только в богатстве и удаче! Есть мужчины, которые
ценят в женщинах не одну лишь красоту! Там женщины могут основать свое
благополучие не только на своей миловидности и могут стремиться к каким-то
иным благам. Отчего же мне никогда не пришлось вкусить того, что столь
привлекает меня и, по-видимому, вполне соответствует моим склонностям?
Хотя мне и хотелось бы разузнать побольше подробностей, о которых я не
успела расспросить вас, я была уже взволнована вспыхнувшими во мне
стремлениями к свободе, и у меня создалось самое высокое представление обо
всем, что я услышала. Будь у меня возможность, я, не колеблясь, ушла бы из
сераля. Я стала бы искать вас по всему городу, чтобы только расспросить о
множестве вещей, не вполне мною понятных, и чтобы опять послушать ваши
рассказы и насладиться удовольствием, которое я еле вкусила. Но во мне еще
жива была давняя надежда, не будь которой я вела бы себя с домоправителем
паши гораздо осмотрительнее. Я родилась свободной, и ничто не заставляло
меня стать рабыней; поэтому я воображала, что, окажись я в тягостной
обстановке, меня никак нельзя будет силою удержать в ней. Я думала, что
все уладится, стоит мне только объясниться с пашою. Но так как мне часто
случалось видеться с домоправителем, которому было поручено сделать в
серале кое-какие улучшения, то я решила сначала откровенно поговорить с
ним. До тех пор он оставался верен данному мне слову. Я была вполне
довольна его услугами и заботой и не сомневалась, что и он расположен ко
мне. Однако, едва уразумев, к чему клонится моя речь, он напустил на себя
холодный, неприступный вид и притворился, что не понимает, на каком
основании я чего-то требую; когда же я вздумала напомнить ему свою
историю, он сделал вид, будто крайне удивлен, что я забыла, при каких
обстоятельствах он меня купил у работорговца. Я сразу поняла, что он
обманул меня. Как ни было мне горько, я все же сознавала, что попреки и
гнев бесполезны. Я со слезами на глазах молила его и увещевала, но он был
непреклонен и жесток, каким никогда не бывал раньше; он безжалостно
разъяснил мне, что отныне я невольница на всю жизнь, и посоветовал не
возобновлять такого разговора, иначе он доложит о нем своему повелителю.
Заблуждение насчет уготованной мне судьбы, в котором я пребывала так
долго, окончательно рассеялось". После краткой беседы с вами я умственно
развилась больше, чем за всю прожитую жизнь. Прежние мои приключения стали
казаться мне столь постыдными, что я не смела вспоминать о них; у меня не
было нравственных устоев до тех пор, пока вы не посеяли зачатки их в моем
сердце; теперь же я стала задумываться над своей жизнью и взирать на все
другими глазами; так я оказалась как бы перенесенной в иной мир. Я даже
почувствовала в себе некую отвагу и сама дивилась ей, принимая во внимание
мое безвыходное положение; я твердо как никогда решила отворить перед
собою двери темницы, причем собиралась, прежде чем искать путей, на
которые толкает отчаяние, испробовать все средства, основанные на ловкости
и осторожности. Открыться паше казалось мне самой опасной из всех
возможностей. Своим признанием я могла бы только прогневить его и, кроме
того, озлобила бы домоправителя, а это могло еще более затруднить другие
пути к освобождению. Тут мне пришло в голову обратиться к вам. Вы не
только были творцом перемены, совершившейся во мне, но вам же предстояло и
углубить ее. Я надеялась, что поскольку вы удостоили меня некоторого
внимания, то не откажете мне в помощи.
Трудность заключалась в том, чтобы тем или иным образом дать вам знать,
что я в ней нуждаюсь. Я отважилась намеками поговорить об этом с рабыней,
которая очень привязалась ко мне с самых первых дней моего пребывания у
паши. Я убедилась, что она полна готовности служить мне, но она так же
крепко была заточена в стенах сераля, как и я; выйдя за его пределы, она
оказалась бы преступницей. Поэтому она могла лишь предложить мне
посредничество своего брата, находившегося в услужении у паши. Я решила
отважиться на такой шаг. Я отдала рабыне письмо, которое, как видно, дошло
до вас, ибо другого повода позаботиться обо мне у вас не могло быть; но
письмо это на несколько дней ввергло меня в новые волнения. Одна из моих
товарок, присматривавшаяся ко мне, заключила по моему сосредоточенному
виду, что я замышляю нечто из ряда вон выходящее; она заметила, что я пишу
письмо, а потом проведала, что оно передано мною рабыне. Тогда она решила,
что тайна моя в ее руках. В тот же день она улучила время, чтобы
переговорить со мною с глазу на глаз, и, подчеркнув свою власть надо мною,
поведала мне о крайне опасной любовной связи, длившейся у нее уже
несколько недель. Она принимала у себя молодого турка, который ради
свиданий с нею отчаянно рисковал жизнью. Он пробирался по крышам до ее
окна, потом спускался к ней по веревочной лестнице. Хотя теперь я
проводила время вместе со всеми женщинами паши, в моем распоряжении все же
осталась отдельная комната, да еще в таком месте, которое казалось моей
ловкой товарке особенно удобным; поэтому она и попросила меня оказать ей
услугу, а именно спрятать на несколько дней ее возлюбленного, с которым
она не могла свободно видеться у себя.
Просьба ее меня напугала, но страх, что она выдаст меня, связывал мне
руки. Правда, она доверила мне свою тайну, однако это отнюдь не могло
остановить эту безрассудную женщину, ибо у меня не было никакой
возможности доказать, что она действительно открылась мне. Если бы я
отказала ей в содействии, ей стоило только прекратить свидания с
возлюбленным, чтобы сразу же замести все следы, в то время как мое письмо
и двое рабов, которым я доверилась, могли в любую минуту изобличить меня.
Мне пришлось исполнять все, чего бы она ни потребовала. Любовник ее
появился у меня в следующую же ночь. Чтобы обмануть рабов, которые
прислуживали мне, мне пришлось, пока они спали, подняться с постели и
проводить турка в комнатку, ключ от которой имелся только у меня. Там-то
товарка моя и рассчитывала встречаться с ним в дневное время. Чтобы
скрыться от взоров многочисленных женщин и невольников, требовалась
большая ловкость. Но в наглухо запертом серале никого не смущало, когда
одна из нас на время удалялась, а такие краткие отлучки облегчались еще и
тем, что в серале было очень много комнат. Между тем турок, видевший меня
всего лишь какое-то мгновение, при свете свечи, воспылал ко мне чувствами,
которые дотоле питал к моей товарке. С первого же свидания, когда она
пришла к нему, воспользовавшись моим ключом, она заметила в нем
холодность, которую не могла приписать одному лишь страху. Он стал внушать
ей, что хорошо бы и мне иногда присутствовать при их беседе. Доводы его
были столь легковесны, что она сразу же заподозрила его в измене; чтобы
удостовериться в своих предположениях, она решила удовлетворить его
желания. Я согласилась исполнить ее просьбу и пошла вместе с нею. Любовник
ее вел себя до того грубо и был так невнимателен к ней, что и я
возмутилась; я вполне понимала, как ей обидно, и поэтому одобрила ее
намерение прогнать изменника в следующую же ночь. Он был очень
раздосадован таким исходом и тем самым только распалил ее ревность; да и в
самом деле взгляды, которые он бросал на меня, ясно говорили, что его
огорчает разлука со мною. Но кара, приуготованная ему, намного превзошла
меру его преступления. Помогая ему выбраться из окна на крышу, ревнивица
безжалостно толкнула его, и он разбился насмерть. Об этой варварской мести
я узнала на другое утро из ее собственных уст.
Но она упустила из виду, что юноша увлек за собою веревочную лестницу,
а лестница, как и место, куда он упал, неминуемо изобличат ее преступное
поведение. Правда, трудно было установить, из какого именно окна он упал,
ибо во двор выходило еще несколько окон. Но в доме Шерибера все равно
поднялась страшная кутерьма, и она сразу же докатилась до сераля. Паша сам
стал допрашивать своих женщин. Он распорядился обыскать все помещения,
которые могли показаться подозрительными. Обнаружить ничего не удалось, а
я только дивилась невозмутимости, с какой моя товарка выдерживает все, что
творится вокруг. В конце концов подозрения домоправителя пали на меня.
Однако он не стал докладывать о них своему повелителю. Он сказал мне, что,
судя по моим бредням, не сомневается, что именно я всполошила весь сераль
и, вероятно, вознамерилась ценою преступления добиться свободы. Он вздумал
при помощи угроз вырвать у меня признание, но я его не испугалась. Однако
когда он пригрозил, что возьмется за самых преданных моих рабов, я сочла
себя погибшей. Он заметил мой испуг и, собравшись перейти к действиям,
вынудил меня рассказать ему правду, - не могла же я допустить, чтобы мои
несчастные слуги погибли в страшных муках. Итак, расследование, которое
велось, чтобы уличить другого человека, послужило к открытию именно моей
тайны. Я призналась домоправителю, что действительно пытаюсь добиться
свободы, но только такими путями, которые не осудил бы и сам паша; я дала
ему слово, что уже не буду настаивать на своих правах, а буду добиваться
свободы только как невольница и за такую сумму, какую за нее назначат. Он
пожелал узнать, к кому обратилась я с письмом. Я не могла скрыть, что оно
было к вам. Товарке искренность моя пошла на пользу, похождения ее так и
остались нераскрытыми, а домоправитель, довольный моим признанием, сказал,
что на таких условиях охотно пособит мне.
Его сговорчивость удивила меня не меньше, чем напутала прежняя
суровость. До сих пор не знаю, чем объяснить ее. Я была несказанно рада,
что удалось преодолеть столь страшное препятствие, и несколько раз
посылала разузнать, тронула ли моя просьба ваше сердце. Ответ ваш был
неясен. Теперь же, к величайшей радости, я на опыте убедилась, что вы
занялись участью несчастной невольницы и что свободой я обязана не кому
другому, как именно вам, благороднейшему из людей.
Если при чтении этой исповеди у читателя возникли те же мысли, что и у
меня, то он не удивится, что, выслушав ее до конца, я погрузился в
глубокое раздумье. Оставляя в стороне восторженные отзывы Шерибера, я
убедился, что юная гречанка и в самом деле наделена незаурядным умом. Я
восхищался тем, что без помощи иного наставника, кроме природы, ей удалось
так удачно выходить из затруднений и что, говоря о своих мечтах и
размышлениях, она большинству своих помыслов придавала чисто
философический оборот. Она была очень развита, причем нельзя было
предположить, что эти мысли она у кого-то заимствовала, ибо дело
происходило в стране, где мало предаются умственным занятиям. Поэтому я
решил, что у нее от природы богатый внутренний мир и в сочетании с на
редкость трогательной внешностью она представляет собою поистине
необыкновенную женщину. В приключениях ее я не находил ничего особенно
возмутительного, ибо уже прожил в Константинополе несколько месяцев и мне
изо дня в день доводилось слышать самые диковинные истории, связанные с
невольницами; в дальнейшем моем повествовании найдется немало таких
примеров. Не удивил меня и рассказ о том, как ее воспитывали. Ведь Турция
полна гнусными отцами, которые готовят дочерей к разврату, и только этим и
заняты ради хлеба насущного или ради приумножения своих достатков.
Но, принимая во внимание впечатление, произведенное на нее, как она
уверяла, нашей краткой беседой, а также причины, по которым она вздумала
именно мне быть обязанной своей свободой, я не мог вполне довериться тому
простодушному и невинному виду, с каким она говорила со мною. Чем больше я
приписывал ей ума, тем больше подозревал в ней ловкости; именно старания,
которые она прилагала, чтобы убедить меня в своей наивности, и внушали мне
недоверие. В наше время, как и в древности, только в иронической поговорке
упоминают о чистосердечии греков. Поэтому в лучшем случае я мог считать
правдоподобным лишь следующее предположение: стосковавшись в серале и
рассчитывая, быть может, на большую свободу, она решила уйти от Шерибера и
переменить обстановку, а чтобы внушить мне нежное чувство, вздумала
воспользоваться нашей беседой и подойти ко мне с той стороны, которая
показалась ей во мне самой уязвимой. Я допускал, что она действительно
испытала волнения сердца и ума, о которых говорила, а причину их нетрудно
было отыскать, ибо девушке вряд ли мог доставить много радости дряхлый
старик. Недаром она с похвалой отзывалась об умеренности паши. Ради полной
откровенности замечу, что сам я находился тогда во цвете лет, а внешность
моя, если верить окружающим, вполне могла произвести впечатление на
девушку из сераля, в которой я предполагал не только живой ум, но и пылкий
темперамент. Добавлю также, что бурные порывы, в которых изливалась ее
радость, не соответствовали ее суровому осуждению своего прошлого. Ее
исступленный восторг не был достаточно обоснован. Разве что предположить,
что по воле небес ее взгляды сразу изменились, иначе непонятно, отчего она
до такой степени тронута оказанною ей услугой? И почему она вдруг так
возненавидела обиталище, жаловаться на которое могла только потому, что
пресытилась царящим там изобилием?
Из всех этих рассуждений, часть коих пришла мне на ум еще во время ее
рассказа, я сделал вывод, что оказал красивой женщине услугу, в которой
мне незачем раскаиваться, однако на нее имели бы такое же право и все
остальные красивые невольницы; и хотя я взирал на гречанку с восхищением и
был, конечно, польщен тем, что она, по-видимому, желает понравиться мне,
уже одна мысль, что она вышла из рук Шерибера, побывав до него в объятиях
другого турка, а то и многих любовников, которых она от меня скрыла, -
удержала меня и предохранила от искушения, которому я по молодости легко
мог бы поддаться.
В то же время мне хотелось точнее узнать ее виды на будущее. Она должна
была понимать, что, поскольку я вернул ей свободу, я не имею права
чего-либо требовать от нее, а, напротив, жду, чтобы она сама рассказала
мне о своих намерениях. Я не стал задавать ей вопросов, а она не
торопилась делиться со мною своими планами. Она вновь заговорила об
европейских женщинах, об основах, на коих зиждется их воспитание, стала
выспрашивать у меня всякие подробности, а я с удовольствием отвечал ей.
Было уже очень поздно, когда я заметил, что мне пора уходить. Она так и не
заикнулась о своих намерениях, а все только твердила о том, как она
счастлива, как признательна и как ей приятно слушать меня; поэтому,
прощаясь, я вновь предложил ей свои услуги и сказал, что если дом и заботы
приютивших ее людей окажутся ей по душе, то она ни в чем не будет здесь
нуждаться. Я обратил внимание, что она весьма пылко попрощалась со мною.
Она называла меня своим повелителем, властелином, отцом, словом, давала
мне все нежные имена, обычные в устах восточных женщин.
Закончив еще несколько важных дел, я, прежде чем лечь спать, снова
представил себе все обстоятельства моей встречи с гречанкой. Она даже
явилась мне во сне. Проснувшись, я был полон этими мыслями и первым делом
послал к учителю узнать, как Теофея провела ночь. Меня не влекло к ней
так, чтобы это внушало мне тревогу, однако воображение мое пребывало в
плену ее прелестей; я не сомневался, что она будет уступчивой, а потому,
признаюсь, стал задумываться о том, стоит ли мне затевать с нею любовную
игру. Я размышлял о том, что можно себе в этом отношении позволить, не
противореча доводам рассудка; запятнана ли она ласками двух своих
любовников и должно ли внушать мне отвращение нечто такое, чего я и не
заметил бы, если бы не знал об этом? Такого рода изъян мог быть заглажен в
течение нескольких дней отдыхом и уходом, особенно в том возрасте, когда
природа беспрестанно возрождается сама собою. К тому же из всего
рассказанного ею самым правдоподобным показалось мне, что она еще
находится в полном неведении любви. Ей едва исполнилось шестнадцать лет.
Шерибер, конечно, не был в состоянии вызвать в ее сердце нежность, а в
Патрасе она не могла питать такого чувства к сыну губернатора, ибо была
еще ребенком, не говоря уже о том, что, по ее словам, он внушал ей
отвращение. Я подумал, как заманчиво было бы дать ей вкусить сладость
любви, а чем больше я размышлял об этом, тем больше льстил себя надеждой,
что уже отчасти внушил ей нежное чувство. Такие мысли заглушили во мне все
сомнения, подсказанные щепетильностью. Утром я встал совсем другим
человеком и, хотя и не собирался торопить события, все же решил еще до
вечера слегка подготовить их.
Силяхтар пригласил меня отобедать с ним. Он подробно расспрашивал меня
о том, в каком состоянии я оставил свою невольницу. Я напомнил ему, что
теперь ее уже не следует называть так; заверив его, что я намерен оставить
за нею все права, которые я ей возвратил, я еще раз решительно подтвердил,
что она мне совершенно безразлична. Силяхтар заключил, что это позволяет
ему осведомиться, где она поселилась. Такой вопрос поставил меня в
затруднительное положение. Мне удалось уклониться от ответа, лишь
прибегнув к приятной болтовне об отдыхе, в котором она нуждается по выходе
из сераля Шерибера, и о том, что я окажу ей дурную услугу, разгласив тайну
ее убежища. Но силяхтар так убедительно поклялся мне, что ей нечего
опасаться его домогательств и что он отнюдь не намерен ни тревожить, ни к
чему-либо принуждать ее силой, что с моей стороны было бы неприлично
усомниться в искренности его слов, особенно после того как он с доверием
отнесся к моим. Я назвал ему адрес учителя. Он еще раз весьма горячо
подтвердил свое обещание, и я вполне успокоился. Мы продолжали толковать о
необыкновенных достоинствах Теофеи. Не без труда подавил он свое
увлечение. Он признался, что никогда еще не был до такой степени очарован
женщиною.
- Я поспешил передать ее вам потому, что боялся, как бы при ближайшем
знакомстве увлечение мое не разгорелось еще сильнее и как бы любовь не
взяла верх над чувством долга, - сказал он.
Так говорить, подумалось мне, может только благородный человек, а надо
отдать туркам справедливость, что немного найдется народов, у которых так
ценилась бы врожденная порядочность.
В то время как он столь благородно излагал мне свои чувства, ему
доложили о паше Шерибере; паша появился в ту же минуту, причем вид у него
был до того взволнованный и сердитый, что мы поспешили осведомиться, что
именно тому причиною. С силяхтаром он был дружен, как и я, именно по
рекомендации одного из них я и подружился с другим. В ответ Шерибер
швырнул к нашим ногам мешок с червонцами; в нем была тысяча экю.
- Как прискорбно быть одураченным собственными рабами! - воскликнул он.
- Вот мешок с золотом, который украл у вас мой домоправитель, - добавил
он, обращаясь к силяхтару, - и это не единственная его кража! Я вырвал у
него под пыткой страшное признание. Я сохранил ему жизнь лишь для того,
чтобы он еще раз в вашем присутствии признался в своем преступлении. Я
умер бы от стыда, если бы этот гнусный раб не восстановил истину.
Паша попросил у силяхтара разрешения ввести домоправителя. Но нам с
силяхтаром хотелось сначала получить кое-какие разъяснения и тем самым
подготовиться к предстоящей сцене.
Паша пояснил, что у него есть слуга, завидующий домоправителю, ибо тот
захватил в доме большую власть; слуга этот из зависти стал следить за
домоправителем и заметил, что силяхтарский евнух, явившийся за юной
невольницей, прежде чем принять ее, отсчитал домоправителю много
червонцев. Еще ничего не подозревая, слуга заговорил с домоправителем о
том, чему оказался свидетелем, просто из любопытства, желая узнать, о
какой сумме идет речь. Но домоправитель, смущенный тем, что его застигли в
такую минуту, сразу же стал заклинать слугу держать язык за зубами и в
виде поощрения сделал ему дорогой подарок. А это, наоборот, только
распалило желание слуги погубить его. Сознавая, что его могут обвинить в
неверности, и боясь соответствующего наказания, слуга поспешил доложить о
своих подозрениях паше, а тот без труда добился истины. Под угрозами
домоправитель признался, что, когда силяхтар явился к паше с просьбой
продать ему гречанку, он слышал учтивый спор двух вельмож о цене
невольницы; хозяин его считал для себя счастьем, что может угодить своему
блистательному другу, и поэтому настаивал на том, что отдаст рабыню даром.
Заметив, что друзья разошлись, так и не закончив благородного поединка,
домоправитель пошел вслед за силяхтаром и, сделав вид, будто он послан
пашою, сказал, что раз он упорствует, не желая принять невольницу в виде
подарка, то пусть заплатит за нее тысячу экю Он добавил, что уполномочен
получить деньги и передать невольницу тем, кто явится за нею от имени
силяхтара. Шерибер же со своей стороны приказал домоправителю доставить ее
к силяхтару и, вполне положившись на него, поверил его докладу о том, что
поручение исполнено. Зато когда паше стало ясно, что его обманули не хуже
силяхтара, он пришел в дикую ярость. Он слепо доверял этому человеку
управление своими делами, теперь же у него возникли подозрения, что тот
обманывает его не в первый раз. Поэтому, как для того, чтобы наказать
негодяя за это преступление, так и для того, чтобы вызвать у него
признание в предшествующих, паша приказал подвергнуть в своем присутствии
виновника таким жестоким истязаниям, что вырвал у него признание во всех
его прежних проделках. Историю с Теофеей Шерибер почел особенно гнусным
мошенничеством. Он не мог простить домоправителю, что по его вине был так
несправедлив к свободной женщине.
- Я не только не стал бы обращаться с нею как с невольницей, - сказал
он нам, - а принял бы ее как дочь; я отнесся бы с уважением к ее горестям,
позаботился бы о ее судьбе, и я безмерно удивлен, что она никогда не
жаловалась мне и тем самым не открыла истину.
Силяхтара этот рассказ изумил куда больше, чем меня. Тем временем я
по-прежнему умалчивал о том, во что посвящать их не было надобности, и
говорил с Шерибером в таком духе, что силяхтар убедился в моем нежелании
быть замешанным в эту историю. Когда ввели домоправителя, хозяин заставил
его рассказать нам, при каких обстоятельствах он нашел юную гречанку и как
он коварно воспользовался ее простодушием, чтобы превратить в рабыню.
Судьба этого подлеца, тут же отправленного на казнь, как он того и
заслуживал, мало трогала нас.
Когда все это разъяснилось, силяхтар легко согласился принять от паши
мои червонцы и на другой день прислал их мне домой. Но едва Шерибер
расстался с нами, как силяхтар снова, и притом с необыкновенным пылом,
заговорив о Теофее, спросил, каково мое мнение об этом странном
приключении.
- Если она не рождена рабынею, значит она происхождения гораздо более
высокого, чем можно предполагать, - сказал он.
Он рассуждал так, основываясь на мысли, что хорошее воспитание в
Турции, как и всюду, служит признаком благородного происхождения;
исключением являются только те люди низшего звания, у которых развивают
какой-либо талант с целью извлекать из него прибыль. Во Франции, например,
никого не удивит изящество и благовоспитанность учителя танцев, в то время
как если мы заметим те же манеры у человека, нам не знакомого, то мы сразу
же поймем, что он благородного происхождения. Я предоставил силяхтару
развивать эти рассуждения и не сказал ничего, что могло бы опровергнуть
или подтвердить их. Но догадки его и на меня произвели впечатление;
припоминая ту часть рассказа Теофеи, где речь шла о смерти ее отца, я
недоумевал: как же я обратил так мало внимания на то, что его обвиняли в
похищении гречанки и ее дочери? Мне показалось вполне возможным, что
Теофея и есть та девочка, которая исчезла вместе с матерью, когда ей было
всего лишь два года. Но как проверить это? Да и подозревала ли она сама,
что история эта хоть в малой степени связана с ее собственными
приключениями? Все же я решил из любопытства еще раз расспросить ее и
поговорить об этом при первой же нашей встрече.
Мой камердинер был единственным из слуг, знавшим о моих отношениях с
Теофеей; я твердо решил держать эти встречи в тайне и ходить к учителю
греческого только поздно вечером. Я отправился к нему, когда уже совсем
стемнело. Он мне сказал, что час тому назад приходил турок, с виду вполне
благообразный, и настоятельно просил переговорить с молодой гречанкой,
которую он, однако, называл Зарой, как ее звали в серале. Она отказалась
повидаться с ним. Турок был весьма огорчен этим и оставил у учителя
ларчик, который ему было поручено передать гречанке вместе с запиской, как
принято у турок, причем он настойчиво просил прочитать ей то, что там
написано. Теофея также отказалась и от записки и от ларчика. Учитель
передал мне и то, и другое. Я отнес их к ней и просил распечатать записку
в моем присутствии, ибо мне, даже больше, чем ей, не терпелось вникнуть в
суть этого приключения. В отличие от Теофеи, я сразу же понял, что это
любовная интрига силяхтара. Послание было составлено в сдержанном тоне,
однако чувствовалось, что сердце пишущего глубоко тронуто ее чарами. Ее
просили быть вполне уверенной в дальнейшем своем благополучии, если она
соблаговолит принять покровительство человека, все достояние коего к ее
услугам. Посылая ей некоторую сумму денег, помимо прочих богатых подарков,
пишущий считает это свое подношение всего лишь слабым доказательством
щедрот, которые он готов постоянно приумножать. Я откровенно объяснил
Теофее, кто, по-моему, автор этого послания, и добавил, предоставляя ей
возможность поделиться со мною своими чувствами, что, с тех про как
силяхтар не считает ее рабыней, он преисполнен к ней не только любви, но и
уважения. Но она, казалось, была совершенно равнодушна к тому, какого он о
ней мнения; поэтому, потакая ей, я отдал учителю ларчик с тем, чтобы он
возвратил его посланцу силяхтара, когда тот опять к нему явится. Теофея
немного досадовала, что распечатала записку и, следовательно, уже не может
сделать вид, будто не знает, о чем в ней шла речь; между тем, поразмыслив,
она, исключительно по собственному побуждению, решила ответить на письмо.
Я с любопытством ждал, в каких же выражениях она ответит силяхтару, ибо
она отнюдь не скрывала от меня своего намерения. В таком тоне, с отличным
знанием света, благонравно и остроумно ответила бы парижанка, желающая
погасить любовь и надежду в сердце своего поклонника. Она совсем просто,
без напускного гнева, вручила учителю этот ответ и попросила оградить ее в
дальнейшем от подобного рода посягательств.
Не скрою, что самолюбие побудило меня объяснить эту жертву в лестном
для меня смысле и, памятуя о намерении, возникшем у меня утром, я перестал
упоминать о силяхтаре, дабы заняться своим собственным делом. Однако
Теофея, прервав меня, стала делиться со мною множеством соображений,
причем источником их, насколько я понимал, были некоторые мелкие
подробности, ускользнувшие от моего внимания накануне. Она от природы была
склонна к размышлениям; все, что западало ей в душу, она сразу же начинала
обсуждать со многих точек зрения, а тут я убедился, что она только этим и
была занята с тех пор, как мы расстались. Она засыпала меня бесчисленными
вопросами, словно хотела запастись темами для раздумий на будущую ночь.
Поразит ли ее какой-нибудь обычай, свойственный моим соотечественникам,
услышит ли она впервые о каких-либо нравственных устоях, она неизменно,
как я замечал, на мгновение задумывалась, чтобы запечатлеть их в своей
памяти; иной раз она просила меня повторить сказанное, словно боялась, что
не вполне поняла смысл моих слов или может их забыть. В ходе этих
обстоятельных бесед ей всегда удавалось так или иначе выразить мне свою
признательность; но, прежде чем у нее проявлялись эти нежные порывы, она
своими рассуждениями так затрудняла мне подход к поставленной мною цели,
что мне никак не удавалось перевести разговор на себя, чтобы
воспользоваться преимуществами, на которые я рассчитывал. К тому же
рассуждения ее так быстро следовали одно за другим, что она занимала мое
внимание все новыми расспросами и принуждала меня быть сдержаннее и
серьезнее, чем мне хотелось.
В тот раз она с таким увлечением предавалась этой своеобразной
философии, что едва дала мне время сообщить ей о догадках, зародившихся у
силяхтара насчет ее происхождения. Но мне не требовалось никакой
подготовки, чтобы заговорить с ней об ее отце, и поэтому я попросил ее
отложить на время все расспросы и умствования.
- У меня возникло некое сомнение, и вы сразу же поймете, что корень его
- в восхищении, которое вы вызываете во мне, - сказал я. - Но прежде чем
объяснить вам его сущность, я должен спросить: знали вы свою мать?
Она ответила, что не сохранила о ней ни малейшего воспоминания. Я
продолжал:
- Как? Вы даже не знаете, в каком возрасте лишились ее? Вам не
известно, скажем, случилось ли это до похищения, в котором обвинили вашего
отца, и вы не знаете, была ли то другая женщина или же гречанка, которую
он подговорил бросить мужа и похитил, как вы, кажется, говорили, вместе с
двухлетней девочкой?
Слушая меня, она залилась румянцем, но я еще не понимал причины ее
смущения. Она пытливо смотрела на меня. Помолчав, она сказала:
- Неужели вам пришла в голову та же мысль, что и мне? Или вы случайно
узнали кое-что о том, что я и сама подозревала, не решаясь, однако, никому
признаться в своих догадках?
- Не понимаю, что вы имеете в виду, - ответил я. - Но я восторгаюсь
многими врожденными достоинствами, которые выделяют вас среди других
женщин, и не могу поверить, что вы ребенок столь презренного человека,
каким вы изображаете своего отца; и чем больше я убеждаюсь, что вы почти
ничего не знаете о своих младенческих годах, тем более склоняюсь к мысли,
что вы дочь того самого греческого вельможи, жену которого похитил
негодяй, преступно наделивший вас своим именем.
Мои слова произвели на нее ошеломляющее впечатление. Она в каком-то
исступлении поднялась с места.
- Ах, я так долго размышляла об этом! - воскликнула она. - Но я боялась
обольщаться, не имея никаких доказательств. Значит, вы считаете, что это
возможно?
Тут глаза ее затуманились слезами.
- Увы! - добавила она тотчас же, - зачем предаваться предположениям,
которые могут только усугубить мой позор и мои страдания?
Не вникая в смысл, который она придает словам "позор" и "страдания", я
постарался отогнать эти мрачные образы, убеждая ее, что, напротив, она
должна только радоваться при мысли, что отец ее кто-то другой, а не
подлец, выдающий себя за отца.
Ее сомнения, казалось мне, лишь подтверждают мои догадки; поэтому я
настоятельно просил ее не только припомнить все, что могло бы пролить свет
на ее детские годы, но и сказать - не слыхала ли она на суде у кади имя
греческой дамы, дочерью которой я считаю ее, или хотя бы имена людей,
обвинения коих привели к казни несчастного виновника всех ее бедствий. Она
ничего не помнила. Но, когда я упомянул кади, у меня мелькнула мысль,
нельзя ли выведать что-нибудь у этого чиновника, и я обещал Теофее на
другой же день навести кое-какие справки. Так этот вечер, который я мечтал
посвятить любовным забавам, прошел в обсуждении деловых, житейских
вопросов.
Уходя от нее, я пожалел, что был чересчур сдержан с женщиной, только
что вышедшей из сераля, особенно после того, что она сама рассказала мне о
прочих обстоятельствах своей жизни. Я задавал себе вопрос: если
предположить, что она действительно расположена ко мне, как я замечал до
сих пор, то намерен ли я вступить с нею в связь и, как говорится во
Франции, взять ее на содержание; теперь такие отношения уже представлялись
мне гораздо желаннее, чем раньше, и, думал я, мне следует, не прибегая к
излишним ухищрениям, просто сделать ей соответствующее предложение. Если
она примет его благосклонно, в чем, казалось мне, я могу быть вполне
уверен, то страсть силяхтара ничуть не должна меня беспокоить, ибо он
самолично уверял меня, что не собирается ничего добиваться путем насилия.
Если же наведенные мною справки прольют свет на ее происхождение (а это
несколько возвысило бы ее в моих глазах, хотя и не стерло бы следов
унижений, о которых она мне поведала), то, что бы я ни узнал, правда может
только усилить мое влечение к ней, ей же она ничуть не помешает вступить
со мною в те отношения, какие я хотел ей предложить. Я окончательно
утвердился в своем намерении. По этому можно судить, как далек я еще был
от истинной любви.
На другой день я отправился к кади и напомнил ему о греке, которого он
приговорил к смерти. Он отлично помнил дело и рассказал мне все
подробности; мне хотелось знать имена людей, причастных к этой истории, и
я был очень рад, что он по нескольку раз упомянул их. Греческого вельможу,
у которого похитили жену, звали Паниота Кондоиди. Не кто иной, как он,
опознал похитителя на улице и потребовал, чтоб его задержали. Но встреча с
преступником, добавил кади, не принесла греку радости, а только утолила
его жажду мести: ни жену его, ни дочку, ни драгоценностей разыскать не
удалось. Меня очень удивило, когда я понял, что никаких попыток
предпринять что-либо в этом направлении не было сделано. Я даже выразил
кади свое недоумение.
- Что же мог я еще предпринять? - возразил кади. - Преступник сказал,
что похищенная дама и девочка умерли. Он, несомненно, говорил правду, ибо
указать, где они находятся, если они действительно живы, было для него
единственным средством спасти свою жизнь. Услышав приговор, он стал
сбивать меня с толку всякими россказнями, но я вскоре понял, что он просто
старается избежать кары.
Я вспомнил, что казнь и в самом деле была отложена, и попросил кади
пояснить, что было тому причиною. Он ответил, что преступник, попросив
разрешения поговорить с ним с глазу на глаз, предложил ему, ради спасения
своей жизни, не только представить ему дочь господина Кондоиди, но даже
тайно доставить ее к нему в сераль; он сослался на ряд обстоятельств,
которые придавали его обещанию некоторую убедительность. Однако все
старания разыскать девушку оказались тщетными; когда же кади понял, что
все это лишь выдумка несчастного, прибегающего ко лжи ради спасения жизни,
он так возмутился его подлостью и бесстыдством, что ухищрения преступника
только ускорили казнь. Я не мог не высказать турецкому судье несколько
соображений насчет его образа действий.
- Что мешало вам, - сказал я, - продержать узника еще несколько дней и
навести справки в тех местах, где он жил после своего преступления? Разве
вы не могли выведать у него, где именно и отчего умерла гречанка? Наконец,
разве так трудно было пойти по ее следам и проверить малейшие
обстоятельства ее жизни? Так поступают судьи у нас в Европе, - добавил я,
- и даже если допустить, что честность у нас ценится не выше, чем у вас,
то в раскрытии преступлений мы преуспеваем гораздо больше.
Кади почел слова столь разумными, что даже поблагодарил меня, однако
несколько суждений, высказанных им насчет обязанностей судьи, убедили
меня, что у турецких блюстителей правосудия сознание собственного
достоинства преобладает над просвещенностью.
Я узнал у кади не только имя греческого вельможи, но и его
местожительство; им оказался городок в Морее, именуемый турками Акад. Я
думал, что мне трудно будет завязать там с кем-нибудь знакомство, и
поэтому решил обратиться непосредственно к паше этой провинции. Но тут я
узнал, что в Константинополе находится много торговцев невольницами из тех
мест, и мне так повезло, что первый же, к которому я пришел, сказал мне,
что сеньор Кондоиди уже больше года живет в Константинополе и что его
знают все его соотечественники. Теперь оставалось только отыскать его дом.
Торговец невольницами тут же оказал мне эту услугу. Я не замедлил
отправиться туда; успех первых хлопот подогрел мое рвение, и мне стало уже
казаться, что я вот-вот достигну цели. Судя по жилищу и облику греческого
вельможи, я понял, что он не особенно богат. Передо мною оказался отпрыск
одного из тех древних родов, потомки коих не столь блистают знатностью,
сколько гордятся ею, а здесь они до такой степени унижены турками, что
даже если бы и имели возможность вести более широкий образ жизни, то не
стали бы кичиться своим богатством. Короче говоря, Кондоиди можно было
принять за добропорядочного провинциального дворянина; он встретил меня
учтиво, даже предварительно не осведомившись о том, кто я такой, ибо,
уходя от кади, я отослал свой экипаж. Он ждал моих объяснений без особого
интереса и предоставил мне возможность не торопясь высказать все, что я
заранее подготовил. Дав ему понять, что мне известны пережитые им
невзгоды, я попросил у него прощения за то, что по многим причинам
интересуюсь вопросами, которые ему легко будет разъяснить мне; а именно: я
хотел бы знать, сколько лет прошло с тех пор как он лишился жены и дочери.
Он ответил, что беда случилась лет четырнадцать-пятнадцать тому назад.
Срок этот так точно совпадал с возрастом Теофеи, особенно если принять во
внимание, что тогда ей было два года, что все мои сомнения показались мне
почти что разрешенными.
- Допускаете ли вы, - продолжал я, - что, вопреки утверждению
похитителя, хотя бы одна из них еще жива? Надо думать, что вам хотелось
бы, чтобы выжившей оказалась ваша дочь; в таком случае не были бы вы
признательны тем, кто подал бы вам надежду в один прекрасный день вновь
обрести ее?
Я ожидал, что вопрос мой приведет его в восторг; однако он, пребывая
все в том же безразличном состоянии, возразил мне, что время, уже
залечившее скорбь об этой утрате, не дает никаких оснований надеяться на
чудо, которое могло бы ее возместить, что у него несколько сыновей и что
наследства, которое он им оставляет, едва хватит на поддержание чести их
рода; дочь же его, если и предположить, что она жива, вряд ли сохранила
добродетель, оказавшись в руках негодяя, да еще в такой стране, как
Турция. А потому он не может представить себе, чтобы она была достойна
вновь войти в родную семью.
Из всех этих доводов последний показался мне самым веским. Однако мне
подумалось, что такого рода открытие, а главное - его неожиданность
создают наилучшие условия для пробуждения в человеке естественных чувств;
поэтому я всеми силами старался вызвать их.
- Я не вхожу в рассмотрение того, насколько основательны ваши доводы и
сомнения, - живо возразил я, - ибо они никак не могут опровергнуть
непреложный факт. Ваша дочь жива. Оставим в стороне ее нравственность, о
которой я не берусь судить; зато я осмеливаюсь поручиться вам за ее ум и
обаяние. От вас одного зависит вновь встретиться с ней, и я сейчас запишу
вам ее адрес.
Я попросил перо, написал имя учителя и тотчас же удалился.
Я был убежден, что если он не совсем бесчувственен, то не выдержит ни
минуты и поддастся естественному порыву; поэтому я уехал до того
преисполненный надежды, что, в расчете на радостное зрелище, направился
прямо к учителю, воображая, что отец окажется там чуть ли не раньше меня.
Я не пошел к Теофее; я хотел насладиться ее удивлением и радостью. Но
когда прошло несколько часов, а отец все не появлялся, у меня зародилось
опасение, что надежда моя не оправдается, и я в конце концов рассказал ей
все, что предпринял, чтобы выполнить свое обещание; теперь я уже ничуть не
сомневался, что действительно разыскал ее отца. Признания негодяя,
злоупотребившего ее детским простодушием, произвели на нее особенно
сильное впечатление.
- Меня не огорчит, если я так и не узнаю правду о моем происхождении, -
сказала она, - если же я вполне удостоверюсь в том, что обязана жизнью
вашему греческому вельможе, то не буду в обиде, что он не решается
признать меня своим ребенком. Но, так или иначе, я горячо благодарю небо
за то, что оно дает мне отныне право не считать своим отцом человека,
которого я больше, чем кого-либо на свете, ненавидела и презирала.
При этой мысли она так растрогалась, что глаза ее заволоклись слезами;
она раз двадцать повторила, что теперь ей кажется, словно не кому иному,
как мне, она обязана жизнью, ибо снять с нее позор ее прежнего
существования - значит в полном смысле слова возродить ее для новой жизни.
Но я считал, что дело, за которое я взялся, еще не закончено, и в пылу,
еще не угасшем во мне, я предложил ей поехать вместе со мною к Кондоиди. У
природы свои права, против которых сердцу человека никак не устоять, как
бы черств или корыстен он ни был. Мне думалось, что когда Кондоиди увидит
свою дочь, услышит ее голос, встретит ее взгляд, почувствует тепло ее
объятий, то в нем непременно пробудятся отцовские чувства. Он не отрицал,
что дочь его еще может отыскаться. А над всеми прочими возражениями,
надеялся я, восторжествует сама природа. Между тем Теофея высказала
некоторые опасения.
- Не лучше ли оставаться неопознанной и скрытой от всего света? -
заметила она.
Я не стал вдаваться в сущность ее сомнений и почти насильно увез ее с
собою.
Было уже довольно поздно. Я провел часть дня в одиночестве у учителя;
успев приспособиться к некоей таинственности, я велел прислать мне туда
обед с моим камердинером. Пока я уговаривал Теофею отправиться со мною,
стало смеркаться, а когда мы приехали к Кондоиди, было уже совсем темно.
Он еще не возвратился из города, куда отправился днем по делам, но его
слуга, уже видевший меня утром, предложил мне, в ожидании хозяина,
поговорить с его тремя сыновьями. Я не только не отверг этого предложения,
а, наоборот, счел его чрезвычайно благоприятным. Меня ввели к ним вместе с
Теофеей; на голову ее была накинута чадра. Едва я сказал юношам, что
виделся утром с их отцом, а теперь приехал к нему по тому же вопросу, как
мне стало ясно, что они уже осведомлены о сути дела, а тот, которого я по
внешнему виду принял за старшего, холодно возразил мне, что вряд ли мне
удастся впутать их отца в столь сомнительную и неправдоподобную историю. В
ответ я привел соображения, позволявшие мне судить обо всем иначе;
поколебав их своими доводами, я попросил Теофею откинуть чадру, чтобы
братья могли узнать в ее лице родственные черты. Двое старших взглянули на
нее чрезвычайно холодно, зато младший, которому было не более восемнадцати
лет - причем он поразил меня сходством с сестрою, - едва взглянув на нее,
бросился к ней с распростертыми объятиями и стал ее без конца целовать.
Теофея, не решаясь принимать его ласки, смущенно уклонялась от них. Но
двое старших не замедлили выручить ее из столь стеснительного положения.
Они подошли и стали грубо вырывать ее из рук брата, а тому грозили гневом
отца, говоря, что он будет крайне возмущен поведением, идущим вразрез с
его планами. Меня самого возмущала их черствость, и я резко упрекал их,
что не помешало мне просить Теофею сесть и дожидаться Кондоиди. Помимо
моего камердинера, нас сопровождал учитель, и этих двух мужчин было
достаточно, чтобы оградить меня от каких-либо оскорблений.
Наконец, отец приехал, но - чего я никак не мог предвидеть - едва он
узнал, что я его дожидаюсь и что со мною девушка, как он выскочил из
комнаты, словно ему грозила какая-то опасность, и велел слуге, принявшему
меня, передать мне, что после объяснения, состоявшегося между нами, его
весьма удивляет мое упорное желание навязать ему девушку, которую он не
считает своей дочерью. Грубость его меня глубоко возмутила; взяв Теофею за
руку, я сказал ей, что вопрос об ее происхождении не зависит от прихоти ее
отца и что, поскольку она явно его дочь, не имеет ни малейшего значения,
признает он ее или нет.
- Свидетельство кади и мое свидетельство, - добавил я, - будут иметь не
меньшую силу, чем признание вашей семьи, и к тому же я не вижу никаких
оснований сокрушаться о том, что вам отказывают здесь в родственных
чувствах.
Мы с нею удалились; присутствующие не оказали мне ни малейших знаков
внимания и не проводили нас до порога. Я не мог сетовать на юношей, коим
был совершенно незнаком, и мне легче было простить им эту неучтивость, чем
жестокосердие, которое они проявили в отношении своей сестры.
Враждебность родственников огорчила бедную девушку больше, чем я
предполагал, принимая во внимание, как неохотно она согласилась
сопровождать меня. Я собирался изложить ей свои намерения, когда мы
возвратимся к учителю, а разыгравшаяся сцена только подтвердила
правильность задуманного мною. Однако грустное настроение, в котором она
пребывала весь вечер, убеждало меня, что время выбрано мною неудачно. Я
ограничился тем, что несколько раз принимался убеждать ее не
расстраиваться, поскольку она может не сомневаться, что будет обеспечена
всем необходимым. На это она отвечала, что самое дорогое для нее -
уверенность, что чувства мои к ней останутся неизменными; но, хотя она
была, казалось, вполне искренна, мне все же послышалась в ее словах
горечь; я подумал, что за ночь грусть ее может развеяться, а потому лучше
отложить разговор на завтра.
Сам я провел ту ночь гораздо спокойнее, ибо теперь бесповоротно
утвердился в своих планах; происхождение Теофеи уже не вызывало у меня
никаких сомнений, и это окончательно разогнало назойливые мысли,
бередившие мою щепетильность. Разумеется, она испытала чудовищные
унижения, но при ее достоинствах и благородном происхождении разве
вздумалось бы мне сделать ее своей наложницей, не будь честь ее уже
запятнана? Ее недостатки и положительные качества уравновешивались и,
казалось, вполне оправдывали то положение, в какое я намеревался ее
поставить. С этими мыслями я уснул, и, видно, они были сладостнее, чем я
предполагал, раз меня так взволновала новость, которую я узнал при
пробуждении. Разбудил меня часов в девять учитель, настойчиво желавший
переговорить со мною.
- Теофея сейчас уехала в карете, которую подал ей какой-то незнакомец,
- сказал он. - Уговаривать ее ему не пришлось. Я не отпустил бы ее, но
ведь вы приказали ни в чем ее не стеснять, - добавил он.
Я прервал его жестокую речь возгласом, сдержать который у меня не было
сил.
- Зачем же вы ее отпустили и зачем так превратно поняли смысл моего
распоряжения! - вскричал я.
Учитель поспешил добавить, что он все-таки напомнил ей, что я буду
весьма удивлен столь поспешным решением и что ей следовало бы по крайней
мере разъяснить мне свой поступок.
Она отвечала, что ей самой неведомо, что ждет ее в будущем, но, какая
бы беда с ней ни приключилась, она почтет себя обязанной известить меня о
своей судьбе.
Пусть думают что хотят о причинах моего крайнего волнения. Сам не
понимаю, чем его объяснить. Но я вскочил, обуреваемый такими чувствами,
каких не испытывал еще никогда; изливаясь в горьких сетованиях, я в порыве
волнения сказал учителю, что расположение мое к нему или ненависть отныне
зависят от усилий, которые он приложит, чтобы напасть на след беглянки. Он
отлично знал все, что происходило с тех пор, как девушка поселилась у
него; поэтому он сказал, что если в этом приключении нет ничего ему
неизвестного, то незнакомец, приехавший за нею, может быть только
посланцем либо Кондоиди, либо силяхтара. Такое предположение казалось и
мне вполне правдоподобным. Но оно было и крайне огорчительно. Не
доискиваясь причин своего безумного волнения, я приказал учителю
отправиться к силяхтару, а от него - к Кондоиди. Что касается первого, то
я велел учителю только узнать у ворот дворца, кого видели там после девяти
часов. Насчет второго я строго-настрого приказал узнать - не иначе как
лично у него - не он ли послал карету за своей дочерью?
Я ждал возвращения учителя с неописуемым нетерпением. Но поездка его
оказалась совершенно бесплодной, и исчезновение Теофеи становилось до того
загадочным, что я в порыве ярости заподозрил, не причастен ли к нему он
сам.
- Если бы я удостоверился в возникших у меня догадках, то приказал бы
немедленно подвергнуть вас столь жестоким пыткам, что вырвал бы у вас
признание, - сказал я, обратив на него суровый взгляд.
Он испугался. Бросившись мне в ноги, он обещал сказать всю правду, при
этом уверял, будто все содеянное им он совершил с великой неохотой и
совершенно бескорыстно, исключительно лишь из сочувствия. Мне не терпелось
узнать истину. Он поведал мне, что накануне, сразу же после того, как я
ушел от Теофеи, она вызвала его к себе и, весьма трогательно описав свое
положение, попросила помочь ей осуществить решение, принятое ею
бесповоротно.
Ей невмоготу, сказала она, выносить взгляды людей, коим известны ее
позор и ее бедствия; поэтому она решила тайно бежать из Константинополя и
направиться в любой из европейских городов, а там она надеется найти приют
в какой-нибудь великодушной христианской семье. Она признавала, что очень
многим обязана мне, а потому с ее стороны нехорошо бежать, не доверившись
благодетелю и не предупредив его о своем намерении. Но так как я человек,
которому она обязана больше всего на свете и которого она уважает больше,
чем кого-либо, то мое присутствие, мои речи и дружеское к ней отношение
особенно остро напоминают ей об ее постыдных приключениях. Словом, не
столько довод, сколько ее настойчивость принудила учителя отвезти ее на
рассвете в гавань, где она разыскала мессинское судно и решила
воспользоваться им, чтобы отправиться в Сицилию.
- Где она? - прервал я его еще резче. - Вот что вы мне скажите, вот что
надо было сказать прежде всего!
- Уверен, что она либо на мессинском корабле, который должен отчалить
лишь послезавтра, либо в греческой харчевне при гавани, куда я ее
проводил, - ответил он.
- Немедленно отправляйтесь туда, - вскричал я, - уговорите ее тотчас же
возвратиться вместе с вами. И без нее ко мне не являйтесь, - пригрозил я
вдобавок, - считаю излишним предупреждать, что вам грозит, если я не увижу
ее до полудня.
Ни слова не возразив, он направился к двери. Но я был крайне
взволнован, мне чудились бесконечные опасности, в которых я не мог дать
себе отчета, и у меня мелькнула мысль: все предпринятое человеком
посторонним будет и слишком медлительно, и ненадежно. Я окликнул учителя.
Я решил тоже отправиться в гавань; владея турецким языком, я без труда
смешаюсь там с толпой, и меня никто не узнает.
- Я пойду вместе с вами, - сказал я. - После того как вы столь жестоко
меня предали, вы уже не заслуживаете моего доверия.
Я хотел выйти пешком, просто одетый и в сопровождении одного лишь
камердинера. Я стал переодеваться, а учитель тем временем всячески
старался вернуть мое расположение, оправдывался и клялся в своей
преданности. Я был уверен, что у него какие-то корыстные виды. Впрочем, я
был всецело поглощен предстоящими хлопотами и почти не обращал внимания на
его разглагольствования. Несмотря на жгучее желание удержать Теофею в
Константинополе, мне все же думалось, что, будь я уверен в ее помыслах и
будь убежден, что она в самом деле стремится к целомудренной, уединенной
жизни, я не стал бы препятствовать такому намерению, а, наоборот, всячески
поощрял бы его. Но, даже веря в ее искренность, трудно было предположить,
что ей, в ее возрасте, удастся противостоять всем возможным соблазнам.
Даже капитан мессинского судна, как и любой пассажир, казались мне
подозрительными. Несомненно, она самой судьбой осуждена вести в дальнейшем
образ жизни столь же беспорядочный, какой вела в ранней юности, - тогда
зачем же допускать, чтобы кто-то другой лишил меня радостей, которые я
рассчитывал вкусить вместе с нею? Таковы еще были пределы, в которые я
собирался заключить свои чувства.
Я пришел в харчевню, где ее оставил учитель. Она оттуда не выходила. Но
нам сказали, что она у себя в комнате с юношей, которого велела окликнуть,
когда случайно увидела его в гавани. Я с любопытством стал расспрашивать о
подробностях этой встречи. Молодой человек сразу же узнал ее и начал нежно
целовать, а она весьма непринужденно отвечала на его ласки. Они заперлись
в ее комнате, и более часа никто их не беспокоил.
Я подумал, что все мои опасения уже оправдались, и в порыве неодолимой
досады чуть было не отправился домой, не повидав Теофею и решив
окончательно отказаться от нее. Однако, не сознавая истинной причины своих
поступков и объясняя их не глубоким волнением, а просто любопытством, я
послал к Теофее учителя и велел сказать, что мне надо с нею переговорить.
При имени моем она так смутилась, что долго не могла ответить. Учитель,
наконец, возвратился и сообщил мне, что юноша, которого он застал у нее, -
младший сын Кондоиди. Я тотчас же вошел к ней. Она хотела броситься мне в
ноги; я силою удержал ее, и, значительно успокоившись при виде ее брата,
после стольких волнений, свидетельствовавших о том, что чувства мои совсем
иные, чем я все еще предполагал, я не стал ее корить, а только выражал
радость, что нашел ее.
Действительно, словно со вчерашнего дня у меня открылись глаза, я долго
любовался ею с наслаждением или, лучше сказать, с ненасытностью, какой еще
никогда не испытывал. Весь ее облик, до тех пор лишь умеренно восхищавший
меня, теперь трогал меня до такой степени, что в каком-то исступлении я
даже подвинул свой стул, чтобы оказаться поближе к ней. Страх утратить ее,
казалось, еще усилился, после того как я вновь ее обрел. Мне хотелось,
чтобы она уже опять находилась у учителя, а вид нескольких кораблей, среди
коих, вероятно, стоит и корабль мессинца, вызывал у меня жгучую тревогу.
- Итак, вы покидаете меня, Теофея, - сказал я грустно. - Приняв решение
бросить человека, который так вам предан, вы не посчитались с тем, какое
это причинит ему горе. Но зачем было покидать меня, не поделившись своими
планами? Разве я, по-вашему, злоупотребил оказанным мне доверием?
Она потупилась, и я заметил, что по щекам ее сбежало несколько
слезинок. Потом, в смущении обратив на меня взор, она стала уверять, что
не может упрекнуть себя в неблагодарности; если учитель, сказала она,
передал мне, до чего тяжело было ей расставаться со мною, то я должен
знать, как она мне за все признательна. Она продолжала оправдываться,
приводя те же доводы, какие уже передал мне учитель, а что касается юного
Кондоиди, присутствие коего в ее комнате должно было удивить меня, то она
призналась, что, когда случайно увидела его в гавани, ей вспомнилась
сердечность, с какою он отнесся к ней накануне, и она велела окликнуть
его. То, что она узнала от него, могло только побудить ее поторопиться с
отъездом. Кондоиди сказал сыновьям, что у него не остается ни малейшего
сомнения в том, что она действительно его дочь; но он по-прежнему не
только не намерен принять ее в свою семью, но и решительно запрещает
сыновьям поддерживать с нею какую-либо связь; он не объяснил им своих
дальнейших намерений, но, по-видимому, вынашивает какой-то зловещий план.
Юноша был в восторге, что опять встретился с сестрою, к которой он
чувствовал все большее расположение, и сам посоветовал ей остерегаться
родительского гнева. Узнав, что она решила уехать из Константинополя, он
предложил сопутствовать ей в этом путешествии.
- Что другое, кроме бегства, могли бы вы посоветовать несчастной и что
другое оставалось мне предпринять? - воскликнула Теофея.
Я мог бы возразить, что если главная причина ее побега - страх перед
разгневанным отцом, то жалобы мои вполне основательны, ибо о родительском
гневе она узнала уже после того, как решила уехать. Но желание удержать ее
было у меня сильнее всяких рассуждений, и тут даже брату ее я не вполне
доверял; поэтому я сказал, что если и допустить, что отъезд ее разумен и
необходим, то следует принять некоторые меры предосторожности, без коих ей
грозят всевозможные напасти. Еще раз попрекнув ее тем, что она
недостаточно полагается на мою готовность служить ей, я просил повременить
с отъездом, чтобы я мог подыскать более надежную оказию и избавить ее от
путешествия с незнакомым капитаном. Что же касается юного Кондоиди, то я
похвалил его за доброе сердце и предложил Теофее взять его ко мне; в моем
доме он найдет житейские удобства и заботливое воспитание и ему не
придется сожалеть о родительском крове. Не знаю, только ли застенчивость
побудила ее безропотно уступить моим просьбам; но она молчала, и я
истолковал это как согласие последовать за мною. Я послал за каретой и
решил самолично отвезти ее к учителю. Он шепнул ей на ухо несколько слов,
которые я не разобрал. Узнав от нее, кто я такой, юноша несказанно
обрадовался моим предложениям; зато у меня сложилось еще худшее мнение об
отце, раз с ним так охотно расстаются его дети. А одной из причин, почему
я пригласил к себе юношу, было желание досконально узнать все, что
касается этого семейства.
Я решил, что по возвращении к учителю не буду откладывать своего
признания и скажу Теофее о том, какие имею на нее виды. Но мне никак не
удавалось под благовидным предлогом избавиться от молодого Кондоиди, - он,
должно быть, боялся, что я забуду о своем обещании, как только потеряю его
из виду; поэтому мне волей-неволей пришлось ограничиться лишь несколькими
туманными выражениями, и я ничуть не удивлялся, что она, казалось, не
улавливала их смысла. Однако эти речи настолько отличались от того, как я
разговаривал с нею прежде, что при ее уме невозможно было не понять, что
отношение мое к ней изменилось. Единственное новшество, которое я ввел
теперь у учителя, заключалось в том, что я оставил у него своего
камердинера под предлогом, что у Теофеи еще нет слуги; на самом же деле я
поступил так, чтобы знать о всех ее поступках, пока не подыщу ей
невольницу, на которую вполне смогу положиться. Я намеревался обзавестись
сразу двумя невольниками, мужчиной и женщиной, и привезти их к ней в тот
же вечер. Кондоиди я взял с собою. Я велел ему немедленно снять с себя
греческую одежду и переодеться во французское платье почище. От этой
перемены от стал еще привлекательнее, так что трудно было бы найти более
миловидного юношу. Чертами лица и глазами он был похож на Теофею и
отличался прекрасным сложением, оценить которое мешала его прежняя одежда.
Однако ему не хватало многого из того, чем люди обязаны хорошему
воспитанию, и у меня создавалось крайне неблагоприятное мнение об обычаях
и образе мыслей греческой знати. Но мне достаточно было сознания, что он
кровный родственник Теофеи, и я решил всячески содействовать развитию его
природных качеств. Я распорядился, чтобы челядь моя служила ему так же
усердно, как мне самому, и в тот же день нанял для него нескольких
учителей, чтобы они развивали заложенные в нем способности. Я поспешил
также расспросить его об их семействе. Я знал, что знатный род Кондоиди
весьма древнего происхождения, но мне хотелось получить кое-какие
сведения, которые могли бы пойти на пользу Теофее.
Рассказав мне то, что я уже знал об их благородном происхождении, юноша
добавил, что отец считает себя потомком некоего Кондоиди, который был
полководцем у последнего греческого императора и незадолго до взятия
Константинополя приводил в трепет Магомета II. Он противостоял врагам во
главе значительного войска, но турецкая армия расположилась так, что
подойти к ней было невозможно, а потому, узнав об отчаянном положении
осажденного города, Кондоиди решил пожертвовать жизнью ради спасения
Восточной Империи. Набрав сотню самых отважных своих офицеров, он
предложил им отправиться глухими тропами, где не могла пройти целая армия;
он вышел во главе этого отряда темною ночью и достиг лагеря Магомета,
которого он собирался убить в его шатре. И действительно, турки считали
себя в такой безопасности с этой стороны, что держали тут весьма слабую
охрану. Кондоиди пробрался если не до самого шатра Магомета, то, во всяком
случае, до шатров свиты, разбитых вокруг него. Кондоиди не стал
расправляться с врагами, которых застиг в глубоком сне, а думал лишь о
том, как бы добраться до самого султана, и на первых порах ему
сопутствовала удача. Но какая-то турчанка, пробиравшаяся, вероятно, из
одной палатки в другую, услышала приглушенные шаги и насторожилась. Она в
ужасе побежала обратно и подняла тревогу. Кондоиди, столь же
рассудительный, как и смелый, сразу же понял, что затея не удалась;
считая, что жизнь его все же нужна императору, хоть ему и не удалось
избавить своего повелителя от врага, он обратил все свое мужество и
осмотрительность но то, чтобы так или иначе пробиться обратно и спасти
своих соучастников и самого себя. Благодаря сумятице, поднявшейся среди
турок, ему удалось благополучно бежать, потеряв всего лишь двух воинов. Он
спас свою жизнь, однако два дня спустя во время страшной резни все же
лишился ее, покрыв себя славою. Его дети, еще совсем маленькие, остались
турецкими подданными, а один из них обосновался в Морее, где его потомкам
суждено было пережить еще немало испытаний. В конце концов из всего их
рода осталось только несколько человек, живших в Константинополе, да
православный епископ, - он носил то же имя и служил в одном из городов
Армении. Богатство их состояло из двух деревень, приносивших около тысячи
экю дохода на наши деньги; деревни эти переходили к старшему в роде в силу
привилегии, довольно редкой в Оттоманской империи, и только этим и
выделялась их семья среди других.
В Константинополь отца и сыновей привлекли иные надежды, и именно этим
расчетом и объясняется их жестокосердие в отношении Теофеи. Некий богатый
грек, их близкий родственник, умирая, оставил завещание, по которому все
его имущество переходило к ним при единственном условии, что Церковь
признает их безупречными с точки зрения набожности и независимости от
турок - греки особенно щепетильно оберегают эти два начала. А Церковь,
т.е. патриарх и епископы, которым предстояло высказаться на этот счет, не
могли быть особенно сговорчивы, ибо именно к Церкви должно было перейти
наследство в случае отстранения первоначальных наследников. Супруга
Кондоиди была похищена при загадочных обстоятельствах, и греческое
духовенство не преминуло сослаться на то, что судьба ее, как и ее дочери,
неизвестна, а это обстоятельство служит препятствием для утверждения
завещания. Вот почему Кондоиди, опознав своего управляющего, не
позаботился получить какие-либо сведения о жене и дочери, а только
добивался, чтобы похитителя казнили сразу после того, как он признал свою
вину и заявил, что обе они умерли. Кондоиди рассчитывал, что, какова бы ни
была судьба похищенных, память о них будет навеки погребена вместе с
преступником. Ему было известно признание, которое похититель сделал кади,
и тем не менее он утверждал, что признание подсудимого - обман; более того
- он не находил себе покоя, пока не убедился, что преступника ведут на
казнь. Но патриарх тоже не был расположен отказаться от наследства; не
довольствуясь утверждением преступника, что похищенная им женщина и ее
ребенок умерли, он требовал дополнительных доказательств, которыми
Кондоиди рассчитывал было пренебречь. Дочь, привезенная к нему и словно
свалившаяся с неба, повергла его в смертельный ужас. Он не только не
стремился выяснить, на чем основываются ее притязания и каким образом она
оказалась в Константинополе, а, наоборот, боялся узнать что-либо, могущее
повредить его расчетам. В конце концов, убедившись в том, что после казни
домоправителя ей будет очень трудно доказать самое происхождение, он решил
не только ее не признавать, но даже обвинить в самозванстве и требовать,
чтобы ее покарали, если она вздумает добиваться признания прав, которые
она себе приписывает.
- Боюсь, как бы отец не задумал что-нибудь еще ужаснее, - сказал мне
юноша. - Последние дни он особенно возбужден, а это случается с ним только
в крайних обстоятельствах, и я даже не решаюсь вам сказать, до какого
неистовства доводят его иной раз ненависть и гнев.
Этот рассказ убедил меня в том, что Теофее будет чрезвычайно трудно
добиться признания ее законных прав; но намерения ее родителя мало
тревожили меня, и, что бы он ни предпринял с целью повредить ей, я
надеялся без особого труда защитить девушку от его козней. Мысль эта даже
побудила меня отказаться от прежнего моего намерения не говорить ему, кто
я такой, или, по крайней мере, скрывать свое участие в судьбе его дочери.
Теперь я, наоборот, попросил юношу повидаться с отцом в тот же день, чтобы
сообщить ему, что беру Теофею под свое покровительство, а также и для
того, чтобы он знал, сколь благосклонно я отношусь к юноше, которого
пригласил к себе. Я распорядился немедленно подыскать двух невольников,
соответствующих новым моим намерениям, и, решив в тот же вечер приступить
к осуществлению своих планов, как только стемнело, отправился к учителю.
Камердинер ждал меня с нетерпением. Он едва удерживался от искушения
покинуть пост, на который я его поставил, и разыскать меня, чтобы сообщить
о некоторых своих наблюдениях, казавшихся ему весьма важными. По его
словам, посланец силяхтара приходил с богатыми подарками, и учитель
беседовал с ним весьма долго и весьма таинственно. Камердинеру, не
знающему турецкого, легко было притворяться, будто он ничего не замечает;
не рассчитывая что-либо понять из их разговора, он ограничился тем, что
стал издалека наблюдать за ним. Особенно странным, показалось ему то, что
учитель весьма охотно принял подарки силяхтара. То были драгоценные ткани
и множество женских украшений. Камердинер старался узнать, как эти дары
будут приняты Теофеей; он уверял меня, что, хотя не спускал глаз с двери в
ее комнату, а когда она появлялась - с нее самой, он не видел, чтоб эти
вещи были отнесены к ней.
Я уже так мало считался с учителем, что, не желая слышать никаких
объяснений, кроме его собственных, тут же приказал вызвать его, чтобы
потребовать отчета в его поведении. Он с первого же слова понял, что
разоблачен. Не полагаясь ни на какие ухищрения, он решил признаться, что,
с согласия Теофеи, коей поведал о своих нуждах, он взял подарки силяхтара
для самого себя. Так поступил он не только с тканями, но и с
драгоценностями.
- Я человек бедный, - сказал он мне. - Я объяснил Теофее, что подарки,
разумеется, - ее собственность, раз они присланы ей без каких-либо
условий. Но она считала себя обязанной мне за кое-какие мелкие услуги и
поэтому все мне и отдала.
После этого признания мне стало понятно, почему он так охотно
согласился помочь ей бежать. У меня сразу же пропало доверие к человеку,
который способен на такую подлость, и, хотя я не имел права обвинять его в
нечестности, я сказал ему, что теперь он уже не может рассчитывать на мое
расположение. Вспылив, я совершил неосторожность. Власть, какую я имел над
этим человеком, помешала мне сразу же осознать допущенную мною оплошность;
впрочем, я уже решил переселить Теофею в другое место и поэтому отныне не
нуждался в его услугах.
Невольники, которых я привез с собою, были посланы ко мне человеком
столь надежным, что я мог вполне положиться на них. Я изложил им свои
требования и пообещал, что в награду за преданность и усердие дам им
вольные. Женщина была в услужении в нескольких сералях. Как и Теофея, она
была гречанкой. Мужчина был египтянин, и хотя я не придавал никакого
значения их внешности, обоих трудно было принять за простых невольников. Я
представил их Теофее. Она благосклонно приняла их, но спросила: какая же в
них надобность, раз она так недолго пробудет в Константинополе? Мы были
наедине. Я воспользовался этим, чтобы посвятить ее в свой план. Но хотя я
все заранее обдумал и еще льстил себя надеждой, что он будет выслушан
благосклонно, все же я, против обыкновения, никак не мог подобрать
подходящих слов. При каждом взгляде на Теофею меня охватывали чувства,
выразить которые мне было бы куда приятнее, чем напрямик предложить ей
вступить со мною в связь. Однако это смутное волнение не могло заставить
меня вдруг изменить намерение, которое я принял твердо, и я довольно робко
сказал ей, что, будучи крайне озабочен ее благополучием, считаю ее отъезд
неосторожностью, которая не сулит ничего хорошего, и поэтому предлагаю ей
другой, гораздо более приятный выход из положения, причем могу обещать ей
и покой, к которому она, как видно, стремится, и полную защиту от козней
Кондоиди.
- За городом у меня есть домик, весьма привлекательный как по своему
расположению, так и потому, что он окружен садом редкостной красоты, -
сказал я. - Я предлагаю вам поселиться в этом доме. Там вы будете свободны
и всеми почитаемы. Забудьте всякую мысль о серале, то есть о постоянной
неволе и одиночестве. Я буду там с вами так часто, как только позволят мне
дела. Я стану привозить туда лишь нескольких друзей - французов, в
обществе которых вы познакомитесь с нашими нравами. Если мои ласки, мои
заботы и щедрость могут скрасить вашу жизнь, то вы убедитесь, что им нет
предела. Словом, вы убедитесь в том, какая разница для женщины владеть в
серале сердцем старика или жить с человеком моих лет, единственным
желанием коего будет угождать вам и заботиться о вашем счастье.
Держа эту речь, я потупился, словно переоценивал власть, какую имею над
нею, и словно боялся этой властью злоупотребить. Я был в то время более
занят своим чувством, чем планом, который с таким удовольствием
разработал, и я нетерпеливо ждал, чтобы она высказала свое мнение не
столько насчет покоя и безопасности, которые я сулил ей, сколько о том,
каково ее отношение ко мне. Но она медлила с ответом, и одно это уже
вызывало во мне тревогу. Наконец, как бы преодолевая сомнения, от которых
ей трудно освободиться, она сказала, что, хотя по-прежнему считает для
себя необходимым отъезд из Турции, она согласна со мною, что в ожидании
подходящего случая ей приятнее будет жить в деревне, чем в городе. Вновь
повторив, как она мне признательна, она добавила, что благодеяния мои
безграничны и она уже не думает о том, как вознаградить их, ибо, оказывая
все эти услуги несчастной, я, конечно, ни на что не рассчитывал, а лишь
следовал свойственному мне великодушию. Принимая во внимание чувства,
теснившие мне грудь, естественно было бы откровенно объясниться с ней и
таким образом облегчить душу, но я так обрадовался ее готовности
отправиться за город, что не пытался узнать, поняла ли она мои намерения и
надо ли считать ее ответ согласием или отказом; я только торопил ее уехать
вместе со мною.
Она не стала возражать. Я велел камердинеру поскорее привести экипаж.
Был девятый час вечера. Я рассчитывал поужинать с нею в деревне, и чего
только ни ожидал я затем от этой благословенной ночи! Но едва принялся я
выражать свою радость, как в комнату вошел учитель; вид у него был
растерянный; отведя меня в сторону, он сказал, что силяхтар, приехавший в
сопровождении только двух рабов, желает видеть Теофею. Сообщая мне об
этом, учитель был страшно смущен, а я сразу не сообразил, что вельможа уже
стоит за дверью.
- Отчего же вы не сказали, что Теофея не может принять его? -
воскликнул я.
Все так же смущаясь, учитель ответил, что сразу не узнал силяхтара, а
принял его за слугу и решил от него отделаться, сказав, что с Теофеей
сейчас нахожусь я; но слова эти только укрепили силяхтара в намерении
войти в дом, и он даже велел учителю доложить мне о его прибытии. Я понял,
что нет возможности избежать этой досадной помехи; я дивился тому, на что
любовь может толкать даже человека столь высокого ранга. Но вместо того,
чтобы мысль эту обратить на самого себя, ибо ко мне она была применима не
меньше, чем к силяхтару, я горевал о том, что надежды мои рушатся. Я не
сомневался, что за этим кроется новое предательство учителя; не удостаивая
подлеца упреками, я стал просить Теофею, чтобы она не давала никаких
обещаний человеку, замыслы коего ей хорошо известны. Тревога, охватившая
меня, должна была окончательно убедить Теофею в характере моих собственных
намерений. Она ответила, что считает себя обязанной слушаться меня во всем
и только поэтому соглашается принять сановника.
Я пошел встретить его. Он дружески обнял меня и, мило шутя насчет столь
удивительной встречи, заметил, что прекрасная гречанка никак не может
пожаловаться на недостаток дружбы и любви. Затем, снова повторив все, что
он уже говорил мне о своем увлечении Теофеей, он сказал, что, неизменно
веря в данное мною слово, будет очень рад, если я стану свидетелем
предложений, которые он собирается ей делать. Признаюсь, что эта речь, так
же, как и предстоящая сцена, повергли меня в сильное замешательство. Я
хорошо понимал, что теперь я уже совсем другой человек, чем прежде, когда
уверял его, будто только из великодушия пекусь о судьбе Теофеи. У меня уже
не оставалось никаких сомнений относительно природы моего чувства к ней -
поэтому как же мог я поручиться, что останусь невозмутимым свидетелем
предложений и любезностей соперника? Однако приходилось безжалостно
переломить себя и притом скрывать свои чувства, тем более что я по
собственной воле возвел это для себя в незыблемый закон.
Теофея была крайне смущена, увидев нас вдвоем. Она еще более смутилась,
когда, подойдя к ней, силяхтар откровенно заговорил о своей страсти и стал
осыпать ее любезностями, которые у его соотечественников звучат, как
заученный урок. Я несколько раз порывался прекратить комедию, которая была
для меня еще тягостнее, чем для Теофеи; в конце концов я взялся ответить
вместо нее; я сказал, что, желая воспользоваться своей свободой и покинуть
Константинополь, Теофея, несомненно, будет сожалеть, что не могла внять
столь нежным и столь изящно выраженным чувствам. Однако то, что я говорил
в надежде охладить пыл силяхтара или, по крайней мере, умерить его
проявления, наоборот, только побудило его поспешить с предложениями,
которые он заранее обдумал. Он упрекнул Теофею, сказав, что она задумала
уехать лишь с целью причинить ему огорчение; но, все еще надеясь тронуть
ее сердце сообщением о том, что он собирается сделать для нее, он
заговорил о роскошном доме на Босфоре, который он решил предоставить ей
пожизненно, и о капитале, доход с коего должен соответствовать великолепию
этого жилища. Там она будет не только совершенно свободна и независима, но
станет полновластной хозяйкой всего, чем он располагает. Он предоставит в
ее распоряжение тридцать невольников - мужчин и женщин, отдаст ей все свои
драгоценности, количеством и совершенством коих она будет изумлена, и
предложит ей на выбор все, что только придется ей по вкусу. Он пользуется
достаточным благоволением Блистательной Порты, чтобы не опасаться
чьей-либо зависти. Будущее, которое он готовит ей, строится на самой
крепкой основе. А чтобы у нее не было никаких сомнений в его
чистосердечии, он призывает меня в свидетели всех этих обещаний.
Такого рода посулы, высказанные с присущей туркам напыщенностью,
ошеломили меня до такой степени, что я стал опасаться, как бы они не
произвели еще большее впечатление на Теофею. Меня поразило, насколько
предложения силяхтара сходны с моими; вместе с тем его обещания были куда
блистательнее, и у меня вдруг возникли опасения за успех замысла, который
я уже начал так удачно осуществлять; во всяком случае я уже терял надежду
получить когда-либо то, в чем будет отказано силяхтару. Но тревога моя еще
усилилась, когда Теофея, от которой он требовал ответа, стала благодарить
за оказываемые ей милости даже с большим пылом, чем он сам ожидал. Лицо ее
сияло радостью, и это придавало ей такое очарование, какого я еще не
замечал за все время нашего знакомства. Я всегда видел ее печальной и
обеспокоенной. В порыве жестокой ревности я заметил искорки любовного
пламени, блиставшие в ее глазах. Когда же она попросила дать ей сутки на
размышление, ревность моя дошла до ярости. Сцена закончилась тем, что
Теофея, обращаясь к нему одному, попросила его удалиться. Сообразив затем,
что ему может показаться непонятным, почему просьба ее не касается также и
меня, или что он подумает, будто ей неудобно принимать его в доме, где он
встретился со мною, она весьма ловко добавила, что с благодетелем, коему
она обязана своей свободой, она может вести себя более непринужденно, чем
с человеком, которого она видела всего два-три раза.
В заключительной фразе я, пожалуй, мог бы уловить нечто способное
умерить или заглушить терзавшее меня горе, но пылкие намерения мои так
одурманили меня, что я уже не был в состоянии извлечь из ее слов то
лестное для меня и утешительное, что в них содержалось. Я был так потрясен
сроком, который она попросила для ответа, был в таком отчаянии, видя
радость силяхтара, так задыхался от усилий скрыть свое волнение, что
помышлял только о том, как бы поскорее оказаться на улице, где можно будет
излить свое горе в стенаниях. Но у меня недостало сил уйти одному, без
силяхтара, и тут меня ждала новая мука, ибо, когда мы вышли вместе, мне
пришлось более часа выдерживать беседу с ним и видеть, как он ликует и уже
хвалится выпавшим на его долю счастьем. Мне не верилось, что
благосклонность, с какою выслушала его Теофея, может объясняться случайной
удачей; зная его прямодушие, я попросил дать мне некоторые пояснения
насчет этого визита. Он сразу же признался, что в тот день отправил Теофее
несколько подарков, которые она приняла, хоть и не ответила, - сказал он,
- на его письмо; поэтому он уведомил учителя о своем намерении тайно
приехать к нему, а надежда на соответствующее вознаграждение побудила
этого подлого человека отворить перед ним двери. Правда, учитель поставил
вельможу в известность, что я каждый вечер провожу в его доме.
- Но, питая к ней известные вам чувства, - продолжал силяхтар, - и зная
ваше к ней отношение, я не счел ваше присутствие для меня нежелательным,
и, напротив, я в восторге от сознания, что вы были свидетелем того, как
неуклонно я выполняю свои обещания.
Он снова повторил, что намерен в точности осуществить их и хочет
испытать счастие, обычно неведомое мусульманам.
Мне не оставалось ничего другого, как отдать должное его благородному
поведению. К горечи, которую мне только что суждено было испытать,
примешивалась мысль о том, в каких добрых отношениях я находился с ним до
сих пор, а вдобавок меня стали одолевать сомнения, правильно ли я поступаю
с точки зрения чести; поэтому я решил побороть чувства, которым дал над
собою излишнюю власть, и на этом расстался с силяхтаром. Но едва отошел я
на несколько шагов, как услышал, что кто-то окликает по имени
единственного сопровождающего меня слугу. Оказалось, что это Язир,
невольник, которого я приставил к Теофее. Мысли, владевшие мною после
разговора с силяхтаром, еще так властвовали надо мною, что я уже собрался
было дать ему кое-какие распоряжения, которые, несомненно, показались бы
его госпоже чересчур суровыми, но он заговорил, опередив меня. Теофея
отправила его мне вдогонку и велела в некотором отдалении дожидаться, пока
я не расстанусь с силяхтаром, а потом просить меня вернуться. В сердце
моем вспыхнула борьба между справедливой досадой, которая еще пуще
разгорелась после только что закончившегося разговора, и влечением,
побуждавшим меня сожалеть об утраченных надеждах. Но потом мне подумалось,
что трудность предстоящей встречи отпадает, поскольку мое возвращение
можно объяснить причиною, не имеющей ничего общего с волнующими меня
чувствами.
Ведь я забыл у Теофеи свои часы, которые очень любил. Поэтому, не думая
о том, что за ними скорее подобало бы послать камердинера, я возвратился
вместе с невольником и был рад, что подвернувшийся предлог помогает мне
скрыть свою слабость от самого себя. Что скажет мне изменница? Как
объяснит неблагодарная свое легкомыслие? Эти сетования срывались с моих
уст по пути к ней; я не думал о том, что упреки, которые я ей предъявляю,
предполагают наличие известных прав над нею, которых она мне не давала;
зато по мере приближения к дому воображение мое все более распалялось.
Если бы я заметил у нее хоть малейшие признаки смущения и страха, то
несомненно не удержался бы от самых резких упреков. Но, напротив, сам я
пришел в крайнее смущение, когда увидел, что она спокойна, весела и явно
польщена поклонением, в котором только что убедилась. Она тут же развеяла
мои сомнения.
- Согласитесь, что у меня не было другой возможности избавиться от
назойливости силяхтара, - сказала она. - Но если ваша карета наготове,
надо еще до рассвета уехать из города. Мне не хотелось бы, - добавила она,
- чтобы вы посвящали учителя в нашу тайну: я начинаю убеждаться, что он
обманывает вас.
Я был ошеломлен этой нечаянной радостью даже больше, чем недавно -
горем, а Теофея стала рассказывать мне, что, когда она призналась учителю
в своем намерении уехать, он изъявил полную готовность помочь ей, однако
она поняла, что им руководит только корысть.
Он попросил у нее позволения оставить себе подношения силяхтара; он
ссылался на то, что ей, конечно, будет совершенно безразлично, что
подумают о ней люди после ее отъезда. А в тех нескольких словах, которые
он шепнул ей в гавани, заключалась только просьба утаить от меня эту
сделку. Хотя учитель и постарался заручиться ее согласием и хотя у него
еще хватило порядочности, чтобы воздержаться от кражи, она все же
убеждена, что он сыграл какую-то роль в появлении силяхтара и в его
предложениях. Словом, по множеству причин она согласна принять дом, о
котором я говорил ей, и надеется, что я по доброте своей удовлетворю ее
просьбу и увезу ее тотчас же.
Слова эти до того обрадовали меня, и я был так настроен ни на минуту не
откладывать того, чего желал куда больше, чем сама Теофея, что, даже не
успев ей ответить, я приказал немедленно вызвать мою карету. Карету уже
подавали во время нашего разговора с силяхтаром, но тогда я велел
камердинеру отослать ее домой. Утаить от учителя, куда скрылась Теофея, не
представляло особой трудности; но, как ни был я счастлив, я все же не мог
не думать о силяхтаре, и меня несколько тревожила мысль о том, как он
воспримет это событие. Вместе с тем, угрызения совести, порожденные моей
щепетильностью, мне легко было унять; поэтому я считал, что совершенно
неуязвим для его упреков. Ведь когда я говорил ему о своем отношении к
Теофее, я был вполне искренен. Я не ручался тогда за то, что оно не может
измениться, я даже не препятствовал ему завоевать благосклонность Теофеи
заманчивыми обещаниями, и поэтому у него нет оснований негодовать на меня,
если его предложениям она предпочитает мои. Однако она подала ему
некоторую надежду, а срок, назначенный ею для ответа, являлся своего рода
обязательством, в силу коего она должна была, по крайней мере, снова
увидеться с ним и ясно изложить свои виды на будущее.
Я боялся поставить ее в затруднительное положение, напомнив об этом. Но
она все предусмотрела. Войдя к ней в комнату, после того как отдал
необходимые распоряжения, я застал ее с пером в руке.
- Я пишу силяхтару, чтобы лишить его всяких надежд, которые он питал,
ожидая моего ответа, - сказала она. - Письмо я оставлю у учителя, и он,
конечно, будет рад возможности снова услужить вельможе.
Она продолжала писать, а я в ответ сказал ей лишь несколько слов,
одобряющих ее решение. Я старался сдерживать свою радость, словно из
страха, что мне грозит какая-то новая беда. У меня не было ни малейшего
желания видеть учителя, но он, по-видимому, искал путей к примирению и
поэтому прислал узнать, нельзя ли ему повидаться со мною.
- Конечно, можно, - ответила за меня Теофея.
Когда учитель появился, она сообщила ему о своем решении уехать из
Константинополя и повторила доводы, которые уже привела мне, причем мне
пришлось подтвердить их; затем она сказала, что ей хочется перед отъездом
поблагодарить силяхтара за все его благодеяния, и подала учителю только
что законченное письмо.
- Вам тем приятнее будет исполнить это поручение, что вы за него уже
вознаграждены, - лукаво заметила она, - а силяхтар, как и я, не станет
требовать у вас отчета в подарках, которые были присланы мне.
Я не мог удержаться и воспользовался этими словами, чтобы осыпать моего
подлого наперсника упреками. Он стал клясться, будто отнюдь не собирался
нарушить верность, которую обязан блюсти в отношении меня; он напомнил,
как откровенно он признался в своем участии в бегстве Теофеи, едва только
заметил, что я огорчен ее исчезновением; он умолял судить по этому,
насколько его чувства искренни. Но я хорошо понимал, какую роль играет тут
страх перед моим мщением; я наотрез отказался от дальнейших его услуг и
только поручил передать силяхтару, что рассчитываю встретиться с ним
незамедлительно.
И в самом деле, я уже обдумал несколько путей, казавшихся мне
безошибочными, чтобы сохранить дружбу вельможи, несмотря на столкновение
наших интересов. Но вот послышался грохот колес, и теперь я уже не
помышлял ни о чем другом, как только взять Теофею за руку и проводить ее в
карету. Я сжал ее руку со страстью, которой не в силах был сдержать, и
хотя у меня и мелькнула мысль отправить ее одну в сопровождении
камердинера, чтобы учитель не узнал, куда она поехала, я все же не мог
отказаться от удовольствия побыть рядом с нею в карете, чувствуя себя
властелином ее судьбы и ее особы, поскольку она по доброй воле согласилась
на наш отъезд, и властелином ее сердца, ибо зачем же мне было преуменьшать
счастье, в которое я верил? И как иначе мог я объяснить ее решение столь
доверчиво броситься в мои объятия?
Едва оказавшись рядом с нею, я горячо поцеловал ее в губы и с радостью
убедился, что она не безразлична к этой ласке. Вырвавшийся у нее вздох
поведал о том, что происходит в ее сердце. Всю дорогу я сжимал в своих
руках ее ручку, и мне казалось, что ей это так же приятно, как и мне. В
каждом слове, с которым я обращался к ней, звучала нежность, но и речи
мои, и поведение были сдержанны в силу присущей мне благовоспитанности, а
в то же время в них чувствовалась страсть, с небывалой силой разгоревшаяся
в моем сердце.
Иной раз Теофея защищалась от моих пылких излияний, но делала она это
не из презрения ко мне и не из чрезмерной строгости. Она только просила не
расточать столь ласковые, столь проникновенные речи перед женщиной,
приученной к обычному в сералях тираническому обращению. А когда в ответ
на эти слова я с еще большим жаром изливался в своих чувствах, она
говорила, что нет ничего удивительного в том, что у меня на родине
женщинам уготована на редкость счастливая судьба, если все мужчины
относятся к ним с такой любезной снисходительностью.
В поместье, которым я владел неподалеку от селения по имени Орю, мы
прибыли около полуночи. Хотя я и не распорядился о каких-либо особых
приготовлениях, там всегда имелось все необходимое, чтобы достойно принять
моих друзей, которых я иногда привозил туда в самое неурочное время.
Приехав, я предложил Теофее поужинать. Она ответила, что нуждается скорее
в отдыхе, чем в пище. Я все же возразил, что необходимо подкрепиться, хотя
бы небольшой, легкой закуской. За столом мы пробыли недолго, и я употребил
это время не столько на еду, сколько на удовлетворение своих сокровенных
желаний хотя бы путем галантной болтовни и пламенных взглядов. Я указал
слугам, в какой именно комнате собираюсь ночевать, и одно из соображений,
по которым я так настойчиво советовал Теофее поужинать, состояло в том,
что я хотел дать слугам время обставить эту комнату как можно изысканнее.
Наконец Теофея вновь повторила, что нуждается в отдыхе, и я истолковал эти
слова как стыдливое признание, что ей хочется поскорее остаться со мною
наедине. Я даже порадовался тому, что нахожу в прелестной любовнице
одновременно и достаточную пылкость чувств, в силу которой ей не терпится
дождаться минуты наслаждений, и достаточно сдержанности, чтобы
благопристойно скрывать свои желания.
Слуги, уже не раз бывшие свидетелями моих любовных свиданий в Орю и
получившие к тому же распоряжение приготовить только одну постель,
обставили комнату всем, что требовалось для удобства как Теофее, так и
мне. Я отвел ее туда, и радости моей, как и любовным излияниям, не было
границ. Ее рабыня и мой камердинер, ожидавшие нас в спальне, подошли к
нам, чтобы соответственно оказать нам положенные услуги, и я шутя
пригрозил Беме (так звали рабыню), что разгневаюсь на нее, если она будет
чересчур медлить. До тех пор я ничуть не сомневался, что Теофея уступит
всем моим притязаниям, и считал ее столь подготовленной к завершению этой
сцены, что вовсе и не помышлял скрывать свои надежды. Я думал, что с
женщиной, так откровенно поведавшей мне о своих приключениях в Патрасе и в
серале, вовсе нет надобности прибегать к уловкам, которые иной раз
помогают в общении со скромной, неопытной девушкой. А если мне будет
дозволено, я приведу еще одно соображение от женщины, на которую я
приобрел столько прав и которая, к тому же, добровольно отдавалась в мою
власть, мне никак не следовало ждать особой сдержанности и
благопристойности. Поэтому-то острое, пылкое чувство, которое я питал к
ней до тех пор, было в моих глазах не чем иным, как вспышкой
сладострастия, в силу которой Теофея стала мне желаннее всякой другой
женщины, ибо ее соблазнительная внешность сулила много несказанных утех.
Между тем, как только она заметила, что камердинер начинает раздевать
меня, она отстранила рабыню, старавшуюся оказать ей ту же услугу, и, не
поднимая на меня взора, на несколько мгновений замерла в раздумье и как бы
в нерешительности. Сначала я подумал, что меня вводит в заблуждение
царящий вокруг сумрак, из-за которого я, находясь на другом конце спальни,
плохо различал черты ее лица. Но, видя, что она по-прежнему стоит
неподвижно, а Бема не помогает ей, я в тревоге отважился пошутить, что
мне, пожалуй, еще долго придется ждать. Смысл этих слов, особенно при
данных обстоятельствах, стал ей, по-видимому, вполне ясен, и она
окончательно растерялась. Она отошла от зеркала, перед которым все еще
стояла, и бессильно опустилась на диван; понурив голову, она оперлась лбом
на руку, словно хотела спрятаться от меня. Сначала я подумал, уж не дурно
ли ей. Путь мы совершили глубокой ночью. Ужин состоял лишь из фруктов и
мороженого. Я подбежал к ней в великом волнении и спросил, не заболела ли
она. Она не отвечала. Беспокойство мое росло, я схватил ее руку - ту
самую, на которую она опустила голову, - и хотел было привлечь ее к себе.
Несколько мгновений Теофея сопротивлялась. Наконец, проведя рукою по
глазам, чтобы смахнуть несколько слезинок, следы коих я все же заметил,
она попросила меня как милости отослать слуг и дать ей возможность
переговорить со мною.
Едва только мы остались одни, она, потупившись и понизив голос,
смущенно сказала, что не может отказать мне в том, чего я от нее требую,
но что она никак не ожидала этого. Прошептав эти четыре слова, она
умолкла, словно горе и страх вдруг лишили ее дара речи, и по ее дыханию я
понял, что она глубоко взволнована. Удивление, охватившее меня и сразу же
достигшее крайнего предела, а может быть, и стыд, с которым я не мог сразу
совладать, привели и меня самого в такое же состояние; и поэтому если бы
кто-нибудь увидел нас в ту минуту, он был бы изумлен весьма странным
зрелищем и подумал бы: не сражены ли мы оба каким-нибудь внезапным
недугом?
Тем временем я старался выйти из тягостного положения; я хотел вновь
завладеть ручкой Теофеи, и в конце концов мне это удалось.
- Подождите, - сказал я во время этого нежного поединка, - дайте мне на
минуту ручку, выслушайте меня, потом ответьте.
Она уступила, по-видимому, скорее из боязни обидеть меня, чем из
желания пойти мне навстречу.
- Увы, имею ли я право в чем бы то ни было отказать вам? - грустно
сказала она. - Есть ли в моем распоряжении что-либо такое, что не
принадлежит вам в той же мере, как и мне? Но нет, нет, этого я никак не
ожидала!
Слезы полились у нее ручьями. Я был крайне смущен, и вместе с тем у
меня мелькнуло сомнение в ее искренности. Мне вспомнились слышанные
неоднократно рассказы о том, что турчанки считают похвальным долго
отказывать в любовных ласках, и я уже готов был пренебречь ее
сопротивлением и слезами. Однако простодушие, сквозившее в ее скорби, а
также страх, что я не оправдаю высокого мнения, которое сложилось у нее
обо мне, - если считать, что оно искренне, - побудили меня тотчас подавить
в себе все порывы.
- Не бойтесь взглянуть мне в глаза, - сказал я, видя, что она сидит,
все так же потупившись, - и знайте, что я меньше, чем кто-либо на свете,
склонен огорчать вас и действовать наперекор вашим чувствам. Желания мои -
естественное следствие ваших чар, и я подумал, что вы не откажете мне в
том, что добровольно дарили сыну патрасского губернатора и паше Шериберу.
Но сердце не властно над собою...
Она прервала меня горестным стоном, исторгшимся, казалось, из самой
глубины уязвленного сердца, и я понял, что слова мои не только не
успокоили ее, как я рассчитывал, а, наоборот, лишь усугубили ее скорбь.
Ничего не понимая в этом диковинном приключении и не говоря ни слова из
страха опять неправильно истолковать ее намерения, я стал просить ее
сказать мне без обиняков, что должен я делать, что должен говорить, дабы
искупить причиненное ей огорчение; я молил не осуждать меня слишком сурово
за то, что она, в сущности, никак не может считать оскорблением. Мне
показалось, что тон, каким я произнес эту просьбу, вызвал и у нее
опасение, что она обидела меня своими жалобами. Она порывисто схватила мою
руку, и в этом пожатии мне почудилась тревога.
- О, лучший из людей, - воскликнула она, прибегая к выражению, обычному
у турок, - судите справедливее о чувствах вашей несчастной рабыни и
верьте, что между нами никогда не произойдет ничего такого, что можно было
бы назвать оскорблением! Но вы причинили моему сердцу смертельное горе. Об
одном только молю вас, раз вы позволили мне высказаться, - добавила она, -
предоставьте мне провести ночь в грустных размышлениях и позвольте
поделиться ими с вами поутру. Если мольба вашей рабыни кажется вам
чрезмерно дерзкой, по крайней мере, подождите осуждать ее чувства, пока не
узнаете их.
Она хотела броситься мне в ноги. Я силою удержал ее и, поднявшись с
дивана, куда сел, собираясь выслушать ее, я принял столь равнодушный вид,
словно никогда и не думал предлагать ей свою любовь.
- Не произносите слов, которые отнюдь не соответствуют вашему
положению, - сказал я. - Вы не только не рабыня моя, а, наоборот, сами
могли бы обрести надо мною власть, которую я охотно предоставил бы вам. Но
я не хочу владеть вашим сердцем насильно, даже если бы имел право
принудить вас. И эту ночь, и все остальные до конца жизни, если вам так
угодно, никто не потревожит вас.
Я тут же кликнул невольницу и, спокойно поручив ей оказать Теофее
необходимые услуги, удалился с таким же спокойным видом; я велел
приготовить мне другую комнату и поспешил лечь в постель. В сердце моем
еще бушевали пережитые волнения, и, как ни старался я, мне не удавалось
вполне успокоиться; но я все же рассчитывал, что отдых и сон не замедлят
принести умиротворение моему сердцу и уму.
Однако едва только мысли мои под влиянием тьмы и безмолвия начали
проясняться, как все события, прошедшие передо мною за день, стали
удивительно живо возникать в моем воображении. Я не забыл ни единого
слова, сказанного Теофеей, и теперь, вспоминая их, чувствовал только
досаду и замешательство. Я даже без особого труда понял, что легкость, с
какою я решил оставить ее в покое, и безразличие, с каким расстался с нею,
объяснялись теми же чувствами. Некоторое время я твердо придерживался
этого образа мыслей и упрекал себя в слабости. Мне следует краснеть за то,
что я столь неосторожно позволял себе увлекаться подобного рода девушкой.
И как влечение к ней могло ввергнуть меня в такую тревогу и растерянность?
Ведь Турция полна невольниц, от которых я мог бы ждать таких же утех! Не
хватало мне только, - добавлял я, высмеивая собственное безрассудство, -
не на шутку воспылать страстью к шестнадцатилетней девочке, извлеченной
мною из константинопольского сераля, которая поступила в сераль Шерибера,
быть может, после того, как побывала во многих других! Думая о том, что
она отказала мне в милостях, которые расточала, вероятно, не малому числу
турок, я потешался над собственной наивностью, из-за которой столь дорожил
объедками старика Шерибера. Но особенно дивился я тому, как Теофея могла в
короткий срок так высоко оценить свои прелести, а также тому, что первым
мужчиной, к которому она обратилась с предложением купить их, оказался
француз, да еще такой опытный в обращении с женщинами, как я.
Полагаясь на свойственную мне доброту, о которой окружающие судят по
моему лицу и манерам, она решила именно с меня начать дурачить мужчин, -
рассуждал я. - И юная кокетка, которую я считал простодушной и наивной,
пожалуй, намеревается долго водить меня за нос с помощью всевозможных
уловок.
Слегка заглушив обиду этими оскорбительными рассуждениями, я стал
обдумывать смысл случившегося несколько спокойнее. Я припоминал, как вела
себя Теофея со времени нашей первой встречи в серале Шерибера. Она никогда
не упускала случая в любых, даже самых незначительных поступках, в любом
разговоре подтвердить намерения, которые я ей приписывал. Я не раз
удивлялся тому, как охотно пользуется она возможностью высказаться в духе
самой строгой морали. Я восторгался глубиной и непогрешимостью ее
суждений. Правда, порою она не в меру увлекалась, и восторженность эта
порождала некоторые сомнения в ее искренности. Я считал такие речи просто
упражнением для ума или следствием избытка новых впечатлений, вызванных
рассказами о наших обычаях и нравах, рассказами, которые не могли не
воспламенять ее мятущееся воображение. Но зачем быть несправедливым и
почему не поверить, что при хороших задатках и незаурядном уме она на
самом деле потрясена многими мыслями и воззрениями, ростки коих находит в
своем собственном сердце? Ведь она решительно отклонила предложения
силяхтара! Ведь она задумала расстаться и со мною, чтобы отправиться в
Европу в поисках положения, соответствующего ее взглядам! Если же она
впоследствии согласилась принять мое покровительство, так нет ничего
удивительного в том, что она прониклась доверием к человеку, который
раскрывал перед ней картины добродетельной жизни, уже привлекавшей ее. А в
таком случае разве не заслуживает она уважения? И кому же больше уважать
ее, как не мне? Ведь я начал служить ей бескорыстно, не отвлекая ее от
похвальных намерений легкомысленными, безнравственными предложениями, и
теперь мне следовало бы даже гордиться нравственным переворотом, который
совершился под моим влиянием.
Чем дальше углублялся я в эти раздумья, тем яснее сознавал, что если
рассматривать приключение с такой точки зрения, то оно оказывается для
меня скорее лестным; а поскольку я всегда стремился придерживаться
возвышенных принципов, то мне было довольно легко пожертвовать
вожделенными утехами ради того, чтобы превратить Теофею в женщину
безупречную как по уму и очарованию, так и по добродетели.
Я никогда не старался внушать ей благонравие, думалось мне, значит,
склонность к целомудрию, которую я предполагаю в ней, является следствием
ее врожденных качеств, пробудившихся под влиянием случайно сказанных мною
слов. Чего же можно ожидать, если я всерьез начну развивать ее богатые
природные данные?
Я охотно рисовал ее себе в том окружении, куда, казалось мне, могу ее
ввести. И, заранее представив ее пленительный облик в новой среде, я
подумал: тогда она будет наделена всем, чтобы стать прекраснейшей женщиной
в мире. Да, Теофея могла бы так же чаровать своим умом и сердцем, как и
внешним совершенством. И какой же мужчина, благородный, с безупречным
вкусом, не почтет за счастье посвятить ей всю свою жизнь?
Я запнулся на этой мысли, словно испугался того, с какой охотой сердце
мое готово отдаться ей. Мысль эта настойчиво возвращалась ко мне, пока я,
наконец, не впал в забытье; я отнюдь не чувствовал недомогания, которое,
думалось мне, будет томить меня до самого утра, а, наоборот, весь остаток
ночи провел в упоительном сне.
При пробуждении в сознании моем прежде всего возникли образы, нежно
запечатлевшиеся в нем, когда я засыпал. Они так все заполонили, что как бы
свели на нет мой первоначальный план; у меня не оказалось и следа
мечтаний, какие я лелеял несколько дней. Мне не терпелось увидеться с
Теофеей; но я жаждал этой встречи в надежде найти ее такою, какою с
радостью представлял себе, или, по крайней мере, в том настроении, какое
ей приписывал. Желание это было до того сильно, что я боялся ошибиться в
своих чаяниях. Едва я узнал, что в спальне ее подняты шторы, как послал
узнать, можно ли мне к ней прийти. Рабыня ответила по ее поручению, что
она просит немного подождать; она скоро встанет. Но мне хотелось застать
ее в постели, с единственной целью спокойствием своим доказать, что ночь
совершенно изменила мои планы. Она несколько смутилась, что я вошел так
скоро, и в замешательстве просила меня извинить нерасторопность ее
невольницы. Я успокоил ее сдержанной речью, заверяя, что ей нечего
опасаться с моей стороны. Как же она была, однако, хороша в таком виде, и
как легко было ее чарам поколебать все принятые мною решения!
- Вы обещали дать мне кое-какие разъяснения, - сказал я серьезно, - и я
с нетерпением жду их; но прежде извольте выслушать мои. Какие бы желания
ни были мною высказаны вчера, я подчинился вашей воле, и по этому вы
можете судить, что я никогда не требую от женщины чего-либо, что она не
склонна пожаловать мне добровольно. К такому доказательству моих намерений
я сегодня добавлю слова, которые еще раз подтвердят это. А именно: какою
бы целью вы ни руководились, соглашаясь приехать сюда со мною, вы
неизменно свободны стремиться к ней, так же как сейчас вольны пояснить или
не пояснить ее.
Тут я умолк, ожидая ответа. Несколько мгновений она смотрела на меня, и
я с удивлением заметил, что по щекам ее катятся слезы; когда же в тревоге,
забыв о своем намерении, я спросил, чем они вызваны, ответ ее показался
мне еще удивительнее. Она сказала, что нет на свете человека более
достойного жалости, чем она, и что именно слова, сказанные мною, и
причиняют ей то горе, которое она заранее предвидела. Я просил ее
высказаться яснее.
- Увы, - воскликнула она, - описывая свои чувства, сколь вы
несправедливы к моим! После того, что произошло здесь вчера, вы говорите
со мною тоном, порожденным все теми же мыслями, и я смертельно скорблю,
что, как ни стараюсь раскрыть перед вами глубины своего сердца, мне все же
не удается показать вам, что в нем творится.
Эта жалоба повергла меня в еще большее недоумение. Я признался ей с
откровенностью, о которой свидетельствовали и смысл моих слов и выражение
лица, что все относящееся к ней с той самой минуты, когда я впервые увидел
ее, всегда было для меня загадкой, а ее последние сетования делают эту
загадку еще непостижимее.
- Говорите же прямо, - сказал я. - Что вы колеблетесь? Кому могли бы вы
открыться с большим доверием?
- Именно вопросы ваши, именно необходимость ясно ответить, раз вы этого
требуете, и огорчают меня. Неужели вам нужны какие-то объяснения, чтобы
понять, что я - несчастнейшая из женщин? Вы, открывший мне глаза на мой
позор, удивляетесь, что я противна самой себе и что мне хочется скрыться
от взоров окружающих меня людей? Какая же участь ждет меня отныне?
Остается ли мне только удовлетворить ваши желания и желания силяхтара, в
то время как истины, которые вы открыли мне, строго осуждают их? Переехать
ли мне в страны, устои и нравы которых вы хвалили мне, и там, став
свидетельницей превозносимых вами добродетелей, вновь почувствовать все
тот же упрек в распущенности? Но я все-таки хотела покинуть развратную
страну, где мы находимся. Я хотела бежать и от тех, кто загубил мою
непорочную юность, и от вас, растолковавшего мне мое падение. Но куда же
собиралась я бежать в растерянности, страдая от угрызений совести? Я
вполне сознаю, что без покровителя и вожатого любой шаг неизбежно завлек
бы меня в новую бездну. Ваши настойчивые уговоры удержали меня. Хотя вас я
боялась больше, чем всех людей вместе взятых, ибо вы лучше кого-либо знали
всю неизмеримость моих невзгод, хотя каждый взгляд ваш казался мне
приговором, я все-таки вместе с вами вернулась в Константинополь. "Ведь
больной не должен стыдиться даже самых отвратительных своих язв", -
подбадривала я себя. К тому же, осознав, что предпринять путешествие
наудачу крайне неосторожно с моей стороны, я, твердо полагаясь на ваши
обещания, надеялась, что вы укажете мне самые надежные пути. Между тем
теперь вы сами толкаете меня в пропасть, из которой вы же меня извлекли. Я
считала вас своим наставником в добродетели, а вы хотите вновь ввергнуть
меня в разврат, и я не устояла бы против него, ибо, если бы разврат вообще
представлял для меня какую-то привлекательность, то был бы еще опаснее,
исходя от вас. Увы, неужели я высказалась недостаточно ясно или вы только
делали вид, будто не понимаете? Ограниченность моего ума, беспорядочность
мыслей и выражений могли привести к тому, что вы превратно поняли мои
чувства; я всеми силами стараюсь объяснить их вам, и если вы их хоть
отчасти поймете - не сетуйте на то, какое действие оказали ваши уроки на
мое сердце. Если взгляды ваши ныне изменились, то я чувствую, что сама
должна придерживаться прежних, и умоляю вас - позвольте мне остаться им
верной!
Эта речь, из которой я привожу только то, что особенно врезалось мне в
память, длилась достаточно долго, чтобы я мог проникнуться ею и
подготовить ответ. Я еще был во власти размышлений, занимавших меня всю
ночь, и упреки Теофеи не только не обижали меня, ее чувства и намерения не
только меня не огорчали, а, наоборот, я был в восторге, что так
подтверждаются мои догадки. Поэтому мнение, которое начало складываться у
меня о ней, и радость, охватившая меня, только разгорались, пока я ее
слушал, и если она хоть немного следила за мною, то не могла не заметить,
что каждое слово, слетающее с ее уст, я встречаю с радостью и одобрением.
Отвечая ей, я, однако, сдерживался, чтобы не придать окончанию нашей
задушевной беседы оттенок какого-то легкомыслия или излишней пылкости.
- Любезная Теофея! - воскликнул я в избытке чувств, - вы устыдили меня
своими упреками, которых, не скрою, еще вчера я никак не ожидал, но наша
встреча зародила во мне некоторое сомнение в моей правоте, и я пришел сюда
готовый признать свою вину. Если вы спросите, почему я оказался виноватым,
то скажу, что никак не мог предположить то, что сейчас услыхал с таким
восторгом и что мне казалось бы невероятным, не будь тому столь
убедительных доказательств. Я ставлю себе в упрек, что до сего времени
скорее восхищался вами, чем вас уважал. Подумайте только: когда знаешь,
что вкус к добродетели весьма редко встречается в странах, наиболее
облагодетельствованных небесами, когда сам чувствуешь, как трудно блюсти
ее, легко ли поверить, что в самой Турции молодая особа вашего возраста,
едва лишь вышедшая из сераля, не только по рассудку, но и по склонности
вдруг приобщается к самой возвышенной нравственности? Что я сказал, что
сделал, чтобы вдохновить вас на нее? Разве несколько случайных замечаний о
европейских обычаях могли зародить в вашем сердце столь благие
устремления? Нет, нет, вы обязаны этим лишь себе самой, и ваше воспитание,
которое сковывало эти устремления силою привычки, - не что иное, как
невзгоды судьбы, за которые вас никак нельзя осуждать.
- Я хочу заключить из этого, - продолжал я все так же сдержанно, - что
вы были бы в равной мере несправедливы и в том случае, если бы обиделись
на меня за намерения по отношению к вам, ибо я никак не мог сразу же
догадаться о ваших чувствах, и в том случае, если бы полагали, что кто-то
вправе, ссылаясь на прошлое, отказать вам в уважении, которое вы заслужите
своими чувствами и соответствующим поведением. Оставьте мысли об отъезде;
вы молоды и неопытны в житейских делах, а потому путешествие не сулит вам
ничего хорошего. Добродетель, о которой в Европе имеют столь высокие
представления, на деле претворяется там не лучше, чем в Турции. Страсти и
пороки вы встретите всюду, где живут люди. Но если вы хоть немного
доверяете мне, положитесь на мои чувства; теперь они совсем переменились и
могут отныне внушать мне лишь пламенное желание совершенствовать ваш
духовный мир. Дом мой будет святилищем; следуя моему примеру, слуги станут
глубоко чтить вас. Опорой вам будет моя верная дружба, а если высказанные
мною мысли вам по душе, вы, быть может, извлечете из моих советов еще
кое-какую пользу.
Она смотрела на меня так задумчиво, что я тщетно пытался прочесть в ее
глазах, удовлетворил ли ее мой ответ. Ее молчание наводило меня на
тревожную мысль, что у нее, пожалуй, остались сомнения в моей искренности
и что, став однажды свидетельницей моей слабости, она уже не решается
положиться на меня. В действительности же все ее опасения относились к ней
самой.
- Ведь трудно допустить, - сказала она после долгого молчания, - что
при ваших взглядах на добродетель вы можете не презирать женщину, зная все
ее прошлое. Я сама призналась вам в нем и не раскаиваюсь в этом; я должна
была так поступить, ибо вы близко к сердцу приняли мои невзгоды. Но именно
эта откровенность и велит мне удалиться от вас, как и от всех, кто имеет
основание попрекнуть меня моим позором.
Слова эти лишили меня самообладания. Я прервал ее и уже не мог больше
сдерживаться. Жалобы мои были, как видно, трогательны, а рассуждения -
убедительны, ибо Теофее пришлось признать, что чем больше я ценю
добродетель, тем более должен восхищаться чувствами, владеющими ею. Я
растолковал ей, что, с точки зрения истинной мудрости, порицания
заслуживают лишь сознательные прегрешения, а то, что она называет своими
падениями, нельзя считать сознательными проступками, ибо тогда следовало
бы предположить, что ей уже было известно то, что в действительности она
узнала случайно, из разговора со мною в серале. Наконец, я обещал ей и
неизменное уважение, и бескорыстную помощь для завершения дела, столь
счастливо начатого мною; я поклялся страшной клятвой, что все стерплю:
пусть она не только покинет, но будет ненавидеть и презирать меня, если я
нарушу условия, которые ей угодно будет мне поставить. И, дабы рассеять
какие-либо сомнения, я тут же наметил точный план, все пункты коего
предоставил на ее усмотрение.
- Вы будете жить в этом доме и заведете здесь такие порядки, какие
сочтете нужными, - сказал я. - Я стану приезжать к вам не иначе как с
вашего согласия. Вы будете принимать здесь только людей, которые вам по
душе. Я позабочусь, чтобы у вас было все нужное для работы или
развлечений. Идя навстречу вашему желанию совершенствовать ум и сердце, я
обучу вас родному моему языку; он окажется вам весьма полезен, так как
позволит познакомиться со множеством превосходных книг. Вы будете иметь
возможность, соответственно вашим вкусам, отказываться от некоторых моих
предложений или что-то добавлять к ним, и уверяю вас, все, что может
доставить вам удовольствие, будет исполнено.
Я не задумывался о том, чем объясняется пыл, с каким я предлагаю все
это, и Теофея тоже не задавала себе такого вопроса. Чистосердечия моего
показалось ей достаточно, чтобы уступить моим настояниям. Она сказала, что
чересчур многим обязана моей щедрости и что, упрямо отвергая мои
благодеяния, она стала бы недостойной их, а потому она принимает мои
предложения, чрезвычайно приятные для нее, если я буду в точности
осуществлять их. Не знаю, как у меня достало сил сдержать порыв, толкавший
меня броситься на колени у ее ложа, чтобы благодарить ее за это согласие,
как за величайшую милость.
- Приступим к делу тотчас же, - сказал я, едва сдерживая свою радость,
- и со временем вы признаете, что я достоин вашего доверия.
Намерения мои были искренни. Я расстался с нею, не решившись даже
поцеловать ее ручку, хоть ручка эта, прелестнейшая в мире, неоднократно
влекла меня к себе, когда Теофея сопровождала свои слова жестами. Я
собирался немедленно вернуться в Константинополь, чтобы приобрести все,
что могло бы скрасить ее уединение, и чтобы дать ей время занять в доме
соответствующее положение и установить в нем порядок по своему вкусу. На
этот счет я отдал надлежащие указания приставленным к ней немногочисленным
слугам. Бема, которую я вызвал, чтобы отдать эти распоряжения в
присутствии Теофеи, попросила у меня позволения переговорить со мною
наедине, и то, о чем она мне поведала, привело меня в крайнее удивление.
Она сказала, что независимость и даже власть, которые я предоставляю ее
хозяйке, свидетельствуют о том, что мне не знакомы повадки ее
соотечественниц; опыт, приобретенный ею в нескольких сералях, позволяет ей
прийти своими советами на помощь чужестранцу; по положению своему она
обязана быть мне преданной, а потому она не может скрыть от меня, что от
столь юной и красивой наложницы, как Теофея, я должен ожидать всевозможных
каверз; словом, мне не стоит полагаться на благонравие девушки, если я
предоставлю ей неограниченную власть в доме, вместо того, чтобы поручить
руководство ею какой-нибудь преданной невольнице; так поступают все без
исключения турецкие вельможи, и если я считаю ее пригодной для подобного
рода службы, то она обещает мне такое рвение и бдительность, что я ни в
коем случае не раскаюсь в своем доверии к ней.
Хотя я и не заметил у этой невольницы особого ума и поэтому не надеялся
на какую-либо необыкновенную помощь с ее стороны, а вдобавок был о Теофее
такого мнения, что не считал нужным держать при ней неусыпного стража, я
все же решил принять к сведению преподанный мне совет, памятуя, что
некоторая осторожность никогда не повредит.
- Я не руководствуюсь взглядами, существующими в вашей стране, - сказал
я Беме, - и заявляю вам к тому же, что не обладаю в отношении Теофеи
никакими правами, которые позволяли бы мне что-либо приказывать ей. Но,
если вы обещаете хранить тайну, я охотно поручу вам следить за ее
поведением. Награда будет соответствовать вашим услугам и в особенности, -
добавил я, - вашему благоразумию, ибо я решительно требую, чтобы Теофея ни
в коем случае не догадалась о поручении, которое я вам даю.
Ответ мой несколько обрадовал Бему. Радость ее, быть может, показалась
бы мне подозрительной, если бы лица, уступившие ее мне, так горячо не
расхваливали и осторожность ее, и преданность. Впрочем, поручение, которое
я давал ей, было столь просто, что отнюдь не требовало из ряда вон
выходящих качеств.
По пути в город меня больше всего занимала мысль, как быть с
силяхтаром, который не мог долго оставаться в неведении о том, что Теофея
съехала от учителя, а главное, что я предоставил ей убежище в своем доме.
На ее счет я вдруг совсем успокоился, зная, что она все время у меня на
глазах; не задумываясь над тем, что сулит мне это в будущем, я полагал,
что, каким бы чувством ни полнилось мое сердце, мне легко будет справиться
с любыми трудностями. Но мне не представлялось никакой возможности
избежать объяснения с силяхтаром, а доводы, заготовленные мною накануне и
казавшиеся мне достаточными, чтобы успокоить его, теряли даже в моих
глазах убедительность, по мере того как приближался час, когда я должен
был изложить их. Довод, представлявшийся мне самым выигрышным, заключался
в том, что Теофея боится отца, ибо в случае, если она добровольно примет
любовь турка, отец получит неоспоримое право не только исключить ее из
своей семьи, но даже требовать ее наказания. В нынешних обстоятельствах
мое покровительство послужит ей более надежной зашитой, нежели
покровительство турецкого сановника. Между тем, даже оставляя в стороне,
что силяхтар мнил себя всемогущим, я не мог, признавшись, что она
находится в моем доме, не принимать его там, как только он этого пожелает.
А это было совершенно нежелательно как для Теофеи, так и для меня самого.
Я вышел из затруднения, решившись действовать совсем иначе; мне пришел в
голову план - пожалуй, единственный, который мог удаться со столь
великодушным человеком: я направился прямо к нему. Боясь, как бы его
жалобы не затруднили мою задачу, я предупредил какие-либо расспросы с его
стороны и сразу же сказал, что предложения его отвергнуты только потому,
что юная гречанка склонна придерживаться добродетельного образа жизни -
такого, о котором в Турции женщины имеют лишь слабое представление. Я даже
не скрыл от него, что сам был крайне удивлен подобным решением и поверил
Теофее лишь после некоторого испытания; но, обнаружив у столь юной особы
чувства, достойные всяческих похвал, я решил всеми силами помогать ей в
этом, а хорошо зная его, я не сомневаюсь, что он поступит так же.
Всю эту речь я построил весьма осмотрительно и позже пожалел только о
последних вырвавшихся у меня словах. Как я и ожидал, силяхтар ответил, что
глубоко уважает чувства Теофеи, описанные мною, и что он никогда и не
помышлял пренебрегать ими, вступая с нею в те отношения, о каких мечтал.
Потом, сославшись на то, что я о нем столь лестного мнения, он стал
уверять меня, что любовь его к Теофее растет вместе с уважением к ней и
поэтому ему хочется лично сказать ей, как высоко он ее ценит. Я не мог
отклонить его предложение изредка сопровождать меня в Орю, и мне пришлось
пообещать ему полную свободу, какой пользуются там все мои друзья, с той,
однако, оговоркой, что Теофея, в соответствии с данным мною клятвенным
обещанием, сама будет решать, кого ей угодно допустить в свою обитель.
Хотя я не без оснований упрекал себя в том, что дал силяхтару лазейку,
которою он, как видно, воспользуется, я все же был очень рад, что,
благодаря своей откровенности, развеял мучившие меня сомнения, и теперь
меня уже не страшили его посещения Орю. Если бы я поколебался обещать ему
это удовольствие, он мог бы обидеться; до сего времени его прямота, а
также высокое мнение о моем чистосердечии предохраняли его от всяких
подозрений, а откажи я ему в его просьбе, они у него сразу же зародились
бы и не замедлили подорвать нашу дружбу. Покидая его, я думал только о
том, как исполнить все обещанное мною Теофее. Зная об ее увлечении
живописью, которое пока что ограничивалось изображением цветов, ибо закон
запрещает туркам воспроизводить какие-либо живые существа, я стал
подыскивать художника, который мог бы преподать ей рисунок и портретную
живопись. Я стал выбирать ей также и учителей для занятий предметами,
изучаемыми в Европе, и тут мне пришла в голову мысль, которую я долго
отвергал; но по воле Провидения, пути коего неисповедимы, эта мысль в
конце концов все же восторжествовала. Поскольку я был убежден, что молодой
Кондоиди - брат Теофеи, мне казалось вполне естественным воспитывать их
вместе, тем более что почти все преподаватели, приглашенные мною,
занимались с ними обоими. Такой план предполагал, что и Кондоиди поселится
в Орю, а у меня не находилось никаких возражений против этого; я даже
радовался, что у Теофеи будет постоянная компания, которая избавит ее от
скуки одиночества. Каюсь, я не вполне понимал главную трудность,
заключавшуюся в этом замысле, и, пожалуй, именно необходимость преодолеть
ее и помешала мне заняться другими, более разумными планами. Я смутно
предчувствовал, не решаясь признаться самому себе, что постоянное
присутствие юноши помешает мне бывать наедине с Теофеей; но, так как я
решил свято придерживаться своих обещаний, стоило только этой мысли
возникнуть, как я отвергал ее.
Синесий (так звали молодого Кондоиди) с восторгом одобрял все, что я
делал для его сестры из уважения и любви к ней. Так же отнесся он и к
моему решению посетить их вместе и дать им одинаковое образование. Я в тот
же день отправил юношу в Орю и отослал с ним все, что предназначал для
развлечения Теофеи. Их отец, узнавший в конце концов, что я взял на себя
заботы об его сыне, уже приезжал ко мне, чтобы выразить свою
признательность, а теперь явился снова, как только сын сообщил ему, что я
в городе. К крайнему своему удивлению, он меня узнал, и смущение его
убедило меня в том, что Синесий строго выполнил мой наказ скрыть от отца
подоплеку наших отношений. Мне хотелось и позабавиться его недоумением, и
воспользоваться первым его впечатлением, чтобы вновь заступиться за
Теофею. Однако второе мое желание не осуществилось, ибо упрямый старик
решительно заявил, что вера и честь запрещают ему признать своею дочерью
девицу, воспитанную в серале. Даже мое предложение принять на себя
обязанности отца и устранить тем самым все препятствия, не поколебало его.
Такая непреклонность крайне рассердила меня, и я ему сказал, что он может
не утруждать себя визитами и что я распоряжусь его не принимать.
В Орю я поехал лишь на другой день. Я не скрывал от себя, что мне
хочется поскорее увидеть Теофею; решительно отказавшись от прежних видов
на нее, я, однако, не собирался подавить в себе бескорыстную склонность,
отнюдь не противоречащую представлениям о целомудрии и данным мною
обещаниям. Такого рода свобода, предоставленная мною сердцу, устраняла
муки, которые я неминуемо терпел бы, если бы стал стеснять его порывы. Я
застал Синесия с Теофеей в тот момент, когда они с жаром приступили к
первым занятиям; оба они были мне благодарны за то, что я подумал поселить
их вместе. Я с удовольствием отмечал спокойствие Теофеи, которое казалось
следствием внутреннего удовлетворения и придавало всему ее облику еще
большую свежесть. Я осведомился у Бемы, как Теофея воспользовалась данным
ей правом распоряжаться в доме. Невольница, хоть и задетая тем, что самой
ей такого права не дано, не решилась пожаловаться на госпожу, однако вновь
старалась внушить мне опасения на этот счет. Причина ее усердия была так
очевидна, что я шутя попросил ее умерить свое рвение. Основываясь на
словах людей, которые купили ее для меня, она воображала, что я
предоставлю ей неограниченную власть над Теофеей, а такое доверие (она
пользовалась им в нескольких сералях) является для невольницы высшим
знаком отличия. Я сказал, что турецкие обычаи не обязательны для француза,
что у нас свои нравы, и я советую ей познакомиться с ними, чтобы сделать
свою жизнь приятнее. Она не осмелилась возразить что-либо, зато, быть
может, с этой минуты воспылала ненавистью и к Теофее и ко мне и не
преминула воспользоваться случаем, чтобы дать нам почувствовать это.
Служебные обязанности оставляли мне больше досуга, чем когда-либо, и я,
сославшись на лучшее время года, решил провести несколько недель в
деревне. Сначала я боялся, как бы Теофея не стала чересчур последовательно
пользоваться данным ей мною правом не встречаться со мною. Но заметив,
что, напротив, беседа со мною доставляет ей удовольствие, я проводил с нею
целые дни и в этой близости все больше убеждался, какими совершенствами
одарила ее природа.
Первые уроки нашего языка дал ей я сам. Она делала поразительные
успехи. Я говорил ей, что изучение языка принесет прекрасные плоды,
которые она оценит, когда сможет заняться чтением, и ей не терпелось
дождаться дня, когда она будет понимать, что написано в лежащей перед нею
книге. Мне хотелось этого не меньше, чем ей, и я отчасти удовлетворял ее
любознательность, заранее набрасывая перед ней образы, которые она в более
совершенном и законченном виде найдет у лучших наших сочинителей. Я не
упускал из виду ничего, что имело хотя бы отдаленное отношение к моим
чувствам. Мне было неизъяснимо сладостно видеть и слышать ее, и я словно
пьянел от этих невинных радостей. Я боялся вновь проявить слабость и тем
самым погубить доверие, которое она мне вернула; меня уже не мучил тот
накал, в силу которого отказ от некоторых наслаждений столь тягостен в
моем возрасте, и я сам удивлялся тому, что, не задумываясь, легко
отказываюсь от них, хотя прежде не придерживался слишком суровых правил в
отношении женщин, особенно в стране, где требования плоти возрастают
соответственно с существующей там свободой удовлетворять их. Раздумывая
впоследствии над причиной этой перемены, я предположил, что естественные
потребности, являющиеся источником желаний, принимают у человека любящего
другое направление, отличное от того, единственным двигателем коего служит
любовный пыл, присущий юности. Впечатление, производимое на нас красотою,
приводит к тому, что действие естества раздваивается. И то, что я называю
естественными потребностями, возносится - чтобы отторгнуть все мысли,
кажущиеся низменными, - по тем же путям, по каким оно поступало в обычные
вместилища, вливается в кровь, вызывает в ней некое брожение или
воспламенение, коим и возможно ограничить собственно любовь, а затем
возвращается в центр, способствующий плотскому осуществлению желаний,
однако возвращается туда лишь в том случае, если это осуществление
возможно.
Появление силяхтара порою нарушало эту упоительную жизнь. Я подготовил
свою воспитанницу к его посещениям: желая приучить ее относиться к
мужскому обществу иначе, чем относятся к нему турчанки, которые и не
представляют себе, что с мужчинами у них могут быть какие-то иные
отношения, помимо любовных, я посоветовал ей принимать силяхтара
почтительно, как человека, уважение коего делает ей честь, в то время как
его любовь уже не должна ее тревожить. Он подтверждал мнение, которое у
меня составилось о нем, ибо вел себя так скромно, что я восхищался им. Мне
довольно трудно было постичь природу его чувств - ведь единственный путь,
который мог бы дать ему некоторую надежду на их удовлетворение, отныне был
для него закрыт как взятыми им на себя обязательствами, так и отказом
Теофеи, а потому ему уже не на что было рассчитывать в будущем, настоящее
же не могло предоставить ему ничего иного, кроме скромного удовольствия от
серьезной беседы, да к тому же еще не столь продолжительной, как ему
хотелось бы. Теофея благосклонно принимала его всякий раз, как он приезжал
в Орю, однако не принуждала себя скучать с ним, когда он чересчур
засиживался. В таких случаях она покидала нас, чтобы вместе с братом опять
приняться за учение; мне же в ее отсутствие приходилось выслушивать нежные
признания гостя. Теперь у него уже не было ясного плана; он ограничивался
тем, что в неопределенных выражениях изливал свои восторги, и я в конце
концов понял, что, слыша от меня рассказы об утонченной любви, прелесть
которой заключается в сердечных переживаниях, - причем она почти неведома
его соотечественникам, - он стал ценить такого рода чувства и решил
предаться им. Вместе с тем я удивлялся, что он довольствуется возможностью
тешить сердце нежными чувствами и не выказывает ни малейшей горечи и
нетерпения от того, что не может добиться взаимности.
Несмотря на эти сомнения, я встречался с ним без особого
неудовольствия, ибо, сравнивая его удел со своим, считал себя счастливее:
ведь втайне я еще питал кое-какие надежды.
Однако мое спокойствие было отчасти нарушено открытием, для меня
совершенно неожиданным; оно повлекло за собою ряд других событий,
принесших мне в дальнейшем немало глубоких огорчений. Я прожил в Орю около
полутора месяцев и, изо дня в день наблюдая за окружающими, радовался, что
в доме царят мир и довольство. Синесий неотступно находился при Теофее, но
и я тоже почти не расставался с нею. Я не замечал в их близости ничего,
что шло бы вразрез с моим убеждением, что они родственники или, лучше
сказать, - поскольку я был уверен, что они дети одного родителя, - их
дружба не внушала мне никаких подозрений. Синесий, к которому я относился
нежно, как к родному сыну, и который действительно заслуживал этого своим
нравом, однажды пришел поговорить со мною. После двух-трех незначительных
фраз он совсем просто заговорил о нежелании его отца признать Теофею;
потом, к моему удивлению, - ибо речь его звучала для меня непривычно, -
сказал, что, как ему ни приятно думать, что у него такая прелестная
сестра, он все же никак не может убедить себя в том, что он - ее брат. Я
был поражен столь неожиданным признанием, а потому предоставил ему полную
возможность высказаться.
- Исповеди негодяя, казненного по приговору кади, - сказал он, -
достаточно, чтобы считать отказ отца вполне основательным. Какой был смысл
человеку, которому грозила плаха, скрывать, чья дочь Теофея? Не очевидно
ли, что, после того как он уверял, что дочь Кондоиди и ее мать умерли, он
стал утверждать противное лишь с целью подкупить судью постыдным
предложением или добиться отсрочки казни? Трудно допустить, - добавил
Синесий, - что столь безупречное существо может быть дочерью этого
подлеца; но она не может быть также и дочерью Паниота Кондоиди, и
множество обстоятельств, разговоры о коих я слышал в своей семье, не
позволяют мне всерьез льстить себя таким предположением.
Хотя Синесий и казался вполне искренним, речь, заведенная им по
собственному почину и столь противная прежнему его отношению к Теофее,
зародила во мне чудовищные подозрения. Я знал, что он достаточно умен,
чтобы в случае надобности схитрить; кроме того, мне помнилась поговорка о
чистосердечии греков, приведенная однажды силяхтаром. Я сразу же понял,
что в сердце Синесия произошла какая-то неведомая мне перемена и что - то
ли тут ненависть, то ли любовь, - отношение его к Теофее стало иным. После
такого признания я решил, что мне уже не грозит быть одураченным столь
юным существом. Наоборот, я собрался незаметно для него проведать о его
намерениях, однако сделал вид, будто готов даже охотнее, чем он ожидал,
содействовать ему в преодолении трудностей, о которых он мне рассказал.
- Я так же не уверен в происхождении Теофеи, как и вы, - сказал я, - и
думаю, что, в конечном счете, слово вашей семьи в данном вопросе является
решающим. А потому, как только вы сообща решите не признавать ее своей
родственницей, ей уже будет зазорно настаивать на своих требованиях.
Я заметил, что ответ мой очень обрадовал юношу. Но в то время как он
собрался, по-видимому, привести еще какой-то довод, я добавил:
- Если вы до такой степени, как вы говорите, убеждены, что она вам не
сестра, я не только не хочу, чтобы вы ее называли сестрой, но и не
потерплю, чтобы вам приходилось жить возле нее. Сегодня же вечером вы
отправитесь в Константинополь.
Слова мои ошеломили его; убедиться в этом было даже легче, нежели в его
недавней радости. Я не дал ему времени опомниться:
- Вы, конечно, понимали, - добавил я, - что именно внимание к ней
побудило меня пригласить вас сюда; следовательно, вы должны признать, что
я не могу держать вас у себя, после того как этот довод отпал. Поэтому я
распоряжусь, чтобы сегодня же вечером вас отвезли к отцу.
Я высказал все, что, по моим расчетам, могло помочь мне разобраться в
сердце Синесия. Я умолк, делая вид, будто не замечаю растерянности, в
которую поверг его, а в довершение всего посоветовал ему должным образом
проститься с Теофеей, ибо вряд ли он когда-либо вновь с нею встретится. То
краснея, то бледнея, до того расстроившись, что мне даже стало жаль его,
Синесий робко стал уверять меня, что сомнения относительно происхождения
сестры отнюдь не влияют ни на уважение, ни на нежность, какие он питает к
ней; что он считает ее прекраснейшей из девушек и что был несказанно
счастлив жить возле нее; что он навсегда останется верен этим чувствам;
что он хотел бы всю жизнь доказывать это; что если бы помимо чести,
которую я оказываю ему, он имел счастье понравиться ей, то ни за что на
свете он не променял бы свое положение. Я прервал его. Я разгадал все, что
скрывалось в глубине его сердца; вдобавок пыл, с которым он говорил, не
позволял мне заблуждаться насчет его чувств; но у меня зародилось и иного
рода подозрение, крайне смутившее меня. "Брат ли он или нет, - рассуждал
я, - но если он влюблен в Теофею, если он до сего времени успешно отводил
мне глаза, то кто поручится, что Теофея не воспылала к нему тою же
страстью и что она не скрывала ее от меня столь же ловко? Как знать -
может быть, они по сговору хотят освободиться от тягостных уз, мешающих им
отдаться взаимному влечению?" Эта мысль, подтверждаемая многими
обстоятельствами, ввергла меня в отчаяние, скрыть которое мне было не
менее трудно, чем Синесию скрыть его горе.
- Ступайте, - сказал я, - мне хочется побыть одному, а скоро я вас
вызову.
Он вышел. Как ни был я взволнован, я все же не преминул проверить, не
направляется ли он прямо к Теофее, словно можно было сделать какой-то
вывод из того, что он торопится сообщить ей о нашем разговоре. Я видел,
как он с понурым видом пошел в сад, где, несомненно, собирался предаться
скорби по поводу крушения его надежд. Растерянность его была, по-видимому,
безгранична, раз она превосходила мою собственную.
Прежде всего я распорядился вызвать Бему, ибо был уверен, что ее
наблюдения кое-что разъяснят мне. Она никак не могла уразуметь, о чем я ее
расспрашиваю, и в конце концов мне стало ясно, что, поскольку она была
убеждена, что Синесий - брат Теофеи, она не присматривалась к их
отношениям и не заметила их близости. Я решил объясниться с Теофеей и
повести разговор так же искусно, как говорил с Синесием. Я был уверен, что
он не успел повидаться с ней после того, как мы расстались, и потому я
сразу же сказал ей о своем намерении отослать его обратно к родным. Она
этому весьма удивилась, но, когда я добавил, что единственная причина моей
неприязни к нему кроется в его нежелании считать ее по-прежнему сестрой,
она не могла скрыть от меня своего огорчения.
- Как обманчивы внешние проявления человеческих чувств! - сказала она.
- Никогда еще он не был со мною так почтителен и дружен, как последние
дни.
Жалоба эта показалась мне столь естественной, а высказанные при этом
суждения столь непохожими на притворство, что, вдруг отказавшись от своих
подозрений, я тут же перешел к крайней доверчивости.
- Я склонен думать, что он влюблен в вас, - сказал я. - Он огорчен, что
считается вашим родственником, потому что это не согласуется с его
чувствами.
Волнуясь, Теофея прервала меня столь пылкими восклицаниями, что мне не
потребовалось иных доказательств.
- Что вы говорите? - недоумевала она. - Вы думаете, что он питает ко
мне какие-то иные чувства, а не братскую дружбу? В какое же вы меня
поставили положение?
И с трогательным простодушием, подробно поведав обо всем, что произошло
между ними, она нарисовала картину, каждая черточка которой приводила меня
в содрогание. Прикрываясь именем брата, Синесий добился ее расположения и
ласк, которые, по-видимому, возносили его, как любовника, на вершины
блаженства. Он ловко внушил ей, что между сестрами и братьями принято
дарить друг дружке тысячи доказательств невинной нежности, и на этом
основании приучил ее не только к самому непринужденному обращению, но и к
тому, что он без конца тешил себя, наслаждаясь ее прелестями. Ее руки,
губы, даже грудь стали как бы достоянием влюбленного Синесия. Я одно за
другим выслушивал признания Теофеи и насчет прочих опасений меня успокоила
именно искренность, с какой она сожалела о своей излишней податливости.
Хоть я и собирался быть разумным, я все же был не в силах побороть в себе
горчайшее чувство, какое когда-либо испытывал.
- Ах, Теофея, - сказал я, - вы безжалостны. Я невыносимо страдаю
оттого, что предоставил вам свободно распоряжаться своим сердцем. Но если
вы, жестокая, отдадите его другому, для меня это будет смертельный удар.
Никогда еще я не говорил о своих чувствах так открыто. Теофея сама была
до того поражена моей откровенностью, что залилась румянцем.
- Не вините меня за оплошность; источник ее - не что иное, как моя
неопытность, - сказала она, потупившись. - И если вы обо мне того мнения,
какое мне хотелось бы заслужить, вы не станете подозревать, что я могла
сделать ради другого то, чего не сделала для вас.
Я ничего не ответил. Мною владело тягостное чувство, я был задумчив и
молчалив. Я не мог радоваться тому, что признался Теофее в своих чувствах,
ибо в ответе ее не заключалось ничего, что соответствовало бы моим
желаниям. На что мог я рассчитывать, если она твердо решила придерживаться
идеалов добродетели, и на что мог притязать, если она забыла о них ради
Синесия? Это соображение, а скорее всего безразличие, послышавшееся мне в
ответе, вновь повергло меня в сильнейшую тревогу; я расстался с нею скорее
печально, чем нежно, и решил немедленно отделаться от Синесия.
Из сада он уже вернулся, а когда я распорядился позвать его, оказалось,
что он на моей половине. Но в это же самое время я получил из
Константинополя известия, повергшие меня в куда большую тревогу; речь шла
о судьбе моих близких друзей. Ко мне прислали гонца с сообщением, что
накануне был арестован ага янычар - его подозревали ни более ни менее как
в покушении на жизнь Великого Турка - и что есть опасения, как бы такой же
участи не подверглись силяхтар и бостанджи-баши, слывущие ближайшими его
друзьями. Сообщая эти новости, мой секретарь присовокуплял к ним кое-какие
соображения. Бостанджи-баши пользуется в серале Великого Турка таким
уважением и такой властью, что вряд ли, - писал он, - осмелятся
предпринять что-либо лично против него; зато не подлежит сомнению, что не
будет пощады его друзьям, среди коих и в первом ряду - силяхтар, Шерибер,
Дели Озет, Махмут Прельга, Монтель Олизюм и еще несколько вельмож, с
которыми и я был дружен. Секретарь спрашивал, не предприму ли я каких-либо
шагов в их защиту и не окажу ли им хотя бы какой-нибудь помощи, чтобы
отвратить грозящую им опасность. Единственное, что я официально мог бы
сделать для них, - это повидать великого визиря и ходатайствовать за них;
однако я предвидел, что если вопрос идет о деле государственной важности,
то меня вряд ли станут слушать. Зато у меня имелись другие пути помочь им.
Помимо того, что мне легко было предоставить им возможность бежать, я мог
бы оказать некоторым из них ту же услугу, какую не затруднился оказать мой
предшественник Магомету Остуну, а именно тайно поселить их у меня, пока не
отшумит гроза, ибо в этой стране страсти после начальной вспышки быстро
утихают и человек, сумевший избежать первой опасности, может уже быть
более или менее спокоен. Однако мое служебное положение не позволяло мне
опрометчиво отдаваться дружеским чувствам; поэтому я решил немедленно
отправиться в Константинополь, чтобы лично убедиться в том, что там
происходит.
Читая письма, я заметил, что Синесий дожидается меня; судя по его
робкому виду, я предвидел какую-то новую сцену. Я собрался осыпать его
упреками, но он предупредил меня. Едва я дочитал письма, он бросился мне в
ноги со смиренным видом, обычным у греков; он заклинал меня забыть все,
что он говорил о происхождении Теофеи, и разрешить ему жить в Орю, ибо он
более чем когда-либо готов считать Теофею своей сестрой. Ему непонятно, -
заключил он, - что за прихоть побудила его некоторое время сомневаться в
истине, о которой свидетельствует ему собственное его сердце; наперекор
несправедливому отцу, он готов публично заявить, что Теофея - его сестра.
Я без труда разгадал его хитрость: потерпев неудачу в притворстве, он
хотел по крайней мере сохранить за собою милости, коими завладел. Совесть
его молчала, раз он столько времени безмятежно наслаждался ими, а от
стеснительного имени брата ему хотелось избавиться, по-видимому, только
для того, чтобы устранить всякие препятствия на своем пути. Ответ мой
развеял все его надежды. Не ставя ему в укор его любовь, я сказал, что
истина не зависит от его согласия или отказа признать Теофею своей
сестрой, а потому ни сказанное им, ни та легкость, с какою он говорит
теперь совсем иное, ничуть не влияют на сложившуюся у меня уверенность
насчет происхождения Теофеи; зато слова его убедительно свидетельствуют о
природе его чувств, и напрасно уста отрицают, когда сердце уже откровенно
высказалось. А чтобы он знал, какого я о нем мнения, скажу напрямик, что
считаю его подлецом: сначала он признал себя братом Теофеи, потом
отказался от родства с нею, а теперь снова готов признать его по
соображениям куда более презренным, нежели доводы его родителя. Оскорбляя
его, сознаюсь, я утолял свой гнев. Затем, не дав бедняге что-либо
возразить, я вызвал слугу и приказал немедленно отвезти его в
Константинополь. Я вышел, не обращая внимания на его скорбь, но, вспомнив,
что позволил ему попрощаться с сестрою, я это разрешение отменил и
решительно запретил ему сказать Теофее перед отъездом хоть слово.
Я был уверен, что слуга в точности исполнит мои распоряжения, и
поспешил в карету, которую велел запрячь, как только прочел письма; прежде
чем предпринять что-либо в защиту своих друзей, я собирался навести
дополнительные справки.
Преступление аги янычар состояло в том, что он навестил в тюрьме
Ахмета, одного из братьев султана Мустафы. Бостанджи-баши подозревали в
том, что он содействовал их свиданию, а от аги рассчитывали узнать правду
на этот счет. Последнее время отношения между агой и великим визирем
испортились, поэтому не было сомнений, что министр, желая погубить агу,
поведет себя с ним весьма круто. А особенно огорчило меня известие о том,
что арестован также и Шерибер с Дели Азетом, и на том только основании,
что накануне преступления, совершенного агой, они провели у него несколько
часов. Прими я во внимание только свою дружбу с Шерибером, я немедленно
помчался бы к великому визирю. Но, не возлагая больших надежд на одно лишь
свое заступничество, я решил, что успешнее услужу другу, если
предварительно повидаюсь с силяхтаром, совместно с которым можно будет
принять более целесообразные меры. Я поехал к нему. Дома его не было, а
подавленное настроение, чувствовавшееся в его дворце, говорило о том, что
его отсутствие вызывает у домочадцев тревогу. Один из невольников,
пользовавшийся, как мне было известно, доверием хозяина, сообщил мне по
секрету, что силяхтар уехал крайне поспешно, при первом же известии об
аресте Шерибера, а потому надо думать, что немилость, постигшая друга,
побудила его немедленно скрыться. Я ответил, что если еще не поздно, то ни
в коем случае не следует пренебрегать этой мерой предосторожности, и тут
же поручил невольнику предложить силяхтару убежище в моем доме в Орю, с
единственным условием, что он приедет в темноте и без свиты. Примером мне
служил не только мой предшественник, но и паша Реянто, который обессмертил
себя тем, что предоставил убежище князю Димитрию Кантемиру. Впрочем, ведь
речь шла не об избавлении преступника от кары, а о том, чтобы защитить
благородного человека от напрасных подозрений.
Как бы то ни было, мне еще не удавалось ничего сделать для моих друзей;
поэтому я решил повидаться кое с кем из турецких вельмож, от которых
надеялся получить хотя бы более подробные сведения. Уже распространился
слух, будто ага янычар, признавшийся под пыткой в своем преступном
замысле, поплатился жизнью - его повесили. Задержку с арестом силяхтара
толковали как благоприятный признак, и не слышно было, чтобы ему
приписывали иное злодеяние, кроме дружбы с агой. Зато в отношении Шерибера
и Дели Азета ходили столь мрачные слухи, что я встревожился за участь
лучших своих друзей, и ничто уже не могло сдержать моего рвения. Я
отправился к великому визирю. Вмешиваясь в это государственное дело, я не
стал прибегать к утонченным доводам. Я сослался только на чувство нежной
дружбы, и, не допуская, что мои друзья могли совершить какое-либо тяжкое
преступление, я заклинал визиря прислушаться к моим словам. Визирь
внимательно выслушал меня.
- Можете быть уверены, - сказал он, - что правосудие Великого Турка не
слепо и сумеет отличить преступника от невиновного. Не тревожьтесь за
своих друзей, если совесть их чиста.
Визирь добавил, что мой отзыв будет, разумеется, принят к сведению, и
выразил уверенность, что паши оценят значение моего заступничества. Однако
тут же расхохотавшись, он заметил, что силяхтар, по-видимому, считает мое
покровительство всесильным, раз он со страху решил искать убежища именно
под моим кровом. Я не понял смысла этой шутки. Он продолжал в том же духе
и даже похвалил меня за то, что я смутился и молчу; он толковал это как
умение хранить тайну. Но когда я решительно заявил, что не имею понятия,
куда скрылся силяхтар, он разъяснил мне, что приставил к силяхтару
соглядатаев и поэтому знает, что прошлой ночью силяхтар приехал ко мне в
Орю, притом с такой малочисленной свитой, что нет никаких сомнений в том,
что он имел в виду сохранить свой приезд в тайне.
- Я его ни в чем не подозреваю, - продолжал визирь, - и не ставлю ему в
вину его прежней связи с агой янычар. Но я счел целесообразным держать его
под наблюдением и очень рад, что он перепугался, ибо теперь он будет
осмотрительнее в выборе друзей.
Затем визирь дал мне слово, что в моем доме не причинит силяхтару
никакого вреда, однако потребовал от меня обещания, что я скрою это от
своего друга, чтобы он еще некоторое время пребывал в тревоге.
Я не мог понять, каким образом силяхтар оказался в Орю. Я выехал оттуда
днем. Мыслимо ли, что он появился там без моего участия и заставил мою
челядь скрыть от меня его приезд? Прежде всего мне пришло на ум его
увлечение Теофеей. Неужели он помышляет не столько о своей безопасности,
как об успехах в любовных делах? А если правда, - рассуждал я, - что он с
прошлой ночи скрывается в моем доме, то не происходит ли это с согласия
Теофеи? Пусть судят как хотят о моем чувстве к ней. Если она считает, что
я недостоин имени возлюбленного, пусть называет меня своим стражем или
воспитателем, но, так или иначе, я не мог совладать с охватившей меня
глубокой тревогой. Я думал только о том, как бы поскорее вернуться в Орю.
По приезде я спросил у первого же попавшегося слуги: где силяхтар, как он
оказался здесь без моего ведома? Слуга был тот самый, которому я поручил
отвезти Синесия. Я удивился, что он так скоро возвратился из города, хотя
при большой поспешности это и было возможно, - и только после того как он
уверил меня, что силяхтара в моем доме нет, я спросил, как выполнил он мое
поручение. Он ответил на мой вопрос, должно быть, не без некоторого
смущения, но у меня не было причин не доверять ему, поэтому я не обратил
внимания на то, с каким видом он ответил, что доставил Синесия к его
родителю. А на деле я оказался обманутым вдвойне, с той только разницей,
что на первый вопрос он ответил мне правду, а на второй - солгал, дабы
скрыть измену, к коей был причастен. Короче говоря в то время как я был
уверен, что силяхтар ко мне не приезжал, а Синесий от меня уехал - оба они
были здесь, и несколько дней я об этом не знал.
Юноша воспринял распоряжение об отъезде как смертный приговор.
Уклониться от него он мог только при помощи хитрости, и он сообразил, что,
поскольку слугам неизвестны причины его изгнания, можно уговорить их
оставить его в Орю хотя бы до моего возвращения. Кроме того, опасаясь, как
бы я не вернулся в самое непредвиденное время, что со мною случалось, он
щедрым подарком склонил на свою сторону слугу, которому я приказал увезти
его. Не знаю, как Синесий объяснил свое поведение, но он и подкупленный
слуга сделали вид, будто уезжают, а Немного позже вернулись обратно.
Синесий заперся в своей комнате, а слуга появился несколькими часами
позже, словно приехал из города, выполнив данное ему поручение.
История с силяхтаром оказалась сложнее. Как известно, Бема была
недовольна своим положением в доме; то ли она была обижена тем, что я не
оказываю ей должного доверия, то ли просто из гордыни считала, что не
занимает в доме того места, которого заслуживает, - так или иначе она
относилась ко мне как к иностранцу, который не может оценить ее таланты и
не внушает желания ревностно служить ему. Силяхтар приезжал к нам часто, а
Бема была слишком проницательная, чтобы не понять, что именно привлекает
его в Орю. Опыт, приобретенный за долгие годы жизни в сералях, помог ей
придумать, как отомстить за себя. Она улучила время, чтобы переговорить с
силяхтаром, предложила ему свое посредничество и сумела ему внушить, будто
счастье его всецело в ее руках. То, что она обещала, значительно
превосходило собственные ее надежды, ибо она знала о характере моих
отношений с Теофеей и поэтому не могла надеяться, что исхлопочет для
силяхтара то, в чем было отказано мне. Но именно исходя из своих
наблюдений она и обнадеживала поклонника. Подтверждая его уверенность, что
между мною и моей воспитанницей нет любовной связи, она хвалилась тем, что
досконально знает нрав и влечение девушек этого возраста и поэтому может
поручиться, что не вечно же будет Теофея отказываться от любовных
наслаждений; и она внушила силяхтару надежду, что со временем он не
встретит сопротивления.
Правда, Бема неотлучно находилась при Теофее и к тому же была весьма
опытна в руководстве женщинами, поэтому участие ее в этой интриге
представляло собою большую опасность, нежели пылкий темперамент Теофеи, на
который главным образом полагался силяхтар. Однако к тому дню, когда
силяхтара повергла в глубокую тревогу немилость, постигшая агу янычар,
Беме, невзирая на всю ее ловкость, не удалось достичь больших успехов в
затеянной интриге. Грозившая силяхтару опасность не могла приглушить его
страсть, и он тем более торопил Бему, что в минуты первоначальной оторопи
ему пришла в голову мысль - не искать ли спасения у христиан, и он
подумывал скрыться у них, захватив что удастся из имущества; он готов был
даже пожертвовать всем состоянием, если бы Теофея сопутствовала ему в
бегстве. Тем временем коварная Бема, не решаясь обещать столь скорый
успех, отважилась предложить ему убежище под одним кровом с его
возлюбленной. Распорядок у нас в доме соответствовал нашим обычаям, а
именно женщины размещались не обособленно, как у турок, а жили в разных
комнатах, по указанию моего дворецкого. Бема помещалась рядом с Теофеей.
Здесь-то она и предложила силяхтару приютить его. Она его уверяла, что тут
он будет в полной безопасности хотя бы уже потому, что мне неизвестно об
услуге, которую ему оказывают в моем доме, а следовательно, нет опасений,
что я отдам предпочтение политике перед дружбой; с другой стороны, мне,
несомненно, будет очень приятно, когда, по миновании опасности, выяснится,
что я оказал помощь своему другу. Гораздо менее удивительно, что такой
план мог прийти в голову женщине, изощренной во всякого рода интригах, чем
то, что его одобрил человек столь высокого ранга, как силяхтар. Когда я
узнал все обстоятельства этой истории, она показалась мне до того
необыкновенной, что я почел бы ее образчиком самого диковинного любовного
безрассудства, если бы тут не играла роль также и тревога силяхтара за
свою жизнь.
Но должен добавить, что при любой невзгоде турки прежде всего
поступаются гордостью. Все их величие зависит от властелина, рабами коего
они себя считают, поэтому при первой же немилости у них не остается и
следа собственного достоинства; когда же гордость их основывается на
личных заслугах, то в большинстве случаев оказывается, что оснований для
нее совсем немного. Однако мне были известны многие достоинства силяхтара,
и у меня имелись основания считать его опасным соперником в любви,
особенно в отношении женщины, воспитанной в одной с ним стране и,
следовательно, не считающей оскорбительным то, что нас отталкивает в
турке.
Я не сказал Теофее, почему я вернулся из Константинополя. Наоборот,
чувствуя себя свободнее, ибо сердце мое избавилось от удручавшего его
гнета, я с удовольствием беседовал с нею, а она заметила во мне перемену и
даже спросила, почему я такой оживленный. Я воспользовался этим, чтобы
весело повторить то, что утром сказал уныло и печально. Мне было ясно, что
она царит в моем сердце, но я все еще колебался, дать ли волю своим
чувствам; теперь, когда я избавился от мучительных тревог, я рассуждал
свободно, и у меня хватило сил сдержать порыв и не заговорить о своей
любви. Ныне, размышляя о минувшем, я, пожалуй, лучше разбираюсь в своих
тогдашних помыслах, и мне кажется, что сокровенным моим желанием было
встретить со стороны Теофеи хоть чуточку ответного чувства или хотя бы его
видимость; ведь я все еще льстил себя мыслью, что я ей ближе, чем кто-либо
другой. Но присущее мне понятие чести, равно как и данные мною обещания,
мешали мне завоевать ее сердце с помощью соблазнов. Я хотел только одного,
мечтал только об одном - чтобы она разделила мои желания.
Стояла прекрасная пора. В саду у меня сочеталось все, что можно
представить себе самого приятного в деревне, и после ужина я предложил
Теофее подышать свежим воздухом. Мы несколько раз прошлись по наиболее
привлекательным аллеям. Еще не совсем стемнело, когда мне почудилось,
будто кое-где в прогалинах мелькает мужская фигура. Я подумал, что это
либо моя тень, либо кто-нибудь из слуг. В другом месте мне послышался
шорох листвы; я не был склонен к подозрительности и решил, что это
ветерок: внезапно посвежело. Я принял его за предвестие грозы и стал
торопить Теофею, чтобы успеть добраться до лиственной беседки, где можно
укрыться от дождя. Нас сопровождала Бема и другая невольница. Мы немного
посидели в беседке, и тут мне показалось, будто вблизи кто-то бродит. Я
кликнул Бему и задал ей какой-то пустой вопрос, только чтобы проверить,
далеко ли она от меня. Оказалось, что она не там, откуда мне почудились
шаги. Тут у меня возникло подозрение - не подслушивают ли нас. Не желая
тревожить Теофею, я под каким-то предлогом встал, чтобы узнать, кто же
отважился на такую дерзость. Мне еще не приходило в голову, что это может
быть человек посторонний, а не кто-нибудь из моих слуг. Но я никого не
обнаружил и спокойно вернулся к Теофее. Темнело. Мы дошли до дома, никого
не встретив.
Тем не менее мысль, что кто-то находился около нас, не давала мне
покоя; слугу, позволившего себе такую выходку, надлежало должным образом
наказать; поэтому, расставшись с Теофеей, я решил подождать у железной
калитки сада, неподалеку от ее комнат. Я рассчитывал самолично схватить
соглядатая в тот момент, когда он вознамерится вернуться домой. Иначе как
через калитку пройти было невозможно; мне не пришлось долго ждать - вскоре
я различил в потемках человека, направлявшегося ко мне. Но и он меня
заметил, хотя узнать меня было невозможно; он повернул обратно и поспешил
скрыться в чаще, из которой вышел. Я в волнении пошел вслед за ним. Я даже
громко крикнул, чтобы он знал, кто я такой, и приказал ему остановиться.
Он не послушался. Меня это так возмутило, что я решил немедленно выяснить
вопрос другим путем; вернувшись к себе, я велел созвать всех слуг,
находившихся в Орю. Их было не так уж много - всего семь человек, и все
они явились в тот же миг. Я был до того смущен, что не решился сказать, по
какой причине созвал их; зато мне вспомнился силяхтар и все подозрения,
связанные с мыслью о нем, и я был глубоко возмущен предательством, в
котором, казалось мне, теперь уже не приходится сомневаться. Мне стало
ясно, что он скрывается где-то в окрестностях, откуда рассчитывает ночью
пробраться в мой дом. Но задумал ли он это с согласия Теофеи? Такое
подозрение, сразу же возникшее в моем уме, повергло меня в смертельную
скорбь. Я уже готов был распорядиться, чтобы все слуги вышли в сад, однако
меня остановила другая мысль, толкнувшая на совсем иной образ действий. Я
понял, что гораздо существеннее до конца выяснить намерения силяхтара, чем
воспрепятствовать ему. За решение этой задачи я хотел взяться сам. Я
отослал всех слуг, в том числе и камердинера, и вернулся к калитке; там я
спрятался еще тщательнее, чем в первый раз, рассчитывая застать силяхтара,
когда он опять появится. Но, к сожалению, старания мои оказались
бесплодными.
Он вернулся в дом в то время, когда я собрал у себя челядь. Бема,
которая сама вывела его в сад, испугалась, что у меня могут зародиться
подозрения; под каким-то предлогом оставив свою хозяйку, она поспешила
предупредить его, чтобы он не попадался мне на глаза. Весь следующий день
я провел в тоске, которую не в силах был скрывать. Я не виделся даже с
Теофеей, а когда она вечером выразила беспокойство насчет моего здоровья,
мне это показалось лицемерием, и я уже стал обдумывать, как бы отомстить
ей. В довершение горя я к вечеру получил известие, что жизнь паши Шерибера
в крайней опасности и что друзья его, уже узнавшие о шагах, которые я
предпринял в защиту паши, настоятельно просят меня еще раз повидаться с
великим визирем и снова ходатайствовать за него. Какая досада! Я как раз
собирался ночью сторожить у калитки сада, я мысленно уже наслаждался
смущением, в которое повергну силяхтара! Между тем нельзя было колебаться
между любовью и велением долга. Единственное, что могло примирить эти две
задачи, - это съездить в Константинополь как можно поспешнее, чтобы
вернуться до наступления глубокой ночи. Но даже при всем старании, как бы
я ни торопился, я не мог возвратиться домой ранее полуночи. А кто мне
поручится, что здесь не воспользуются моим отсутствием?
Я стал укорять себя в том, что не послушался советов Бемы, а в крайних
обстоятельствах, в которые я был поставлен, мне подумалось, что
единственный выход из затруднений - это прибегнуть к ее помощи хотя бы в
данном случае. Я послал за нею.
- Бема, неотложное дело вызывает меня в Константинополь, - сказал я. -
Я не могу предоставить Теофею самой себе и считаю необходимым, чтобы при
ней находилась преданная наставница вроде тебя. Прими же на себя до моего
возвращения если не это звание, так хотя бы сопряженную с ним власть.
Доверяю тебе следить за ее здоровьем и поведением.
Никогда, никто еще так безрассудно не доверялся коварству!
Позже, в минуту, когда обстоятельства вынудили эту подлую тварь быть
искренней, она призналась мне, что если бы я сам не ограничил круг ее
обязанностей и если бы вместо того, чтобы предупреждать ее, что по моем
возвращении он снова будет сужен, я подал бы ей надежды, что она на всю
жизнь останется хозяйкой в моем доме, то она отказалась бы от всех сделок
с силяхтаром и стала бы беззаветно служить мне.
Я отправился в путь несколько успокоившись, но поездка оказалась для
моих друзей бесполезной. По прибытии я узнал, что великий визирь дважды
присылал ко мне одного из своих главных чиновников и тот очень сожалел,
что не застал меня; слухи же, которые начали потихоньку распространяться,
не предвещали ничего хорошего относительно судьбы арестованных пашей.
Сведения эти, так же как и то, что мне доложили о действиях великого
визиря, не дали мне ни минуты передышки. Хотя было уже около десяти часов,
я поехал к министру под тем предлогом, будто мне не терпится осведомиться,
чем я могу быть ему полезен; узнав, что он в серале, я все же просил ему
доложить, что прошу у него краткой аудиенции. Он не заставил меня ждать,
зато постарался предупредить мою речь, а тем самым сократить разговор и
ограничить мои жалобы.
- Мне не хотелось дать вам повод для упрека в том, будто я не
посчитался с ваших ходатайством, - сказал он, - и если бы мой чиновник
застал вас дома, то он сообщил бы вам, что султан не счел возможным
помиловать пашей. Они были виновны.
Как ни хотелось мне что-то сказать в их защиту, я не мог ничего
противопоставить столь решительному утверждению. Признав, что
государственные преступления действительно не допускают снисхождения, я
спросил у министра, относятся ли преступления Шерибера и Азета к таким, в
тайну коих мне не дозволено проникнуть. Он ответил, что об их вине и их
казни будет объявлено на другой день, а из уважения ко мне он мне скажет
об этом на несколько часов раньше.
Ауризан Мулей, ага янычар, давно уже разгневанный на двор за то, что
там стремятся ограничить его власть, решил возвести на трон принца Ахмета,
своего воспитанника, второго брата султана, который уже несколько месяцев
томился в тюрьме, ибо позволил себе насмешничать над братом. Необходимо
было узнать намерения юного принца и завязать с ним "отношения. Ага
преуспел в этом какими-то, пока еще неизвестными, путями, и теперь визирю
оставалось только выяснить их. Не выдержав пытки, ага признался в своем
преступлении, но все же сохранил верность единомышленникам, и визирь сам
сказал мне, что не мог не восхищаться его мужеством. Однако тесная связь
аги с Шерибером и Дели Азетом, бывшими один за другим пашами Египта,
понудили диван принять решение об их аресте. Каждый из них владел
несметными богатствами, а влияние их в Египте все еще было весьма
значительно, и поэтому нельзя было сомневаться в том, что именно на их
поддержку рассчитывал Мулей. И действительно, страх перед жестокой пыткой,
которую они, в их возрасте, не выдержали бы, заставил их признаться, что
они участвовали в заговоре и что план их заключался в том, чтобы бежать в
Египет вместе с Ахметом, если не удастся сразу же возвести его на престол.
Несмотря на это признание, их все же подвергли неоднократным истязаниям,
чтобы выведать имена всех их сообщников, а также чтобы убедиться,
причастны ли к заговору бостанджи-баши и силяхтар. Но то ли они и в самом
деле не знали этого, то ли, подобно аге, решили сохранить верность
друзьям, они до самой смерти не запятнали себя предательством.
- Если бы вы приехали на четыре часа раньше, - сказал великий визирь, -
вы застали бы их лежащими ниц в моей передней, ибо последним с ними
беседовал я, а султан повелел, чтобы они были казнены тотчас же по выходе
от меня.
Как ни был я поражен разразившейся катастрофой, я все же спросил у
министра, вполне ли оправдан силяхтар, чтобы безбоязненно появиться в
свете.
- Послушайте, - сказал он, - мне он дорог, и я отнюдь не намерен
огорчать его попусту. Но бегство его породило в совете порочащие его
догадки, поэтому я хотел бы, чтобы, прежде чем появиться, он пустил слух,
так или иначе разъясняющий тайну его исчезновения. А раз уж он решил
искать убежища у вас - так задержите его у себя впредь до получения от
меня соответствующих вестей.
Доверие визиря я воспринял как новый знак расположения и сердечно
поблагодарил за него. Но, действительно не зная, что силяхтар скрывается у
меня, я счел нужным опровергнуть догадки министра относительно его
местопребывания и стал уверять, что я только что приехал из Орю, где
провел минувшую ночь и весь день, и поэтому твердо ручаюсь, что в моем
поместий силяхтара никто не видел. Я говорил так искренне, что министр ни
на секунду не усомнился в моей правдивости, а стал склоняться к
предположению, что соглядатаи обманули его.
Прискорбная развязка дела моих друзей сильно сократила срок моего
пребывания в городе, и я с радостью думал о том, что могу возвратиться в
Орю до наступления темноты; я рассчитывал приехать туда достаточно рано,
чтобы застать силяхтара у меня в саду. Я уже обдумывал, каким образом не
упустить его. Но по приезде в свой дом в Константинополе я застал
камердинера, который дожидался меня в крайнем волнении; он сразу же отвел
меня в сторону, прося выслушать его наедине.
- Я примчался с вестями, которые и удивят, и огорчат вас, - сказал он.
- Синесий умирает от раны, нанесенной ему силяхтаром. Теофея чуть жива от
ужаса. Негодяйка Бема, - по-видимому, виновница всех этих бесчинств, и я
из предосторожности распорядился посадить ее под замок до вашего
возвращения. Мне кажется, что ваше присутствие в Орю необходимо, -
продолжал он, - хотя бы для того, чтобы воспрепятствовать намерениям
силяхтара. Он еще не мог уехать далеко от вашего дома, а с него станется,
что он возвратится в сопровождении достаточного числа людей, чтобы
оказаться хозяином положения. Он очень сокрушался о своей горячности, но
раскаяние его мне весьма подозрительно. Пока он был один, мне ничего не
стоило бы задержать его, но я боялся не угодить вам. Однако, - добавил
слуга, - я позаботился о том, чтобы ваши люди были в готовности для
защиты, поэтому насчет его бесчинств вы можете быть спокойны.
Выслушав такой рассказ, мне трудно было остаться спокойным, и я
немедленно выехал в сопровождении четырех хорошо вооруженных слуг. Челядь
в Орю я застал еще взбудораженною, и это доказывало, что камердинер ничего
не преувеличил. Люди караулили у ворот, вооружившись дюжиной ружей,
служивших мне для охоты. Я спросил, как чувствуют себя Теофея и Синесий,
хотя и не понимал еще, что с ними произошло. Слуги, как и я сам, не знали,
что Синесий и не думал уезжать из дому, и никому не было известно, каким
образом силяхтар проник к нам; поэтому было непонятно, почему они
собираются препятствовать возвращению Синесия в дом, раз он из него не
выходил. Я приказал подробно рассказать мне, что случилось и чем они это
объясняют.
На вопли Синесия они прибежали в комнату Теофеи; в это время юноша
дрался с силяхтаром и уже был опасно ранен. Бема была, очевидно, на
стороне силяхтара, ибо подстрекала его покарать молодого человека. Их
разняли. Силяхтар ловко ускользнул из комнаты, зато Синесий лежал в луже
крови; Теофея же, все трепеща и едва не лишившись чувств, заклинала челядь
незамедлительно уведомить меня о случившемся.
Сообщение о том, что она сразу подумала обо мне, настолько растрогало
меня, что я поспешил в ее комнату. Видя, как она обрадовалась моему
появлению, я еще более успокоился. Я подошел к ее ложу. Она схватила мою
руку и крепко сжала все.
- Боже, какие ужасы я пережила в ваше отсутствие! - воскликнула она, и
голос ее говорил о том, что теперь ей легче. - Задержись вы дольше, я
умерла бы от страха.
Слова эти были сказаны так искренне и ласково, что не только развеяли
мои подозрения, но даже отвлекли меня от всего, что тут произошло, и мне
захотелось отдаться радости, которую доставила мне эта впервые высказанная
ответная нежность. Я, однако, сдержался и ограничился тем, что покрыл
поцелуями ее ручки.
- Скажите же, - воскликнул я в упоении, которое помимо моей воли
зазвучало в моем голосе, - скажите, что вы разумеете под ужасами, на
которые жалуетесь? Объясните, как можете вы роптать, раз они разыгрались в
вашей комнате? Что делал тут силяхтар? Что делал Синесий? Слугам ничего не
известно. Расскажете ли вы мне все это чистосердечно?
- Вот этих-то опасений я больше всего и боялась, - ответила она. - Я
предвидела, что непонятные события, происшедшие в доме, внушат вам
некоторые подозрения на мой счет. Но, клянусь небом, я сама не понимаю,
что тут случилось. Едва только вы уехали, - продолжала она, - я собралась
лечь спать, но пришла Бема и стала мне долго что-то рассказывать, хотя я
почти не слушала ее. Она высмеивала мою любовь к книгам и другие занятия,
которым я посвящаю время. Она говорила о нежности, о наслаждении, которое
находят люди моего возраста в любовных утехах. Множество любовных историй,
которые она рассказывала мне, казались всего лишь упреками, что я не
следую столь приятным примерам. Она задавала мне всевозможные вопросы,
стараясь выведать мои мысли, и это рвение, раньше не замечавшееся мною,
начинало уже раздражать меня, тем более что мне волей-неволей приходилось
ее слушать, ибо она намекнула, что вы дали ей некую власть надо мной и она
намерена воспользоваться ею, чтобы содействовать моему счастью. Наконец,
уложив меня, она ушла, но не прошло и нескольких мгновений, как я
услышала, что дверь в мою комнату тихо отворяется... У меня горела свеча,
и я узнала Синесия. Вид его не столько испугал, сколько удивил меня; между
тем мне вспомнилось все, что вы мне рассказывали, и я страшно перепугалась
бы, не приди мне в голову предположение, что он явился оттого, что по
приезде в Константинополь вы простили его и дали ему какое-то поручение ко
мне. Я позволила ему подойти к моему ложу. Он заговорил и стал горько
жаловаться на судьбу, но я прервала его, как только убедилась, что он
пришел не по вашему поручению. Он стремительно бросился на колени у моего
ложа, бурно выражая свою скорбь. В этот-то миг и появилась Бема в
сопровождении силяхтара; не спрашивайте меня о последующем - я так
растерялась, что ничего не соображала. Я услышала вопли Бемы, она укоряла
Синесия в дерзости и подстрекала силяхтара, чтобы тот проучил его. Оба
были при оружии. Синесий, почувствовав опасность, стал защищаться. Но,
когда силяхтар ранил его, он бросился на него, и я увидела, как в воздухе
блеснули два клинка; противники старались нанести друг другу удары и
уклониться от них. На шум сбежалась челядь, а сама я была так перепугана,
что голос у меня осекся. После этого я была в силах понять только одно, а
именно: что по моей просьбе за вами послали гонца.
Рассказ Теофеи так убедительно говорил об ее невиновности, что я
устыдился своих подозрений и стал, наоборот, всячески ее успокаивать, ибо
во взгляде ее все еще виднелся испуг. Я бурно уверял ее в своей
привязанности, что, казалось, весьма трогало ее, и эти порывы могли бы
вновь вернуть меня к тому, чего я уже дал зарок не требовать от нее; но
решение мое было непоколебимо, и оно сдерживало разбушевавшуюся во мне
страсть. Я выработал себе твердую линию поведения, и, хотя в сердце моем
вновь разгорелся прежний пыл, я наверно огорчился бы, прояви Теофея
уступчивость, которая отчасти ослабила бы мое уважение к ней.
Все же, не упуская из виду ничего, что могло порадовать меня, я вынес
из нашей беседы столь благоприятное впечатление, что причины этого
происшествия, оставшиеся невыясненными, уже не так волновали меня, и я
собирался рассмотреть их хладнокровнее.
- Не забудьте, - сказал я Теофее, чтобы отчасти признаться ей в своих
чаяниях, - что сегодня вы бросили намек, который я надеюсь со временем
понять до конца.
Она, казалось, не уразумела смысла этих слов.
- Я говорю достаточно ясно, - добавил я.
И в самом деле, уходя, я не сомневался, что она только притворяется,
будто не понимает меня.
Я приказал немедленно вызвать ко мне Бему. Хитрая невольница сначала
рассчитывала обмануть меня. Она стала меня убеждать, будто силяхтар
появился в моем доме поздним вечером лишь случайно. В самый момент встречи
с ним она убедилась, что Синесий находится в спальне Теофеи, и тут рвение
ее к охране чести моего дома так разгорелось, что она попросила вельможу
наказать юношу за оскорбление, которое тот нанес мне своей дерзостью.
Узнав еще до того, как ее посадили под замок, что силяхтар скрылся, она
рассчитывала, что либо он совсем уехал из моего дома, либо тайком
пробрался в свое убежище и она в любом случае успеет сообщить ему о том,
что придумала в свою защиту. Но я долго прожил в Турции и отлично знал,
какие права имеет хозяин над своими невольниками; не видя никаких
оснований для того, чтобы силяхтар тайно бежал из моего дома, если он
появился в нем без дурных намерений, я решил принять самые крутые меры для
выяснения истины. Мой камердинер счел нужным задержать Бему; значит, надо
полагать, что основания для этого Казались ему не менее вескими, чем мне.
Словом, я пригрозил Беме пыткою и сказал это таким тоном, что она приняла
мои слова всерьез и покаялась мне в своих кознях.
Окончательно убедившись в том, что силяхтар виделся с Теофеей только
при обстоятельствах, разыгравшихся этой ночью, я усмотрел в его
приключении не столько повод обидеться на него за появление в моем доме,
сколько повод подтрунить над ним в связи с его неудачей. Бема развеяла
последние остатки моего гнева, рассказав о главных причинах, заставивших
ее скрыть от меня правду. Но доводы, несколько примирившие меня с
поступками моего друга, отнюдь не оправдывали невольницу; я стал
обдумывать, какому же наказанию подвергнуть ее за вероломство, и тут-то
она, призвав в свидетели Пророка, стала уверять, что у меня не было бы
оснований жаловаться на нее, если бы я оказал ей полное доверие. Такая
откровенность значительно умерила мой гнев. Оставалось узнать у нее, куда
же делся силяхтар. Она не колеблясь ответила, что он, вероятно, вернулся в
свою комнату и что я легко могу убедиться в этом, проверив, заперта ли
дверь. После проверки у меня не осталось ни малейшего сомнения, что он
там; я не замышлял иной мести, как только оставить его взаперти до тех
пор, пока голод не выгонит его из убежища, причем у двери я поставил
камердинера, чтобы тот встретил его, как только силяхтару волей-неволей
придется покинуть свое убежище. Бему я оставил под замком, и поэтому она
не могла помешать потехе, какую я предвкушал от предстоящей сцены.
Относительно Синесия она ничего не могла разъяснить мне, ибо сама была
крайне изумлена, обнаружив его в спальне Теофеи. Но я мало беспокоился на
его счет и, узнав, что его рана действительно очень опасна, только
распорядился, чтобы ему оказали необходимую помощь, повидаться же с ним я
отложил до того времени, когда ему станет лучше. Что он не уехал от меня
или что вернулся обратно, после того как выехал - было следствием измены
одного из моих слуг, но измены не столь уж тяжкой, чтобы торопиться с
наказанием виновного. Поскольку я был уверен в благоразумии Теофеи, меня
ничуть не тревожило, что юный грек влюблен в нее; наоборот, я даже думал,
что это может благоприятно повлиять на отношение его отца к Теофее.
Сначала мне это не приходило в голову; но чем более я обдумывал наш
последний разговор с ним, тем более склонялся к мысли, что если его
страсть будет все столь же пылкой, то мне удастся повлиять на отца, сделав
вид, будто я собираюсь женить юношу на Теофее. Если господин Кондоиди не
утратил окончательно набожности и чувства чести вместе с естественными
родительскими чувствами, то, казалось мне, он наверняка воспротивится
этому кровосмесительному браку; в Турции родительские права весьма
ограниченны, но если мне удастся заставить отца привести этот довод, то
его будет достаточно, чтобы воспрепятствовать браку молодых людей.
Так события, причинявшие мне столь жестокую тревогу, не привели ни к
каким особым последствиям, кроме раны Синесия и наказания кое-кого из
слуг. Несколько дней спустя я отделался от Бемы, притом весьма
унизительным для нее способом, а именно я продал ее всего лишь за полцены
сравнительно с тем, сколько сам за нее заплатил. Такой вид наказания
доступен только людям состоятельным и в то же время достаточно
добросердечным, чтобы не карать чересчур жестоко провинившегося раба; но
если эти несчастные наделены хоть небольшой чувствительностью, такая кара
им особенно тяжела, ибо они теряют ценность в своих собственных глазах и
почитают себя еще более униженными, чем это вообще присуще их жалкому
положению. Впоследствии мне стало, однако, известно, что Бема обратилась к
силяхтару с просьбой взять ее к себе, и он, воздавая должное услугам
рабыни, купил ее для своего сераля.
Что касается силяхтара, то мне не суждена была радость стать свидетелем
того, что он не выдержал голода и жажды. В ту же ночь, видя, что его
наперсница долго не появляется, он понял, что ее задерживает нечто от нее
не зависящее, а без ее помощи он окажется в весьма затруднительном
положении; поэтому он решил выйти из своего убежища, не дожидаясь
рассвета; хорошо зная мой дом, он рассчитывал без труда скрыться под
покровом темноты, но попал в руки моего камердинера, уже стоявшего на
посту. Я подвергал этого преданного малого опасности погибнуть от кинжала;
но он и сам опасался этого, а потому постарался вести себя с силяхтаром
как можно любезнее, чтобы тот сразу понял, что ему нечего опасаться
какого-либо насилия, а, наоборот, его ждет с моей стороны только ласка и
готовность услужить ему. Он не сопротивляясь, но с некоторой опаской,
последовал за слугой. Я уже лежал в постели. Я поспешил встать и
воскликнул, делая вид, будто крайне удивлен:
- Вот как? Силяхтар? Какими судьбами?
Он в смущении прервал меня.
- Избавьте меня от насмешек, хотя я их и вполне заслуживаю, - сказал
он. - Ваши упреки будут справедливы только насчет ночного визита, который
я намеревался нанести Теофее, кинжал же пустил я в ход, лишь желая
послужить вам, хотя ваши слуги так рьяно вырывали у меня из рук юношу,
раненного мною, что, надо полагать, рвение мое было неуместно. А насчет
того, что я позволил себе укрыться в вашем доме без вашего согласия, то не
усматривайте в этом ничего иного, как только щепетильность друга, который,
считая ваш дом надежным убежищем, не желал в то же время навлекать на вас
неудовольствие Порты.
Теперь я прервал его, уверяя, что ему незачем оправдываться и что даже
по отношению к Теофее в его поступках достойно сожаления лишь то, что он и
сам должен считать для себя унизительным, а именно, что они идут вразрез с
той деликатностью, какую он доселе проявлял в своих чувствах. Этот упрек
он признал справедливым.
- Обстоятельства оказались сильнее моей добродетели, - сказал он.
Остальная часть нашей беседы прошла в шутках. Я уверял его, что худшим
последствием его приключения окажется то, что его устроят на ночь
поудобнее, чем в комнате Бемы, и станут ухаживать за ним тщательнее,
причем ему уже не будут грозить опасности, которые понудили его
скрываться. Я рассказал ему все, что узнал от великого визиря; он
порадовался за себя, но был глубоко огорчен участью аги янычар и пашей.
Вместе с тем он заметил, что меньше жалеет их, если они действительно
виновны, и что он не только ни в коем случае не принял бы участия в
заговоре, но решительно порвал бы с ними, появись у него хоть малейшее
подозрение на этот счет.
Он собирался тотчас же уехать и просил меня послать за двумя его
невольниками, которым он велел ждать его распоряжений в соседнем селении.
Но я разъяснил ему, что великий визирь желает, чтобы при возвращении в
Константинополь он соблюдал некоторые меры предосторожности. Ему
предоставлялось несколько возможностей вновь появиться на людях. По моему
совету он выбрал следующий план: на другой день он возвратится в свое
загородное поместье якобы после осмотра арсеналов и складов на
черноморском побережье. Я не только не отказался проводить его, но, желая
подчеркнуть, что отнюдь не сержусь на него за ночное приключение и что я,
как и раньше, самого высокого мнения о нем, предложил пригласить на эту
прогулку также и Теофею.
Ему с трудом верилось в чистосердечность этого предложения; но я был
вполне искренен и, проведя с ним остаток ночи, утром сам повел его в
комнаты Теофеи, чтобы просить ее принять наше приглашение.
От последней беседы с нею у меня осталось впечатление, ставившее меня
выше каких-либо намеков на ревность; к тому же я был уверен, что силяхтару
никогда не удастся тронуть ее сердце, и я в некотором роде торжествовал,
предвидя, что он вновь станет тщетно пытаться внушить ей нежное чувство. К
тому же, каковы бы ни были мои преимущества, мне не хотелось давать ему
даже малейший повод для упрека, будто я препятствую его успехам. Меня
обязывало к этому и то, что я, пожалуй, сам способствовал зарождению в его
сердце надежд и сам на первых порах опрометчиво поощрял их. И если бы
случилось, что Теофея отнеслась бы ко мне так, как мне было желательно, я
предпочел бы, чтобы мой друг утратил всякую надежду еще прежде, чем
заметил бы, что я удачливее его.
Теофея немного удивилась нашей затее, но не стала возражать, узнав, что
я буду безотлучно находиться при ней и что речь идет только о том, чтобы
сопутствовать мне. Я распорядился, чтобы с нею отправилось несколько слуг;
благодаря такой свите она могла достойно появиться у силяхтара. Он
описывал мне свой дом как средоточие его могущества и его утех; это
значило, что, не говоря о роскоши, которая очень по вкусу туркам, у него
там сераль и баснословное множество невольников. Я и раньше слышал, что
поместье силяхтара - одно из прекраснейших в окрестностях Константинополя.
Оно было расположено в восьми милях от моего. Мы приехали туда лишь к
вечеру, и в тот день мне не удалось полюбоваться видом, с которым,
пожалуй, не может сравниться ничто на свете. Но силяхтар не медля стал нам
показывать сокровища и великолепие, сосредоточенные в его покоях, и мне
сразу же пришлось признать, что ни во Франции, ни в Италии я не видел
более прекрасного зрелища. Не стану описывать все это; такие подробности
всегда томительны в книге. Но наступил момент, когда я подумал, как бы мне
не пришлось раскаиваться в том, что я пригласил Теофею в эту поездку; это
случилось, когда силяхтар, показав свои сокровища, предложил ей полное
владычество над ними и снова повторил все, что обещал ей раньше. Я с
трудом скрывал краску, которою невольно залилось мое лицо. Я обратил
взгляд на Теофею и ждал ее ответа в смятении, которое, как она позже
призналась, она тотчас же заметила. Она ответила силяхтару, что высоко
ценит его предложения и полна признательности, вполне им заслуженной;
потом она заговорила о противоречивости своих чувств, которые не дают ей
оценить преимущества, обычно льстящие женскому тщеславию. Хотя она
говорила это весьма веселым тоном, суждения ее о добродетели и счастье
были столь справедливы и разумны, что привели меня в восторг; я
недоумевал, из какого источника она могла почерпнуть их, и никак не ожидал
такого ответа. Из слов ее вытекало, что отныне она посвятит свои дни
претворению в жизнь истин, которыми, по ее словам, она обязана моим
поучениям и за которые мне благодарна даже больше, чем за обретенную
свободу. Тем временем замешательство, коего я никак не мог преодолеть,
теперь отразилось на лице силяхтара. Он стал горько сетовать на свою
участь, а обратившись ко мне, заклинал меня поделиться с ним хоть частью
той власти, которую Теофея приписывала моим речам. Я шутя возразил, что
такая просьба противоречит его собственным интересам, ибо если желание его
исполнится, то оно послужит лишь к утверждению Теофеи в ее взглядах. В
сущности сердце мое преисполнилось радостью, и, уже не скрывая от самого
себя своего счастья, я решил, что слова Теофеи лучше, чем все мои
рассуждения, подтверждают его. Я улучил минуту, чтобы похвалить Теофею за
высказанные ею благородные чувства, а то, что она мне ответила, принял за
новое подтверждение моих чаяний.
Силяхтар был огорчен в такой же мере, в какой я воображал себя
счастливым; тем не менее он с неизменной любезностью показывал нам все,
что было прекрасного в его доме. В тот же вечер он открыл нам доступ в
свой сераль и сделал это, пожалуй, в надежде соблазнить Теофею зрелищем
великолепных хором, в которых она могла бы господствовать. Но поразили ее
там не убранство, не роскошь, сказывавшаяся во всем. В ней так остро ожили
воспоминания об обстановке, от которой она только недавно избавилась, что
она впала в глубокую печаль.
На следующий день она воспользовалась разрешением силяхтара посещать
без него сераль сколько нам заблагорассудится. Она провела там часть дня в
беседах с особенно приглянувшимися ей женщинами. Казалось, ей очень
понравилось в серале, и это радовало силяхтара, зато у меня вызывало
некоторую тревогу. Я из деликатности не пошел вместе с нею, а ждал ее
возвращения, чтобы побыть с нею. Она вышла из сераля такая печальная, что
я уже не решался попрекнуть ее. Наоборот, я стал расспрашивать о причинах
ее грусти. Не ответив на мой вопрос, она предложила мне погулять в саду. Я
удивлялся, что она молчит, как вдруг она глубоко вздохнула.
- Сколь превратны людские судьбы! - сказала она, придав этим словам
философский смысл, как придавала его обычно всем своим размышлениям. -
Какое сцепление совершенно различных обстоятельств, между которыми,
казалось бы, нет ни малейшей связи! Сейчас я сделала открытие, глубоко
взволновавшее меня; оно зародило во мне мысли, которыми мне хочется
поделиться с вами. Но сначала следует подробно все рассказать, чтобы
тронуть ваше сердце.
Я не могла подавить в себе глубокого сочувствия к судьбе этих
несчастных женщин, и вы поймете это, зная мои собственные невзгоды, -
сказала Теофея. - Сострадание побудило меня расспросить нескольких
невольниц силяхтара об обстоятельствах, которые привели их в сераль.
Большинство из них - черкешенки или девушки из окрестных местностей,
воспитанные, чтобы стать наложницами, причем они отнюдь не сознают, как
унизительна их участь. Но та, с которой я только что рассталась, -
чужестранка; смирение ее и скромность поразили меня даже больше, чем ее
красота. Я поговорила с нею с глазу на глаз. Я сказала, что восторгаюсь ее
красотою и юностью. Похвалы мои она выслушала с грустью, а особенно удивил
меня ее ответ.
- Увы, - сказала она, - если вам только доступно чувство жалости, не
говорите об этих злополучных преимуществах, а лучше считайте их пагубным
даром небес, из-за которого жизнь лишена для меня всякой прелести.
Я обещала ей нечто большее, чем жалость; сказав, что я могу быть ей
полезной, я просила объяснить мне причину столь странного отчаяния.
Заплакав, она поведала мне, что родилась в Сицилии и что предрассудки ее
отца стоили ей свободы и чести. Он был сыном женщины, опозорившей себя
крайней распущенностью, и та же злосчастная судьба привела его к браку с
женщиной, которая долго обманывала его притворными добродетелями, а в
конце концов осрамила себя открытым развратом. У них родилась дочь,
которую он дал обет воспитать в строжайшем благонравии, чтобы она могла
восстановить честь семьи. Он с младенческих лет поместил ее в замке,
которым владел в окрестностях, и поручил присмотр за нею двум пожилым
добродетельным женщинам; посвятив их в свои планы, он запретил им
упоминать дочери о привлекательной внешности, которою она наделена, и
распорядился никогда не говорить с нею о женской красоте как о чем-то
достойном внимания. Стараясь воспитывать ее в духе всяческих добродетелей,
они вырастили ее до семнадцати лет столь невинной, что ей и в голову не
приходило что-либо противное взглядам ее родителя. Но девушка замечала,
что в тех редких случаях, когда ей приходится в сопровождении
воспитательниц появляться на людях, взгляды многих приковываются к ней и
что при виде ее некоторые приходят в странное волнение. Но у нее никогда
не было зеркала, а старухи всячески отвлекали ее от размышлений о самой
себе, поэтому она не имела ни малейшего представления о своей внешности.
Так и жила она в невинности до дня, когда воспитательницы ввели в замок
разносчика, торговавшего всякого рода уборами, и девушка случайно взяла в
руки ларец с зеркальцем. Она была столь простодушна, что собственное свое
лицо, отраженное в нем, приняла за нарисованную картинку; она не без
удовольствия залюбовалась им, и старухи это заметили. Они так закричали и
стали так попрекать ее, что этого достаточно было бы, чтобы изгладить
всякое впечатление, но коробейник, понявший причину их сетований, улучил
минуту, подошел к юной сицилийке и тайком дал ей такое зеркальце, причем
разъяснил, что зря лишают ее этого удовольствия. Она взяла зеркальце
скорее из робости, чем из желания пользоваться им, ибо даже не знала, как
с ним обращаться. Но стоило ей только остаться в одиночестве, и она тотчас
же постигла это. Даже будь она не в состоянии судить о том, как богато
одарила ее природа, одного сравнения со старухами, которые все время
находились у нее перед глазами, было бы достаточно, чтобы она заметила
свое разительное преимущество. Вскоре ей так понравилось беспрестанно
разглядывать себя, приглаживать прическу, поправлять на себе наряд, что,
даже не сознавая, какое действие могут оказывать эти совершенства на
окружающих, она стала догадываться, что то, что самой ей доставляет такое
удовольствие, не может не нравиться и другим.
Тем временем коробейник, весьма довольный этим приключением, охотно
рассказывал о нем всюду, куда приходил. Описывая прелести юной сицилийки,
он возбудил любопытство и пылкие желания некоего мальтийского рыцаря,
только что давшего в своем ордене обет безбрачия, впрочем, без особого
намерения соблюдать его. Рыцарь появился в окрестностях замка и ухитрился
тайком передать девушке зеркало в ларце большего размера, чем тот, что
подарил ей коробейник; рядом с зеркалом там был нарисован портрет весьма
привлекательного юноши; в ларце находилось и нежное послание, из коего
девушка могла узнать все, что так старательно от нее скрывали. Рисунок,
представлявший собою портрет самого рыцаря, произвел на нее то самое
впечатление, ради которого он и был послан, а советы, содержавшиеся в
послании, оказались столь удачными, что оба они весьма успешно ими
воспользовались для преодоления немалых препятствий. Воспитательницы
говорили с девушкой о мужчинах не иначе как о существах, которые по воле
небес созданы лишь с тем, чтобы способствовать женщинам преумножать род
человеческий, и заранее приучали ее благоговеть перед святостью брака, -
поэтому она не стала выслушивать его нежностей, не спросив предварительно:
собирается ли он жениться на ней?
Он не стал скупиться на посулы, но, чтобы утаить от девушки данный им
обет, ссылался на кое-какие затруднения денежного порядка; таким путем ему
в несколько дней удалось обмануть и надежды родителя, и бдительность
воспитательниц. Так продолжалось довольно долго, и все шло гладко. Однако
под влиянием смутных угрызений, а также тревоги за будущее юная сицилийка
стала все настойчивее требовать исполнения данных ей обещаний. Рыцарь не
мог дальше скрывать, что он состоит в ордене, запрещающем вступать в брак.
Несколько дней девушка проливала потоки слез, и жалобам не было конца. Тем
не менее молодые люди искренне любили друг друга. Тягчайшим горем была бы
для них разлука. Страх перед нею заглушил все прочие опасения, и во
избежание неминуемых плачевных последствий было решено покинуть Сицилию и
искать пристанища в какой-нибудь стране, находящейся под властью турок.
Любовникам не в чем было упрекнуть друг друга, так как оба были рождены
для богатства и почета и оба жертвовали ими ради любви.
Намерение поселиться у турок, если бы они могли доказать, что поступают
добровольно, должно было бы избавить их от рабства. Но венецианский
корабль, на который они погрузились с расчетом высадиться в Далмации и
отправиться оттуда далее, к несчастью, был захвачен у входа в залив
несколькими турецкими судами, намеревавшимися ограбить венецианцев.
Объяснения, данные влюбленными, были приняты за хитрость. Их порознь
продали в одном из портов Морей, откуда несчастную сицилийку отправили в
Константинополь. Если разлука с возлюбленным сама по себе являлась
величайшим бедствием, то как назвать то, что сталось с девушкой вслед за
тем? От нескончаемых слез лицо ее поблекло, и константинопольские
работорговцы не сразу поняли, что сулит им ее красота. Какая-то старуха,
лучше разбиравшаяся в этом, пожертвовала частью своего состояния и купила
ее, в надежде перепродать вдвое дороже. А это было самое худшее, что
только могло случиться с сицилийкой. Мерзкая старуха стала ухаживать за
девушкой с намерением преумножить ее красоту в угоду турецким вкусам, а
эти заботы, принимая во внимание скромность и целомудрие, в которых она
была воспитана, явились для нее муками, сравнительно с которыми сама
смерть казалась не столь жестокой. Наконец старуха за большие деньги
продала ее силяхтару; поначалу новый владелец относился к ней очень нежно,
но вскоре, удовлетворив свои желания, охладел из-за ее глубокой печали и
непрестанных слез.
Приключения несчастной сицилийки удивили Теофею, унизительная же
судьба, позор и горе, выпавшие на долю девушки, вызвали у нее глубокое
сочувствие; она затруднялась сказать, что больше удручает чужестранку -
утрата чести или разлука с возлюбленным.
Я настолько привык к рассказам такого рода, передававшимся изо дня в
день, что выслушал историю сицилийки, не выказав того сочувствия, на какое
рассчитывала Теофея.
- Вопреки моим ожиданиям, вас ее участь не тронула так, как меня. Разве
эта девушка, по-вашему, не заслуживает сочувствия?
- По-моему, она его заслуживает, - отвечал я, - но заслуживала бы еще
больше, если бы сама не навлекла на себя невзгод, сознательно допустив
ошибку. В этом-то и заключается разница между вашими и ее невзгодами,
добавил я. - Вы, пожалуй, неповторимый пример такого же несчастья, но
несчастья ничем не заслуженного; вы - единственная женщина, вовлеченная по
неведению в бездну и совершенно преобразившаяся во имя добродетели при
первом же знакомстве с нею. Вот это и делает вас столь прекрасною в моих
глазах, - продолжал я в восторге, - вот поэтому я и ставлю вас выше всех
женщин в мире.
Теофея покачала головой и трогательно улыбнулась. Ничего не ответив на
слова, относившиеся к ней, она снова заговорила о горестях сицилийки; она
считала, что мы должны что-то предпринять для ее освобождения.
- Достаточно сказать, что таково ваше желание, чтобы это стало для меня
законом, - отвечал я. - И я даже не хочу, чтобы вы были обязаны этим
одолжением силяхтару.
В тот же день, как только силяхтар подошел к нам, я заговорил с ним о
сицилийке. Я не стал откладывать свою просьбу, а, отведя его в сторону
словно хотел скрыть ее от Теофеи, просто спросил: так ли он привязан к
этой невольнице, что ему тяжело будет отказаться от нее ради меня?
- Она уже ваша, - отвечал силяхтар, а когда я заговорил о цене, он
возразил, что я его обижаю.
Он был так обрадован моей просьбой, что я понял: помимо удовольствия
услужить мне, он надеется, что оказанная мне любезность обяжет меня
расположить Теофею в его пользу, не говоря уже о том, что мой пример может
навести ее на мысль о любовных утехах. Но, предоставив мне распахнуть
перед невольницей дверь сераля, он сообщил мне об одном обстоятельстве,
которое она скрыла от Теофеи.
- Сначала я думал, что только утрата свободы так удручает ее, - сказал
он, - и я всячески старался скрасить ее положение. Но я случайно узнал,
что она влюблена в юного невольника, своего соотечественника; юноше
удалось передать письмо в мой сераль, и я не наказал его только из
уважения к его хозяину, моему близкому другу. Не ведаю, как они
познакомились; я только приказал моей челяди внимательно следить за
невольницей, дабы пресечь это бесчинство. После этого я охладел к
сицилийке, хотя поначалу она очень мне нравилась.
Этими сведениями силяхтар почел нужным поделиться со мною по дружбе, и
они послужили бы мне весьма полезным предостережением, будь я и в самом
деле во власти тех чувств, которые он у меня предполагал. Но единственным
моим желанием было угодить Теофее, поэтому я, наоборот, весьма
обрадовался, предполагая, что молодой невольник, на которого жаловался
силяхтар, не может быть не кем иным, как сицилийским рыцарем, и я подумал,
что вскоре мне, пожалуй, придется и его освободить из цепей рабства. Я все
же подождал, пока мы не остались с Теофеей наедине, и только тогда сообщил
ей, что сицилийка - наша. Узнав, что рыцарь, по моим догадкам, находится
где-то поблизости и что я собираюсь вернуть его сицилийке, Теофея пришла в
восторг и стала пылко благодарить меня. Так как я все связывал со своими
собственными надеждами, то и в данном случае не сомневался, что ее забота
о счастье сицилийских любовников - лишний знак того, что теперь сердце ее
уже не бесчувственно, и делал из этого благоприятные выводы, которые
казались мне гораздо более обоснованными, нежели надежды силяхтара.
Сицилийку звали Мария Резати, а потом, то ли она сама себя так назвала,
то ли имя это дали ей в рабстве, она стала Моленой. Я не считал нужным до
нашего отъезда посвящать ее в то, что я для нее сделал. Я только
посоветовал Теофее в общих словах предупредить ее, что ее ждет счастье, о
котором она и не помышляет. Силяхтар получил из Константинополя сведения,
которые вполне его успокоили, а мне надо было туда по моим собственным
делам, - поэтому я предложил Теофее вернуться в Орю. Мне было очень
неприятно, что нет никакой возможности отказать силяхтару в удовольствии
отправиться вместе с нами; вдобавок при отъезде из его дома мне пришлось
вынести крайне досадную сцену.
Мальтийский рыцарь, и в самом деле живший в рабстве неподалеку,
ежедневно урывал у работы некоторое время и тратил его на прогулку под
стенами силяхтарского дворца. После истории с письмом, когда его предал
другой невольник, он подвергал себя большой опасности, но это ничуть не
охладило его пыла, и он много раз, по-прежнему рискуя, пытался добиться
своей цели.
Мы отправлялись днем, в большой коляске, которую я держал для поездок в
деревню. Юноша стоял шагах в двадцати от ворот и видел, как из них выехало
верхами несколько слуг, собиравшихся сопровождать меня. Его поразила их
французская одежда, и он спросил на нашем языке, которым владел довольно
свободно, кому они принадлежат. Не знаю, какого ответа ожидал он, но, едва
только они ему ответили, он увидел приближающуюся коляску, в которой
сидели две дамы и мы с силяхтаром; он сразу же узнал свою возлюбленную.
Исступлению его не было границ. Он ринулся к дверце коляски и повис на
ней, несмотря на стремительный бег шестерки сильных лошадей; он называл
меня по имени и заклинал выслушать его. Он задыхался от волнения и делал
такие усилия, чтобы удержаться на весу и высказаться, что его можно было
принять за безумца, готового на страшное преступление. Мы и не заметили,
что Мария Резати, иначе Молена, лишившись чувств, откинулась на спинку.
Тем временем слуги силяхтара, следовавшие за его экипажами, увидев, что
какой-то невольник забыл об уважении к их хозяину и ко мне, подскочили и
силою оторвали его от дверцы. У меня мелькнула догадка насчет истинной
причины этой выходки, и я закричал вознице, чтобы он сдержал лошадей. В
конце концов коляска остановилась. Я угомонил слуг силяхтара, продолжавших
истязать юношу, и приказал подвести его ко мне.
Силяхтар ничего не понимал ни в этой сцене, ни в том, почему я уделяю
ей столько внимания. Но из объяснений рыцаря он вскоре узнал все, что мне
было известно и без того. Несчастный юноша делал нечеловеческие усилия,
чтобы отдышаться; легко обретя вид, соответствующий его происхождению, он
обратился ко мне со словами до того трогательными, что я тщетно пытался бы
их воспроизвести. Вкратце описав свою историю, он заговорил о возлюбленной
и тут заметил, что она недвижимо сидит возле меня.
- Вот она! - вскричал он, прерывая самого себя и вновь впадая в
отчаяние. - Она умирает, спасите ее! Увы, она умирает, - повторил он, - а
вы не помогаете ей!
Привести ее в чувство не стоило особого труда. Радость способствует
восстановлению сил, если только сразу же безвозвратно не сломит их.
Девушка обратилась к Теофее:
- Это он! - воскликнула она. - Это рыцарь; да, да, это он!
Я и без того был уверен в этом. Дав ободряющий ответ молодому
невольнику, я спросил у силяхтара: в достаточно ли он хороших отношениях с
его господином, чтобы не опасаться за последствия его отлучки? Силяхтар
уверил меня, что хозяин юноши - один из самых близких его друзей. Как
только я сказал, что хотел бы увезти рыцаря в Орю, силяхтар из вежливости,
которой я всегда так восхищался в Турции, отправил слугу к своему другу
генералу с просьбой уступить ему невольника на несколько дней.
- Предвижу, что вы попросите у меня и большую услугу, - обратился он ко
мне, отдав это распоряжение. - Не дожидаясь такой просьбы, скажу, что
готов всячески служить вам, и должен вас предупредить, что того, в чем
Нади Эмир откажет мне, не добиться уже никому.
С нами были верховые лошади. Одну из них я велел дать рыцарю, который
был сам не свой от радости. Однако он нашел в себе силы сдерживать свои
порывы и, понимая к чему его обязывает его ливрея и положение, не счел
возможным приблизиться к возлюбленной и вообще старался держаться
соответственно тому, на что его обрекла злосчастная судьба.
В пути я не мог не признаться силяхтару, что обратился к нему с
просьбой освободить Молену потому, что хотел услужить несчастным
любовникам, и я с радостью принял его предложение похлопотать перед Нади
Эмиром, чтобы он отпустил также и юного рыцаря. Теофея подогрела рвение
силяхтара, сказав, что глубоко сочувствует молодым людям. Мы прибыли в
Орю. Пока мы выходили из коляски, рыцарь скрылся из виду, но немного
погодя мне доложили, что он просит повидаться со мною с глазу на глаз.
Милость, о которой он умолял меня на коленях, называя меня своим отцом и
спасителем, заключалась только в том, чтобы ему позволили сменить платье.
Хотя малейшее переодевание невольника считается тяжким преступлением, я не
счел это опасным в данных обстоятельствах. Несколько спустя он появился в
наряде, который сразу же изменил и манеры его, и внешность; уже зная, что
его возлюбленная свободна и что она принадлежит только мне одному, он
попросил позволения обнять ее. Эта сцена еще больше умилила нас. Я еще раз
попросил силяхтара помочь юноше, и, хотя не был непосредственно знаком с
Нади Эмиром, я все же рассчитывал на уважение, которым пользовался среди
турок, чтобы и самому добиться успеха.
Настойчивое желание силяхтара сопровождать нас вынуждало меня
сдерживать свои чувства, которые, признаюсь, достигли крайнего предела.
Будучи уверен в неизменной скромности Теофеи, я в то же время надеялся,
что мне удалось завоевать ее сердце; поэтому я решил объясниться с ней так
откровенно, чтобы ей уже не пришлось преодолевать свою робость, которую я
отныне считал единственным препятствием. Но для столь ответственного
разговора я хотел быть совершенно свободным. Силяхтар рассчитывал, что мы
вернемся в Константинополь вместе. Я нарочно преувеличил важность дел,
ожидающих меня там, чтобы он согласился отправиться как можно скорее.
Рыцарь ехал вместе с нами. Помимо соображений, касающихся его выкупа, была
и другая причина, по которой я не хотел оставлять его в Орю в мое
отсутствие; во всяком случае, следовало так или иначе решить беспокоивший
меня вопрос. Было мало вероятно, что он собирается вместе с возлюбленной
вернуться на Сицилию, а еще труднее было предположить, что, находясь возле
нее, он воздержится от любовной близости, и я думал: пристойно ли мне
терпеть такие вольности в своем доме? Я не придерживался особенно строгих
взглядов и не собирался считать преступным стремление двух влюбленных к
тому счастью, каким сам мечтал наслаждаться с Теофеей. Но, хотя пыл
молодости порою затмевает предписания религии, у человека все-таки
остается нравственная честность; к тому же я был связан правилами
приличия, которые, при моем служебном положении, обязан был строго
соблюдать. Эти соображения заставили бы меня принять кое-какие меры,
неприятные для юноши, если бы по прибытии в Константинополь он сам не
освободил меня от такой необходимости. Он сказал, что, после того как я
окажу ему обещанную услугу, он намерен отправиться на Сицилию, чтобы
возместить мне расходы, связанные с его выкупом из неволи, а также и для
того, чтобы разведать, не удастся ли ему избавиться от данного им обета.
Под влиянием постигших его бед он духовно окреп. Он сознавал, что Мария
Резати - девушка редкостная, что он ее совратил и судьбу ее искалечил. У
нее множество достоинств, которые он по-прежнему ценит, - причем даже
мысль о серале не пугает его, кроме того, он надеется, что девушка
унаследует и богатство, достаточное для его честолюбивых мечтаний. Эти
разумные соображения, очень спокойно изложенные мне, побуждали его сделать
все возможное, чтобы жениться на ней.
Я одобрил его намерения, хотя и предвидел, что он встретит препятствия,
которых не принимает в расчет.
Нади Эмир вернулся в город, и силяхтар тотчас же повидался с ним. Тот
уступил ему рыцаря легко, как он и надеялся. Силяхтар был столь
великодушен, что отдавал его мне безвозмездно, но я сослался на то, что
сам получу следуемую сумму, и уговорил его принять тысячу цехинов,
уплаченную им Нади Эмиру. После того как сицилиец поделился со мною своими
дальнейшими планами, я не колеблясь отправил его к его возлюбленной. Он
хотел только проститься с нею и горел таким желанием поскорее отправиться
в путь, суливший ему несказанное счастье, что мне с трудом удалось убедить
его отдохнуть несколько дней в Орю.
Тем не менее два дня спустя я застал его там, и к великому своему
изумлению, вскоре по приезде узнал, что он изменил свое решение. Я не
сразу проник в эту тайну, я только спросил, каков же его новый план. Он
ответил, что после долгих раздумий о трудностях, связанных с
осуществлением первоначального замысла, и о возможных препятствиях со
стороны его ордена и со стороны семьи Резати, он вернулся к первоначальной
своей мысли обосноваться где-нибудь в Турции; что он надеется на
благоприятные условия в Морее, и там он женится на своей возлюбленной,
ибо, отказываясь от звания мальтийского рыцаря и от связанных с ним
преимуществ, он считает себя свободным от соответствующих обязательств и,
наконец, что, еще ничего не истратив из тех денег, которые он перевел
векселями в Рагузу и наличными одному из банкиров в Мессину, он
рассчитывает оказаться достаточно состоятельным, чтобы вернуть мне сумму,
уплаченную мною силяхтару, и зажить скромной жизнью в стране, где они
поселятся. Он добавил, что возлюбленная его - дочь весьма богатого
человека, который не вечно же будет жить, что она ни в коем случае не
лишится законных прав на его наследство и рано или поздно получит капитал,
который не только значительно превысит то, что им потребно для
обеспеченной жизни, но и позволит оставить наследство детям, если небу
угодно будет даровать им потомство.
Столь скороспелое решение навело меня на мысль, что оно задумано
заранее и порождено каким-то из ряда вон выходящим событием. Однако мне и
в голову не приходило, что тут замешан Синесий. Проживая в Орю двое суток,
рыцарь не мог не знать, что в доме находится тяжело раненный молодой грек.
Он из вежливости навестил юношу, и тот так пришелся ему по душе, что
сицилиец тут же поведал ему о своих приключениях. Узнав о затруднениях,
связанных с его женитьбой, Синесий придумал восхитительный план, из
которого рассчитывал извлечь кое-какие выгоды и для себя. Он предложил
рыцарю убежище в одном из поместий своего отца и тоже посвятил его в свои
сердечные треволнения; так от откровенности к откровенности они пришли к
заключению, что будь то из любви, будь то из корысти, но Теофея наверняка
согласится последовать за ними. Согласия ее они еще не получили, и Синесий
предупредил своего друга, что переговоры надо вести очень осторожно. Они
надеялись с помощью Марин Резати, горячо поддержавшей этот заманчивый
план, убедить Теофею, что, независимо от того, дочь ли она Паниота
Кондоиди или кого-то другого, влюблена ли она в Синесия или нет, ни о чем
лучшем ей и мечтать нельзя.
Хотя слова рыцаря и вызвали у меня некоторое недоверие, они в моем
представлении никак не затрагивали ни Синесия, ни мои собственные виды, а
потому, не желая быть навязчивым и глубже вникать в его планы, я ни слова
не возразил.
- Деньги, уплаченные за ваше освобождение, не должны беспокоить вас, -
сказал я ему, - я не пожалел бы и большей суммы, если бы она могла
способствовать вашему счастью.
Вместе с тем я думал, что смысл этой затеи, вероятно, известен Теофее.
К тому же мне хотелось как можно скорее вновь увидеться с нею. Мною
владело такое жгучее нетерпение, что три дня, которые я вынужден был
провести в городе, показались мне нескончаемыми, а раздумывая иногда над
состоянием своего сердца, я с некоторым смущением замечал, что предоставил
ему над собою чрезмерную власть. Однако, решив в глубине души отдаться
страсти, в которой я полагал всю сладость жизни, я отстранял все, что
могло умерить силу этого упоительного чувства.
Я вошел в комнаты Теофеи, решив не уходить оттуда, пока окончательно не
объяснюсь с нею. Я застал там Марию Резати. Какая досада! Они очень
сдружились, и сицилийка, уверенная в том, что нас с Теофеей соединяют
любовные узы, пыталась выведать у нее кое-что относительно нашего якобы
безмятежного счастья. Теофее разговор этот не понравился. Едва я успел
поздороваться с ними, как она обратилась к подруге:
- Вы заблуждаетесь и будете удивлены, но хозяин наш вам подтвердит, что
все, что он для меня сделал, все его благодеяния объясняются не любовью, а
только великодушием его и щедростью.
Казалось, обе они ждут моего ответа. Я не понимал смысла их разговора.
Руководствуясь своими истинными чувствами, я ответил, что действительно
красота сама по себе никогда не возбуждала во мне любовь и что первые
услуги были мною оказаны Теофее просто под влиянием восхищения, которое
она у меня вызвала.
- Но не требуется много времени, чтобы оценить вас, - продолжал я,
бросив на нее страстный взгляд, - а когда узнаешь ваши совершенства, так
хочется отдать вам свое сердце навеки...
Теофея, чувствуя, куда клонится моя речь, постаралась ловко прервать
ее.
- Действительно, ваши собственные благодеяния вызвали у вас дружеские
чувства ко мне, - сказала она, - и эта дружба такой бесценный дар, что он
всю жизнь будет заменять мне богатство и счастье.
Она тут же заговорила о другом. Я был в такой растерянности, что
настроение мое странным образом изменилось. Будучи не в силах выносить
столь мучительное положение, я решился на ребячество, которое поймет
только влюбленный.
Я удалился в будуар Теофеи и, сознавая, как сильно поколеблены мои
надежды, взялся за перо, дабы не откладывая сказать то, что, как я
предвидел, не в силах буду выразить словами после сцены, преисполнившей
меня опасениями и горечью. Я в нескольких строках излил все то пылкое и
нежное, что может чувствовать сердце, преисполненное любви и благоговения.
И хотя в моих словах не оставалось ничего недосказанного, я в заключение,
для полной ясности, все же повторил, что говорю не о дружбе, чересчур
холодной для моего пламенного сердца, а о любви, которой обрекаю себя на
всю жизнь. Я добавил, однако, что, поскольку я до сих пор сдерживал свои
порывы - чего нельзя не признать, - я хочу, чтобы и впредь судьба моя
зависела лишь от предмета моей любви и, надеясь на ответное чувство, я
всецело предаю себя в ее руки.
После сделанного таким образом признания я возвратился в комнату
несколько успокоенный и безразличным тоном попросил Теофею, чтобы она одна
заглянула в будуар. Она пробыла там несколько минут. Вернувшись с очень
сосредоточенным видом, она попросила меня еще раз зайти туда. На моей
записке лежала другая, начертанная ее рукой. Она была столь немногословна
и столь необыкновенна по содержанию, что запомнилась мне навсегда.
"Несчастная, - писала она, - узнавшая от вас о чести и о добродетели,
но до сих пор еще не узнавшая имени своего отца, рабыня патрасского
губернатора и Шерибера, сознает, что достойна вызывать одну лишь жалость,
и поэтому не может узнать самое себя в той, к кому обращены столь
возвышенные чувства".
Читая этот странный ответ, я не мог сдержать громкого восклицания.
Теофея подумала, не случилось ли со мною чего, и подбежала к двери
будуара. Я протянул к ней руки, приглашая ее выслушать мои объяснения. Она
заметила этот страстный жест и все же, убедившись, что нет причин
беспокоиться о моем здоровье, поспешила вернуться к подруге. Я находился
во власти жесточайшего смятения. Однако, будучи не в силах отказаться от
своих надежд, я вновь взялся за перо, перечеркнул страшный образ, в каком
представила себя Теофея, и набросал другой, рисовавший ее, наоборот, со
всеми совершенствами, коими одарила ее природа.
"Вот что люблю я, - добавил я, - и черты эти так глубоко запечатлены в
моем сердце, что ошибаться оно не может".
Я встал, подошел к ней и предложил еще раз вернуться в будуар. Она
улыбнулась и попросила дать ей побольше времени, чтобы ознакомиться с тем,
что я там оставил.
Ответ этот утешил меня. Тем не менее я вышел, надеясь окончательно
рассеять свое смущение. Я сам дивился тому, что мне нужно прибегать к
таким предосторожностям, чтобы высказать свои чувства девушке,
освобожденной мною из-под власти турка, которая в первые дни своей
свободы, пожалуй, почла бы за счастье сразу же перейти в мои руки.
Поэтому, невзирая на все упоение любовью, я упрекал себя за робость, не
соответствовавшую ни возрасту моему, ни опытности. Я оставляю в стороне
тайные угрызения совести, которых не мог подавить, вспоминая, как я внушал
Теофее основы добронравия, оставляю в стороне боязнь лишиться ее уважения,
если дам волю страсти, конечная цель коей не что иное, как надругательство
над добронравием; хочу только дать правильное представление об ее облике,
столь способном воспламенять сердца, а следовательно, внушать робость и
благоговение, особенно когда вместо доступности, такой желанной и как бы
подтверждаемой прелестями любимой, - встречаешь целомудрие, благородство
речей и поведения, свидетельствующие о высоких добродетелях, которых
нельзя было предполагать под столь соблазнительной внешностью. Сколько
раз, верный свойственным мне правилам прямодушия и чести, я думал
переломить себя и не отвлекать Теофею от ее добродетельных наклонностей!
Вместе с тем, увлекаемый страстью, которую моя сдержанность и молчание
лишь распаляли, я давал небесам клятву не выходить за намеченные пределы и
воображал, будто веду себя мудро, принимая решение просить у Теофеи только
то, что сама она склонна мне даровать.
Остаток дня я провел довольно спокойно в ожидании нового ее ответа,
который она хотела не спеша обдумать, и уже не искал случая поговорить с
нею наедине. Она, казалось, тоже избегала этого. Я даже уловил в ее
взгляде какое-то смущение, которого раньше никогда не замечал.
На другое утро, как только я проснулся, невольник подал мне тщательно
запечатанное письмо. С каким волнением я стал читать его! И в какое
отчаяние сразу же впал, найдя там решительный отказ, отнимавший у меня,
казалось, малейшую надежду! Это страшное письмо, за сочинением которого
Теофея провела всю ночь, стоило бы привести здесь полностью; но по
причинам, о которых будет сказано дальше и о которых я не могу думать без
скорби и стыда, я в порыве нестерпимой досады разорвал его в клочья.
Сначала же оно вызвало во мне только печаль и растерянность. Теофея вновь
описывала в нем свою историю, т.е. свои горести, свои ошибки и мои
благодеяния. Рассуждения ее обо всем этом отличались таким глубокомыслием
и проникновенностью, каких не встретишь и в лучших наших книгах, а
сводились они к тому, что ни ей, ни мне не подобает отдаваться страсти -
ей потому, что она должна искупить свою распущенность и позабыть все
невзгоды, а мне, ее наставнику в добродетели, потому, что не следует
злоупотреблять моей законной властью над нею и ее расположением, иначе это
сведет на нет те чувства, которые владеют ею благодаря моим советам и
собственным ее усилиям. Если же, однако, ей случится забыть о своем долге,
значительность коего она начинает сознавать, то я, по ее уверениям, буду
единственным, кто может ввести ее в такое искушение. Но во имя этого
признания в сердечной склонности ко мне она заклинает меня больше не
говорить ей о своих чувствах и не предпринимать усилий, опасность коих она
сознает. Если ее присутствие волнует меня - как она, кажется, заметила, -
то она просит позволения осуществить прежнее свое намерение, а именно
укрыться в каком-нибудь тихом христианском городке, чтобы ей не пришлось
упрекать себя в том, что она мешает счастью наставника и отца, ради
которого она готова пожертвовать своим благополучием.
Я не привожу здесь всего, что запомнилось мне из этого письма, ибо вряд
ли мне удалось бы передать изящество и силу, которыми оно было проникнуто.
В моем теперешнем возрасте, когда я пишу эти воспоминания, мне со стыдом
приходится сознаться: все эти разумные мысли я воспринял не как
свидетельство ее добродетели, а увидел в них лишь крушение всех своих
чаяний и скорбел о том, что сам дал семнадцатилетней девушке то мощное
оружие, которое она обратила против меня.
"Мне ли было разыгрывать проповедника, наставника? - горько сетовал я.
- Что за нелепость для человека моих лет и моего положения! Значит, я был
убежден, что в своей проповеди найду лекарство, нужное мне самому. Значит,
я до такой степени верил в то, что говорил, что это стало законом для меня
самого! Не противоестественно ли, что я, постоянно предававшийся плотским
утехам, вздумал воспитывать девушку в добродетели и целомудрии? Ах, как
жестоко я за это наказан!" Запутавшись в собственных рассуждениях, я
припоминал все свои поступки, чтобы как-нибудь оправдать безрассудства, в
которых сам себя укорял. "Но моя ли это вина?" - добавлял я. - Каким же
образом внушил я ей столь суровую добродетель? Я представил ей позор той
любви, которая господствует в Турции: легкость, с какою женщины идут
навстречу желаниям мужчин, грубость в наслаждениях, пренебрежение всем,
что именуется вкусом и чувством; но разве я когда-нибудь пытался отвратить
ее от возвышенной любви, от благопристойных отношений, которые являются
самым сладостным из всех земных благ и величайшим преимуществом, какое
женщина может извлечь из своей красоты? Она ошибается, она неправильно
поняла меня! Я должен разъяснить ей это, к тому обязывает меня долг. Было
крайне нелепо со стороны светского человека внушать девушке взгляды,
подходящие разве что для монастыря".
Не в силах отказаться от такого рода мыслей, я подумал, что главная моя
ошибка заключалась в том, что я дал Теофее в руки некоторые
нравоучительные сочинения, где основы добродетели, как это часто случается
в книгах, доведены до крайности, причем она могла понять их чересчур
буквально, что было бы вполне естественно для девушки, знакомящейся с ними
впервые. Когда она настолько изучила наш язык, что ей стали доступны наши
сочинители, я дал ей "Опыты" Николя, полагая, что, поскольку она склонна
думать и рассуждать, ей интересно будет познакомиться с беспрестанно
размышляющим человеком. Она прилежно изучала книгу. Другим сочинением,
которое я дал ей, была "Логика" Пор-Руаяля; этот труд, думал я, разовьет у
нее способность правильно мыслить. Она прочла ее так же внимательно и с
такой же охотой. Мне подумалось, что подобного рода труды могли принести
девушке с пылким воображением больше вреда, чем пользы, - словом, что они
лишь извратили ее ум. Эта мысль несколько успокоила меня, ибо мне ничего
не стоило подыскать ей другие сочинения, которые могли оказать
противоположное влияние. В моей библиотеке имелись сочинения всякого рода.
Я собирался давать ей отнюдь не безнравственные книги, а хорошие романы,
стихи, пьесы, даже некоторые нравоучительные книги, авторы коих считаются
и с потребностями сердца и со светской благопристойностью; я думал, что
такие произведения могут привить Теофее менее суровые взгляды. И я так
радовался своей выдумке, что у меня достало сил взять себя в руки и
держаться в ее присутствии непринужденно. Мне представился случай
поговорить с нею с глазу на глаз. Тут я не мог совладать с собою и
признался, что несколько огорчен ее письмом; но я говорил очень спокойно и
выказал больше восхищения ее добродетелью, чем сожаления, что оказался
отвергнутым; я сказал, что, поскольку она отказывается принять мое
поклонение, мне не остается ничего другого, как бороться с собственной
страстью.
Затем я сразу же перевел разговор на ее успешные занятия и, отозвавшись
с похвалой о некоторых книгах, полученных мною из Франции, обещал прислать
ей их пополудни. Она никак не ожидала той сдержанности, к какой я принудил
себя. Радость ее выразилась в бурных проявлениях. Она схватила мою руку и
прижалась к ней губами.
- Значит, я вновь обретаю отца! - сказал она. - Вновь обретаю счастье,
благополучие и все, чего я ждала от его великодушной дружбы. Ах, как я
буду счастлива!
Этот порыв растрогал меня до глубины души. Я не мог совладать с собою
и, расставшись с нею без единого слова, ушел к себе, где долго предавался
смятению, затмевавшему мой рассудок.
Как она искренна! Как простодушна! Боже! Как она мила! У меня вырвалось
еще немало восклицаний, прежде чем мне удалось собраться с мыслями. Между
тем устами ее говорила, казалось, сама добродетель. Во мне тут же
проснулась совесть. Так, значит, я приношу все это совершенство в жертву
распутной страсти!
Под рукой у меня находились книги. Я бросил взгляд на те, что собирался
послать Теофее. То были "Клеопатра", "Принцесса Клевская" и т.п. Стоит ли
загромождать ее воображение бреднями, в которых она не найдет никакой пищи
для ума? Даже если они вызовут у нее какие-то нежные чувства, буду ли я
радоваться им, зная, что они порождены выдумками, на которые легко
откликается сердце, предрасположенное к нежности; но чувства эти никак не
могут осчастливить меня, раз я обязан ими лишь собственной своей ловкости.
Я знаю Теофею. Она опять вернется к своему Николю, к его искусству
рассуждать, и мне останется только с горечью видеть, как иллюзии мои
рассеиваются, причем рассеиваются гораздо скорее, чем мне удалось
приобщить к ним Теофею; если же иллюзии сохранятся, я все равно не
достигну полного счастья, ибо постоянно буду объяснять любовь Теофеи
причинами, к которым сам я не имею ни малейшего отношения.
Такого рода мыслями я понемногу умерил охватившее меня волнение.
"Посмотрим, куда может завести меня разум, - рассуждал я уже спокойнее.
- Мне предстоит справиться с двумя трудностями, и надо решить, с какой мне
начать. Нужно либо преодолеть свою страсть, либо сломить сопротивление
Теофеи. На что же направить мне свои усилия? Не лучше ли употребить их
против самого себя и обрести покой, который принесет успокоение и Теофее?
Она склонна полюбить меня, уверяет она. Но она подавила в себе это
чувство. Чего же могу я ждать от ее любви? А если я стремлюсь к ее
благополучию и к своему собственному, то не лучше ли для нас обоих
ограничиться простою дружбою?"
В сущности то были самые разумные мысли. Но напрасно я воображал, будто
в такой же мере являюсь хозяином ее сердца, как и своего поведения. Хоть я
готов был сразу же отказаться от соблазна тронуть сердце Теофеи чем-либо,
кроме постоянной заботы о ней, и хоть я решил вести себя как можно
сдержаннее, несмотря на то, что мне нельзя было избежать постоянного
общения с нею, - я все же не в силах был позабыть о ране, которую носил в
глубине своего сердца. Таким образом, самая привлекательная сторона моей
жизни, а именно повседневный быт моего дома - превращалась для меня в поле
непрекращающегося сражения. Я сразу же понял это и слепо поддался этой
своеобразной пытке. И все же как далек был я от мысли о муках, которые сам
себе готовил!
Синесий, с которым я еще не виделся со времени его ранения, стал
выздоравливать и однажды, когда я был погружен в свои грустные
размышления, прислал ко мне слугу, чтобы просить у меня прощения. После
случившегося я пренебрегал юношей; не считая себя особенно оскорбленным
выходкой влюбленного, я ограничился тем, что распорядился, чтобы за ним
ухаживали, а когда он выздоровеет - чтобы его отправили к отцу. Но он вел
себя так смиренно, что расположил меня к себе, и я, расспросив подробнее
об его здоровье, велел проводить меня в его комнату, из которой, как мне
сказали, он еще не в состоянии выходить. Он готов был провалиться сквозь
землю, если бы она расступилась перед ним, - так он смутился, когда увидел
меня. Я поспешил успокоить его и только попросил посвятить меня в свои
планы на будущее, причем добавил, что отчасти уже знаю о них. Вопрос этот
был коварный, хотя я и не имел в виду ничего другого, кроме его ночного
посещения Теофеи. Я заметил, что он вздрогнул от испуга, и его
растерянность зародила во мне подозрения, до того не приходившие мне в
голову; поэтому я стал настойчивее расспрашивать его, что привело его в
еще большее смущение. Он делал усилия, чтобы встать, а когда я заставил
его остаться в прежнем положении, стал умолять меня сжалиться над
несчастным юношей, отнюдь не намеревавшимся оскорбить меня. Я слушал его с
суровым видом. Он сказал, что по-прежнему готов признать Теофею своей
сестрой и что охотнее братьев сделает это, как только отец согласится дать
соответствующие разъяснения, но, по совести говоря, у него нет достаточной
уверенности в ее происхождении; поэтому-то он и отдался чувствам другого
рода, которые могут быть для Теофеи так же благоприятны, как выяснение
вопроса, чья она дочь и признание за нею права на некоторую часть
наследства Кондоиди; словом, он предлагает ей свою руку; несмотря на
закон, по которому все отцовские владения отходят к старшему сыну, он
располагает некоторым имуществом из наследства матери; принимая все это во
внимание, он думает, что с его стороны не будет дерзостью, если он на
несколько дней отложит возвращение в Константинополь, чтобы найти случай
изъясниться Теофее в своих чувствах; он, напротив, осмеливается надеяться
на мое одобрение; насчет предложений, которые он сделал рыцарю, он
неизменно предполагал, что они осуществятся не иначе, как с моего
согласия. Говоря о намерении поселиться в Морее, он подчеркнул как свою
заслугу, что он все рассказал мне откровенно из боязни, как бы я не узнал
об этом стороной.
Хладнокровно обдумав его слова и намерения, я пришел к выводу, что он
не столь виновен, сколь легкомыслен и опрометчив, ибо не понимает, что раз
у него не было уверенности в происхождении Теофеи, то прежде, чем решиться
на брак с нею, он должен был окончательно устранить эти сомнения. К тому
же я не мог обвинять его в попытке завладеть сердцем девушки, ибо о моих
притязаниях на него он ничего не знал. Поэтому, отнюдь не запугивая и не
попрекая его, я старался только доказать наивность его плана. Под конец я
обещал ему - а на это он уже никак не рассчитывал - еще раз попытаться
выяснить у его отца истину относительно рождения Теофеи; я пожелал ему
скорейшего выздоровления, дабы он мог привести ко мне господина Кондоиди,
с которым я хотел объясниться не иначе, как в его присутствии. Такое
обещание, а также доброта, с какою я нарочно обращался с ним,
способствовали его выздоровлению больше всех снадобий.
Все обещанное я собирался выполнить, но делал я это не ради него, - все
мои помыслы были обращены к Теофее. Представлялся отличный случай испытать
Кондоиди, припугнув его женитьбой сына. Я уже обдумал этот план и до сих
пор не решаюсь признаться, какие надежды я на него возлагал. Спустя
несколько дней, показавшихся нетерпеливому Синесию бесконечно долгими, он
явился ко мне и сказал, что чувствует "себя достаточно здоровым, чтобы
возвратиться в город.
- Так приведите же ко мне вашего отца, - сказал я, - но ни в коем
случае не говорите ему, с какою целью я желаю с ним повидаться.
Вечером они приехали в Орю.
Я встретил господина Кондоиди почтительно и сразу же перешел к
причинам, побудившим меня отослать к нему его сына.
- В какое же положение вы нас поставили, - сказал я. - Ведь не открой я
случайно намерений Синесия, нас могли бы обвинить в страшном преступлении.
Он намерен жениться на Теофее. Подумайте, можете ли вы дать согласие на
этот брак.
Старик сначала несколько растерялся. Но, тотчас же, взяв себя в руки,
он поблагодарил меня за то, что я сдержал безрассудное увлечение сына.
- Я подготовил для него партию, куда более подходящую его положению,
чем девушка, единственное преимущество которой заключается в том, что она
имеет честь состоять под вашим покровительством, сказал он.
Я настаивал на своем и обратил его внимание на то, что, пожалуй, он не
всегда будет властен противиться пылкой страсти юноши.
Он холодно ответил, что для этого он располагает верными средствами;
затем хитрый грек перевел разговор на другую тему и больше часа уклонялся
от всех моих попыток вернуться к основному вопросу. Наконец, весьма учтиво
распрощавшись со мною, он велел сыну следовать за ним, и они отправились в
обратный путь.
Несколько дней спустя, удивляясь, что о Синесии нет ни слуху ни духу, я
из любопытства послал в Константинополь слугу, приказав разузнать, в каком
состоянии его рана. Отец юноши, узнав, что справляются от моего имени,
просил поблагодарить меня за внимание и лукаво добавил, что я могу больше
не беспокоиться о женитьбе его сына, ибо он отослал его под надежным
присмотром в Морею и уверен, что юноше не удастся бежать из дома, в
котором он приказал его запереть. У меня хватило доброты, чтобы пожалеть
об этой суровой мере. Теофея тоже пожалела его. Я ни от кого не скрывал
этой новости, и рыцарь, огорченный бедой своего друга даже более, чем я
ожидал, принял решение, которое он от нас тщательно скрыл. Под предлогом,
будто ему надо съездить в Рагузу для получения денег по векселям, он
взялся за освобождение Синесия, и опасности, которым он по дружбе подверг
себя, вскоре дали нам самое высокое представление об его благородстве.
Я не скрыл от Теофеи хлопот, которые вновь предпринял, чтобы тронуть
сердце ее отца. Неудача не особенно огорчила ее, и мне было очень приятно,
когда она сказала, что я настолько добр к ней, что она никогда и не
заметила бы, что у нее нет отца. Чего бы только ни сказал я ей в ответ на
этот знак благодарности, если бы дал своему сердцу свободу изъясняться?
Но, верный самому себе, я ограничился выражением отцовской нежности и стал
уверять ее, что всегда буду относиться к ней как к своему детищу.
Бедствие, постигшее одновременно Константинополь и соседние страны,
окончательно убедило меня в том, насколько я дорог Теофее.
Распространилась опасная лихорадка, от которой долгое время не могли найти
лекарства. Я заболел ею. Прежде всего я распорядился, чтобы меня перенесли
во флигель в моем саду, и запретил входить туда кому бы то ни было, кроме
моего лекаря и камердинера. Эта мера предосторожности объяснялась
человеколюбием, но в то же время мною руководила и предусмотрительность,
ибо я не мог бы избавить дом от заразы, если бы она передалась челяди.
Однако ни мое распоряжение, имевшее в виду, в частности, Теофею, ни боязнь
заразиться не помешали Теофее прийти ко мне. Не считаясь со слугами, она
пришла во флигель и стала заботливо ухаживать за мной. Она тоже заболела.
Ни мольбы мои, ни настояния, ни жалобы - ничто не могло заставить ее уйти.
В прихожей ей поставили кровать, и, как ни была она сама больна, она с
неизменной заботливостью пеклась обо мне.
Какими только чувствами не полнилось мое сердце после нашего
выздоровления! Силяхтар, знавший о моем недуге, дружески навестил меня,
как только счел это уместным. Сердце его не было спокойно. Дни, когда он
не приезжал в Орю, он употребил на то, чтобы преодолеть свою страсть,
чувствуя, что она так и не принесет плодов. Но когда я рассказал ему о
нежной заботе, проявленной Теофеей в отношении меня, он очень смутился и
покраснел, выдав тем самым свою жгучую ревность. Всю остальную часть нашей
беседы он волновался и дергался. А когда настало время расстаться, он, не
считаясь с тем, что из-за слабости мне не следовало бы выходить из дому,
просил пройтись вместе с ним по саду. Я не заставил упрашивать себя.
Несколько шагов мы прошли молча, потом он сказал запальчиво:
- Наконец то у меня открылись глаза, и мне стыдно, что я так долго был
слеп. Конечно, французу не стоит особого труда дурачить турка, добавил он
насмешливо.
Признаюсь, такого резкого выпада я никак не ожидал. Я по-дружески
рассказывал ему о заботах Теофеи, лишь желая подчеркнуть свойственную ей
доброту, и теперь несколько мгновений подыскивал слова, чтобы возразить
ему. Между тем то ли свойственная мне сдержанность помешала мне выйти из
себя от негодования, то ли тут сказалась слабость после перенесенной
болезни, но я ответил гордому силяхтару не в оскорбительном тоне, но
твердо и скромно.
- Французам мало свойственно притворство, им ведомы лучшие пути для
достижения намеченного, - сказал я. - Говорю так потому, что ставлю
интересы своих соотечественников выше своих личных. Я никогда не закрывал
вам глаза и отнюдь не сожалею, что они открылись, но предостерегаю вас:
они вас обманывают, если дают основание считать меня вероломным,
неискренним другом.
Мой ответ несколько умерил возмущение силяхтара, однако не вполне
охладел его пыл.
- Как же так? - возразил он. - Ведь вы мне говорили, что к Теофее вас
влечет только чувство дружбы и что заботитесь о ней вы лишь из
великодушия?
Я спокойно прервал его:
- Я не обманывал вас, когда так говорил. Таковы были мои чувства
первоначально, и я благодарен своему сердцу за то, что оно начало именно с
дружбы. Но раз вы требуете, чтобы я объяснил, что происходит теперь, то
признаюсь, что люблю Теофею и что я оказался так же беззащитен перед ее
чарами, как и вы. Но к этому признанию я должен добавить два замечания,
которые должны образумить вас. У меня не было такого чувства к ней, когда
я извлекал ее из сераля Шерибера, а то, что оно зародилось позднее,
приносит мне так же мало радости, как и вам. Это, думаю, - сказал я не
горделиво, а любезно, - должно успокоить вас, человека, которого я уважаю
и люблю.
Тем временем он предавался самым мрачным раздумьям; припоминая мои с
Теофеей отношения с того дня, когда я получил девушку из его рук, он готов
был найти в них нечто подозрительное и толковать их в нежелательном для
себя смысле. Но он мог упрекнуть меня лишь в том, что я простодушно
рассказал ему, как заботливо ухаживало за мною это милое существо, а
потому, в конце концов, он понял, что я не стал бы опрометчиво хвалиться,
если бы считал, что обязан этим любви. Мысль эта не вернула ему покоя и
веселости, однако, умерив его отчаяние, способствовала тому, что он уезжал
от меня без ненависти и гнева.
- Не забудьте, что я предлагал пожертвовать ради вас своею страстью,
когда думал, что к этому обязывает меня долг дружбы, - сказал он, уезжая.
- Посмотрим, правильно ли я понял вас и в чем разница, которую вы так
превозносили между нашими и вашими нравами.
Он не дал мне времени ответить.
Эта сцена побудила меня еще раз обдумать, виноват ли я в чем-нибудь
перед любовью и дружбой. Единственно, чем я мог бы заслужить упреки
силяхтара, - была бы счастливая любовь, ибо тогда он имел бы основания
считать, что мое соперничество подорвало чувство, которого он надеялся
добиться. Но с тех пор, как я полюбил Теофею, мне и в голову не приходило
заслужить ее внимание за счет соперника. Она сама говорила мне, что он ей
неприятен, поэтому мне не было надобности опровергать упрек в том, будто я
препятствую его успеху. Впрочем, у меня самого было так много поводов
жаловаться на судьбу, что я не мог особенно сочувствовать чужим невзгодам,
и поэтому решился посмеяться над ними, чтобы облегчить свои собственные.
В таком настроении я вернулся к Теофее и шутя спросил, что она может
сказать о силяхтаре, который считает, будто я любим ею, и изобличает меня
в преступлении, от которого я так далек, а именно - в счастье. Мария
Резати, привязанность коей к подруге крепла день ото дня, благодаря своим
приключениям хорошо знала жизнь; она сразу же поняла природу обуревавших
меня чувств. Не расставаясь с Теофеей ни на минуту, она ловко вызывала ее
на откровенность, а потому приобрела над нею большое влияние.
Она внушала Теофее, что та недооценивает блага, которыми пренебрегает,
и что прекрасная женщина может извлекать огромные выгоды из такой пылкой
страсти, какая владеет мною. Наконец, внушая ей все большие надежды, она
советовала Теофее принять в соображение, что я не женат; что в
христианских странах женщина нередко достигает путем брака самого высокого
положения: что, поскольку я склонен считать прежние приключения Теофеи
ошибками и несправедливостью судьбы, я буду принимать во внимание лишь ее
поведение после выхода из сераля и, наконец, что, находясь вдали от
родины, буду считаться в этом вопросе лишь с собственным сердцем. Мария
Резати неустанно твердила ей одно и то же и даже негодовала, что та
выслушивает ее советы чересчур равнодушно. Но ей удавалось добиться от
Теофеи лишь самых уклончивых ответов, говоривших о том, что она уже
утратила вкус к земным благам и почестям, и Мария в конце концов сказала,
что, не считаясь с тем, хочет Теофея этого или нет, она из чистой дружбы к
ней переговорит непосредственно со мною, дабы деликатно подсказать мне
мысль составить ее благополучие и счастье. Тщетно выставляла Теофея самые
убедительные доводы против такой затеи; ее сопротивление Мария Резати
принимала за нерешительность и робость.
Теофея пришла в великое смятение. Помимо того, что весь этот замысел
был ей совершенно чужд, ибо она отнюдь не помышляла о богатстве и
знатности, она ужасалась при мысли, что я могу упрекнуть ее в тщеславии и
дерзости. Тщетно попытавшись отговорить подругу от осуществления этого
плана, Теофея решила сама предупредить меня об этом разговоре, ибо
боялась, что лишится моего уважения и привязанности. Долго пыталась она
преодолеть свою застенчивость, но последняя все-таки взяла верх, и у
Теофеи осталось одно только средство, а именно обратиться к калогеру,
настоятелю греческой общины, расположенной в двух милях от Орю. Этот
превосходный человек, знакомый Теофеи, охотно взялся исполнить ее
поручение. Он откровенно изложил мне дело; с восторгом отозвавшись об этой
необыкновенной девушке, он спросил, есть ли, по-моему, большая разница
между ее добродетельными опасениями и опасениями скромного калогера,
который всячески уклоняется от более высокого духовного сана? Сравнение
это вызвало у меня улыбку. Мне чуточку лучше, чем ему, были известны
женское тщеславие и коварство, а потому, если бы речь шла не о Теофее, я
заподозрил бы здесь хитрость и почел бы эту мнимую скромность за ловкий
прием, с помощью которого меня ставят в известность об ее притязаниях. Но
в отношении моей любезной воспитанницы это было бы чудовищным
оскорблением.
- Она не нуждалась в такой предосторожности, - сказал я калогеру, - я и
так не сомневаюсь в благородстве ее намерений. Скажите ей, что если бы я
следовал своим чувствам, то я не замедлил бы доказать, как высоко ценю ее.
Это единственный ответ, какой позволяло мне дать мое положение.
Осмелюсь ли признаться, что он был куда сдержаннее моих истинных желаний?
В таком же духе я поговорил и с Теофеей, и мне пришлось почти что
ходить за нею по пятам, чтобы улучить время для разговора наедине. Я уже
не позволял себе одному заходить в ее комнаты. Я больше не предлагал ей
погулять в саду. Я стал так бояться ее, что не мог к ней подойти без
трепета. И все же счастливейшими минутами жизни были для меня те, которые
я проводил возле нее. Я постоянно думал о ней, и иной раз мне становилось
стыдно за самого себя, когда во время самых важных занятий я бывал не в
силах отстранить беспрестанно осаждавшие меня воспоминания. После того как
она познакомила меня с калогером, мне приходилось не раз бывать у него,
что не вполне согласовалось с официальным моим положением, но участие
Теофеи в этих прогулках несказанно радовало меня.
Я не забывал, однако, обстоятельств, при которых мы с нею впервые
посетили калогера. Он был, собственно говоря, всего лишь простой
церковнослужитель, почтенный как в силу своего возраста, так и вследствие
того уважения, с каким относились к нему все греки. Благосостояние его
приумножилось благодаря бережливости, а подношения, которые он постоянно
получал от членов общины, позволяли ему жить спокойно и беззаботно. Он
дожил до семидесяти лет, не позаботясь о своем образовании, что не
помешало ему обзавестись библиотекой, которую он считал лучшим украшением
своего жилища. Туда-то он меня и пригласил, обо греки самого высокого
мнения об образованности французов. Но я крайне удивился, когда, вопреки
ожиданиям, он, вместо того чтобы показать свои книжные богатства, прежде
всего обратил наше внимание на старинный стул, стоявший в углу.
- Как вы думаете, сколько лет простоял здесь этот стул? - спросил он. -
Тридцать пять. Ибо я в своей должности тридцать пять лет, и я заметил, что
стулом этим еще никогда никто не пользовался.
Казалось, никто не касался и покрывавшей его пыли. Но, бросив взгляд на
полки с книгами, я заметил, что такая же пыль лежит и на них. Тут у меня
зародилась забавная мысль сравнить слой пыли на книгах и на стуле; он был
приблизительно одинаковый, и я предложил калогеру поспорить, что к книгам
все это время никто не прикасался так же, как и к стулу. Он не сразу
уразумел мою мысль, хотя и внимательно следил за моими наблюдениями; в
конце концов, в восторге от моей проницательности, он решил, что обладаю
редкостным даром выяснять истину.
Он был женат трижды, хотя каноны греческой Церкви и запрещают
духовенству вступать в брак вторично. Довод, который он привел, чтобы
исхлопотать эту льготу, заключался в том, что от первых двух жен у него не
было потомства, а поскольку одна из целей брака - продолжение рода, ему
приходится, чтобы выполнить свое естественное предназначение, брать новую
жену, как только он лишится предыдущей. Греческий собор согласился с этими
странными доводами, а калогер, у которого и от третьей супруги не было
ребенка, сокрушался, что прежде не знал в своей непригодности для брачной
жизни или же неудовлетворительно исполнял свои обязанности. Таковы грубые
понятия пастырей довольно многочисленной Церкви, - хотя число ее
приверженцев все же гораздо ничтожнее, чем они воображают. Я замечал у них
немало отклонений от основополагающих начал, поэтому их объединяет только
то, что они зовутся христианами и легко прощают друг другу свои
заблуждения.
Между тем Мария Резати не забыла обещания, данного ею Теофее; я был
поставлен о нем в известность, и это позволило мне с любопытством
наблюдать за ловкими приемами, которые применяет женщина ради достижения
намеченной цели. Но мне в конце концов надоели уловки, подоплека которых
мне была ясна, и я воспользовался затеей Марии Резати, чтобы через нее
передать Теофее то, чего не решался сказать ей сам; я просил ее не
сомневаться, что сердце мое останется ей верным навеки. Это обещание я
свято выполнил. Разум еще подсказывал мне, что этим я и должен
ограничиться. Но я не знал тогда всего, что мне готовит мое слабоволие.
Месяца через полтора после отъезда сицилийского рыцаря Мария Резати
получила от него письмо, в котором он сообщал, что дружеское его
расположение к Синесию Кондоиди помогло ему преодолеть множество
препятствий и что юный грек, которому уже нечего опасаться отцовского
гнева, с тех пор, как он вышел на свободу и получил возможность оградить
себя, по-прежнему предлагает им приют в одном из поместий, которое он
получил по наследству от матери. Рыцарь добавлял, что рассчитывает на нее,
чтобы уговорить Теофею обосноваться вместе с ними, и что если Мария Резати
еще не получила согласия Теофеи, то Синесий намерен приехать в
Константинополь, чтобы лично убедить ее принять его предложения. Казалось,
согласие Теофеи не вызывало у них сомнения, и из этого я с удовлетворением
заключил, что у них благоприятное представление о моих отношениях с
Теофеей, раз они предполагают, что я безразлично отнесусь к ее отъезду.
Однако они в письме благоразумно умалчивали о некоторых своих намерениях.
Предполагая, что со стороны Теофеи и с моей могут возникнуть какие-либо
препятствия, они решили пустить в ход всю свою ловкость, всю свою отвагу,
чтобы вырвать ее из моих рук.
Сделанная ими попытка, несомненно, подзадоривала их на новые затеи. В
Акаде они жили спокойно исключительно лишь по милости губернатора,
закрывшего глаза на дерзкую выходку, за которую он был вправе наказать их.
Синесии, по распоряжению отца, был заключен в старинной башне,
составлявшей лучшую часть их замка; он не знал, на какой срок заточен, и
не видел никакой возможности освободиться собственными силами. Сторожило
его несколько слуг, которых нетрудно было бы подкупить, будь рыцарь
побогаче; но он уехал, взяв с собою небольшую сумму, которую я дал ему на
дорогу, и для освобождения своего друга он мог рассчитывать только лишь на
ловкость и силу. Он плохо владел и греческим и турецким, а это являлось
лишним препятствием, и я так и не понял, каким образом ему удалось его
преодолеть. Вероятно, он действовал бы не так отважно, знай он всю
трудность затеянного; ведь большинство смельчаков достигает цели главным
образом потому, что не осознает опасности. Он приехал в Акад один.
Поселился он вблизи замка Кондоиди, расположенного неподалеку от города.
Несколько дней ушло на выяснение, где именно томится Синесий, и на
изучение местности. Уже не говоря о том, что нельзя было взломать ворота,
даже подойти к ним было трудно. Но посредством железного бруска, который
рыцарь накалял на жаровне, ему удалось за ночь выжечь выступающий конец
толстой перекладины, соединявшей стены башни; то ли он действовал,
руководствуясь определенными знаниями, то ли наугад, но оказалось, что он
трудится как раз в том месте, где находится комната Синесия. Когда
отверстие было проделано, не стоило большого труда разобрать камни,
прилегающие к балке, и пройти сквозь всю толщину стены. Главная забота
рыцаря заключалась в том, чтобы его друг услышал его, ибо за одну ночь
нельзя было расчистить проход, а днем он выдал бы себя, если бы разрушения
были чересчур велики. Но Синесий узнал его, а рыцарь сказал другу, с какою
целью он приехал и как он до этого хлопотал об его освобождении. Они
условились встречаться каждую ночь, а Синесий должен был рассказывать
служившей ему челяди все, что он узнавал из бесед с другом, и внушать ей,
будто он на дружеской ноге с духом, который сообщает ему обо всем, что
происходит в государстве. И действительно, эти дикие бредни вскоре
распространились не только в Акаде, но и в соседних городах, и некоторое
время друзья от души радовались людскому легковерию.
Они вполне основательно предположили, что такая из ряда вон выходящая
новость привлечет к истории Синесия особое внимание, а благосклонность
турок, отличающихся крайним суеверием, будет содействовать его
освобождению. Но, хотя и сам акадский губернатор изумлялся этим чудесам,
он тем не менее склонен был считаться с отцовской властью и не хотел
освобождать сына наперекор воле родителя. Поэтому рыцарь, не преуспев в
своих замыслах, прибег к насилию. Он ухитрился передать Синесию шпагу и,
сговорившись во время своего пребывания в окрестностях замка с несколькими
слугами, выбрал час, когда они посещали узника, и так решительно ворвался
вслед за ними в каземат Синесия, что челядь Кондоиди, сбежавшаяся на крик,
не в силах была задержать юношей. Выйдя на волю, они неосмотрительно сами
стали рассказывать о своем приключении, упустив из виду, что их могут
подвергнуть двойному наказанию - и за то, что они придали осведомленности
Синесия религиозный оттенок, и за то, что прибегли к оружию, - это две
провинности, которые турки не склонны прощать. Однако акадский губернатор,
узнав, за что попал в заключение молодой грек, счел наказание чересчур
суровым и решил не придавать значения проделке, вдохновленной дружбою.
Письмо рыцаря к Марии Резати было написано сразу же после одержанной им
победы. Он сообщал также, что намерен вместе с Синесием отправиться в
Рагузу, а дальнейшие шаги они предпримут по возвращении и надеются, что к
тому времени будет получен ответ Теофеи. Письмо было составлено в таких
сдержанных выражениях, что Мария не побоялась показать его нам. Эта
откровенность убедила меня в том, что не следует подозревать ее в
каких-либо дурных намерениях. Она уже давно открылась во всем Теофее, да и
сама понимала ее намерения еще с той минуты, когда возник их замысел; она
знала, что Теофее по душе только христианские страны, а, получив весть о
заключении Синесия, она как бы отказалась от собственных своих чаяний.
Однако теперь Мария видела, что перед нею открываются такие пути, которые
прежде на считала недоступными; притом она полагала, судя по моему
поведению, которое она наблюдала изо дня в день, что я предоставляю Теофее
полную свободу, а потому она вовсе не думала, что огорчит меня, показав
письмо рыцаря.
Тем временем невольное волнение вдруг взяло верх над присущей мне
сдержанностью, и слова Марии вызвали у меня негодование, которое не
следовало бы обнаруживать перед женщиной. Я назвал намерение поселиться
где-то всем вместе развратной затеей, которая вполне под стать ее побегу
из отчего дома, но совершенно неприлична для такой рассудительной девушки,
как Теофея. Я даже назвал этот план, созревший под моим кровом, изменой и
неблагодарностью.
- Я простил эту выдумку Синесию, - добавил я, - потому что она
показалась мне столь же вздорной, как и те похождения, за кои вполне
справедливо его покарал отец; кроме того, я не хотел усугублять упреками
несчастье, которое он навлек на себя в моем доме. Но я не в силах простить
этот план женщине, от которой вправе был ждать некоторой признательности и
преданности.
Упреки эти были чрезмерно жестоки, зато и последствия их оказались
ужасными. Слова мои вызвали у Марии Резати такую ненависть ко мне, которая
никак не соответствовала услугам, оказанным ей мною. Знаю, что попрекнуть
человека благодеянием значит обидеть его. Однако в выражениях моих не было
ничего особенно оскорбительного; беру на себя смелость добавить, что
чрезмерная щепетильность никак не шла к женщине, которая побывала в
серале, покинула родину с неким мальтийским рыцарем и которую, по совести
говоря, мне не следовало бы так долго терпеть в своем доме ни в
Константинополе, ни в деревне. Теофея, не задумываясь, ответила ей так,
что волнение мое сразу улеглось.
- Обосноваться в чужой стране, как рассчитывает рыцарь, до того трудно,
что я удивляюсь, как можно не шутя делать такие предложения, - ответила
она. - Не говоря уже о том, что легкомыслие обоих юношей не сулит ничего
надежного, господин Кондоиди, несомненно, постарается разрушить план,
разработанный без его согласия.
А что касается ее, которой оказывают честь таким предложением, то она
не понимает, в качестве кого она поедет; ей также чужды планы,
предлагаемые ей, по-видимому, Синесием, как безразличен и тот, в
осуществлении коего ей столь упорно отказывает отец.
Слова эти успокоили меня. Однако я по-прежнему боялся, как бы советы
Марии Резати не произвели в мое отсутствие большего впечатления на Теофею,
и поэтому я решил помочь Марии и отправить ее к возлюбленному.
Мне сказали, что через несколько дней отчаливает корабль, идущий в
Лепанто. Я попросил капитана позаботиться о даме, едущей по своим делам в
Морею, и приставил к ней слугу, который должен был ее сопровождать.
Простились мы сухо, и мне стало ясно, что в дальнейшем я уже не могу
рассчитывать на ее дружбу. Теофея значительно охладела к ней после
нескольких неделикатных ее поступков, а потому тоже расставалась с нею без
особого сожаления. Однако оба мы никак не ожидали с ее стороны проявления
безудержной ненависти.
После отъезда Марии Резати я наслаждался покоем, от которого давно
отвык; в отношении Теофеи я придерживался поведения, которому решил
следовать всю жизнь, и теперь мысль, что ничто не мешает мне находиться
возле нее, заменяла мне радости любви, на которые я уже не рассчитывал.
Силяхтар, по-видимому, отказался от всех своих притязаний. Но мне это
стоило его дружбы, ибо он со времени моей болезни ни разу не приезжал в
Орю, а когда мне доводилось встречаться с ним в Константинополе, я не
замечал у него и тени той любезности, привязанности и теплоты, с которыми
он раньше относился ко мне. Я тем не менее вел себя с ним по-прежнему. Он
держался со мною холодно несколько недель, но в конце концов, его,
по-видимому, задело, что я не обращаю на это никакого внимания; мне
передали, что он очень резко жалуется на мое поведение. Тогда я решил с
ним объясниться. Поначалу разговор шел с такой горячностью, что я боялся,
как бы он не повлек за собою нежелательных последствий. Я был оскорблен
его отзывами обо мне в разговоре, содержание коего мне передали, и
сомневался, согласуются ли мои сдержанность и терпение с честью. Он,
однако, отрицал то, что мне передали. Он даже обещал заставить лицо,
которое оказало ему эту дурную услугу, публично отречься от своих слов. Но
в отношении Теофеи он по-прежнему был непримирим и так же горько, как в
Орю, упрекнул меня в том, будто его любовь я принес в жертву своему
собственному чувству. Итак, что касается моих жалоб, я получил полное
удовлетворение. Поэтому, питая к нему неизменное расположение, я старался
возродить в нем прежнюю веру в мою искренность.
Вновь признавшись в своей любви к Теофее, я стал убеждать его в
выспренних выражениях, которые производят на турок особенно сильное
впечатление, что я не только не счастливее его, но даже не стремлюсь к
этому. Он ответил мне не задумываясь - так скоро, словно заготовил свои
слова заранее.
- Как бы то ни было, вы ведь желаете ей счастья? - спросил он,
пристально глядя на меня.
- Конечно, - отвечал я не колеблясь.
- Так вот, если она осталась такою же, какою вы получили ее из моих рук
по выходе ее из сераля Шерибера, я готов жениться на ней. Я знаком с ее
отцом, - продолжал он, - он обещал, что при таком условии признает ее
своей дочерью; я уговорил его, посулив ему некоторые выгоды, - и слово
свое я сдержу. Но в эту минуту, когда я уже совсем собрался завершить
замысел, давшийся мне с великим трудом, меня стали мучить жестокие
сомнения, которые я не в силах был преодолеть. Вы приучили меня к
чрезвычайной тонкости чувств. Беседы с вами, ваши взгляды превратили меня
во француза. Я не мог решиться принудить к браку женщину, сердце которой,
по моим предположениям, принадлежит другому. Как я страдал! Но если вы
честью ручаетесь за то, что сейчас сказали, надежды мои возрождаются.
Обычаи наши вам известны. Теофея станем моей женой и будет пользоваться
всеми правами и всеми почестями, какие ей положены.
Более страшной неожиданности для меня не могло быть. Честь, которою я
поручился, несчастная неизбывная страсть моя, тысячи жестоких мыслей,
сразу же слетевшихся, чтобы терзать мой ум и сердце, - все это в один миг
погрузило меня в такое горе, какого не испытывал я всю жизнь. Силяхтар
заметил мое смятение.
- Ах, - вскричал он, - ваш вид подтверждает мои самые горькие
подозрения.
Это значило, что он сомневается в моей искренности.
- Нет, - ответил я, - не обижайте меня недоверием. Но я знаю ваши
законы и обычаи и поэтому должен поставить вас в известность или
напомнить, что Теофея - христианка. Как мог об этом забыть ее отец?
Признаю, воспитывалась она соответственно вашим верованиям и с тех пор,
как она живет у меня, я не любопытствовал узнать ее отношение к религии;
но она знакома с одним монахом, который часто бывает у нее, и, хотя я не
замечал, чтобы она совершала какие-либо обряды, как наши, так и местные,
думаю, что она склоняется к христианству по зову крови или, по крайней
мере, в силу того, что слышала много рассказов о своей родине.
Силяхтар, пораженный этим рассуждением, ответил, что и сам Кондоиди
считает ее мусульманкой. Он стал приводить другие обнадеживающие его
доводы, между прочим, тот, что, какую бы веру Теофея ни исповедовала, она
вряд ли проявит больше упорства, чем другие женщины, которых не надо
особенно уговаривать принять веру их хозяина или супруга. Во время этих
рассуждений я успел прийти в себя, и, поняв, что возражения должны
исходить не от меня, я сказал, что бесполезно обсуждать какие-либо
трудности, когда он может все выяснить при первом же своем посещении
Теофеи. Отвечая так, я имел в виду двоякую целы во-первых, чтобы он не
поручал мне передать Теофее его предложения, во-вторых, чтобы поскорее
положить конец новой муке, которая была бы мне еще тягостнее, если бы
затянулась и породила во мне новые сомнения.
Конечно, мне еще никогда не приходило в голову, что меня с Теофеей
могут связывать какие-либо иные узы, кроме любовных; а если допустить, что
она соблазнится честью стать одной из первых дам Оттоманской империи, то я
был бы готов принести свои чувства в жертву ее благополучию. Я с завистью
взирал бы на счастье силяхтара, но не нарушил бы его, как бы ни было мне
тяжело, и даже сам способствовал бы возвышению женщины, единственной моей
любви.
Тем временем, расставшись с силяхтаром, который обещал вечером приехать
ко мне в Орю, сам я поспешил туда. Не прибегая к околичностям, я принялся
постепенно выяснять, какое впечатление произведут на Теофею мои слова.
Сердце мое жаждало немедленного умиротворения.
- Сейчас вы узнаете мои истинные чувства, - сказал я. - Силяхтар
собирается на вас жениться. Я же, отнюдь не противясь его намерению,
радуюсь всему, что может обеспечить ваше благосостояние и счастье.
Она выслушала эти слова так безразлично, что я сразу же догадался,
каков будет ответ.
- Сообщая о предложениях, отказываясь от которых я, несомненно, нанесу
силяхтару тяжкое оскорбление, вы не только не содействуете моему счастью,
а, наоборот, готовите мне новые невзгоды, - возразила она. - От вас ли мне
было ждать столь отвратительного предложения? То ли у вас нет ко мне того
дружеского расположения, на которое я рассчитывала, то ли я
невразумительно разъяснила вам свои чувства?
Я был в восторге от этих ласковых упреков; я жадно ловил ее лестные для
меня слова, а потому продолжал говорить о намерениях силяхтара, лишь бы
еще и еще раз услышать то, от чего сердце мое полнилось восторгом и
радостью.
- Но подумайте, ведь силяхтар - один из первых вельмож империи, -
говорил я, - богатства его неисчислимы; предложение, которое вы
выслушиваете равнодушно, было бы охотно принято любою женщиною в мире, и
именно людям его ранга постоянно отдают сестер и дочерей султана;
подумайте, наконец, что это человек, любящий вас уже давно, страсть его
сочетается с глубоким уважением, и он собирается обращаться с вами совсем
иначе, чем обычно поступают с женщинами турки.
Она прервала меня.
- Я ни о чем не думаю, - возразила она, - ибо мне безразлично все,
кроме надежды спокойно жить под покровительством, которым вы удостаиваете
меня, и другого счастья я не ищу.
Я столько раз обещал ей хранить молчание, что не мог дать волю своей
радости и выражать ее открыто; но то, что тайно творилось в глубине моего
сердца, превосходило все, что говорил я до сих пор о своих чувствах.
Силяхтар не преминул вечером приехать в Орю. Он, волнуясь, осведомился,
сообщил ли я Теофее о его намерении. Я не мог скрыть, что пытался дать ей
некоторые разъяснения, которые, однако, не были восприняты ею столь
благосклонно, как он, по-видимому, рассчитывает.
- Но, может быть, вы будете счастливее, - добавил я. - Вы, вероятно, не
замедлите объясниться с нею самолично.
Я давал этот совет не без злорадства. Мне не терпелось не только стать
свидетелем отказа, лишающего его всякой надежды, и, следовательно, конца
его несносных притязаний, не терпелось мне и насладиться своей победой и
видом посрамленного соперника. Это единственная радость, которую я еще мог
извлечь из своей страсти, и никогда еще я не предавался ей с таким
упоением.
Я проводил силяхтара в комнаты Теофеи. Он объявил ей о причине своего
посещения. У нее было время обдумать ответ, и она постаралась устранить из
него все, что могло бы обидеть силяхтара; но отказ ее показался мне таким
бесповоротным и причины, выставленные ею, были так убедительны, что он,
по-моему, сразу же оценил их так же, как и я. Поэтому ей не было
надобности повторять их. Он встал, не возразив ни слова, и, выходя вместе
со мною с видом не столько огорченным, сколько разгневанным, воскликнул
несколько раз.
- Могли ли вы предположить что-либо подобное? Неужели мне следовало
ожидать этого?
Он отказался переночевать в Орю, а собравшись в город, добавил, обнимая
меня:
- Останемся друзьями; я готов был совершить безумство; но согласитесь,
что безумство, коего вы сейчас были свидетелем, намного превосходит мое.
Сев в карету, он все еще негодовал; я видел, как он, отъезжая, воздел
вверх руки, потом сжал их, и в этом жесте, думается мне, сказывался не
только стыд, но и скорбь и удивление. Несмотря на чувства, в коих я
признался выше, он был мне еще достаточно дорог, и я искренне его пожалел;
по крайней мере, я хотел бы, чтобы это волнующее приключение исцелило его.
Но не его следовало мне жалеть, если бы я знал, какие новые потрясения
меня ожидают и какое горе и унижение последуют для меня за его изгнанием.
Едва только он уехал, я отправился к Теофее; она была так рада его
отъезду, о котором тотчас же узнала, и ее природный веселый, живой нрав
сказывался в таких милых рассуждениях о богатстве, от которого она
отказалась, что я, прослушав ее несколько минут в полном недоумении,
просил разъяснить, чего же она добивается своими поступками и речами,
неизменно приводящими меня в восторг.
- Человек ставит себе определенную цель, и чем необыкновеннее пути,
которые он избирает, чтобы достигнуть ее, тем, должно быть, она
благороднее и возвышеннее, - сказал я мечтательно под влиянием охвативших
меня чувств. - Я убежден, что цель у вас самая высокая, хоть и не в силах
постичь ее. Вы доверяете мне, - добавил я, - так почему же вы до сих пор
скрываете свои планы и почему не делитесь ими со мною во имя дружбы, если
я не смею надеяться на это по другим причинам?
Я говорил серьезным тоном, давая понять, что не простое любопытство
заставляет меня задавать ей этот вопрос. Хотя я свято исполнял все свои
обещания, она была слишком проницательна, чтобы не замечать, что сердце
мое все же не знает покоя. Между тем, не меняя веселого, непринужденного
тона, каким она говорила после ухода силяхтара, она стала уверять меня,
что нет у нее никакой иной цели, кроме той, о которой она говорила мне
тысячу раз, и что она удивляется, что я забыл о ней.
- Ваше расположение и ваше великодушное покровительство сразу же
возместили все горести, причиненные мне судьбой; но ни сожалениям моим, ни
стараниям, ни усилиям, которые я буду прилагать всю жизнь, вовек не
искупить моего недостойного поведения. Я безразлична ко всему, что не
может способствовать мне стать более добродетельной, ибо теперь я не ведаю
иного блага, кроме добронравия, а между тем я день ото дня все более
убеждаюсь, что это единственное сокровище, которого мне недостает.
Ответы такого рода могли бы внушить мне опасения, не извратили ли книги
и размышления ее ум, но я наблюдал восхитительную ровность в ее характере,
неизменную уверенность во всех ее желаниях и все то же очарование в ее
речах и обращении. Здесь мне, пожалуй, следовало бы стыдиться своей
слабости, если бы я не подготовил читателя к снисходительности, описав
прекрасный источник моих заблуждений. Задумываясь над этими удивительными
обстоятельствами, я сознавал, что более, чем когда-либо, проникаюсь теми
чувствами, которые я несколько месяцев держал в узде в силу данных мною
обетов. Предложение такого человека, как силяхтар, и отказ, свидетелем
коего я стал, настолько преобразили Теофею в моих глазах, что она казалась
мне облеченной всеми почетными званиями, отвергнутыми ею. То была уже не
рабыня, выкупленная мною, не отщепенка, которая никак не добьется, чтобы
ее признал собственный отец, не несчастная девушка, обреченная на разврат,
царящий в сералях; нет, я видел в ней теперь, не говоря о всех ее
достоинствах, уже давно восхищавших меня, еще и существо, облагороженное
тем именно величием, которым она пренебрегла, и достойное даже более
высокого положения, чем могла вообще приуготовить ей судьба. От этих
рассуждений, углублявшихся с каждым днем, я легко пришел к мысли жениться
на ней; и я сам удивлялся, что, после того как я почти два года даже не
решался подумать о женитьбе, я вдруг вполне сроднился с этой мыслью и стал
размышлять только о том, как осуществить ее.
Мне не приходилось преодолевать возражений ни со стороны рассудка,
поскольку решение мое казалось мне разумным, ни со стороны моей семьи,
которая не имела прав препятствовать мне и к тому же, ввиду моей
отдаленности от родины, могла узнать об этом лишь много позже. Впрочем,
подчиняясь сердечному влечению, я не забывал и требований
благопристойности и с целью избежать как и излишних расходов, так и
большого шума, я уже решил ограничить празднество стенами моего дома.
Мысль об осуществлении самых сокровенных моих желаний погружала меня в
блаженство, но мне хотелось бы, чтобы Теофея ответила на мою любовь по
иным побуждениям, а не в благодарность за будущее, которое я собираюсь ей
предложить, и я несколько сожалел, что могу заслужить чуточку ее нежности,
лишь пойдя по этому пути. Хотя я не раз льстил себе надеждой, воображая,
будто произвел на ее сердце некоторое впечатление, все же мне было
горестно, что я ни разу не слышал от нее ни малейшего признания; я не
надеялся на особенно задушевное слово, но все же думал, что если я глухо
намекну ей на то, что собираюсь для нее сделать, то чувство
признательности, о котором она мне часто говорила, исторгнет у нее хотя бы
несколько слов, которые порадуют меня и дадут мне случай объявить ей о
том, на что готова подвигнуть меня любовь во имя и ее и моего счастья.
Когда я обдумывал все это, мне и в голову не приходило, что после отказа
силяхтару следует опасаться, что и мое предложение постигнет та же участь;
я с удовольствием думал, что она отвергла притязания одного из первых
сановников империи если не с тем, чтобы сохранить свободу ради меня, то по
крайней мере из расположения к французам, в силу чего она охотнее примет
такое же предложение от меня.
Несколько дней прошло в этих своего рода колебаниях, и вот, наконец, я
выбрал для решения вопроса о моем счастье день, когда ничто не могло
помешать нашему разговору. Я уже входил в ее комнаты, как вдруг кровь
застыла у меня в жилах от мысли, которая заслонила прочие мои рассуждения,
и я повернул обратно, а спокойствие мое и решительность сменились
растерянностью и страхом. Мне вспомнилось, что силяхтар предпринял
кое-какие шаги в отношении Кондоиди, чтобы установить происхождение
Теофеи, и я ужаснулся при мысли о могуществе страсти, до того ослепившей
меня, что я забыл о благопристойности, которую турок счел для себя
обязательной. Но не только по этой причине разум мой пришел в смятение. Я
сознавал, что мне необходимо открыться Кондоиди и просить, чтобы он сделал
для меня то, что предложил силяхтару, а мне крайне трудно и унизительно
будет оказаться в зависимости от прихотей человека, с которым я обошелся
довольно круто. Что последует, если он вздумает мстить мне и за
домогательства, которыми я ему докучал из-за дочери, и за неприятности,
причиненные, как он, вероятно, предполагал, его сыну? Между тем я не видел
возможности выбора и изумлялся тому, что мог упустить из виду это
важнейшее обстоятельство.
Но поверят ли мне, что, справедливо упрекнув себя в этом и пустившись в
долгие размышления, каким путем исправить свою неосторожность, я в конце
концов решил вернуться к Теофее и осуществить то, от чего решил было
временно воздержаться. Не буду приводить доводы, по которым я пришел к
этому решению. Вряд ли мне удалось бы убедить кого-нибудь, что любовь
сыграла тут не большую роль, чем осторожность. Мне казалось, что из-за
препятствий, которые я еще не терял надежды преодолеть, не следует
откладывать объяснения, которое докажет, наконец, Теофее всю силу моей
страсти и побудит ее содействовать моему намерению хотя бы тем, что
одобрит его. Предлагая ей руку, я не собирался скрыть от нее, что
рассчитываю в тот же день, когда стану ее мужем, вернуть ей и отца.
Признаться ли? Я думал, что независимо от успеха, которого я мог добиться
у Кондоиди и у нее самой, она будет тронута моей заботой и ответит мне
нежностью, а рано или поздно, безо всяких усилий, дарует мне то, что, как
она увидит, я стремлюсь заслужить любой ценой. Когда я переступал порог ее
комнаты, мне приходили на ум и многие другие соображения, но все они,
пожалуй, были не особенно ясны. Я не дал ей времени спросить, чем я так
взволнован. Я поспешил опередить ее, чтобы объяснить свои намерения, и,
попросив выслушать меня не перебивая, закончил речь только после того, как
со множеством подробностей изложил ей свои чувства.
Пыл, толкнувший меня на столь странные действия, не только не утихал,
но во время этой беседы как бы усилился; присутствие обожаемого существа
действовало на меня сильнее всех моих рассуждений, и я был в таком
состоянии, когда любовь и страсть достигли ни с чем не сравнимой силы.
Однако стоило мне бросить на Теофею беглый взгляд, и я почувствовал
тревогу, куда более мучительную, чем та, что остановила меня на пороге ее
комнаты немного раньше. Вместо выражения признательности и счастья,
которые я ожидал увидеть на ее лице, я заметил на нем лишь печать
глубочайшей скорби и смертельного изнеможения. Она, казалось, была
ошеломлена услышанным, и я понял, что причина ее молчания - неожиданность
и страх, а не избыток восторга и любви. Наконец, когда я в смущении хотел
было спросить, что с нею, она бросилась мне в ноги и, уже не в силах
сдержать рыданий, залилась слезами и несколько минут не могла вымолвить ни
слова. У меня не достало сил поднять ее - настолько был я взволнован.
Несмотря на мои старания, она все еще пребывала в этом положении, и мне
пришлось выслушать речь, растерзавшую мне сердце.
Не стану повторять тех презрительных, оскорбительных слов, какие она
употребляла, говоря о себе и вспоминая свои ошибки, которые по-прежнему не
могла забыть. Изобразив себя в самом отвратительном свете, она заклинала
меня открыть глаза на это зрелище и не давать недостойной страсти
властвовать над собою. Она напомнила мне об обязанностях, налагаемых на
меня моим происхождением, моим общественным положением, наконец, честью и
разумом, о Коих я сам же дал ей начальные представления. Она винила судьбу
за то, что та переполняет чашу ее страданий, заставляя ее не только лишать
покоя глубокочтимого отца и благодетеля, но и совращать добродетель
благородного сердца, которое служило ей единственным примером.
Перейдя затем от выражения скорби и жалоб к решительным угрозам, что,
если я не откажусь от желаний в равной мере противных и моему и ее долгу,
если я не удовлетворюсь званиями ее покровителя и друга, званиями столь
драгоценными и любезными - а о том, чтобы у меня сохранились подобающие им
чувства она всегда молит Всевышнего, - то она готова покинуть мой дом,
даже не простившись со мною, распорядиться своей свободой, жизнью, всем
своим достоянием, которым, по ее словам, она обязана мне, и скрыться от
меня навеки.
После этих жестоких слов она поднялась с колен и начала более сдержанно
молить меня, чтобы я простил непочтительные выражения, вырвавшиеся у нее
под влиянием неодолимой скорби; она попросила позволения удалиться в
будуар, чтобы скрыть там свое горе и прийти в себя от стыда; оттуда она
выйдет с тем, чтобы либо навсегда расстаться со мною, либо вновь обрести
меня таким, каким я должен стать ради ее и моего счастья.
Она удалилась в будуар, и у меня не достало решимости удержать ее.
Голос, движения, рассудок - все обычные способности были у меня как бы
парализованы крайним изумлением и замешательством. Я охотно бросился бы в
бездну, раскройся она предо мною, и сама мысль о том, в каком я оказался
положении, была для меня невыносимой пыткой. Между тем я долго пребывал в
этом состоянии, не находя в себе сил преодолеть его. Но потрясение, как
видно, и в самом деле было сильнейшее, ибо первый же встреченный мною
невольник был испуган выражением моего лица, и тревога сразу же передалась
всей челяди, которая поспешила ко мне и стала предлагать свои услуги. Сама
Теофея, испуганная сумятицей, забыла о своем решении не выходить из
будуара. Она прибежала в тревоге. Но присутствие ее усугубляло мои муки, и
я сделал вид, будто не замечаю ее. Я уверил слуг, что они зря
разволновались, и поспешил запереться на своей половине.
Я провел там более двух часов, которые пронеслись, как мгновение.
Сколько горестных раздумий, сколько безудержных порывов! Но все они, в
конце концов, привели меня к решению вернуться на путь, от которого я
отклонился. Я пришел к убеждению, что сердце Теофеи недоступно для
посягательств мужчин; она, думалось мне, по врожденному ли нраву, по
добродетели ли, почерпнутой из книг или размышлений, существо
исключительное, поведение и взгляды коего должны служить образцом и для
женщин, и для мужчин. Утвердившись в этой мысли, я без труда преодолел
растерянность, вызванную ее отказом. Она по достоинству оценит, рассуждал
я, что я так быстро понял ее образ мыслей. Я вошел к ней в будуар и
сказал, что, склоняясь перед силою ее примера, обещаю довольствоваться,
пока такова будет ее воля, участью самого нежного, самого преданного
друга. Но ведь это обещание шло вразрез с порывами моего сердца, и
присутствие ее могло свести на нет все, что в часы одиноких размышлений я
признал правильным и необходимым! Если образ ее, который мне предстоит
дать на дальнейших страницах этих записок, не будет соответствовать
созданному до сих пор и основанному на неизменном торжестве в ней
добродетельного начала, то, пожалуй, правдивость моих свидетельств будет
поставлена под сомнение, и читатель предпочтет скорее заподозрить меня в
черной зависти, искажающей все мои представления, нежели допустить, что
девушка, столь утвердившаяся в добродетели, могла утратить хоть частицу
того целомудрия, которым я доселе приглашал восхищаться в ней! Какое бы ни
сложилось у читателя мнение, я задаю этот вопрос лишь для того, чтобы
поручиться, что в своих сомнениях и подозрениях буду столь же
чистосердечен, как был в похвалах, и чтобы напомнить, что, простодушно
рассказав о событиях, и у меня самого вызвавших глубокое недоумение,
судить о них я предоставляю читателю.
За новым уговором, заключенным мною с Теофеей, последовало довольно
длительное умиротворение, в течение коего я с удовольствием убеждался, что
она придерживается все тех же добродетелей. По словам слуги, которого я
назначил в провожатые Марии Резати, неугомонная сицилийка не оправдала
наших ожиданий, как, по-видимому, и ожиданий ее возлюбленного. Капитан
корабля, на котором я отправил девушку в Морею, без памяти увлекшись ею,
выведал у нее о пережитых ею приключениях и видах на будущее.
Воспользовавшись ее откровенностью, он красочно представил ей вред,
который она причинит себе на всю жизнь, если соединится с рыцарем, и в
конце концов уговорил ее возвратиться в Сицилию, где, по его уверениям, ей
нетрудно будет примириться с родителями. Он надеялся первым познать плоды
этой затеи, а именно жениться на возлюбленной, ибо брак их не должен
встретить никаких возражений; если позволительно верить слуге, не успел
корабль отчалить от Мессины, как капитан уже утвердился в супружеских
правах. Затем, представ перед родителем своей красавицы, который был
бесконечно счастлив вновь обрести дочь и наследницу, капитан выдал себя за
знатного итальянца и получил позволение жениться на девушке до того, как
распространится слух об ее возвращении; а для Марии это была действительно
единственная возможность с честью вернуться на родину. Она просила, чтобы
провожатый, которым я снабдил ее, отвез ее к отцу, по-видимому, для того,
чтобы еще больше растрогать доброго старика таким доказательством моей
заботы об ее благополучии. Слуга уехал из Мессины лишь после того, как
была отпразднована свадьба, и привез мне письмо сеньора Резати с
изъявлением живейшей признательности.
Теофея тоже получила письмо от Марии, и мы решили, что отныне
избавились от последствий этой истории. Прошло месяца полтора со дня
возвращения моего лакея, когда, находясь в Константинополе, я от другого
слуги, приехавшего из Орю, узнал, что рыцарь появился там и что новость,
сообщенная ему Теофеей, повергла его в такое отчаяние, что опасаются за
его жизнь. Он все же просил у меня прощения, что взял на себя смелость
остановиться в моем доме; он надеется, что я позволю ему пробыть у меня
несколько дней. Я тотчас же ответил, что буду рад видеть его у себя, и,
как только освободился от дел, поспешил выехать из города, ибо мне не
терпелось расспросить его о его чувствах и намерениях.
Я застал юношу в том подавленном состоянии, о котором мне и говорили.
Он признался, что считает меня виновником случившейся с ним беды, ибо я
позволил Марии уехать, не известив его об этом. Я простил ему эти упреки,
приписав их безмерному горю влюбленного. Мои утешения и советы привели его
за несколько дней к более разумным мыслям. Я убедил рыцаря, что поступок
его возлюбленной - лучшее, что могло случиться с ними обоими, и уговорил
воспользоваться помощью, которую я готов оказать ему, и примириться со
своим орденом и с семьей.
Успокоившись, он поведал мне о своих и Синесиевых приключениях, о
которых мы знали только то, что он сообщил в своем письме.
Они вместе прибыли в Рагузу и, без труда получив деньги по векселям,
стали не торопясь и довольно успешно хлопотать об устройстве на житье. А
сейчас Синесий приехал вместе с ним в Константинополь; вот об этом рыцарь
никак не мог решиться сказать мне сразу. Из письма Марии Резати, которое
они получили по возвращении из Рагузы, им стало ясно, что Теофея
добровольно не присоединится к ним, а потому они приехали, надеясь
повлиять на нее лично. Рыцарь был растроган вниманием и заботой, которыми
его окружили в моем доме, и не скрыл от меня, что Синесий намерен
применить силу, поскольку другие пути не принесли успеха.
- Я выдаю своего друга, - сказал он, - но я уверен, что вы не
воспользуетесь моей откровенностью ему во вред; а если бы я скрыл от вас
его замысел, то предал бы вас еще коварнее, ибо вы лишены возможности
предотвратить нависшую над вами угрозу.
Он добавил, что согласился сопутствовать Синесию только потому, что
рассчитывал встретиться у меня со своей возлюбленной и взять ее с собою в
Морею; ему хотелось, чтобы у нее была такая любезная спутница, как Теофея,
причем он надеялся, что последней их общество придется по душе и потому
жизнь в Акаде понравится ей больше, чем она ожидала. Зная о моих попытках
склонить Кондоиди к тому, чтобы он признал свою дочь, рыцарь был уверен,
что я не обижусь, если ее введут в семью как бы помимо ее воли, ибо я сам
этого желаю. Но так как планы поселиться где-нибудь вдали рухнули, он
предупреждал меня о намерениях Синесия, в которых не видел теперь для
Теофеи ни прежних выгод, ни прежней безопасности.
Она не была свидетельницей нашей откровенной беседы, и я просил рыцаря
ничего ей не говорить. Мне было достаточно того, что я предупрежден и могу
легко пресечь затею Синесия; к тому же я понимал, что теперь он не может
рассчитывать на поддержку рыцаря, а это не только лишит его отваги, но и
сильно затруднит осуществление задуманного.
Мне, однако, все же хотелось знать, как они собирались действовать. Они
решили выбрать день, когда я буду в городе. В Орю у меня оставалось мало
прислуги. Оба они хорошо знали мой дом и рассчитывали, что легко приникнут
в него и не встретят особого сопротивления, ибо, поскольку Мария Резати
будет уезжать по собственному желанию, они скажут челяди, что если на
первый взгляд и кажется, будто Теофея сопровождает подругу не по своей
воле, то делается это с моего ведома. Не знаю, как удалась бы им эта
дерзость; но я избавил себя от какой-либо опасности, приказав передать
Синесию, что мне известен его план и что если он от него немедленно не
откажется, то будет мною наказан еще суровее, чем его наказал отец.
Рыцарь, по-прежнему любивший Синесия, тоже уговаривал его отказаться от
плана, разработанного ими вместе. Однако рыцарю не удалось излечить друга
от страсти, которая впоследствии толкнула его не на одну безрассудную
выходку.
Можно ли полагаться даже на самых лучших людей в этом возрасте? Тот
самый рыцарь, которого я считал вполне образумившимся и который до своего
отъезда вел себя так, что действительно заслуживал моего расположения,
сразу же по приезде на Сицилию впал в распутство, куда предосудительнее
прежнего. Я прибег к самым влиятельным своим связям с целью
ходатайствовать перед магистром Мальтийского ордена и неаполитанским
вице-королем, чтобы снискать ему такое благосклонное отношение, на какое
он и рассчитывать не смел. Он беспрепятственно возвратился на родину, и
его бегство было сочтено за ошибку, простительную для юноши. Но он не мог
не встретиться со своей возлюбленной или, лучше сказать, не мог
удержаться, чтобы не искать встречи с нею. Тут их страсть вспыхнула с
новой силой.
Не прошло и четырех месяцев со дня отъезда рыцаря, как Теофея показала
мне его письмо, присланное из Константинополя, в котором он в робких
выражениях, со множеством уверток, сообщал, что вернулся в Турцию вместе с
возлюбленной и что, не будучи в состоянии жить в разлуке, они в конце
концов навсегда распрощались с родиной. Он сам признавал свое крайнее
безрассудство; в оправдание он ссылался на неодолимую страсть, однако, по
его словам, он не осмеливается показаться мне на глаза, не зная, как я
отнесусь к этому, и умоляет Теофею замолвить за него доброе слово.
Я ни на минуту не задумался над ответом на это письмо. Теперешнее его
бегство носило совсем иной характер, чем первое, и я отнюдь не был
расположен принимать человека, который, вновь увезя девушку, нарушал свой
долг сразу в нескольких отношениях. Поэтому в письме, которое я сам
продиктовал Теофее, она объявляла рыцарю и беглянке, чтобы они не ждали от
меня ни покровительства, ни милостей. Они приняли меры, чтобы обойтись без
моего содействия, и приехали прямо в Константинополь отнюдь не для того,
чтобы повидаться со мною, а чтобы встретиться с Синесием и уговорить его
снова приняться за осуществление прежнего плана. Но так как в их намерения
входило также вновь привлечь к себе Теофею, а тесная дружба с нею
позволяла им надеяться, что она будет рада этой встрече, - они поняли, что
ответ ее написан под мою диктовку; поэтому отказ повидаться с ними,
который они приписали только мне, ничуть их не испугал, и, едва узнав, что
я в городе, они оба поспешили в Орю. Теофея была крайне смущена их
появлением и откровенно сказала им, что, поскольку ей известно мое мнение,
она уже не может считаться со своим желанием встретиться с ними и умоляет
их не навлекать на нее моего гнева. Но они так настоятельно просили
выслушать их и уделить им хоть немного времени, что Теофее, не имевшей
возможности отделаться от них силою, поневоле пришлось исполнить их
желание.
План их был подробно разработан, а письмо, которым рыцарь попытался
вернуть себе мое расположение, было не чем иным, как плодом угрызений
накануне новой выходки, о предосудительности коей говорила ему совесть.
Хотя я никогда не высказывал ему своего мнения относительно его прежнего
желания поселиться в Морее, а тем более не объяснял, почему принял эту
затею близко к сердцу, когда узнал, что они зовут с собою Теофею, он
понимал, что я не относился бы к Теофее так заботливо и бережно, если бы
присутствие ее не радовало меня, и что нельзя ни соблазнить ее, ни тайно
похитить, не причинив мне глубокого горя. Поэтому ему хотелось вызвать у
меня сочувствие их плану как ради его возлюбленной, так и в интересах
друга, и хотя я отказался принять его, он все еще надеялся, что, получив
согласие Теофеи, ему удастся получить и мое одобрение. Поэтому он прилагал
все усилия, чтобы доказать Теофее, что их план поселиться всем вместе
сулит ей не только пользу, но и много радостей. Однако ей не требовалось
посторонней помощи, чтобы устоять против столь легкомысленных предложений.
В то время я был сильно занят подготовкой празднества, наделавшего во
всей Европе много шума. Трудности, с которыми мне не раз случалось
сталкиваться при исполнении моих служебных обязанностей, не помешали моим
превосходным отношениям с великим визирем Калайли, и, осмелюсь сказать,
непреклонность, с какою я отстаивал привилегии своей должности и честь
родины, не только не повредили мне, а, наоборот, снискали мне глубокое
уважение турок. Приближался день рождения короля, и я задумал
отпраздновать его с небывалым до тех пор блеском. Должен был состояться
великолепный фейерверк, а в доме моем в Константинополе, расположенном в
пригороде Галате, уже были сосредоточены все артиллерийские орудия,
которые мне удалось отыскать на французских судах. Так как для устройства
шумных увеселений требовалось особое разрешение, я испросил таковое у
великого визиря, который весьма учтиво дал мне его. В самый канун дня,
избранного мною для празднества, я, весьма довольный приготовлениями,
приехал в Орю, рассчитывая хорошо отдохнуть за ночь, а на другой день
взять с собою Теофею, которой я хотел показать торжество. Однако тут я
узнал две новости, омрачившие мою радость. Одну мне сообщили сразу же по
моем прибытии: мне подробно описали посещение рыцаря и рассказали, как
упорно убеждал он Теофею последовать за ним. Вместе с тем я узнал от нее,
что рыцарь как никогда тесно связан с Синесием, и опасения мои шли куда
дальше, чем опасения Теофеи; я почти не сомневался, что после моего и ее
отказа они возобновят попытки, как признался мне сам рыцарь. Однако все
это не вызвало у меня особой тревоги, ибо на другой день я собирался
увезти ее в Константинополь, а в будущем у меня было достаточно времени,
чтобы превратить мой дом в Орю в надежное убежище.
Но вечером, когда мы с Теофеей обсуждали новости, сообщенные мне ею, я
получил от своего секретаря известие, что великий визирь Калайли
неожиданно смещен, а преемником его назначен Шорюли, человек надменного
нрава, с которым я никогда не был близок. Я сразу понял, что попадаю в
затруднительное положение. Новый министр мог воспротивиться моему
празднеству хотя бы из тщеславия, которое нередко побуждает такого рода
людей отменять данные их предшественниками распоряжения и запрещать то,
что было ранее разрешено. Сначала я хотел сделать вид, будто не знаю о
происшедшей перемене, и продолжать приготовления на основе фирмана
Калайли. Однако осложнения, из которых я обычно выходил с честью, все же
обязывали меня вести себя осмотрительнее, и я, в конце концов, решил еще
раз испросить разрешение, уже у нового визиря, и послал к нему с этой
целью своего чиновника. Визирь был так занят делами в связи с повышением в
должности, что секретарь мой не мог получить у него хотя бы краткой
аудиенции. Я только на другой день узнал, что переговорить с новым визирем
не удалось. Нетерпение мое росло, и я решил самолично отправиться к новому
визирю. Он участвовал в Галибе-диване и должен был покинуть заседание
только ради торжественной процессии, которая всегда устраивается при
такого рода перемещениях. Я потерял надежду повидаться с ним. Все
приготовления к празднику были закончены. Я вернулся к первоначальной
своей мысли, а именно, что разрешения Калайли достаточно, и с наступлением
темноты приступил к иллюминации.
О ней не замедлили донести визирю. Он был этим крайне раздосадован и
немедленно послал ко мне одного из своих чиновников с запросом - с какой
целью устраивается празднество и по какому праву я взялся за это без его
ведома. Я учтиво ответил, что, получив за два дня до того согласие
Калайли, думал, что нет надобности в новом фирмане, но, тем не менее, я не
только несколько раз посылал к нему своего секретаря, но самолично ездил к
нему, чтобы возобновить разрешение. Чиновник, имевший, по-видимому,
определенные распоряжения, заявил мне, что визирь велит немедленно
прервать празднество, иначе он примет крайние меры, чтобы побудить меня к
этому. Такая угроза привела меня в бешенство. Я ответил не менее резко, а
чиновник, тоже выведенный из себя, добавил, что на случай, если я окажу
сопротивление, отряду янычар уже отдан приказ выступить, дабы сбить с меня
спесь. Тут я уже совсем вышел из терпения.
- Доложите своему повелителю, что его образ действия не заслуживает
ничего, кроме презрения, - сказал я, - доложите ему, что я не ведаю
страха, когда речь идет о величии моего короля. Если визирь дойдет до тех
крайностей, которыми вы мне грозите, то я не стану обороняться против
неприятеля, превосходящего меня численно, но велю принести в этот зал весь
порох, которого у меня тут немало, и собственноручно подожгу его, что
взорвет дом вместе со мной и всеми моими гостями. А король Франции
отомстит за оскорбление, как сочтет нужным.
Чиновник удалился; но слухи об этом столкновении привели в уныние
французов, приглашенных на празднество. Сам я был вне себя от негодования,
так что вполне мог осуществить мысль, пришедшую мне на ум; а главное, не
желая, чтобы в моем поведении сказывалась хотя бы тень страха, я
распорядился немедленно произвести залп из всех пятидесяти имевшихся у
меня орудий. Люди мои выполнили этот приказ с ужасом. Мой секретарь,
обеспокоенный больше всех, решил, что сослужит мне хорошую службу, если
погасит часть факелов и плошек, то есть потушит в нескольких местах огни,
чтобы можно было сказать, что приказ визиря принят к исполнению. Я не
сразу заметил это; но бегство части приглашенных, несомненно опасавшихся,
как бы я не принял крайних мер, которыми грозил посланцу министра, еще
сильнее распалило мой гнев. Тех, кого мне не удавалось удержать, я обзывал
трусами и предателями, а когда заметил, что иллюминация понемногу
тускнеет, и узнал, что это плод предосторожности моего робкого секретаря,
то пришел в совершенную ярость. Находясь в этом состоянии, я услышал, что
какая-то женщина зовет меня на помощь. Я не сомневался, что отряд янычар
уже начинает обижать моих людей, но желая предварительно убедиться в этом,
я в сопровождении нескольких преданных друзей бросился в ту сторону,
откуда раздавались крики. И что же я увидел? Синесий и рыцарь с двумя
греками похищают Теофею, которую они ловко заманили в сторону; чтобы
приглушить ее вопли, они силились заткнуть ей рот платком. Тут мой пыл, и
без того дошедший до крайности, превзошел всякую меру.
- Бейте негодяев! - вскричал я, обращаясь к своим помощникам.
Они исполнили мое приказание даже с чрезмерным рвением. Мы бросились на
похитителей; те все же попытались оказать сопротивление. Двое греков,
во-видимому, менее ловких и решительных, пали под первыми же ударами.
Рыцарь был ранен, а Синесий, поняв, что положение его безнадежно, отдал
нам свою шпагу. Я, вероятно, распорядился бы, чтобы его задержали и ему бы
несдобровать, но тут мне доложили, что визирь, довольный нашей
уступчивостью, которою он был обязан моему секретарю, отозвал янычар и
заявил, что удовлетворен. Когда гнев мой остыл, его быстро сменила
жалость. Надо было предпринять какие-нибудь меры предосторожности, чтобы
скрыть смерть двух греков. Синесия я отослал, и он, думаю, должным образом
оценил мою доброту, а рыцарю я приказал тщательно перевязать раны. К
счастью, в доме моем жили только христиане, и поэтому всем им было выгодно
сохранить это происшествие в тайне.
Между тем за празднеством последовало несколько событий, имеющих к
моему повествованию только то отношение, что они ускорили мой отъезд на
родину. Как только я получил королевское повеление, я стал обдумывать, как
мне вести себя с Теофеей. Я слишком любил ее, чтобы колебаться насчет
того, предложить ли ей последовать за мной; но я не смел надеяться на ее
согласие. Итак, задача состояла в том, чтобы узнать ее намерения, и я
долго старался разгадать их. Отчасти она сама помогла мне, высказав
сомнение в том, что я позволю ей сопровождать меня. Я в волнении вскочил с
места и, дав ей слово, что мои чувства к ней никогда не изменятся, просил
ее высказать свои пожелания. Она ответила просто: ей нужна моя дружба, с
которой связаны для нее все земные блага, - сказала она дружелюбно, - и
возможность жить так, как она жила у меня до сих пор. Я поклялся свято
соблюдать ее требования. Но я убедил ее, что до нашего отъезда надо еще
раз попытаться уговорить упрямого Кондоиди. Она согласилась, однако
считала, что это ни к чему не приведет. И действительно, хотя я, в отличие
от нее, и надеялся, что он станет сговорчивее, узнав, что Теофея навсегда
покидает Турцию, мне ничего не удалось от него добиться; наоборот,
черствый старик даже принял мой отъезд за уловку, придуманную, чтобы
обмануть его. С Синесием, как и с рыцарем, я не виделся после их отчаянной
выходки, но едва только Синесий узнал, что Теофея уезжает вместе со мной
во Францию, он, преодолев страх, явился ко мне и стал умолять, чтобы я
разрешил ему сказать сестре последнее прости. Ссылка на родство, пущенная
в ход хитрым греком, и растроганный вид, с каким он просил меня, привели к
тому, что я не только согласился, чтобы он тотчас же повидался с нею, но
до нашего отъезда еще несколько раз давал ему такое разрешение. И в
деревне, и в городе мною были приняты такие меры, что я был вполне
спокоен, притом я слишком хорошо знал Теофею, чтобы не доверять ей.
Позволение видеться с нею породило у Синесия новые надежды. Побывав у нее
раза четыре, он попросил разрешения переговорить со мною; он бросился мне
в ноги и стал заклинать меня вернуть ему прежнее расположение; он призывал
небо в свидетели, что всю жизнь будет относиться к Теофее как к сестре, и
предложил мне взять его с собою и быть ему отцом так же, как и ей. Суть
его просьбы, его рыдания и хорошее мнение, какого я всегда придерживался о
нем, непременно побудили бы меня удовлетворить его просьбу, если бы я не
догадывался, что под этой уловкой скрывается любовь. Я не дал ему
окончательного ответа. Я хотел переговорить с Теофеей, которую подозревал
в сговоре с ним и в том, что она поддалась голосу крови или его слезам. Но
Теофея, не колеблясь, ответила, что настойчиво просила бы меня об этой
милости, если бы убедилась, что она его сестра, но сейчас умоляет меня не
ставить ее в неловкое положение, так как она не будет знать, как держать
себя с юношей, преисполненным к ней чересчур пылкими чувствами, если он ей
не брат. Так злополучному Синесию пришлось утешаться дружбой рыцаря, а
после нашей разлуки с ними я уже не получал никаких сведений об их судьбе.
Несколько недель, прошедших после королевского указа и до моего
отъезда, были употреблены Теофеей на занятия, описание коих заняло бы
целый том, будь у меня желание увеличить объем этих записок. Собственный
горький опыт и раздумья убедили ее, что для женщины нет худшего бедствия,
чем рабство, поэтому с тех пор, как она жила в Орю, она не упускала случая
расспросить о самых роскошных сералях и о вельможах, падких на такого рода
сокровища. При содействии нескольких работорговцев, которые в
Константинополе так же хорошо всем известны, как в Париже крупные маклеры,
она разыскала несколько несчастных девушек, гречанок или чужестранок,
которые помимо воли оказались в этом прискорбном положении, и она все
время надеялась тем или иным путем освободить их. Она понимала, что я не в
состоянии просить о такого рода милости всех турецких вельмож подряд, а, с
другой стороны, из деликатности не решалась намекать о том, чтобы я сделал
это на свои средства. Но ввиду скорого отъезда она осмелела.
Она пожертвовала всеми драгоценностями, полученными ею от Шерибера, и
ценными подарками, которые я уговорил ее принять от меня. Признавшись, что
они ею проданы, она объяснила мне, на что хочет употребить вырученные
деньги, и очень трогательно, во имя милосердия, просила меня кое-что
добавить к этой сумме из моих средств. Я отказался от десяти тысяч
франков, которые собирался употребить на покупку разного рода восточных
редкостей. Я никогда не любопытствовал, сколько именно денег вложила
Теофея в это дело, но вскоре я увидел у себя в доме несколько весьма
привлекательных девушек, выкуп коих вряд ли обошелся ей дешево, а если
добавить к этому расходы по отправке их на родину, то можно не
сомневаться, что щедроты ее намного превзошли мои. Я с большой охотой и
удовольствием несколько дней выслушивал рассказы о приключениях этой
очаровательной стайки и не поленился почти тотчас же записать их, чтобы
меня не подвела память.
Наконец мы покинули Константинополь на борту марсельского корабля.
Капитан предупредил меня, что ему необходимо зайти на несколько недель в
Ливорно, и я радовался, что мне представляется случай осмотреть этот
знаменитый порт. Когда мы достигли берегов Италии, Теофея заметно
оживилась и повеселела. По целому ряду соображений я путешествовал
инкогнито, а потому по прибытии в Ливорно всю свою свиту оставил на борту,
сам же поселился на постоялом дворе и не брезговал столоваться там в
обществе нескольких почтенных постояльцев. Теофею принимали за мою дочь, а
меня самого - за рядового обывателя, возвращающегося с семьей из
Константинополя.
За первой же трапезой, на которую мы собрались вместе с другими
путешественниками, я заметил, что к Теофее присматривается некий француз
лет двадцати пяти, говорит ей любезности и оказывает мелкие услуги,
стремясь привлечь ее внимание. Судя по его приятной внешности, манерам и
речам, я принял его за знатного человека, путешествующего инкогнито; он
называл себя графом де М ***, но имя это ничего мне не говорило. Он был со
мною крайне учтив, ибо принял меня за отца Теофеи. Я приписал его
услужливость обычной у французов воспитанности, и, когда я в следующие дни
гулял по городу, мне и в голову не приходило, что неосторожно оставлять
Теофею одну с ее горничной-гречанкой.
Однако не прошло и недели, как я заметил, что в ее настроении произошла
какая-то перемена. Меня это не особенно встревожило, ибо легко могло быть
вызвано усталостью от дороги; я все же осведомился, нет ли у нее
какого-нибудь повода для жалоб или огорчения. Она сказала, что ничего
такого нет, но отвечая смутилась, и это сразу могло бы открыть мне глаза,
будь у меня хоть малейшее подозрение. К тому же я не знал, что все время,
пока я осматриваю городские достопримечательности, граф де М ***
развлекает ее беседой. Мы прожили в Ливорно две недели, и ни малейшее
событие не дало мне повода внимательнее присмотреться к тому, что
происходит вокруг. Когда я, незадолго до обеда, возвращался домой, то
находил Теофею одну, ибо граф старался уйти до моего появления. Я замечал,
что она все мрачнеет и держится как-то натянуто, но, не предполагая
никакой иной причины для этого, кроме легкого недомогания, я рассчитывал
рассеять ее грусть, обещая ей во Франции больше развлечений, нежели мог
предложить на постоялом дворе в Ливорно.
Правда, я замечал, что за столом она обращается с графом
непринужденнее, чем следовало бы обращаться со случайным знакомым.
Казалось, им достаточно легкого жеста или улыбки, чтобы понять друг друга.
Их взгляды часто встречались, а знаки внимания графа Теофея стала
принимать иначе, чем в первые дни. Но требовалось какое-то чудо, чтобы у
меня появилась хоть тень недоверия после столь многих доказательств
благоразумия и даже холодности Теофеи, - поэтому я находил множество
доводов, чтобы оправдать ее поведение. У нее было достаточно прирожденного
вкуса, благодаря которому она легко могла распознать в благородных манерах
графа разницу между нашей и турецкой вежливостью. Она изучала графа как
образец. Я оправдывал ее, это казалось мне вполне естественным, ибо я
много раз замечал, что она и меня изучает, и хотя у меня не было того
изящества и той тонкости, какими отличался граф, она явно извлекла пользу
из этого, усваивая наши манеры. Прошло еще больше недели, и у меня
по-прежнему не возникало ни малейшего подозрения. И я так никогда и не
узнал бы, к чему привели их скрытые от меня отношения, если бы по воле
случая однажды не возвратился домой в такое время, когда меня не ждали;
внезапно войдя в комнату Теофеи, я застал графа у ее ног. Вид змеи,
брызжущей в меня ядом, не ввергнул бы меня в большее смятение и
растерянность. Я ловко скрылся, так что был уверен, что меня не заметили.
Но опасения, подозрения, ужас остановили меня на пороге, и я отдался
отчаянию, которое терзало мне сердце, когда я воображал все, что могло
представить Теофею особенно виновной. По правде говоря, я не увидел ничего
предосудительного. Между тем я продолжал до обеда стоять за дверью в таком
волнении, словно мне не терпелось увидеть или услышать то, чего я
смертельно боялся.
Какое право имел я ревновать? Разве Теофея связала себя чем-нибудь по
отношению ко мне? Разве она подала мне какую-либо надежду? Разве обещала
что-нибудь? Напротив, я сам отказался от всяких притязаний на ее сердце, а
право свободно следовать своим склонностям было ведь одним из двух
условий, которые я обещал ей соблюдать.
Я сознавал все это, но мне казалось ужасным, что сердце, которое мне не
удавалось тронуть, легко покорил кто-то другой. Предполагая, что она может
поддаться слабости, я хотел бы, чтобы это произошло не случайно и не с
первого взгляда на незнакомца. Обнажая все глубины своего сердца,
сознаюсь: мне было оскорбительно, что добронравие, к которому я относился
с бесконечным уважением, так скоро оказалось нарушенным. Я краснел от
стыда, что введен в заблуждение высоконравственными речами, столько раз и
с воодушевлением ею повторенными, и ставил себе в укор не столько доброту
свою, сколько доверчивость и слабость.
К крайнему смущению и досаде, к размышлениям моим примешивалось столько
злобы, что, не желая по-хорошему толковать позу, в которой застал графа, я
принимал ее за позу любовника, удовлетворенного, отдыхающего и спокойного
потому, что уже добился всего, чего желал. До какого исступления доводила
меня эта мысль! Но я достаточно владел внешними проявлениями своих чувств,
чтобы не предпринять никаких безрассудных шагов. Собираясь застать
жестокосердую Теофею в разгар ее любовных утех, я поговорил с ее
камеристкой, но ничего не открыл ей, а только постарался выведать то, о
чем она может по простодушию проговориться; то была гречанка, добровольно
поступившая ко мне и приставленная мною к Теофее вместо Бемы. Но то ли она
была более предана хозяйке, чем мне, то ли, как и я, была введена в
заблуждение ловкостью графа и Теофеи, я узнал от нее только, что они часто
встречаются, и мне даже показалось, будто девушка и не пытается скрывать
это.
Я решил не отлучаться из дому; притворившись, будто мне нездоровится, я
весь день не расставался с Теофеей. После полудня граф попросил позволения
побыть с нами. Я не только не отказал ему, а, наоборот, обрадовался
представляющейся возможности присмотреться к нему, и в течение более
четырех часов я только и делал, что внимательно следил за его речами и
поведением. Граф ничем не выдал себя, но я заметил, как он ловко вводит в
нашу беседу все могущее подстрекнуть интерес, с каким к нему относится
Теофея. Он рассказал нам несколько своих любовных приключений, в которых
неизменно проявлялись его нежность и постоянство. Правда ли то была или
выдумка, но единственная, кого он любил, была римлянка, победа над сердцем
которой сначала обошлась ему довольно дорого, но затем она, ближе
познакомившись с его душевными качествами, беззаветно предалась ему, и
любовь ее уже не знала границ. Именно это приключение и задержало его в
Италии на два года, и он мог бы навсегда забыть родину, если бы
жесточайшее несчастье поневоле не разорвало эти восхитительные цепи. Они
долгое время беспрепятственно наслаждались любовью, как вдруг муж узнал об
их отношениях. За ужином он подсыпал им яду. Юная дама умерла, его же
спасло крепкое здоровье. Он выздоровел и узнал о смерти своей
возлюбленной; скорбь сразу же погрузила его в состояние куда опаснее того,
из которого он вышел. Но он боялся, что недуг его, как и яд, не приведет к
желанной цели; он стал искать смерти, однако не хотел кощунственно
наложить на себя руки, а избрал другой, почти столь же безошибочный путь.
Он явился к мужу, ненависть коего была им вполне заслужена, обрушил на
него поток упреков, обнажил грудь и предложил ему в жертву свою жизнь,
которая от него однажды ускользнула. Рассказывая об этом, граф призывал
само небо в свидетели, что считал свою смерть неизбежной и охотно принял
бы ее. Но жестокий муж, издеваясь над его исступлением, холодно ответил,
что теперь отнюдь не помышляет о его смерти и будет считать месть еще
удачнее, коли оставит соперника в живых; он в восторге от того, что на
преступника не подействовал яд, который слишком рано положил бы конец его
страданиям. С тех пор граф влачит жалкое существование, скитаясь по
городам Италии в надежде развеять мысли, причиняющие ему неизбывную муку;
и вот он старается залечить сердечные раны в общении с прелестными
женщинами, встречающимися на его пути. Но до приезда в Ливорно печаль
неизменно обороняла его от любви, а потому в сердце его не произошло
никакой перемены.
То был достаточно ясный намек на то, что совершить такое чудо суждено
Теофее. Правда, когда мы прибыли в город, я не видел, чтобы граф был
особенно печален; по-видимому, с того дня он и излечился от тоски. Однако
я не мог не заметить того, с каким вниманием прислушивается Теофея ко всем
этим россказням, и не сомневался, что они производят на нее желательное
для графа впечатление. Наступил вечер. Я с нетерпением ждал его,
намереваясь проверить некоторые, куда более страшные подозрения. Спальня
Теофеи находилась рядом с моею. Едва только камердинер уложил меня в
постель, как я снова встал и наметил место, откуда мог бы слышать все, что
происходит возле наших комнат.
Меня, однако, жестоко мучила совесть при мысли, что недоверием своим я
унижаю любезную Теофею; в вихре чувств, поднявшихся на ее защиту, я
спрашивал себя: есть ли у меня достаточные сетования, чтобы допустить
столь оскорбительное соглядатайство?
За всю ночь не произошло ничего, что огорчило бы меня. Несколько раз я
даже подходил к ее двери. Я напряженно прислушивался. Малейший звук будил
во мне подозрения, а когда из комнаты мне послышался легкий шорох, я чуть
было не постучался, чтобы мне отворили. Начинало светать, и я в конце
концов собрался удалиться, как вдруг дверь Теофеи распахнулась. Сердце у
меня похолодело от смертельного испуга; выходила сама Теофея в
сопровождении камеристки. Сначала это раннее пробуждение смутило меня, но
я тут же вспомнил, что она несколько раз говорила о том, что в жаркие дни,
какие тогда стояли, она по утрам выходит в сад, ведущий к морю. Я следил
за нею взглядом и успокоился, лишь когда убедился, что она направляется по
этой именно дорожке.
Казалось бы, я должен был удовлетвориться плодами проведенной таким
образом ночи и после удачного опыта мог бы спокойно предаться сну, в
котором весьма нуждался. Между тем на сердце у меня стало лишь чуточку
легче. Шорох, донесшийся из спальни Теофеи, все же внушал мне некоторое
сомнение. Ключ остался в двери. Я вошел в комнату в расчете обнаружить
кое-какие признаки того, что тревожило меня. Быть может, сама Теофея
коснулась стула или занавеси? Но, внимательно осматривая комнату, я
обнаружил дверцу, ведущую на потайную лесенку, на которую мне еще не
случалось обратить внимания. При виде дверцы воображение мое разыгралось с
новой силою.
- Вот путь графа! - горестно воскликнул я. - Вот источник моего позора
и твоего преступления, презренная Теофея!
У меня не хватит слов передать волнение, с каким я осмотрел все
переходы, чтобы проследить, куда ведет лестница. Она вела в уединенный
дворик, а калитка, выходящая на него, оказалась крепко запертой. Но ведь
ночью она могла быть отворена? Мне пришло в голову, что самый точный ответ
мне даст еще не убранное ложе Теофеи. Я жадно ухватился за эту мысль. Я
подошел к постели, охваченный новым приступом тревоги, словно вот-вот
прикоснусь к доказательствам, не оставляющим уже никаких сомнений. Я
проверил малейшие подробности, очертания постели, состояние простынь и
одеял. Я дошел до того, что прикинул, сколько места требуется самой Теофее
и нет ли вмятин за пределами пространства, которое, по моим соображениям,
должно занимать ее тело. Ошибиться тут было невозможно, и, хотя я и
понимал, что от сильной жары она могла разметаться на постели, мне
казалось, что я в любом случае узнаю ее следы. Исследование это,
продолжавшееся долго, привело к последствиям, каких я никак не ожидал. Я
не обнаружил ничего предосудительного, и сердце мое стало постепенно
успокаиваться; вид ложа, где моя бесценная Теофея только что отдыхала,
контуры ее тела, запечатленные на нем, легкое тепло, еще веявшее от белья,
и нежное ее дыхание, еще носившееся вокруг, до того меня растрогали, что я
покрыл бесчисленными поцелуями предметы, к которым она прикасалась. Я
совсем забылся за этим упоительным занятием, а за минувшую бессонную ночь
так устал, что меня охватила неодолимая дрема, и я крепко заснул на том
самом месте, где недавно покоилась она.
Тем временем Теофея гуляла в саду, и нет ничего удивительного, что там
она встретилась с графом, ибо в доме установился своего рода обычай
выходить в сад, чтобы до полуденного зноя подышать морским воздухом. Туда
ходили даже разные люди из окрути, что придавало саду вид общественного
гулянья.
Случаю угодно было, чтобы в тот день в саду оказался капитан
французского корабля, накануне зашедшего в гавань, а с капитаном -
несколько пассажиров, которых он вез из Неаполя. Очарование Теофеи, на
которую трудно было смотреть без восторга, привлекло к ней внимание
иностранцев, а граф, узнав в капитане француза, сказал ему несколько
любезных слов, и это содействовало их сближению. Граф выведал у капитана
не только кое-что о своих делах, но частично и о моих, ибо капитан, увидев
наш корабль в гавани, справился у матросов, находившихся на его борту,
откуда они плывут и кого везут, а я не наказывал этим грубым людям хранить
обо мне молчание; поэтому они и сказали, какую я занимал должность. Граф,
узнав об этом, крайне удивился: как же это ему не было известно о моем
пребывании в Ливорно, хотя из слов капитана следовало, что я там уже
несколько дней. Приняв все это во внимание, граф уже не сомневался, что я
тот самый, о ком шла речь, однако по каким-то соображениям я желаю
сохранить инкогнито. Чувствуя себя не в силах справиться с впечатлением,
произведенным на него Теофеей, он теперь сожалел, что не был с нею так
почтителен, как следует быть с моей дочерью. Но, даже не будучи с ним
близко знаком, я всегда принимал его за человека не простого звания;
особенно утвердился я в этом мнении, когда он, подробнее расспросив обо
мне и считая Теофею моей дочерью, вознамерился просить ее руки. Он решил
воспользоваться прогулкой в саду и поговорить с ней о своем намерении,
поэтому гуляли они гораздо дольше обычного, и только около полудня он
проводил ее домой.
Трудно себе представить смущение, в какое привел ее этот разговор; она
сразу же поняла, что поступок графа основывается на недоразумении, ибо он
считает ее моей дочерью; поэтому она стала отказываться, приводя
неопределенные доводы, смысл которых был ему непонятен. Но это не
поколебало его решимости, и, входя в ее комнату, он обещал в тот же день
открыться мне в своих чувствах.
У меня создалось благоприятное мнение об их отношениях, ибо после
сцены, которую я сейчас опишу, граф легко отказался от своего плана; к
тому же он ведь имел намерение соединиться с нею узами брака. Я еще
находился в том положении, в каком сразил меня сон, а именно: я лежал в
постели Теофеи, правда, прикрытый халатом; когда отворили дверь, я сразу
же проснулся и слышал последние слова графа. Я, конечно, постарался бы
спрятаться и, как ни был огорчен тем, что меня застигли, воспользовался бы
обстоятельствами, дабы подслушать дальнейший их разговор. Но полог кровати
был распахнут, и граф первым бросил на меня взгляд. Ему легко было
убедиться, что перед ним - мужчина.
- Что я вижу! - воскликнул он в великом удивлении.
Теофея, заметившая меня почти в тот же миг, испустила возглас, в
котором звучали испуг и смущение. Тщетно попытался бы я ускользнуть. Мне
не пришло в голову ничего иного, как только сделать над собою усилие и
прикинуться игривым, дабы обратить в шутку приключение, которому я не мог
дать лучшего оправдания.
- Ваша дверь была растворена, - сказал я Теофее, - а я всю ночь ни на
минуту не сомкнул глаз, вот я и подумал, что в вашей постели я скорее
засну, чем в своей.
Теофея сначала вскрикнула от испуга и замешательства, но, не находя
объяснения случаю, совершенно неприличному для тех отношений, в каких мы с
ней находились, не проронила ни слова, и ее молчание выражало и
растерянность, и смущение.
С другой стороны, граф, вообразив, будто ему внезапно раскрылось то,
чего он и не подозревал, стал просить у меня прощения за нескромность, о
которой он сокрушался, как о тяжком преступлении. Он рассыпался в
уверениях, что глубоко уважает меня и отнюдь не намерен омрачать мои
радости; затем он удалился, распрощавшись в изысканных выражениях, судя по
которым легко было понять, что ему известно, кто я такой.
Я остался наедине с Теофеей. Как ни старался я держаться весело, мне
трудно было побороть свое замешательство, которое еще более усиливалось
из-за ее смущения. Мне не представилось никакой иной возможности выйти из
этой неловкости, как откровенно признаться, что я усомнился в ее
поведении. Заверения графа, слышанные мною, давали мне лишний повод для
тревоги, и я хотел получить разъяснения на этот счет. Когда она увидела
меня в своей постели, она густо покраснела, а теперь, при первых же моих
упреках, лицо ее покрылось смертельной бледностью. Она, дрожа, прервала
меня и сказала, что подозрения мои для нее оскорбительны, ибо между нею и
графом не произошло ничего, что шло бы вразрез с ее правилами, хорошо мне
известными. Столь решительное запирательство возмутило меня.
- Как, вероломная! Ведь я же видел графа у ваших ног, - воскликнул я,
словно имел право упрекнуть ее в измене. - Ведь с тех пор как мы в
Ливорно, вы оказываете ему такое внимание, какого никогда не оказывали
мне. Разве он не клялся вам, что сегодня же сделает все возможное, чтобы
соединиться с вами? Что хотел он сказать этой клятвой? Отвечайте, я хочу
узнать это от вас самой. Я не желаю всю жизнь быть игрушкой в руках
неблагодарной, которой моя любовь и мои благодеяния всегда внушали только
ненависть ко мне и жестокость.
По тому, что я употреблял столь резкие выражения, можно судить о том,
как я был взбешен. Она всегда слышала от меня только уверения в любви и
уважении или жалобы столь нежные, что, несомненно, рассчитывала на
почтительность даже в упреках. Поэтому слова мои ошеломили ее, и,
залившись слезами, она просила меня выслушать то, что она может сказать в
свое оправдание. Я заставил ее сесть; но горечь, переполнявшая мое сердце,
еще превышала жалость, которую возбуждала во мне ее печаль, а поэтому и
голос мой, и выражение лица были по-прежнему суровы.
Вновь настойчиво подтвердив, что она не позволила графу ничего
предосудительного, она призналась мне не только в том, что граф влюблен в
нее, но что в силу какой-то перемены, непонятной для нее самой, она
чувствует к нему неодолимое влечение.
- Правда, я боролась с этой склонностью не так упорно, как того
требовали мои убеждения, - продолжала она, - возьму на себя смелость
объяснить причину этого: я думала, что он ничего не знает о моих
злоключениях, и надеялась, благодаря ему, вступить в обычные права
женщины, не нарушившей правила добродетели и чести. По его словам, он
живет большею частью в деревне. Поэтому, рассчитывала я, он никогда не
узнает о моих невзгодах, а так как он принял вас всего лишь за негоцианта,
то не сочтет обидным для себя обманом, если я не опровергну его
уверенность, что я ваша дочь. Между тем должна признаться, - добавила она,
- с тех пор, как он знает ваш чин, и после того как это открытие побудило
его сегодня же просить у вас моей руки, у меня возникли сомнения, которыми
я не замедлила бы с вами поделиться. Вот каковы мои чувства, - заключила
она, - а относительно того, что вы увидели его у моих ног, так ведь я
воспротивилась этому порыву и не поощрила его предосудительным
потворством.
После этой исповеди она, по-видимому, почувствовала себя увереннее;
рассчитывая на мое одобрение, она взглянула на меня с меньшей тревогой. Но
именно убежденность ее в том, что она отнюдь не виновна, и ввергла меня в
отчаяние. Я был страшно разгневан тем, что она совсем не посчиталась с
моими чувствами, ибо они ей совершенно безразличны; поэтому-то она и не
побоялась огорчить меня и свободно предалась новому увлечению, не видя к
тому никаких препятствий. Однако из стыдливости я утаил эту жгучую обиду в
глубине сердца и постарался отнестись к происшедшему так, как следовало бы
отнестись, руководствуясь здравым смыслом.
- Мне хочется верить вам, - сказал я, - и не следует мне опрометчиво
думать, что вы меня обманываете, притворяясь добродетельной; однако если
граф знает, кто я такой, то как можете вы рассчитывать, что он принимает
вас за мою дочь, когда ему известно или неминуемо станет известно, что я
никогда не был женат? Если он уже знает об этом, то вы слишком умны, чтобы
не понимать, что его намерения не искренни и что в своих отношениях с вами
он ищет только забавы. Если же он пребывает в неведении и по ошибке
намеревается жениться на вас, считая вас моей дочерью, то план этот сразу
же отпадает, как только он узнает, что я вам не отец. Но вы все это
отлично понимаете, - продолжал я, давая волю раздиравшей меня ревности, -
вы не так простодушны, чтобы рассчитывать, что знатный человек женится на
вас очертя голову. Он вам нравится. Вы прислушались только к голосу
сердца, а оно, пожалуй, увлекло вас гораздо дальше, чем вы решаетесь
признаться. Как вы думаете, почему я оказался в вашей спальне? - продолжал
я в новом приливе горечи. - Потому, что я, вопреки вашим стараниям,
раскрыл вашу проделку. Я прочел о вашей страсти по вашим глазам, вашим
речам, по всем мелочам вашего поведения. Я хотел застать вас врасплох и
устыдить. Я и сделал бы это в минувшую ночь, если бы сила моей прежней
любви все еще не обязывала меня обращаться с вами бережно. Но считайте,
что я все видел, все слышал и что только такой слабодушный человек, каким
я остаюсь до сего времени, может не презирать вас и не злобствовать.
Легко догадаться, с какой целью говорил я это. Я хотел окончательно
избавиться от сомнений, все еще терзавших меня, и делал вид, будто хорошо
осведомлен обо всем, чего опасаюсь. Теофея так решительно все отрицала и
скорбь ее была столь искренна, что если бы можно было доверяться женщине
умной и любящей, то у меня, пожалуй, не осталось бы никаких сомнений в ее
правдивости. Но сейчас еще рано отдать себя на суд моих читателей. Дело
моей неблагодарной питомицы расследовано еще не до конца.
Все время, оставшееся до обеда, мы с Теофеей провели в беседе, из
которой я не вынес ничего нового. Наконец доложили, что кушать подано. Мне
не терпелось увидеть, как влюбленные будут держать себя в моем
присутствии, а особенно любопытно мне было услышать первое обращение ко
мне графа. Теофеей владело, несомненно, не меньшее смущение, чем мной -
любопытство. Но за столом графа не оказалось, а из разговора с
сотрапезниками я узнал, что он уехал в почтовой карете, предварительно
попрощавшись со всеми постояльцами.
Как ни удивила меня эта новость, я воздержался от каких-либо суждений
насчет отъезда графа, а только взглянул на Теофею и заметил, что она изо
всех сил старается ничем не выдать охватившего ее волнения. После обеда
она уединилась в своей спальне. Я немедленно последовал бы за нею, но меня
задержал француз-капитан, о котором я уже упоминал; до сих пор он из
деликатности не показывал вида, что осведомлен о том, кто я такой, а тут
он подошел ко мне и приветствовал меня весьма учтиво. Мне еще было
неизвестно, при каких обстоятельствах ему назвали мое настоящее имя.
Беседуя со мной, он рассказал не только о том, что произошло в саду, но и
объяснил, по какой причине граф решил скрыться. Капитан стал извиняться,
словно боялся моих упреков.
- Я не имел никакого понятия о том, за кого вы выдаете молодую особу,
находящуюся при вас, - сказал он, - и потому не счел предосудительным
отвечать на расспросы графа. Граф заговорил о вашей дочери. Я имел
неосторожность сказать, что дочери у вас нет и что, хотя я и не знаком с
вами лично, мне, как и всем во Франции, известно, что вы не женаты. Он
заставил меня несколько раз повторить это, и я понял, что моя нескромность
может в каком-то отношении пойти вразрез с вашими видами.
Я заверил капитана, что у меня нет никаких причин обижаться на него и
что в Ливорно я принял несколько иную личину только для того, чтобы
избежать официальных церемоний. О других соображениях, по которым я хотел
остаться инкогнито, я ему ничего не сказал. Но мне нетрудно было
догадаться, что граф, разубедившись в том, что Теофея - моя дочь,
вообразил, будто она моя любовница. Положение, в каком он застал меня в ее
спальне, подтверждало такую догадку; он был смущен, что связал себя
данными ей обещаниями, и не нашел другого выхода, как немедленно уехать,
даже не повидавшись с нею. Я поспешил к Теофее. Когда я входил, я только
мельком заметил ее удрученное состояние, ибо при моем появлении она
постаралась принять спокойный вид и, улыбаясь, спросила, очень ли я
удивлен поспешным решением графа.
- Видите, - сказала она, - его чувства никогда не отличались пылкостью,
раз они остыли в один миг до такой степени, что он уехал, даже не
простившись со мною.
Я сделал вид, будто принимаю эту наигранную веселость за чистую монету.
- Он не был влюблен в вас без памяти, - сказал я ей серьезно, - так что
либо изъявления его любви были более пылки, чем сама любовь, либо
увлечение вами не стерло у него память о римлянке.
Так наш разговор, продолжавшийся весь день, был, по существу, не чем
иным, как бесконечным притворством; Теофея продолжала делать вид, будто
мало сожалеет об утрате, в то время как я - с коварным злорадством,
питавшимся, несомненно, надеждой, которая вновь возрождалась в моем
сердце, - всячески старался умалить любовь графа и толковать его отъезд
как грубость и оскорбление. Она выдерживала эту сцену весьма стойко.
Капитан судна, доставившего меня сюда, казалось, готов был поднять паруса,
как только я дам на это согласие, и я попросил у него на сборы только один
день. Эта отсрочка нужна была не столько для устройства моих дел, сколько
для здоровья Теофеи. Я отлично видел, как силится она скрыть свою печаль,
и хотел убедиться, что переезд ей не повредит.
До нашего отъезда она крепилась, но едва поняла, что уже нет надежды
вновь увидеться с графом, как, не выдержав волнения, слегла в постель,
которую не покидала до Марселя. Я ухаживал за ней, как по велению долга
ухаживал бы за дочерью или по зову любви - за обожаемой любовницей. Я не
мог, однако, быть равнодушным свидетелем того, что ее гложет тоска по
другому, и постепенно убеждался в том, что даже самая пылкая нежность в
конце концов охладевает, встречаясь с равнодушием и неблагодарностью.
Мало-помалу я начинал чувствовать, что сердце мое освобождается от оков и
что, по-прежнему желая быть полезным Теофее, я меньше поддаюсь буйным
порывам, которые в течение нескольких лет почти не оставляли меня. Я имел
возможность убедиться в этой перемене во время штиля, который задержал нас
на целую неделю у входа в Генуэзский залив.
Ни с чем не сравнить этот полнейший покой в воздухе и на море. Мы
остановились милях в шести от берега; водная гладь была так неподвижна,
что судно как бы замерло на месте, и мне несколько раз приходила в голову
мысль сесть с Теофеей и двумя-тремя слугами в шлюпку и на веслах поплыть к
берегу. Осуществи я это намерение, я избежал бы великих волнений, ибо
несколько негодяев задумали от нечего делать захватить корабль, убив
капитана и других членов команды. Замысел этот созрел, быть может, еще до
отплытия, но теперь представился как нельзя более удачный случай для его
выполнения. На борту у нас находилось пятеро итальянцев и трое
провансальцев - все, как и я, простые пассажиры; люди эти ни внешним своим
видом, ни повадками отнюдь к себе не располагали и не могли рассчитывать
на то, что мы с капитаном войдем с ними в какие-либо отношения. Они
подружились только кое с кем из матросов, своих соотечественников, с
которыми без просыпу пьянствовали, - в этом-то приятном обществе они и
порешили убить капитана и его помощника, будучи уверены, что со стороны
остальной части экипажа, весьма немногочисленного, они не встретят особого
сопротивления. Что касается меня и моих слуг, то они собирались высадить
нас на каком-нибудь пустынном берегу Корсики и завладеть всем моим
имуществом. По особой милости Провидения случилось так, что мой камердинер
с наступлением темноты заснул на палубе. Его разбудили голоса презренных
убийц, которые собрались, чтобы обсудить подробности затеянного,
распределить между собою главные роли, и уже принялись за дележку власти и
добычи. Капитан имел обыкновение выходить с наступлением темноты на
верхнюю палубу, и было решено в тот же миг расправиться с ним и
постучаться в каюту помощника, чтобы перерезать ему горло, как только он
отворит дверь. Остальные должны были разбрестись по судну и, угрожая
оружием, держать всех в повиновении. Они сговорились обойтись со мною с
некоторого рода уважением и высадить меня со слугами на Корсике, но кто-то
предложил оставить у них Теофею, как самую ценную часть моего достояния.
Однако после краткого обсуждения было признано, что такая прекрасная
женщина послужит только поводом для раздоров, поэтому решили высадить ее
вместе со мною.
Как ни трепетал мой камердинер, сделав это страшное открытие, у него
хватило ума сообразить, что единственное спасение для нас - это
действовать стремительно и без огласки.
Было около полуночи. Темнота, благоприятствовавшая нам, позволила слуге
незаметно проползти вдоль палубы и добраться до каюты капитана, которая,
по счастливой случайности, помещалась рядом с моей. Он все так же тихо
разбудил нас и, прежде всего попросив говорить шепотом, предупредил о
нависшей над нами страшной опасности. Тьма помешала ему разглядеть
заговорщиков и даже определить, сколько их. Однако самых отчаянных он
опознал по голосу; по его предположению, их было человек двенадцать. Не
хвастаясь, могу сказать, что я всегда отличался бесстрашием; я
неоднократно доказывал это, так что оно всем известно. Восемь моих слуг,
капитан, его помощник и я уже составляли одиннадцать человек, способных на
некоторое сопротивление. Оставалось несколько матросов, в верности коих
можно было не сомневаться, и еще несколько пассажиров, так же, как и мы,
заинтересованных в том, чтобы не дать себя в обиду шайке разбойников.
Трудность заключалась в том, как нам объединиться. Эту задачу я взял на
себя. Приказав немедленно зажечь несколько факелов и хорошо вооружившись,
я вышел во главе всех слуг, которым велел тоже запастись оружием. Мне
удалось беспрепятственно созвать всех, от кого я надеялся получить помощь;
я привел их в свою каюту, и в таком положении мы могли ничего не опасаться
до утра. Тем временем наши враги заметили какое-то движение и сами
перепугались больше нашего. Они были и хуже вооружены, и не столь
многочисленны, не говоря уже о том, что преступлению всегда сопутствует
страх. Сообразив, что днем им труднее будет противодействовать нам, они
приняли решение, единственное, дававшее им надежду избежать кары, и
поспешили осуществить его. С помощью матросов, своих сообщников, они
спустили шлюпку и на веслах добрались до ближайшего берега. Мы знали об их
затее, и нам ничего не стоило бы расправиться с ними, пока они были заняты
приготовлениями, или убить их из ружей и пистолетов в шлюпке; но я считал,
что не стоит препятствовать их побегу.
Скрыть эту историю от Теофеи было невозможно. Лязг оружия, сутолока,
которую она видела вокруг себя, до того напугали ее, что она никак не
могла прийти в себя, а может быть, она воспользовалась этим, чтобы скрыть
горе, которое втайне подтачивало ее после нашего отъезда из Ливорно.
Недомогание ее вылилось в открытую лихорадку, сопровождавшуюся весьма
опасными симптомами. Ей не стало лучше и по прибытии в Марсель. Как я по
многим причинам ни торопился в Париж, состояние ее не позволяло мне ни
подвергнуть ее утомительному путешествию в коляске, ни оставить ее на
попечении слуг в городе, весьма отдаленном от столицы. Я ухаживал за нею
так же преданно и прилежно, как и в пути. Каждую минуту я убеждался в том,
что она дорога мне уже не потому, что я влюблен в нее. Мне доставляло
удовольствие видеть и слышать ее. Мне внушал глубокое уважение ее нрав.
Меня привязывали к ней мои же благодеяния, в итоге которых она стала как
бы моим созданием. У меня уже не вырывалось ни единого страстного слова,
ни единой жалобы на то, что она страдает из-за моего соперника.
Одно время она была так плоха, что лекари не раз теряли надежду на ее
выздоровление, но мало-помалу она поправилась. Все же красота ее несколько
потускнела от столь долгой болезни; черты лица ее оставались по-прежнему
правильными, и облик ее был все так же изящен, но я замечал, что цвет лица
ее поблек и во взоре не стало прежней живости. Однако и теперь она была
прелестна. Многие знатные господа, с которыми я познакомился за время ее
болезни, часто приходили ко мне только ради того, чтобы увидеть ее.
Господин де С ***, молодой человек, наследник огромного состояния, не
скрывал, что она внушила ему нежное чувство. Он долгое время говорил об
этом шутя; но чувство его все разгоралось, и он стал искать случая
признаться ей в этом. Она оказалась столь же безразличной к его излияниям,
как и к моим, словно сердце ее могло открыться только для счастливца
графа, постигшего тайну, как тронуть его. Она даже просила меня избавить
ее от назойливости нового поклонника. Я обещал оказать ей эту услугу,
причем воздержался от напоминания о своих собственных чаяниях. Другими
словами, теперь я уже готов был довольствоваться просто дружбой.
Объяснение мое с господином де С *** не произвело на него никакого
впечатления; наоборот, он вообразил, будто теперь может еще настойчивее
добиваться ее любви. Сначала его несколько сдерживало опасение стать в
некоем роде моим соперником. Узнав же, что я довольствуюсь одной только
дружбой с Теофеей и что меня побуждает противиться его увлечению лишь ее
собственная просьба, он мне заявил, что при той жгучей страсти, какая
пылает в его сердце, он не намерен отступать только из-за равнодушия
красавицы и не будет терять надежды, а, как и полагается влюбленному,
своим постоянством и преклонением станет добиваться того, чего не принесли
ему ни личные его качества, ни ответная склонность возлюбленной. Я
предсказал ему, что, поскольку Теофея ясно высказалась на этот счет, все
его попытки будут бесплодны. Но это ничуть не охладило его, особенно после
того, как я в осторожных выражениях признался, что мне никогда не
удавалось добиться ее благоволения, которое могло бы внушить какие-либо
сомнения относительно ее благонравия. Как только здоровье ее несколько
окрепло и она уже могла не отказываться от некоторых увеселений, он
принялся отвлекать ее от грусти празднествами и концертами. Теофея
принимала в них участив скорее по снисходительности, чем по склонности,
особенно когда заметила, что я не только не противлюсь этому, а охотно
участвую в развлечениях вместе с нею. Господин де С *** был всего лишь
сыном негоцианта, и если бы оказалось, что его влекут к этой прелестной
девушке ее высокие достоинства, то я не видел бы ничего дурного в его
готовности на ней жениться. Как ни упорствовал бы Кондоиди в нежелании
назвать ее своей дочерью, я засвидетельствовал бы, что он ей отец, ибо
доказательства, коими я располагал, не вызывали у меня ни малейших
сомнений. Между тем господин де С ***, делившийся со мною иногда своими
чувствами, никогда не упоминал о браке. Тщетно пытался я навести его на
эту мысль разными соображениями, из коих он мог бы, по крайней мере,
заключить, что я одобряю его страсть только при таком условии. Не замечая
в нем особой готовности к женитьбе, я решил, дабы оправдать свою
снисходительность к его любовным устремлениям, откровенно поделиться с ним
своими мыслями.
Итак, по странной превратности судьбы, не кто иной, как я, брал на себя
задачу завоевать его для Теофеи и готов был расстаться с нею навсегда,
отдав ее в жены другому. Помимо ее интересов, которыми я руководствовался
прежде всего, я принимал во внимание и то, что в Париже мне будет трудно
избежать кривотолков касательно моих отношений с нею; правда, я еще не был
в том возрасте, когда любовь смехотворна, но у меня имелись виды на
карьеру, не согласовавшиеся с такого рода связью.
Я вполне откровенно говорил с господином де С ***, а он так же
откровенно ответил, что Теофея до того дорога ему, что он хотел бы
жениться на ней, однако должен считаться с семьей и не может легкомысленно
совершить поступок, который навлечет на него родительский гнев, но, уже
выйдя из возраста, когда человек зависим, он охотно вступил бы с нею в
тайный брак и предоставил бы мне выработать условия и пути к его
осуществлению. Я всесторонне обдумал его предложение. Хотя замужество
Теофеи вполне соответствовало моим желаниям, я решил, что не пристало мне
способствовать такому браку, ибо он не сулил ей особого счастья, раз она
вынуждена будет долгие годы хранить свое положение втайне, зато брак этот
грозит повредить благосостоянию господина де С ***, поскольку женитьба
рано или поздно поссорит его с семьей. Поэтому я сказал ему напрямик, что
тайный брак не подходит Теофее, и даже не стал отрицать, что считаю его
план оскорбительным, чем он был весьма огорчен.
Но мне еще оставалось услыхать от самой Теофеи о ее планах на будущее,
а так как я однажды уже ошибся на этот счет, то мог ошибиться и теперь,
думая, что она не отступится от своего первоначального ответа; поэтому я
хотел еще раз разузнать о ее намерениях и поставить ее в известность о
будущем, которое ей предлагает любящий ее человек. Я не удивился, когда
она отвергла руку и сердце господина де С ***. Однако я стал, пользуясь ее
же выражениями, настаивать на преимуществах, связанных с замужеством,
которое изгонит из ее мыслей все воспоминания о прошлом и восстановит ее
во всех правах, присущих добродетели и чести. На это она мне ответила, что
вообще не расположена к браку; тут во мне вскипела прежняя досада, и я
упрекнул ее в том, что она, значит, обманывала меня, когда с напускной
откровенностью уверяла, будто только из-за этих преимуществ и терпит
ухаживание графа. Замечание это смутило ее; стараясь выйти из
затруднительного положения, она ласково, с невинным видом, который всегда
обезоруживал меня, стала просить не толковать ее чувства в дурном смысле
или, по крайней мере, не судить слишком строго ее слабости. Напомнив мне о
моих обещаниях, она призвала небо в свидетели, что, несмотря на небольшие
вольности в поведении, на которые я обратил внимание, она неизменно живет
надеждой, что всегда будет находиться при мне и что ни о каком ином благе
она не помышляет.
Я поблагодарил ее за такие слова и обещал относиться к ней все так же
заботливо.
Здоровье ее крепло со дня на день, можно уже было собираться в путь.
Тщетно господин де С *** старался удержать нас и всячески уговаривал,
причем дело доходило даже до слез. Теофея собственными устами объявила ему
приговор, обязывавший его обуздать свою страсть, но это не помешало тому,
что он под предлогом каких-то отцовских поручений отправился вслед за нами
до Лиона в почтовой карете, ехавшей непосредственно за нашей берлиной.
Когда ему волей-неволей пришлось расстаться с нами, он шепнул мне на ухо,
что намерен приехать в Париж, где ему легче будет располагать собою в
вопросе о женитьбе, чем находясь под наблюдением отца. Я всегда был
убежден, что он, не говоря мне об этом, уже попытался получить согласие
семьи и что именно вследствие отказа родителя предложил мне тайный брак.
Долгое время множество дел мешало мне принимать участие во всех
помыслах и заботах Теофеи. Я поселил ее у себя, соблюдая уважение, с каким
всегда относился к ней, причем предоставил ей в своем доме все права,
какими она располагала в Орю.
Друзья мои, узнав, что я приехал в Париж с прекрасной гречанкой,
отнеслись к этому по-разному. Они не удовлетворились моим откровенным
рассказом о некоторых пережитых ею приключениях, а я неизменно старался
скрыть от них те, которые не делали ей чести в ранней юности; когда я
расхваливал ее взгляды и поведение, друзья считали, что все это
преувеличение влюбленного. Некоторые, ближе познакомившись с нею, в самом
деле находили в ней все достоинства, которые я ей приписывал; они были
уверены, что я влюблен в, эту молодую особу и только поэтому и привез ее
из Турции. Следовательно, как и надо было ожидать, все были убеждены, что
мы с ней в самых близких отношениях, и даже то обстоятельство, что я,
занятый делами, порою по целых три дня с нею не виделся, не могло
разуверить их.
Зато в общественном мнении наблюдалось больше разногласий и
странностей. Сначала говорили, что она невольница, купленная мною в
Турции, в которую я до того влюбился, что занялся ее воспитанием. Это было
недалеко от истины. Но к этому добавляли, - и я сам слышал это в Тюильри
от людей, не знавших меня в лицо, - что в нее влюбился также и сам султан,
узнавший об ее красоте, и султан будто бы попросил меня уступить ему
девушку и это - единственная причина тех осложнений, которые возникли у
меня в Константинополе. Но так как лицо Теофеи, хоть и было по-прежнему
прекрасно, все же не оправдывало того восхищения, с каким о нем
отзывались, то стали поговаривать, будто бы я, желая избавиться от мук
ревности, нарочно навел на нее порчу с помощью зелья, составленного по
моему приказанию. Другие, наконец, утверждали, будто я похитил ее из
сераля и за такую дерзость поплатился своей должностью.
Я пренебрег всеми этими россказнями, ибо выслушивал их совершенно
спокойно и сразу же обращал их в шутку. Все мои знакомые не замедлили
оценить достоинства Теофеи, и вскоре у нее появилось множество
поклонников. Понимая, что ей трудно будет постоянно противиться
ухаживаниям блестящей молодежи, я все же счел своей обязанностью
предупредить ее о том, как осторожно должна вести себя девушка. Пример
графа де М *** убедил меня, что она не останется равнодушной к изящным
манерам и привлекательной внешности. В Париже такая опасность возникала
повседневно, и, хоть любовь уже не понуждала меня принимать это так близко
к сердцу, я все же, ради чести своего дома, обязан был устранять все, что
могло вести к распутству.
Теофея выслушала мои советы со свойственной ей кротостью. Она
по-прежнему увлекалась чтением, и я замечал в ней даже еще большую охоту к
знаниям. В том, что я прежде приписывал лишь стремлению развить ум и
сердце, теперь, быть может, сказывалось и тщеславие. Тем временем то ли я
был недостаточно проницателен, то ли не разбирался в сущности ее
поведения, то ли она ловчее, чем я думал, скрывала свои поступки, но
вплоть до приезда господина де С *** я не замечал ничего
предосудительного; когда он появился, я стал мучиться подозрениями,
которых у меня раньше никак не могло возникнуть.
К несчастью, предметом этих подозрений оказался не он сам. Но, проведя
несколько недель в Париже и очень часто бывая в моем доме, где я встречал
его весьма радушно, он однажды попросил разрешения переговорить со мною
наедине и излился в горьких сетованиях. Целью его путешествия, сказал он,
было все то же, о чем он мне поведал в Лионе, но обстоятельства его сильно
изменились. Прежде ему надо было только преодолеть холодность
возлюбленной, теперь же он оказался одним из многих ретивых ее
поклонников, и у него было достаточно оснований предполагать, что не ко
всем из них она равнодушна. Его, в частности, приводила в отчаяние
благосклонность, с какою она относилась к господину де Р *** и к юному
графу де ***, особенно рьяно старавшимся ей понравиться. Она принимала их,
в виде исключения, не у меня, и именно это обстоятельство особенно
огорчало молодого марсельца; он никак не мог примириться с мыслью, что
Теофея выделяет их из числа остальных, ничуть не затрагивающих ее сердца.
Но как представить себе, однако, что она влюблена сразу в двоих? Господин
де С *** никак не мог постичь эту тайну. Однако, идя вслед за нею в
церковь, на прогулки, в театр, он постоянно видел возле нее двоих
несносных соперников, и одно лишь радостное выражение лица, появлявшееся у
нее при встрече с ними, всегда выдавало ее секрет. Господин де С *** не
мог сообщить мне ничего такого, что усилило бы мои подозрения, а просьба,
которою сопровождались его жалобы, наоборот, могла только уменьшить их. Он
умолял помочь ему разобраться, может ли он на что-нибудь надеяться, или,
по крайней мере, воспрепятствовать тому, чтобы его искренние чувства были
отвергнуты с явным презрением.
Я обещал не только горячо отстаивать его интересы, но добраться до
сущности интриги, о которой до тех пор не имел ни малейшего представления.
Я приставил к Теофее в качестве компаньонки пожилую вдову, возраст
которой, казалось бы, должен был защищать ее от бредней, свойственных
молодежи. Я считал, что даже если бы я не вполне доверял юной гречанке, то
все же могу положиться на пример и наставления этой испытанной
компаньонки. Они были неразлучны, я с удовольствием наблюдал, что причиною
тут не только мои пожелания, но и связывающая их искренняя дружба. Я
сказал гувернантке кое-что о наговорах на Теофею, ибо господин де С ***
признался мне, что всегда видит их вместе, а, следовательно, упреки,
относящиеся к одной из них, должны относиться и к другой.
Вдова выслушала мои слова с таким невозмутимым видом, что я объяснил
муки господина де С *** только ревностью; она даже назвала мне виновника
моих тревог.
- Он недоволен тем, что Теофея не отвечает на его чувства, - сказала
она. - Он беспрестанно докучает ей своими излияниями и письмами. Мы
потешаемся над этой несносной страстью, и жалобы его объясняются не чем
иным, как досадой. Что касается прегрешений, которые он нам приписывает,
то вы о них знаете, - добавила она, - ибо, предлагая Теофее кое-какие
развлечения, я всего лишь следую вашим указаниям.
Она непринужденно рассказала мне, в чем заключаются эти забавы, речь
шла об обычных увеселениях почтенных парижан, а если иной раз к участию в
них или в других столь же невинных затеях и допускаются двое соперников,
то делается это отнюдь не в знак какого-то предпочтения, которым они могли
бы так или иначе воспользоваться.
Ответ вдовы успокоил меня, и я утешил господина де С ***, посоветовав
ему любыми путями завоевать сердце Теофеи, за благонравие и целомудрие
которой я ему поручился. Однако подозрения его не были необоснованными.
Старуха-вдова, хоть и не могла опуститься до распутства или
попустительствовать ему, все же была еще достаточно самолюбива и
тщеславна, чтобы оказаться игрушкой в руках двух молодых людей, из коих
один, стараясь удружить приятелю, прикидывался влюбленным в даму по
меньшей мере шестидесяти лет. Она всецело была поглощена вниманием,
которое ей оказывают, и поэтому не замечала того, как ведут себя кавалеры
в отношении ее спутницы; она была настолько ослеплена, что воображала,
будто Теофея рада принимать некоторое участие в ухаживании, единственным
предметом коего она, компаньонка, воображала самое себя. Ни уверения
господина де С ***, который в конце концов постиг эту комедию, ни иные
доказательства, шедшие вразрез с тем, что я наблюдал собственными глазами,
не представлялись мне убедительными.
В один прекрасный день, когда у меня оказался некоторый перерыв в делах
и к тому же я чувствовал себя не так здоровым, господин де С *** уговорил
меня поехать вместе с ним, чтобы я увидел сцену, которая докажет мне
правоту его жалоб. При помощи всяких ухищрений он узнал, что Теофея и
старуха-вдова согласились отправиться на прогулку, которая должна
завершиться пикником в садах Сен-Клу. Господину де С *** были известны и
время, и прочие подробности этой прогулки; особенно возмущало его - так
что у него даже вырывались угрозы - то обстоятельство, что, по его
сведениям, господин де Р *** и юный граф будут единственными спутниками
дам. Как бы ни стала объяснять мне вдова этот выезд за город, я считал его
до того непозволительным, что, не задумываясь, осудил. Я согласился
отправиться в Сен-Клу, рассчитывая не только посмотреть, что произойдет в
этих столь фривольных садах, но и упрекнуть обеих дам, которым не могли
служить оправданием даже их безобидные намерения.
Они уже находились там в обществе своих обожателей. Мы увидели, что
компания прогуливается по столь открытым аллеям, что даже нет надобности
следовать за ними. Господин де С *** позаботился отыскать местечко, откуда
мы могли наблюдать пикник во всех подробностях. Ревнивцу хотелось не
только видеть его участников, но и слышать, что они говорят. Узнав, что
угощение готовится за зеленой изгородью в верхней части сада, мы осторожно
пробрались туда и весьма удачно поместились за густым грабом на расстоянии
шагов в десять.
Компания появилась вскоре после нас. Шли они весьма пристойно. Но едва
дамы и кавалеры расселись на траве, как в виде вступления к предстоящей
трапезе началось оживленное балагурство и смех. Предметом шуток сначала
стала вдова, и я вдруг понял, что все льстивые и нежные слова, с которыми
к ней обращаются молодые люди, не что иное, как насмешки. После
бесчисленных пошлых восхвалений ее прелестей, после того как ее стали
сравнивать с нимфами, молодые люди разукрасили ее зеленью и цветами, и,
когда она предстала в этом нелепом наряде, их восторг, казалось, еще более
разгорелся. Вдова таяла от малейших их похвал, но по скромности не
показывала вида, как ей это приятно, а, наоборот, превозносила остроумие и
любезность, которые слышались ей в каждом их слове. Какие только мысли не
приходили мне в голову насчет нелепости женщин, забывающих о своих летах и
своем безобразии! Мне казалось, что старуха-компаньонка наказана по
заслугам, и, не будь у меня иной заботы, я искренне потешился бы этим
балаганом. Но я заметил, что граф, пользуясь каждым удобным случаем, с
серьезным видом обращается к Теофее и время от времени что-то говорит ей;
однако слов его мы не могли расслышать. Глаза господина де С *** сверкали
от негодования. Он так вертелся, что я боялся, как бы это не выдало нас;
не удержи я его несколько раз, он сорвался бы с места, чтобы прекратить
зрелище, разрывавшее ему сердце. Как же трудно было мне сдержать его,
когда он увидел, что граф склонился к самой траве, чтобы незаметно
поцеловать руку Теофеи, которую она и не подумала отнять!
Угощение было изысканное и продолжалось долго. Веселье подогревалось
множеством забавных историй и острот. Пили хоть и не много, зато
попробовали несколько сортов вина, не отказываясь и от наливок. Словом,
хотя и не произошло ничего предосудительного, то, чему я оказался
свидетелем, до такой степени огорчило меня, что я решил высказать свое
неудовольствие. Но я собирался повременить до Парижа, а теперь, думая, что
дамы уже готовы направиться к ожидающей их карете, боялся только одного:
как бы они не увидели меня, когда я пойду к своему экипажу. Но тут я
заметил, что господин де Р ***, предложив руку компаньонке, повел ее по
тенистой аллее, отнюдь не ведущей к воротам парка. Граф точно так же подал
руку Теофее, и я вообразил, что он направится вслед своему другу, а потому
решил только наблюдать за ними издалека. Однако я увидел, что они
собираются свернуть на другую аллею.
Положение показалось мне нестерпимым. Не дожидаясь того, чтобы дело
дошло до беды, я бросился наперерез, и тут мне даже не требовалось
наускиванья господина де С ***. Я взял с него слово, что он будет вести
себя в рамках умеренности, и мы последовали за четырьмя влюбленными. Я
сделал вид, будто мне вздумалось погулять в Сен-Клу, а тут я случайно
узнал об их пикнике и постарался встретиться с ними. Они были до того
смущены, что никак не могли прийти в себя, хотя я и держался внешне
непринужденно и делал вид, будто весьма рад нашей встрече; лишь после
долгого замешательства они учтиво предложили нам остатки их завтрака.
У меня не было ни малейшей охоты принять это предложение; чтобы
немедленно положить конец опасной затее, я сказал дамам, что мне
необходимо кое-что сообщить им, а потому я прошу уделить мне место в их
карете.
- Господа приехали, конечно, в своих экипажах, - сказал я, обращаясь к
молодым людям, - впрочем, моя карета к их услугам.
У господина де Р *** была своя карета. Мы поехали прямо к воротам, и
двоим влюбленным пришлось с горечью убедиться, что господин де С *** занял
одно из мест, где они только что сидели.
Было бы чересчур жестоко при постороннем упрекать дам в бестактности.
Урок нравственности я отложил до Парижа; сидя напротив компаньонки, я
разглядывал ее и, вспоминая ее в зелени и цветах, не мог удержаться от
смеха и не сказать ей несколько комплиментов в духе тех, какие она только
что выслушивала. Мне показалось, будто воображение ее уже настолько
одурманено, что она и мои похвалы принимает за чистую монету. Теофея
лукаво улыбалась, но я и ей готовил комплимент, - такой, над которым ей
придется задуматься. Однако она успела сказать господину де С ***
словечко, окончательно лишавшее его всякой надежды. То ли она подозревала,
с какой целью мы явились в Сен-Клу, и считала его зачинщиком этой поездки,
то ли ей действительно претило его ухаживание, становившееся порою, как я
и сам замечал, назойливым, но она воспользовалась минутой, когда он подал
ей руку, чтобы помочь выйти из кареты. Попросив его не докучать ей в
дальнейшем своими посещениями и ухаживанием, которые никогда не были ей по
вкусу и которые она просит прекратить, она сказала, что считает
сегодняшнюю их встречу последнею. Господин де С *** до того растерялся,
что, когда Теофея направилась к дому, не решился последовать за нею.
Жалобы свои он начал изливать мне. Я был тем более растроган ими, что
обращение Теофеи с господином де С *** казалось мне никак не
соответствующим обычной ее мягкости; к тому же я понимал, что она могла
дойти до такой крайности только потому, что находится во власти
непреодолимого увлечения. Я уговаривал господина де С *** утешиться, как
утешаются все неудачники в любви, и уверял его в своих дружеских чувствах,
которые должны хоть немного возместить его утрату. Присущее ему
чистосердечие было мне дороже его богатства и привлекательной внешности.
- Приходите ко мне как только вздумается, - сказал я. - Я не стану
навязывать Теофее что-либо, но объясню ей, как много она теряет, отвергая
ваши предложения, и, конечно, устыжу ее, если она даст власть над собою
какой-нибудь предосудительной страсти.
Я плохо себя чувствовал и вынужден был обедать у себя в комнате; это
лишало меня удовольствия проводить время с моими домочадцами. Но то самое
любопытство, которое повлекло меня в Сен-Клу, помешало мне дождаться
вечера, чтобы откровенно поговорить с Теофеей. Я узнал, в котором часу она
намеревается лечь спать, и попросту отправился к ней, как у нас завелось в
силу долгой привычки; я сказал, что привели меня к ней соображения в
высшей степени серьезные; не знаю, догадывалась ли она о причине моего
появления, но я заметил, что она взволнована. Однако она стала слушать
меня с глубоким вниманием. Желание понять собеседника, прежде чем ответить
ему, было одной из привлекательных черт ее характера.
Я сразу приступил к делу.
- Вы выражали желание жить возле меня и сами знаете, чем объяснили
такое желание, - сказал я. - Оно отвечало вашей склонности к жизни
спокойной и добронравной. Разве вы не находите здесь того, к чему
стремились? Зачем ехать в Сен-Клу в поисках удовольствий, столь чуждых
вашим взглядам, и что может быть у вас общего с господином де Р *** и
графом де ***, у вас, столько говорившей о добродетели, которая никак не
согласуется с их взглядами на жизнь? Вы еще не знакомы с нашими нравами, и
это служит вам извинением, - добавил я. - Так я думаю потому, что
расположен к вам. К тому же я дал вам в наставницы сумасбродку, забывающую
самые основы добронравия. Но поездка в Сен-Клу, непринужденная близость с
молодыми людьми, у которых нет ничего общего с вашим образом мыслей, - что
сказать на это? Такое пренебрежение основными правилами приличия вызывает
у меня тревогу, которую я не в силах скрыть.
Тут я потупился, предоставляя ей обдумать ответ. Ждать мне пришлось
недолго.
- Я понимаю, как далеко заходят ваши подозрения, - сказала она, -
слабость, проявленная мною в Ливорно, вполне оправдывает их. Тем не менее
вы крайне несправедливы, если думаете, что будь то в Сен-Клу, будь то в
другом каком-нибудь месте, где вы за мной наблюдали, я хоть на миг
отклонилась от правил, которые я ношу в сердце. Вы сами тысячу раз
твердили мне, - продолжала она, - и этому же учат меня и книги, которые вы
мне даете, что надо применяться к слабостям окружающих, быть общительной,
снисходительно относиться к недостаткам и увлечениям друзей; я осуществляю
в жизни ваши взгляды и те истины, которые постоянно черпаю из книг. Я
хорошо знаю вас, - добавила она, пристально глядя на меня; - я знаю, что
вам можно доверить любую тайну, но вы дали мне в компаньонки особу, со
слабостями которой я обязана считаться. Она ваш друг и моя наставница; что
же мне остается делать, как не подчиняться и не угождать ей?
Этого было достаточно, чтобы пресечь все мои упреки и даже вызвать во
мне раскаяние, что я так откровенно высказал их. Мне показалось, что я
вдруг проник в эту загадку. Граф влюблен в Теофею, господин де Р ***,
чтобы услужить другу, прикидывается влюбленным в старуху вдову, а Теофея
выслушивает любезности графа ради своей наставницы, которой хочет угодить,
потворствуя ее шашням.
Какой клубок заблуждений! Зато какой новый прилив благоговения перед
Теофеей почувствовал я! Мне казалось, что вновь оживают все совершенства,
которые я прежде замечал в ней! Из-за недуга я стал легковерным. Я обнял
любезную Теофею.
- Да, - воскликнул я, - это вам следовало бы жаловаться на меня! Я дал
вам в руководительницы сумасбродку и понимаю, что ее нелепые бредни должны
беспрестанно докучать вам. Я говорю о том, что видел. Я был тому
свидетель. Но мне надлежало вникнуть в ваши намерения и отнестись к вам
справедливо, как вы того заслуживаете. Итак, довольно об этом. С
завтрашнего дня я освобождаю вас от этой несносной опеки, и у меня уже
намечена для вас другая, более подходящая компаньонка.
Уже наступила ночь. Я был в халате. В моих глазах Теофея была все так
же прелестна, и, как и прежде, очарование ее действовало на меня
неотразимо. Целомудренная основа, так непосредственно сказавшаяся в ее
снисходительности к наставнице, оживила прежние чувства. Даже болезненная
слабость моя не служила тут сдерживающим началом, и я до сих пор не
понимаю, каким путем образец благонравия и добродетели произвел на меня
такое же впечатление, какое производило зрелище порока. Все же я не дал
большей воли своей чувственности, но после описанной встречи во мне вновь
разгорелось пламя, которое я считал угасшим как ввиду моего постоянного
недомогания, так ввиду большей зрелости ума.
Стыд за слабость, которой я поддался, я почувствовал только возвращаясь
к себе, другими словами, лишь после того, как всецело предался ей, а ведь
я действительно противился ей не больше, чем в Константинополе. Недуг не
позволял мне прислушиваться к голосу плоти, а потому я считал возможным
дать волю чувствам, которым суждено было остаться погребенными в моем
сердце. Однако это привело к тому, что в ту же ночь меня охватило отнюдь
не предвиденное волнение. Вновь возродилась жгучая ревность, так долго
терзавшая меня, а из всех слабостей, сопутствующих любви, именно эта,
пожалуй, меньше всего подходила к моему положению.
Едва я лег в постель, как стал думать о ней и недоумевал, каким образом
я мог охладеть к столь пленительному существу, я погрузился в сожаления,
что не воспользовался в полной мере случаями, когда мог понравиться ей, и
что привез ее во Францию лишь для того, чтобы стать свидетелем, как
какой-нибудь проходимец сорвет плод, который рано или поздно достался бы
мне, будь я более настойчив и последователен. Словом, хотя слабое здоровье
и не позволяло страсти вновь вспыхнуть с прежней силой, любовь моя приняла
форму, соответствующую моим силам, - другими словами, вновь заполнила все
мои помыслы.
Я пребывал в таком состоянии, что Теофее не стоило особого труда
угождать мне. Единственное, о чем я хотел просить ее, - это почаще
навещать меня в моей спальне, откуда я не выходил иногда по целым неделям.
Новая компаньонка, которую я хотел приставить к ней, была женщиной
ласковой, очень разумной и должна была легко примириться с этой привычкой
и считать вполне пристойным, что девушка навещает больного. Я был так
очарован этой мыслью, что всю ночь проспал спокойно.
Но наутро Теофея попросила позволения прийти ко мне, и после нашего
разговора все мои планы рухнули. Каков бы ни был источник ее огорчения,
она была так тронута моими упреками или так смущена приключением в
Сен-Клу, что казнила себя за легкомыслие и за образ жизни, который она
вела, а поэтому просила у меня разрешения уйти в монастырь.
- Ваша болезнь лишила меня радости постоянно видеться с вами, - любезно
сказала она, - а только ради этого я и хотела жить возле вас. Что мне
делать в сутолоке такого города, как Париж? Льстивые речи поклонников мне
докучают. Развлечения скорее утомляют меня, чем веселят. Я стремлюсь к
такому образу жизни, какой вела в Орю, - добавила она, - а из всего того,
с чем я здесь столкнулась, ничто так не соответствует моим склонностям,
как монастырь.
Тут всякий подумает, что лучшим ответом на эту просьбу могло служить
то, что я собирался ей предложить. И я действительно поспешил сказать
Теофее, что, отнюдь не думая противиться ее желаниям, хочу предоставить ей
в своем доме все те преимущества, кои она рассчитывает обрести в
монастыре; а самому мне приятно будет постоянно видеть ее около себя за
чтением, рисованием, за беседой или игрой с новой ее компаньонкой. Словом,
предвкушая удовольствие видеть ее за любезными ее сердцу занятиями, я, по
простоте сердечной, рассчитывал, что она примет предложение, отвечающее ее
вкусам. Но она стала упорствовать в своем решении удалиться в монастырь и
настоятельно просить моего согласия. К великому удивлению, я не видел,
чтобы она хоть немного сожалела о том, что не будет видеться со мною,
хотя, по ее словам, ее особенно огорчает, что из-за моей болезни ей редко
приходится проводить со мною время; она как будто не понимала, что
следствием ухода в монастырь будет прежде всего разлука со мною. Я
поневоле задумался над этим. Но она, продолжая развивать свою мысль и
полагая, что с меня достаточно нескольких любезных фраз, продолжала
толковать о монастыре как о единственном пристанище, которое отныне будет
ей по душе. Меня так уязвило ее безразличие, что я не в силах был сдержать
гнева и заявил ей довольно резко, что не одобряю ее намерения и что, пока
она еще хоть немного уважает меня, я прошу ее решительно отказаться от
этой мысли. Одновременно я распорядился вызвать особу, предназначенную ей
в компаньонки, которую еще накануне предупредил об этом письменно.
То была вдова адвоката, оставшаяся после мужа со скудными средствами;
она с радостью приняла мое приглашение, сулившее ей ряд преимуществ. Жила
она по соседству и пришла ко мне почти тотчас же; я ей подробно объяснил,
какие услуги она может мне оказать, если близко сойдется с Теофеей. Они
очень понравились друг другу, и Теофея безропотно подчинилась моей воле.
В этом приятном обществе терзания мои утихли. Я все принимал только из
рук моей любезной гречанки. Я разговаривал только с нею. Я внимательно
выслушивал только ее ответы. Во время самых жестоких припадков недуга, к
которому я отныне приговорен на всю жизнь, малейшее внимание ее ко мне
приносило мне облегчение, и постоянные боли не мешали тому, что временами
я испытывал радостное волнение. Казалось, она внимательно следит за ходом
моей болезни, и я никогда не замечал, чтобы долгие бдения у моей постели
были ей в тягость. Впрочем, я каждый день заставлял ее гулять по нескольку
часов или развлекаться в театре, куда она отправлялась со своей
компаньонкой. Иной раз мне приходилось настаивать на этом. Отлучки ее
бывали непродолжительны, и я никогда не замечал, чтобы возвращение домой
было для нее тяжкой обязанностью.
Однако это приятное положение дел было нарушено ее первой наставницей,
весьма огорченной тем, что ее уволили; она пришла и снова отравила мой
покой подозрениями, которые мне так и не удалось проверить.
Здесь я всецело предоставляю читателю судить о моих переживаниях; пусть
он сам решит, как толковать то странное и загадочное, что он заметил в
характере и поведении Теофеи.
Обвинения этой женщины были отнюдь не двусмысленны. Высказав сожаление
по поводу моей болезни, не позволяющей мне ясно видеть то, что происходит
у меня в доме, она напрямик сказала мне, что граф де *** постоянно видится
с Теофеей и что ему удалось внушить ей любовь, которой он никак не мог
добиться, пока Теофея находилась под ее опекой. Не дав мне прийти в себя
от изумления, вдова добавила, что любовники встречаются по ночам не более
не менее, как в комнате Теофеи, которая расстается со мною вечерами с тем,
чтобы, забыв о стыде, предаваться неистовствам любви.
Эту гнетущую весть она мне сообщила, к счастью, в отсутствие Теофеи.
Мне не удалось бы скрыть убийственное впечатление, произведенное на меня
ее словами, а в деле такого рода важнее всего было не допустить огласки,
но разобраться в нем, соблюдая осторожность и тайну.
Первые мои раздумья были для Теофеи благоприятны. Я припоминал все ее
поступки, последовавшие за тем, как она решила почти не покидать меня в
моем уединении. Если исключить часы, которые я заставлял ее посвящать
прогулкам, она и на четверть часа не отлучалась из моей комнаты. Неужели
эти-то краткие мгновения она и посвящает любви? И может ли любовь
постоянно удовлетворяться такою малостью? Расставалась Теофея со мною
поздно вечером. Утром я видел ее по обыкновению живою и свежей. Так ли
действует общение с пылким любовником? Вдобавок она казалась все такою же
скромною и разумною, а особенно нравилось мне в ней неизменное сочетание
сдержанности и веселости, которое говорило как об умеренности желаний, так
и об уравновешенности мыслей. Наконец, мне были известны легкомыслие и
неосторожность ее обвинительницы, и, хотя я и не считал эту Женщину
способной на клевету, я все же понимал, что, осудив ее поведение, обидел
ее и теперь она старается отомстить мне, или Теофее, или особе, которую я
пригласил на ее место.
И вот, поскольку она еще жила в моем доме и было желательно, чтобы
тайна, которую она мне сообщила, осталась между нами, я сказал ей, что
столь тяжкие обвинения требуют двоякого рода осторожности, которой она,
надеюсь, и будет придерживаться: во-первых, все это следует хранить в
тайне как из уважения к моему дому, так и из уважения к юной гречанке;
во-вторых, нельзя считать сообщенное мне твердо установленной правдой,
пока она не будет подтверждена неоспоримыми доказательствами.
- Молчание, к которому я вас так настоятельно призываю, - сказал я, -
это требование, нарушив которое вы превратите меня в своего смертельного
врага. Что же касается доказательств, которые я хочу получить, то, как вы
сами понимаете, они совершенно необходимы, и если вам не удастся еще раз
проверить правильность вашего открытия, вы сами навлечете на себя
нежелательные подозрения.
Мы расстались весьма недовольные друг другом; она не встретила с моей
стороны того доверия, на которое рассчитывала, а я увидел в ее рвении
больше горечи и запальчивости, чем искреннего желания услужить мне.
Прошли два дня, ставшие для меня веками тревог и мучений, ибо мне
приходилось жить возле Теофеи, сдерживая себя. Мне хотелось, чтобы она
оказалась невиновной, и в то же время, если бы вина ее подтвердилась, я
хотел бы узнать все подробности ее дурного поведения. В конце концов, на
третий день, вечером, полчаса спустя после того как Теофея от меня ушла,
ее врагиня с озабоченным видом вошла в мою комнату и шепнула мне, что
сейчас я могу застать Теофею с ее возлюбленным. Я не верил своим ушам, и
ей пришлось несколько раз повторить эти жестокие и оскорбительные для меня
слова. Она повторила их с такими подробностями, что все мои сомнения
рассеялись. Я лежал в постели, обессиленный обычной болью, и мне
потребовалось немало усилий, чтобы последовать за нею.
Какие к тому же пришлось принять меры предосторожности, чтобы отвлечь
внимание челяди! Правда, на все эти приготовления ушло много времени. Под
влиянием страха и отвращения я действовал особенно медленно. Все же я
решил отправиться в комнаты Теофеи. Мы шли со свечой, которую несла сама
госпожа ***. За два шага до двери свеча погасла. Потребовалось еще
несколько мгновений, чтобы снова зажечь ее.
- Как бы поклонник не воспользовался этим и не ускользнул, - сказала
моя вожатая, вернувшись с огнем. - Однако дверь нельзя отворить и закрыть
бесшумно, - добавила она.
Мы постучались. Я дрожал, и ум мой был в таком смятении, что я не
разбирался в происходящем. Нас заставили прождать некоторое время, прежде
чем служанка Теофеи отперла дверь; она была крайне удивлена, увидев меня у
двери ее хозяйки в столь поздний час.
Одна ли она? Лежит ли? Я в великом волнении задал служанке несколько
вопросов такого рода. Обвинительница хотела сразу же войти. Я удержал ее.
- Теперь уже невозможно ускользнуть отсюда незамеченным, - сказал я ей.
- Это единственная дверь. Если Теофея окажется невиновной, я буду в
отчаянии, что мы нанесли ей такое оскорбление.
Тем временем служанка уверяла меня, что госпожа ее в постели и
безмятежно спит. Но достаточно было шума, поднятого нами, чтобы разбудить
ее; нам послышался какой-то шорох, и врагиня ее стала, казалось, еще
нетерпеливее. Пришлось последовать за нею и миновать переднюю, Теофея
тщетно звала свою камеристку, обычно спавшую в соседней комнате, и
испугалась, услышав за дверью какой-то шум. Она встала и, к моему
изумлению, сама отворила нам дверь.
Ей не потребовалось много времени, чтобы одеться. На ней было весьма
легкое одеяние, и я не удивился тому, что спальня ее освещена, ибо знал,
что она не любит темноты. Но я видел ее бодрствующей, в то время как меня
уверяли, будто она спит. Я заметил, что она испугана и смущена, и не мог
объяснить это только тем, что ее удивило мое неожиданное появление. Слова
госпожи *** так завладели моим воображением, что малейший беспорядок в
спальне казался мне связанным с присутствием любовника и с распутством, в
котором ее обвиняли. Она дрожа спросила, что привело меня к ней в столь
поздний час.
- Ничего, - ответил я грубо, как никогда с ней не разговаривал.
Я оглядывался по сторонам, ища доказательства, которые подтвердили бы
мои подозрения. В комнате было мало мебели, поэтому легко было ее
осмотреть. Я отворил дверь в закуток; там также невозможно было
спрятаться. Я нагнулся, чтобы заглянуть под кровать. Внимательно все
осмотрев, я наконец удалился, не произнеся ни слова и даже не ответив на
вопросы Теофеи, крайне удивленной этой странной сценой. Входя к ней, я не
помнил себя от стыда и возмущения, а теперь был не менее смущен, ибо
боялся, что был несправедлив.
Обвинительница оставалась в передней как бы на боевом посту.
- Пойдемте, - сказал я ей упавшим голосом. - Боюсь, что вы вовлекли
меня в историю, подлость которой я уже сознаю.
Она была взволнована не меньше меня и лишь после того, как мы вышли от
Теофеи, стала уверять меня, что граф, по-видимому, скрылся, ибо она
клянется, что собственными глазами видела, как он поднимался по лестнице и
вошел в комнаты Теофеи.
Мне нечем было опровергнуть свидетельство женщины, которую я не мог
обвинить в обмане, и в то же время меня удивляло, что сам я ничего не
обнаружил в спальне Теофеи. Поэтому, видя в этом приключении лишь повод
для смятения и растерянности, я решил поскорее улечься в постель, чтобы
прийти в себя от пережитого потрясения. Однако, помня о тревоге, в которой
я оставил Теофею, и под влиянием бурных чувств, поднявшихся в моем сердце
в ее защиту, я послал к ней слугу, прося ее не волноваться. Я сожалел, что
тогда так упорно молчал. Она могла сделать из моего поведения страшные
выводы, и мысль об этом произвела бы на ее сердце и ум гнетущее
впечатление, если она действительно не виновата. Мне доложили, что слуга
застал ее в слезах и что на слова мои она ответила лишь вздохами и
жалобами на свою судьбу. Я был этим так растроган, что если бы
прислушивался только к этому чувству, то вернулся бы к ней, чтобы ее
утешить. Но сомнения, теснившиеся в моем уме, или, лучше сказать, почти
неопровержимые доводы, казалось бы, лишавшие меня всякой надежды на ее
невиновность, удручали меня, и я провел всю ночь в страшном изнеможении.
Я решил наутро отправиться к ней, предупредив ее появление у меня, как
для того, чтобы умерить свою растерянность, так и с расчетом добиться от
нее признания. Долгая совместная жизнь и привычка разбираться в ее
помыслах давали мне надежду, что истина скоро мне откроется, а если бы я
должен был отказать Теофее в уважении, я все же хотел оградить ее от
насмешек ее недоброжелательницы, утаив от последней все, что мне удастся
выяснить. Отчасти поэтому я хранил молчание накануне, когда искал следов
ее дурного поведения. Я хотел избежать упреков в том, будто сознательно не
смотрю правде в глаза, и я не пощадил бы Теофею, если бы, себе на горе,
застал ее с графом; но какая-то ничтожная доля надежды все еще сдерживала
мои опасения, и я решил воспользоваться малейшим поводом, чтобы побудить
компаньонку отказаться от ее подозрений; я уже собрался упрекнуть ее в
том, что она чересчур неосмотрительно дает волю своему воображению, и тут
особенно смутили меня упорные утверждения, что она видела графа
собственными глазами.
Едва я собрался идти к Теофее, как мне доложили, что она направляется
ко мне. Я был ей признателен, что она делает первый шаг. Она постаралась
придать своему лицу спокойное выражение, но я все же заметил на нем следы
слез. Глаза ее были опущены, и некоторое время она не решалась поднять их
на меня.
- Как же так, Теофея, - сказал я, опережая ее, - неужели вы могли
пренебречь своими убеждениями? Вы уже не та скромная и целомудренная
девушка, добродетель которой всегда была мне дороже ее красоты? Боже мой!
Любовное свидание ночью! Я не застал вас с графом - этот смертельный удар
миновал меня, но кое-кто видел, как он входил в вашу спальню, и это
отвратительное приключение - не первое.
Я пристально всматривался в нее, чтобы уловить ее малейшие душевные
движения. Она долго плакала, она рыдала, голос ее стал глухим от слез; я
был глубоко взволнован и с нетерпением ждал ее признания, а она тоже
находилась во власти обуревавших ее чувств.
Наконец к ней вернулся дар слова:
- Видели, как он вошел ко мне? - вскричала она. - Кто же видел? Кто
осмеливается бросить мне столь тяжкое обвинение? Это, конечно, госпожа
***, - продолжала она, назвав свою прежнюю компаньонку, - но если вы так
доверяете злобствующей женщине, то мне бесполезно оправдываться.
Эти слова несколько удивили меня. Я обратил на них особое внимание. Я
заключил из них, что Теофея не только знала о том, в чем я буду упрекать
ее, но знала и о намерениях этой женщины навредить ей.
- Слушайте, - сказал я, прерывая ее, - я не скрою, что именно госпожа
*** видела графа. Как же мне не верить ее свидетельству? Но если вы можете
сказать что-нибудь, чтобы хоть отчасти опровергнуть ее слова, я готов
выслушать вас.
Она несколько ободрилась и осмелела. Она сказала, что с тех пор, как
эта женщина не стала сопровождать ее, господин де Р *** перестал искать
встреч с бывшей компаньонкой и довольно резко ответил на несколько ее
записок, в которых она сообщала, что, несмотря на то, что положение ее
изменилось, он может по-прежнему приходить к ней. Он признался, что
комедии настал конец и с переменой в положении компаньонки отпадает и
причина, ради которой он эту комедию разыгрывал. Тогда госпоже *** стало
ясно, какую унизительную роль пришлось ей играть в этой интриге, а вместе
с тем она вообразила, что отношения между Теофеей и ее поклонником были
более близкими, чем у нее самой с ее кавалером; желая отомстить Теофее,
она стала любыми путями искать доказательств этому.
- Я знала о ее проделках, - сказала Теофея. - Каждый раз, когда я
выходила из дому, она посылала вслед за мною соглядатая, а вообразив,
будто я по ночам принимаю графа, она дошла до того, что поручила служанке
тщательно осмотреть мою постель. Чего только не сулила она моей
камеристке! Еще третьего дня она у моей двери перехватила письмо,
присланное мне графом. Она принесла его распечатанным: ее крайне
раздосадовало, что в нем оказались лишь весьма почтительные выражения; она
придала письму самый дурной смысл, какой только может быть подсказан
злобой, и притом пригрозила мне, что расскажет вам о нем.
Я сразу поняла, увидев вас вчера в моей спальне, что вас привели туда
ее наветы, - добавила Теофея. - Но ваше появление или, лучше сказать,
отчаяние, охватившее меня при мысли, что вы доверились моей
недоброжелательнице, повергло меня в оцепенение, которое вы не могли не
заметить. Теперь я умоляю вас избавить меня от этих жестоких
преследований.
Тут, вновь залившись слезами и дав волю греческой привычке унижаться,
которую она должна была бы позабыть во Франции, она бросилась на колени у
моего ложа и стала умолять исполнить ее просьбу, к которой я до сих пор
был глух.
- Монастырь, - говорила она хриплым от слез голосом, - монастырь - вот
единственный удел, оставшийся мне отныне, и единственное желанное для меня
пристанище.
Не знаю, что ответил бы я ей на это, ибо я был растроган ее слезами и
верил ей, а в то же время не мог считать ее обвинительницу чудовищно
подлой и злобной женщиной. На несколько мгновений я замер в
нерешительности и, как ни напрягал мысли, не мог найти решения вопроса.
Но вот дверь моя отворяется. Появляется госпожа ***, то есть врагиня
Теофеи, а быть может, и моя - во всяком случае, источник всех наших
треволнений. Ждать ли мне от ее прихода разъяснения тайны или ждать новых
загадок? Я не успел даже задуматься над этим.
Она, конечно, знала, что Теофея у меня, и, боясь, как бы той не удалось
оправдаться в моих глазах, явилась, чтобы напасть на нее и защитить самое
себя. И вот она яростно набросилась на Теофею. Она осыпала ее столь
жестокими упреками, что, будь Теофея виновна или нет, ей все равно не под
силу было вынести такой поток оскорблений. С ней случился глубокий
обморок, из которого моим слугам долго не удавалось ее вывести. Когда
обвинения компаньонки обрушились на Теофею с новой силой, я совсем,
перестал разбираться в этой страшной схватке; одна упорно утверждала, что
видела, как граф входил в комнату, где мы его искали, другая решительно
уверяла, что это гнусная клевета.
Эта бурная сцена огорчала меня даже больше, чем Теофею. Наконец,
раздираемый противоречивыми чувствами, в которых сам не мог разобраться,
не решаясь ни отказать госпоже *** в уважении, ни проникнуться гневом и
презрением к Теофее, я с сокрушенным сердцем приказал им замолчать и
посоветовал забыть о распре, сама мысль о которой должна внушать им не
меньшее отвращение, чем мне.
- Вы останетесь при мне, - сказал я Теофее, - и будете вести себя так,
что вам не страшны будут никакие подозрения. И вы, госпожа ***, тоже
будете по-прежнему жить в моем доме, но если вздумаете вновь выступить с
необоснованными обвинениями, то вам придется немедленно подыскать себе
другое пристанище.
Я имел полное право пригрозить ей, ибо только моими щедротами она и
могла существовать.
После этого странного случая я продолжал наслаждаться присутствием
Теофеи и беседами с нею, но больше уже не стремился ни к чему иному, как
только к счастью видеть и слушать ее. Мой недуг, а может быть, и
впечатление, оставшееся от той прискорбной сцены, незаметно излечили меня
от любви.
Если Теофея поддавалась слабости, то пусть рассказа об этом читатели
ждут от ее возлюбленных. Слухи о них не проникали в мое уединение. Даже о
смерти ее я узнал лишь несколько месяцев спустя после этого рокового
события, ибо родственники мои и друзья, навещавшие меня, тщательно
умалчивали о нем.
Как только до меня дошла эта весть, я решил в письменном виде
запечатлеть все, что связывало меня с этой пленительной чужестранкой;
пусть читатель судит о том, была ли она достойна моей любви и моего
уважения.
Популярность: 6, Last-modified: Thu, 10 Oct 2002 08:24:29 GmT