----------------------------------------------------------------------------
Перевод А. Ливерганта
Thomas Love Peacock. Nightmare Abbey. Gryll Grange
Томас Лав Пикок. Аббатство Кошмаров. Усадьба Грилла
Серия "Литературные памятники"
Издание подготовили: Е. Ю. Гениева, А. Я. Ливергант, Е. А. Суриц
М., "Наука", 1988
OCR Бычков М.Н.
----------------------------------------------------------------------------
{* "Письма и дневники лорда Байрона с замечаниями из его жизни" Томас
Мур; в двух томах, т. 1, Лондон, 1830 год (Меррей).}
Первый том ставит нас отчасти в невыгодное положение. Старая мудрость:
Respice finem {Помни о конце (лат.).} - как нельзя более применима к
биографии. Особое удовольствие, а также польза, извлекаемые из произведений
этого жанра, зависят от исследования характера - с этой точки зрения
последний акт жизненной драмы часто проливает свет на первый. Немного
найдется на свете таких бесхитростных людей, которые бы позволили даже самым
своим ближайшим друзьям судить, что в их характере искусственно, а что
истинно; под искусственным мы понимаем напускные, притворные свойства,
которые в соответствующей ситуации отбрасываются так же легко, как маска или
маскарадный костюм; так же легко, как во времена Французской революции
многие почтенные члены общества срывали с себя сутану, коль скоро она
переставала быть постоянным источником дохода. Крайние случаи такой
искусственности характера можно обнаружить в бесстрастности старшего Брута
{1}, в притворном безумии Эдгара {2}, в напускной глупости Леона {3}. В
меньшей степени этой притворной личиной прикрываются так или иначе все люди,
- мало кому в этом мире удавалось ни разу не видеть старого друга в новом
обличье; только время способно (ό παντέλ εαεγκοξ χρόνος {время все ставит на
свое место (греч.).}, как замечательно сказал Софокл) доказать, является ли
стремящийся к славе юный сенатор истинным патриотом или его патриотизм в
основе своей либерально-ханжеский; кем по сути своей является пылкий
республиканец: Наполеоном или Вашингтоном? Под истинным в характере мы
подразумеваем такие человеческие свойства - как нравственные, так и
умственные, - которые остаются неизменными на протяжении всех самых зрелых
человеческих лет и которые при стечении обстоятельств, пусть и самых
неблагоприятных, только еще более развиваются и крепнут. Примером этих
качеств в их худших, равно как и лучших, проявлениях может служить, с одной
стороны, любовь к развлечениям, свойственная игрокам и пьяницам, которая
ведет их к нищете и могиле, и, с другой стороны, любовь к своей отчизне и к
человечеству, которая отличает таких людей, как Вашингтон, Джефферсон,
Франклин, и их соратников по Северо-Американской революции.
Солон уговаривал Креза {4} дождаться конца жизни, прежде чем
высказываться о человеческом счастье, что столь же необходимо при вынесении
категорических суждений о характере человека. Основное достоинство этой
биографии определялось бы тем светом, какой она должна была пролить, на
характер лорда Байрона. С нашей, по крайней мере, точки зрения, книга эта
открыла немного нового в его характере, да и то немногое, что открыто,
отнюдь не рассчитано на то, чтобы воздать должное его памяти.
Лорд Байрон всегда сам был вершиной своего искусства. Кто бы ни
находился на его картинах, передний план неизменно оставался за ним. Кто-то
совсем по другому поводу сказал о Колридже: "Он сделал читателя своим
доверенным лицом". Что же касается признаний лорда Байрона, это были скорее
полупризнания, более рассчитанные на то, чтобы подогреть любопытство, нежели
удовлетворить его. Байрон никогда не скрывал своих чувств, однако он скорее
намекал, чем сообщал об обстоятельствах, их породивших; его намеки были
полны туманных самообвинений в воображаемых преступлениях, которые,
естественно, тут же становились предметом досужих сплетен ничем не
гнушающейся публики. Он и впрямь в своих сочинениях и беседах, особенно в
последние годы жизни, отдал должное мистификации; он говорил многое из того,
что приводило в совершенное замешательство добросовестных его биографов,
которые были вынуждены сообщать то, во что не верили другие, считавшие, что
раз он так не думал, значит, он не мог такое сказать, что совсем не одно и
то же. Многие из его признаний капитану Медвину {5} и мистеру Ли Ханту {6}
отдавали мистификацией. Это были признания под стать итальянской opera buffa
{комической опере (ит.).}, где ремарки in confidenza {доверительно (ит.).}
неизменно означают, что в словах действующего лица не будет ни слова правды.
Лорда Байрона с самого начала отличало неукоснительное стремление к истине,
однако падение нравов сказывается на правдивости даже самых чистосердечных
людей, а потому, учитывая всю меру превратного понимания, мы все же считаем
для себя невозможным читать мемуары Медвина и Ханта, не отдавая отчет в том,
что оба достойных джентльмена находились во власти самой беззастенчивой
мистификации. Лорд Байрон беседовал с ними в том же духе, в каком писалась
большая часть badinage {шуток (проделок) (фр.).} "Дона Жуана", как,
например, в следующем отрывке:
Я, чтоб читатель-скромник не бранил,
"Британский вестник" бабушкин купил.
Я взятку положил в письмо к издателю
И даже получил ответ:
Он мило обещал (хвала создателю!)
Статью - хвалебных отзывов букет! {7}
Издатель воспринял эти строки как серьезное обвинение и принялся самым
жалостливым образом умолять лорда Байрона отказаться от них, взывая к его
чести джентльмена и благородному происхождению. За что и был выставлен на
всеобщее осмеяние, ибо никто не воспринял этот. пассаж как обвинение, во
всяком случае серьезное.
Эту склонность лорда Байрона подметил и мистер Мур, он приводит одно
письмо мистеру Далласу:
"Лорд Байрон никогда не мог отказать себе в удовольствии блеснуть
остроумием за счет собеседника. Особенно он любил озадачивать и
мистифицировать назойливых и самодовольных советчиков. Выходки, которые он
позволял себе еще мальчишкой с ноттингемским шарлатаном Лавендером, были
лишь первыми проказами, которыми он забавлялся на протяжении всей своей
жизни, издеваясь над многочисленными мошенниками, общению с которыми был
обязан своей знаменитости и светскости" (с. 135).
Совершенно очевидно, что человек, так пишущий, будет так же и говорить,
особенно с людьми, которых он не слишком уважает. Мы не станем сейчас
вдаваться в казуистику этого вопроса, равно как и решать, при каких целях
мистификация особенно действенна: то ли чтобы измываться над заносчивым
легковерием, то ли чтобы ввести в заблуждение неуместное любопытство.
Великие люди пользовались ею, и великие люди находили ей оправдание.
Quantunque il simular sia le piu volte
Ripreso, e dia di mala mente indici,
Si trova pur' in moite cose e moite
Aver fatti evidenti benefici,
E danni, e biasmi, e morti aver gia tolte,
Che non conversiam sempre con gli amici,
In questa, assai piu oscura, che serena,
Vita mortal, tutta d'invidia plena {*}.
{* Аристо. "Неистовый Роланд", песнь IV. (Примеч. автора).
Хотя притворство и заклеймено,
Как призрак душ коварных, порицаньем.
Но все ж во многих случаях оно
Является для нас благодеяньем,
Предотвратив несчастье не одно:
Не только с дружеским благожеланьем
Встречаемся в земной юдоли мы,
И зависти исполненной, и тьмы.
(ит., Пер. А. И. Курошевой)}
Что же касается нас, то мы надеемся, что никогда не воспользуемся и уж
определенно не найдем оправдания мистификациям. Мы будем оставаться верны
мудрости древних британских бардов: "Истина против мира". Но если и есть
чей-то жизненный опыт, оправдывающий подобную практику, так это жизненный
опыт личности, существующей вне общества и являющейся предметом пересудов; в
замкнутую жизнь такой личности просачивается целый сонм маленьких Босуэллов
{9}, этих вездесущих соглядатаев, которые, располагай они хоть самыми
ничтожными сведениями, готовы при первой же возможности передать их во
власть общественному мнению, если только его наперсник имел неосторожность
обмолвиться чем-то, что способно разжечь сластолюбивый аппетит читающей
черни. В этом отношении весьма показательны наивные наблюдения мистера
Ханта, состоящие в том, что никому не приходилось видеть "настоящего"
Байрона совершенно трезвым и что вышеозначенный Байрон прилагал все усилия к
тому, чтобы не напиваться в обществе мистера Ханта. "Выдуманный Байрон"
постоянно подвергался насмешкам и пребывал в отчаянии; если верить мемуарам
мистера Ханта, то Байрон только и делал, что по сто раз на дню становился
предметом остроумнейших замечаний самого мистера Ханта, его супруги - миссис
Хант, всей оравы маленьких Хантов. Короче говоря:
Тростинкой преградите путь Отелло,
И он свернет... {10} {*}
{* Нижеследующие отрывки из мемуаров мистера Ханта лишь подтверждают
нами сказанное. (Примеч. автора).}
Мы не рецензировали мемуары мистера Ханта. "Ежеквартальное обозрение"
сполна воздало им должное, и хотя журнал умолчал о некоторых вещах, которые
мы бы упомянули, и упомянул многое из того, о чем мы бы, безусловно,
умолчали, - было бы actum agere {делать уже сделанное (лат.).} вновь
обращаться к той же теме. Нас нимало не интересуют те мотивы, которыми
руководствовалось "Ежеквартальное обозрение". Их старый политический
противник предстал в явно неблагоприятном нравственном освещении. Вздорное
самомнение, переливающееся через край тщеславие, которое, подобно сотне
фонтанов на реке Хоанго, бьет из каждой страницы; готовность презреть самыми
интимными признаниями; никчемность всех тех сведений, которыми располагает
автор; жалкие издевки напыщенного ума; причудливые и нелепые фигуры речи;
несуразные представления о морали и нравах; постоянное самовыпячивание;
явное стремление забить том бессмысленными подробностями на потребу
беспринципного книготорговца, который уснащает именем лорда Байрона
соответствующее количество страниц; неустанно расточаемые похвалы блестящему
остроумию автора и его семьи; наконец, безусловный malus animus {дурной тон
(лат.).} всего сочинения - все это являло собой столь завидный материал для
критики, что обозрение могло себе позволить на этот раз действовать по
справедливости и клеймить своего противника, не прибегая к испытанному
средству злостного искажения и обмана.
Многочисленными примерами озорства, когда автор вовсе не рассчитывает,
что его высказывания примут всерьез; того озорства, какое превращается
усилиями его литературных интерпретаторов в нечто, о чем писатель и не думал
помыслить, пестрят письма лорда Байрона, приведенные в этом томе; так он
пишет матери из Константинополя:
"X., который передаст тебе это письмо, направляется прямо в Англию, и,
поскольку он полон впечатлений, я не стану предвосхищать его; прошу тебя,
однако, не верить ни одному слову из того, что он расскажет, а довериться
мне, если у тебя есть желание узнать правду".
Всякий, кто прочтет этот том, несомненно воспримет эти строки как
шутку, однако нетрудно представить себе, что его биографы откомментировали
бы это письмо примерно так: "Он был весьма дурного мнения о правдивости
мистера Хобхауса {11} и настойчиво уговаривал меня не верить ни одному его
слову".
Не станем приводить других примеров. Том изобилует ими. Мы считаем, что
капитан Медвин и мистер Ли Хант были людьми благородными, а потому
воспринимали все всерьез. В действительности же тот и другой пользовались
его доверием не больше, чем общество в целом, вот почему их неполные и
зыбкие сведения не вызывают ничего, кроме досады.
Ничто еще не возбуждало столь сильного любопытства и не вызывало столь
горького разочарования, как биография, которую оставил по себе лорд Байрон и
которую мистер Мур предал огню. Мистер Мур называет ее "биографией, или,
верней сказать, записками, которыми по различным причинам решено было
пожертвовать" (с. 656). Записки эти, таким образом, безвозвратно исчезли, а
мистер Мур остался единственным, кто пользуется репутацией самого сведущего
человека в королевстве в отношении всего, что касается великого поэта;
репутацией человека, имеющего доступ к самым обширным материалам его
биографии, способного, как никто иной, свести эти материалы в единое целое.
К великому сожалению, однако, оказалось, что все, что стоило
рассказать, рассказывать не пристало. То, что более всего возбуждало
любопытство публики, - что же предшествовало тайне? - по-прежнему остается
тайной. Все это, как и сон Основы, и по сей день хранится в погребенных
тайниках невысказанного.
Основа: "Глаз человеческий не слыхал, ухо человеческое не видало, рука
человеческая не способна схватить, язык человеческий не способен понять, а
сердце человеческое не способно выразить, что такое был мой сон!" {12}
Друзья, я могу рассказать вам чудеса, но не спрашивайте у меня какие,
потому что если я вам расскажу, то не буду истинный афинянин. Я расскажу вам
все точь-в-точь, как случилось.
Пигва: Говори, говори, любезный Основа.
Основа: Ни слова обо мне. Все, что я скажу вам теперь, это то, что
герцог кончил обедать {13}.
К сожалению, добрая половина этого солидного тома посвящена вещам не
более важным, чем обед у герцога.
Поговорим теперь о содержании первого тома, делая лишь те замечания,
какие сами напрашиваются, и приберегая общие выводы ко времени выхода в свет
второго тома.
Том начинается со сведений о родословной лорда Байрона. "В характере
великого поэта, - пишет мистер Мур, - одной из самых главных черт была
гордость за свою родословную". Эта родословная бегло прослеживается автором
от Ральфа де Буруна, чье имя занимает особое место в "Книге судного дня"
{14} в перечне землевладельцев Ноттингемшира (с. 1), далее к сэру Джону
Байрону Малому с Большой Бородой (с. 3), который во время распада монастырей
получил из рук короля церковь и небольшой монастырь в Ньюстэде с
прилегающими землями; к сэру Джону Байрону, которому в 1643 году король Карл
I пожаловал титул "барона Байрона Рогдейского в графстве Ланкастер" и
который изображается самым преданным, стойким и бескорыстным сторонником
короля, и вплоть до деда, двоюродного деда и отца поэта; первый из них -
адмирал Байрон, чьи кораблекрушение и невзгоды привлекли к себе немалое
внимание и расположение общества; второй - лорд Байрон, который в 1765 году
предстал перед судом палаты лордов за убийство на дуэли - а точнее, в
потасовке - своего родственника и соседа, мистера Чаворта; и третий, капитан
Байрон, ничтожество и распутник, женившийся сначала на бывшей жене лорда
Кармартена, которую он предварительно увел от мужа, а впоследствии, после ее
смерти, на мисс Кэтрин Гордон, единственной дочери и наследнице Джорджа
Гордона из Гикта. Единственным ребенком от первого его брака была
достопочтенная Августа Байрон, ныне - жена полковника Ли; единственным
ребенком от второго брака был герой настоящих мемуаров, который родился в
Лондоне на Холлс-стрит 22 января 1788 года; ко времени его рождения его
мать, вышедшая замуж в 1785 году, превратилась из женщины среднего достатка
в практически неимущую, жившую всего на 150 фунтов в год, а его отец успел
промотать все свое состояние. Дама эта отнюдь не была исключением из аксиомы
деревенского судьи Сайленса: "Коротка ль, высока ль - баба дрянь всегда"
{15}; более того, она была сущей мегерой. Эта достославная парочка развелась
в 1790 году, а муж умер в 1791-м. Маленький Байрон остался с матерью,
учившей его злословить, и с няней, которая учила его повторять псалмы и
рассказывала ему легенды и сказки на сон грядущий. Еще до того, как ему
минуло восемь лет, он успел множество раз прочесть Библию, причем Ветхий
завет читал из удовольствия, а Новый - по принуждению.
Хромота - следствие несчастного случая при рождении - с ранних лет была
для него предметом боли, неудобства и унижения.
Свое образование он начал в дешевой дневной школе в Абердине, где
решительно ничем себя не проявил. В 1796 году в оздоровительных целях мать
увезла его на север Шотландии, в горы, где впервые проявилась его любовь к
горным пейзажам; в возрасте восьми лет он уже был влюблен в свою
"шотландскую Мэри"; мистер Мур пространно рассуждает на эти две темы -
горные пейзажи и ранняя любовь.
Со смертью своего двоюродного деда в 1798 году он унаследовал его титул
и поместья, и поскольку последние были заложены и перезаложены, то и первый
ложился на него тяжким бременем. Он попадает в руки ноттингемского знахаря
по имени Лавендер, который под предлогом лечения ноги жестоко мучил его. Эти
невзгоды совпали по времени с уроками латыни, которой его обучал почтенный
школьный учитель мистер Роджерс.
В 1799 году его увезли в Лондон, и его ногой занялся доктор Бейли, а
образованием - учебное заведение доктора Гленни в Далвиче, где было сделано
все возможное, чтобы отучить его от того немногого, чему он выучился в
Шотландии, в результате чего Байрон начал все сначала, и дело пошло, однако
успехам мальчика во многом препятствовала мать, не отпускавшая его от себя
ни на шаг.
В 1800 году он испытал второе детское увлечение, предметом которого на
этот раз стала юная кузина мисс Паркер.
В 1801 году он поступил в Харроу {16}, будучи, как сказал доктор
Гленни, "настолько неподготовленным, насколько может быть неподготовленным
молодой человек, получивший двухлетнее начальное образование, которое
сводилось на нет любыми уловками, отвращающими ученика от наставника, школы
и серьезных занятий".
Однако в Харроу Байрон неожиданно проявил себя отличным спортсменом; он
не раскрывал учебников и набирался самых общих сведений, читая книги по
истории, философии и другим наукам, что совершенно противоречит железному
порядку и дисциплине наших учебных заведений, вводимых во имя искоренения
любви к чтению. Уважение соучеников он завоевывал себе кулаками. В этой
части мемуаров автор приводит огромное количество малозначащей и бессвязной
информации.
В 1803 году он влюбляется в свою кузину мисс Чаворт; поскольку мистер
Мур многое связывает с этой неудачной привязанностью и поскольку описание
этого эпизода весьма показательно для содержания и формы мемуаров в целом,
приводим весь отрывок, связанный с этим событием <...>
В то, что эта любовная связь повлияла на всю его дальнейшую жизнь, мы
со своей стороны решительно отказываемся верить. Вернее было бы сказать, что
его умонастроение повлияло на увлечение. Ему вообще было свойственно всегда
стремиться к недостижимому. Если бы он все-таки женился на этом своем
кумире, сделал бы по отношению к ней тот же вывод, какой делал в отношении
всех своих более удачных увлечений:
Прием из жизни взятый, не из книг!
Но многое теряет без возврата
Кто овладел им. Цели ты достиг.
Ты насладился, но чрезмерна плата.
Чайльд Гарольд, Песнь I, 35 {*} {17}
{* Пер. В. Левика.}
Всю свою жизнь он стремился к тому, чего не мог достигнуть. Он подбирал
далеко не самое лучшее из того, что оказывалось на его пути волею
обстоятельств, и довольствовался горничной, не сыскав взаимности у Елены,
которая по-прежнему оставалась желанной, ибо была недоступна. Как говорит
греческий поэт:
Свинья, имея один желудь {18}, хочет получить и другой,
А я, имея прекрасную дочь, хочу получить и другую.
В этом мироощущении нет ничего необычного, равно как и в заблуждении
человека, считающего, что одно подобное разочарование отразилось на всей его
жизни. Необычность Байрона не в этом, но в том, что он нашел человека,
который в это поверил.
Что же касается круга чтения лорда Байрона в Харроу, то мистер Мур
позволяет себе пару отступлений, посвященных классической литературе, что,
особенно если вспомнить его эпикурейство и некоторые соображения на этот
счет {Вестминстерское обозрение, Э XVI.}, наводят на мысль о лисе и
винограде.
В 1805 году лорд Байрон был переведен в Кембридж, в колледж Святой
троицы. В 1806 году, когда он гостил у матери в Саутвелле, что-то так
взбесило ее, что она воплотила свой гнев в кочергу и щипцы для угля. От этой
Юноны и ее смертоносных орудий он бежал в Лондон, после чего всю жизнь
старался держаться от нее подальше.
В 1807 году он издал небольшой том стихов {19}, предназначенных для
узкого круга друзей. Поскольку тема эта представляется мистеру Муру
необычайно интересной, к тому же совершенно безопасной, наш биограф уделяет
ей весьма значительное место. Он также подолгу распространяется о спортивных
успехах своего героя, о его неосведомленности в лошадях, любви к собакам и
огнестрельному оружию, о его вере в ясновидение, привидения и прочее; о его
боязни растолстеть, о его комплексах, вызванных хромотой, о его
разнообразном чтении, о том удовольствии, с каким он, отвлекаясь от
академической программы, читал "Сказки Матушки Гусыни" {19а}, купленные у
уличного торговца. Res memoranda novis annalibus {То, о чем следует
упомянуть в новых анналах (лат.).}.
Автором приводится также длинный список книг, которые лорд Байрон
прочел к тому времени, то есть к ноябрю 1807 года. Список этот весьма
обстоятелен, в особенности что касается книг по истории. Мистеру Муру
кажется, что мало кто из студентов так много читал, - и в этом мы не можем с
ним не согласиться, хотя и не без существенных оговорок. Ведь то, что многие
называют чтением, зачастую оборачивается лишь мимолетным пролистыванием -
именно так, по всей видимости, "читалось" большинство из приведенных здесь
книг. "Бесчисленное количество греческих и латинских поэтов". По крайней
мере, к этому заявлению нельзя не отнестись скептически. Если бы Байрон
прочел хотя бы десяток греческих поэтов, он никогда бы не допустил такой
нелепой ошибки, с какой мы сталкиваемся в "Дон Жуане":
Реки морской живые берега,
Дворцами испещренные богато...
Песнь V, 3 {*}
{* Пер. Н. Я. Дьяконовой.}
Он говорит в Примечаниях на "реки морской": "Это выражение Гомера
вызвало много критических замечаний. Оно не соответствует нашим
"атлантическим" представлениям об океане, но оно вполне применимо к
Геллеспонту и Босфору, поскольку Эгейское море все усеяно островами".
Нам неизвестно, кого имеет в виду автор, говоря, что это выражение
часто критиковалось, однако человек, который прочел "бесчисленное количество
греческих и латинских поэтов", не мог не знать, что в соответствии с
представлениями древних Земля находилась в центре Мирового океана и что моря
были лишь его излучинами. Об этом можно судить хотя бы по щиту Ахиллеса -
чтобы не вдаваться в более специальные источники. Мировой океан обтекал щит
по краям, а Земля, которую он окружал, изображалась в центре.
Ἐν δέ τῖθει ποταμογο μεγα
᾽σθένος Ωκενοἶο
Ἄντυγα πάρ πυμἄτην σακεος
πυκα ποητογο {*}
{* Там и ужасную силу представит реки Океана, Коим под верхним он
ободом щит окружил велеленный (греч.). (Пер Н. И. Гнедича).}
"Hic utique manifestum fit, - говорит Хейне {20}, -
auctorem voluisse orbem terrarum in clypeo esse adumbratum" {*}.
{* Здесь становится окончательно ясно, что автор хотел, чтобы на щите
был изображен весь мир (лат.).}
Вот уж действительно "часто критиковалось"! Если кто его и критиковал,
так не иначе как английские читатели, озадаченные переводом Попа {21} или
отрывком Мильтона о Левиафане {22}. Пусть те, кто хочет знать всю правду,
прочтут начало "Писем" Дионисия {23}.
Ex pede Herculem {По ноге узнают Геркулеса (лат.).}. Человек, который
рассуждает в таком духе, ознакомившись с бесчисленным количеством греческих
и латинских поэтов (их, к сожалению, не составляет труда пересчитать по
пальцам), очевидно, мало что вынес из этого чтения. "Польза чтения, -
говорит Хорн Тук {24}, - зависит не от умения проглотить, а от способности
переварить".
Лорд Байрон прочел достаточно, чтобы произвести общее впечатление
массой отрывочных и неточных сведений, встречающихся в его сочинениях. Это
лучший вид чтения для всех тех, кто преследует цель лишь позабавить публику,
а, насколько мы можем судить по его биографии, лорд Байрон ничем более не
руководствовался.
"Я вижу, - говорит он (октябрь 1810 года), - что анонсируется "Дева
озера" {25}. Она, разумеется, написана в свойственном ему старом стиле
баллады и конечно же хороша. Что там ни говори, а Скотт лучше их всех. Ведь
цель всякого сочинительства - забава, а в этом он определенно преуспел" (с.
241).
Точно такой же смысл, если верить капитану Медвину, вкладывает Байрон и
в следующие слова: "Главная цель - добиться эффекта, неважно каким
способом". В этом отношении принципы его чтения вполне соответствуют
принципам чтения его друга и биографа и напоминают попавшийся нам на глаза
анонс французского труда по музыке, в котором говорится: "Здесь содержится
tout ce qui est necessaire pour en parler sans l'avoir etudie" {все, что
необходимо сказать без специального изучения (фр.).}.
Жизнь его в Кембридже ничем не отличалась от жизни других молодых
людей.
"После долгих раздумий, - пишет он 5 июля 1807 года из колледжа Святой
троицы, - я решил прожить еще год в Гранте {26}, так как мои комнаты (и
прочее) меня вполне устраивают. Несколько старых друзей опять бывают у меня,
и я завел множество новых знакомых, что вполне соответствует моей
общительности; думаю вернуться в колледж в октябре, если буду жив. Здесь
веду я самый рассеянный образ жизни: каждый день где-нибудь бываю, меня
зазывают на столько обедов, что я не в состоянии переварить их. Пишу это
письмо с бутылкой кларета в животе и со слезами на глазах, ибо я только что
расстался с моей красавицей, которая провела со мной вечер" (с. 113).
Далее он говорит уже более серьезно (21 января 1808 года):
"Я студент Кембриджского университета и в этом семестре буду держать
экзамен на степень магистра искусств, однако, задайся я целью постигнуть
логику, красноречие или добродетель, в Гранте это было бы невозможно; как
невозможно и в Эльдорадо, тем более в Утопии. Мозги кембриджских студентов
так же мутны, как воды Кема, их амбиции ограничиваются не церковью
христовой, а ближайшим вакантным приходом" (с. 134).
Мистер Мур подробно комментирует эти строки и высказывает мнение, будто
отвращение, которое испытывали Мильтон и Грей к Кембриджу, а Гиббон и Локк -
к Оксфорду, "определяются в основе своей ненавистью к дисциплине, столь
свойственной гению"; далее он распространяется об "обыкновении гения и вкуса
противостоять дисциплине":
Чем проще мысль, тем путанее речь -
Из слов не просто логику извлечь {*}.
{* Пер. А. Ливерганта.}
Здесь мистер Мур особенно глубоко заблуждается, как, впрочем, и во всех
случаях, требующих хотя бы начатков аналитического мышления. Если
университеты ничего не могут поделать с гениями, то их дисциплина, будь она
годна хоть на что-нибудь, может, по крайней мере, научить чему-то
посредственность и глупость, но ведь, в сущности, университетская дисциплина
не что иное, как притворство и обман, сводящие образование к пустым
формальностям; они прививают посредственности тихую ненависть к литературе и
превращают простодушного остолопа в безнадежного, неисправимого и
самодовольного кретина. Мильтон, Локк, Гиббон и Грей (да и сам лорд Байрон),
по их собственному признанию, многому выучились, несмотря на все попытки
университетов помешать им, и когда самые наши замечательные поэты, философы
и историки ополчаются против университетов, то в этом выражается, по мнению
мистера Мура, нелюбовь гения к дисциплине, а вовсе не то отвращение, какое
питают интеллект, знание, разум и истина к невежеству, стяжательству и
политическому подобострастию - плодам ложного представления об образовании и
науке.
Впрочем, нам бы не хотелось решать этот вопрос лишь на уровне
отвлеченных умозаключений. Для этого предоставим слово Мильтону, Гиббону,
Грею, чтобы они сами объяснили, почему университеты вызывали у них такую
ненависть и отвращение <...>.
* * *
Утверждение о том, это эти просвещенные и усердные люди, подчинившие
сами себя строжайшей дисциплине, невзлюбили свои университеты только потому,
что дисциплина претит чтению, выглядит un peu fort {чересчур (фр.).} даже
для мистера Мура. Но университеты влиятельны, а мистер Мур стремится
поддерживать хорошие отношения со всем, что имеет влияние. В дальнейшем нам
еще не раз предстоит убедиться в этом.
В 1807 году лорд Байрон выпускает "Часы досуга", а в 1808 году
"Эдинбургское обозрение" обрушивается, на него в духе, привычном для
обращения со всеми авторами, в особенности молодыми, которые, не входят в
продажный круг политических и литературных фаворитов; незадолго до этого
точно так же обошлись и с самим мистером Муром. Впрочем, мистер Мур, а
следом за ним и лорд Байрон в конечном счете пробились в этот заколдованный
круг; первый добился своего, пообещав пристрелить критика, чем доказал, что
он не только джентльмен, но и великий поэт; второй - тем, что безжалостно
высек своим сатирическим пером как своего рецензента, так и всех тех, кого
тот расхвалил {27}, что, коль скоро общественное мнение проявило
благосклонность к юному сатирику, представило его претензии на гениальность
в совершенно ином свете. Поскольку рецензия была беспринципной и угождала
разве что досужей злобе, "самому даровитому из критиков" ничего не
оставалось, как проглотить обличающую его инвективу, в которой, между
прочим, говорилось, что ему место в городской тюрьме, - после чего,
обменявшись между собой уколами (Мур раскритиковал Джеффри и Байрона,
Джеффри "разнес", как говорят критики, Мура и Байрона, а Байрон в свою
очередь разнес Джеффри и Мура), все три дарования стали закадычными друзьями
в литературном мире, отчего репутация каждого из них только выиграла у
просвещенной и проницательной публики. Поскольку мистер Мур не только поэт,
но и музыкант, мы рекомендуем ему воспользоваться этой беспроигрышной темой.
Мистер Мур приносит свои весьма неуклюжие и нерешительные извинения по
поводу того, как его друг-критик в свое время обошелся с его другом-поэтом.
"Этот плут - мой честный друг, сэр" {28}, - говорит Деви судье Шеллоу,
заступаясь за Уайзора. Сейчас мы не станем подробно останавливаться на этом,
потому что у нас еще будет возможность убедиться в том, каковы принципы
литературной критики, исповедуемые "Эдинбургским обозрением".
Много говорится и о месте сатиры в прессе. В оценке людей лорд Байрон
руководствовался исключительно личными пристрастиями, будь то
доброжелательность или отвращение. Мистер Мур пытается оправдать эту черту
Байрона тем, что поэт был подвержен новым впечатлениям и влияниям, которые
столь существенно сказывались на его противоречивых суждениях и
пристрастиях. Забавно наблюдать, как лорд Карлайль {29} превращается из
Роскомона {30} в болвана; как профессор Смит {31}, Английское Лирическое
Дарование, превращается из человека, ухитрившегося дискредитировать даже
университет, в того, кто чуть ли не восстановил его доброе имя; как сэр
Уильям Гелл {32} одним росчерком пера возведен; из шута в классики на том
лишь основании, что лорд Байрон совершенно случайно познакомился с ним,
когда тот находился на полпути от шута к классику, и так далее. Примерно в
том же роде составлялись мнения лорда Байрона и о других людях на протяжении
всей его жизни.
* * *
В 1811 году Байрон лишился матери и двух близких друзей {33}: Уингфилда
и Чарльза Скиннера Мэтьюза. Мистер Мур сообщает некоторые сведения о
последнем из них, который, судя по всему, равно как и его великий друг,
"заблудился в лабиринтах скептицизма". Дурной глаз, лабиринты, червоточины,
проклятия, блуждающий свет, тучи, затмение и все прочее в таком духе столь
сильно сказывается на воображении мистера Мура, что сам он безвозвратно
теряется в лабиринте метафор. Вызволить его из этого лабиринта мы не в
силах, однако, посоветовав ему, как советовал Фальстаф Пистолю, говорить
по-человечески {34}, скажем от себя несколько слов по поводу того, что
вызвало такой хаос в его метафорах.
В письмах лорда Байрона мистеру Далласу, мистеру Ходжсону и мистеру
Гиффорду {35} мы находим ответы на те увещевания и упреки, с какими эти
джентльмены обращались к нему в связи с его непостоянством. Если бы любой из
этих джентльменов сетовал на его непостоянство после его смерти в мемуарах,
ему посвященных, то это было бы вполне естественно, учитывая их отношение к
нему при жизни. Однако в письмах лорда Байрона мистеру Муру, да и во всех их
отношениях, судя по отзывам мистера Мура, нет и намека на упреки последнего
в непостоянстве. Тем более странно, что теперь, после смерти лорда Байрона,
мистер Мур предъявляет ему обвинения, которые, судя по всему, не удосужился
предъявить при жизни. Как нам представляется, то, что мистер Мур в свое
время пытался завоевать благосклонность лорда Байрона молчанием, а теперь
завоевывает благосклонность публики болтовней, вполне согласуется с его
общими принципами, состоящими в потворстве всему влиятельному.
"Основным предметом потребления в Англии нашего времени, - говорит
где-то сам лорд Байрон, - является ханжество: ханжество нравственное,
ханжество религиозное, ханжество политическое, но всегда ханжество". Сколько
этого ханжества кроется за сетованиями мистера Мура, мы предоставляем судить
читателю. В письмах лорда Байрона мистеру Муру нет ни одного слова в ответ
хотя бы на тень упреков по поводу его непостоянства. Безусловно, со стороны
мистера Мура было не по-дружески даже не протянуть ему руку помощи, чтобы
вызволить его из "лабиринта, в котором он плутал", "из тьмы, в которой он
блуждал". Тем более что, судя по той уверенности, с какой он приписывает
ошибки лорду Байрону, сам он в своей непогрешимости приближается к
католической церкви. Человек не может безапелляционно обвинять в грубых
ошибках другого, если он до конца не уверен в собственной правоте. В этой
связи нам представляется абсолютно непорядочным отказывать своему
безбожнику-другу в поддержке, когда тот еще был жив и мог ею
воспользоваться, а теперь, после его смерти, вздыхать над ним и забрасывать
его языческую память градом метафор, дабы не уронить себя в глазах своей
веры. Впрочем, мы не думаем, что найдется хотя бы один чистосердечный
человек, которому бы, вне зависимости от его религиозных убеждений, мог
полюбиться тот образ, в который рядится мистер Мур.
Все его замечания на эту тему самым неопровержимым образом
свидетельствуют о том, что он не преследует иной цели, кроме как высказывать
претенциозные и благовидные суждения. Относительно их благовидности пусть
выскажутся те, кто их разделяет. Мы же со своей стороны хотели бы сказать
несколько слов по поводу их претенциозности. "Червь обнаружил себя уже в
утренней росе молодости". Что имеется в виду под "утренним червем" или
"червем в росе"? По всей видимости, автор имеет в виду червя на бутоне розы,
покрытом утренней росой. Но разве червь начинает с того, что обнаруживает
себя? Разве он появляется с утренней росой? Ни то, ни другое. Метафора
никуда не годится. "Червь обнаружил себя в утренней росе молодости... когда
воздействие этой порчи..." Здесь червь уже предстает в виде "порчи", порчи,
появляющейся с утренней росой, - пусть мистер Мур на протяжении всех
двенадцати месяцев внимательно последит за своим садом, и, если он обнаружит
любого червя или паразита, появившегося с утренней росой, ему надлежит
опубликовать свои наблюдения, как представляющие несомненный фитологический
и метеорологический интерес. Так, неверная метафора оказалась неверной
вдвойне. "Поскольку развитие этой порчи самым пагубным образом сказывается
на любом уме, а тем более на уме прирожденного атеиста, он демонстрировал
редкую и удручающую способность вести себя как зарвавшийся школьник.
Преждевременное развитие, которое явилось причиной столь раннего взлета его
страстей и дарования, ускорило и формирование ума, что и привело к самым
пагубным последствиям". Червя больше нет и в помине, зато теперь выясняется,
что заблуждение - это, с точки зрения мистера Мура, следствие развития
разума. Такое логическое открытие ни в чем не уступает предшествовавшему ему
открытию физическому.
Несколько позже мы обнаруживаем, что "лорд Байрон оказался в тупике
скептицизма", что, иными словами, он начал заблуждаться, - получается вполне
ирландская ситуация: "...его ум самым безответственным образом развлекался
на грани всего самого мрачного и ужасного"; тут он выбирается из лабиринта и
оказывается на краю пропасти, но "он никогда не был убежденным атеистом".
Так кем же в таком случае он был?! Мистер Мур этого не знает. Раз он не был
убежденным атеистом, значит, он был в известном смысле верующим, и тогда
возникает вопрос - до какой степени? И неужели среди огромного множества
вероисповеданий христианского мира не нашлось бы ни одного, которое бы
приняло его в свое лоно?
"Безбожие, - говорит человек более мудрый, чем мистер Мур (Ричард Пейн
Найт {36} в предисловии к "Развитию цивилизованного общества"), - это
невнятное понятие, обозначающее собой голословное обвинение, которое всякий
лицемер и фанатик выдвигает против тех, кто кажется ему менее лицемерным или
фанатичным, чем он сам. В этой связи остается сказать лишь, что я никогда не
писал на тему христианства ничего, что бы в точности не вытекало из
обязанностей доброго подданного, доброго гражданина и доброго человека, я
мог бы еще добавить - доброго христианина, если бы понимал значение этого
понятия или знал бы, какие обязанности оно подразумевает; однако, обнаружив
посредством малой толики чтения и наблюдения, что это понятие не только
имело разный смысл в разные эпохи и в разных странах, но и в устах почти
всех людей, кто им пользовался, я не стану претендовать на него до тех пор,
пока его значение не прояснится настолько, чтобы я доподлинно знал, имею я
право на него или нет. Я уважаю закон и подчиняюсь его установлениям, и все
же, поскольку, как мне кажется, этот закон во многих отношениях отличается
от того, который был введен Основателем христианства и его непосредственными
последователями, я сомневаюсь, могу ли я по праву претендовать на звание
доброго христианина".
Мистер Мур хочет убедить читателя, что он отрицает право на частное
мнение в отношении религиозных убеждений. Возникает ощущение, будто он
полагает, что веру можно навязать, и считает безбожие преступлением. Он
говорит о неверии как "об опасной свободе от моральной ответственности".
Процитируем для его сведения отрывок из сочинений одного из самых трезвых,
рассудительных людей, одного из величайших благодетелей рода человеческого в
современной истории, к тому же человека религиозного, - Томаса Джефферсона
{37}.
Вот что он пишет о религии своему юному другу Питеру Карру: "Ваш ум
теперь достаточно возмужал, чтобы обратиться к этой теме. В первую очередь
заранее откажитесь от попытки продемонстрировать свежесть и оригинальность
суждений. Пусть ваши мысли на другие темы будут сколь угодно оригинальными,
но только не на тему религии. Помните, это слишком важно, последствия такой
ошибки могут завести вас слишком далеко. С другой стороны, стряхните с себя
все страхи и рабские предрассудки, под которыми по-рабски пресмыкаются
слабые умы. Пусть руководит вами разум, поверяйте ему каждый факт, каждую
мысль. Не бойтесь поставить под сомнение само существование Бога, ибо если
он есть, то ему более придется по душе свет разума, нежели слепой страх.
Разумеется, вы начнете с религии вашей родины.
* * *
Пусть вас не пугают последствия подобного исследования. Если вы придете
к выводу, что Бога нет, то побуждением к добродетели будет для вас радость и
удовольствие, которое сопряжено с добродетельными поступками, и любовь к
людям, которую они вам обеспечат. Если вы найдете разумные аргументы в
пользу существования Бога, сознание, что вы действуете у него на глазах, что
он одобряет вас, явится огромным дополнительным стимулом; если вы поверите в
существование загробной жизни, надежда на счастливую жизнь в раю будет
подстегивать желание заслужить эту жизнь; если Иисус тоже бог, вас будет
согревать вера в его помощь и любовь. В заключение, повторяю, вы должны
оставить все предрассудки обеих сторон; вы не должны слепо верить или слепо
не верить только потому, что кто-то или какие-то перестали верить или
уверовали. Ваш собственный ум - это единственный судья, посланный вам
небесами, и вы в ответе не за правильность решения, а за прямоту суждения"
(Мемуары Джефферсона, т. II, с. 216-218).
В другом месте Джефферсон пишет доктору Рашу: "Мне претит делиться с
публикой моими религиозными взглядами, ибо это будет поощрять
самонадеянность тех, кто попытался выставить их на всеобщее обозрение и
склонить общественное мнение оспаривать право на свободное вероисповедание,
которое столь справедливо охраняется законами. Всякому, кто ценит свободу
вероисповедания для самого себя, надлежит бороться с теми, кто навязывает
свои религиозные убеждения другим, а то может случиться, что они будут
навязаны ему самому. Ему также не пристало в отношении своих собственных
религиозных убеждений идти на уступки, предавая тем самым всеобщее право на
независимые суждения и решать за других вопросы веры, которые законом
предоставлено решать лишь Богу и ему самому" "(Мемуары Джефферсона, т. II,
с. 515).
Мистер Мур вынуждает своего друга "отвечать за правильность решения" и,
насколько это ему доступно, "навязывает свои религиозные взгляды другим" и
тем самым "предает всеобщее право на независимость суждения".
О Мэтьюзе мистер Мур пишет следующее:
"Мне уже приходилось говорить о замечательном молодом человеке Чарльзе
Скиннере Мэтьюзе, однако то расположение и восхищение, которое питал к нему
лорд Байрон, принуждает нас воздать его памяти более щедрую дань. В
Кембридже одновременно с лордом Байроном училась целая плеяда весьма
многообещающих и одаренных молодых людей. Некоторые с тех пор успели
прославиться, о чем свидетельствуют хотя бs такие имена, как мистер Хобхаус
и мистер Уильям Бэнкс {38}, в то время как, скажем, мистер Скроп Дэвис {39},
еще один представитель этой замечательной когорты, к вящему сожалению своих
друзей, сохранился, очевидно, лишь в памяти своих слушателей, ставших
единственными свидетелями его блестящего остроумия. Все эти
высокообразованные и одаренные молодые люди - в том числе и лорд Байрон, чей
дар и по сей день остается неразрешимой тайной, - совершенно единодушно
отдавали пальму первенства практически во всех сферах умственной
деятельности Мэтьюзу; это единодушное преклонение - особенно если учесть, от
кого оно исходило, - настолько живо свидетельствует о поистине безграничных
возможностях его интеллекта, что мысль о том, кем он мог бы стать, будь к
нему благосклоннее судьба, поневоле наводит на любопытные и вместе с тем
скорбные размышления. Его блестящий ум, может статься, не вызвал бы
всеобщего восхищения, пусть и вполне заслуженного, не сочетайся он с
поразительными душевными качествами. Юный Мэтьюз представляется нам,
несмотря на некоторую резкость в его характере и манерах, которая перед
гибелью стала не так заметна, одним из тех редко встречающихся людей, кто
при почтительном к себе отношении вызывает расположение; одним из тех, в
отношении к которым любовь способна как бы умерить пыл восхищения.
О его религиозных убеждениях и их злополучном совпадении с убеждениями
лорда Байрона мне уже приходилось говорить прежде. Будучи, как и его великий
друг, ревностным поборником истины, он, как и лорд Байрон, в поисках ее,
увы, сбился с пути; оба друга приняли "огонь искуса" за свет истины. Тот
факт, что он в своем скепсисе пошел дальше лорда Байрона, что он позволил
своему мятущемуся, но и искреннему уму обратиться в "веру неверия", на мой
взгляд (несмотря на утвердительное мнение великого поэта, высказанное в
одном письме по этому поводу), опровергается свидетельством тех его родных и
близких, кто более всего готов признать другие его прегрешения и,
разумеется, сокрушаться по этому поводу; к тому же я вовсе не считаю себя
вправе намекать тем самым на религиозные убеждения того, кто, во
всеуслышание заявляя о своей неортодоксальности, никогда не выставлял себя
на суд публики; кто своими высказываниями не подорвал авторитет лорда
Байрона, кто почитал справедливым отвести от себя и от своего друга угрозу
обвинения" (с. 277-279).
В этом отрывке имеется несколько мест, достойных комментария; первое:
расточаются безудержные похвалы нравственным и интеллектуальным достоинствам
личности, религиозные убеждения которой, к сожалению, совпадали с
убеждениями лорда Байрона, хотя, что представляют собой религиозные взгляды
лорда Байрона, мистер Мур, как мы только что увидели, не знает сам; второе:
мистер Мур, как никто другой, способен отличить свет истины от огня искуса,
и, хотя сам купается в лучах истинного света, он ни разу не сподобился
поделиться со своим другом хотя бы проблеском этого света; третье:
оказывается, что справедливость в отношениях между друзьями требует, чтобы
один самым превратным образом исказил взгляды другого; четвертое:
получается, что друзья мистера Мэтьюза, разумеется, сетуют по поводу его
еретических взглядов; то, что они сокрушаются, выглядит вполне естественным;
но почему естественным? О них ничего не говорится, кроме того, что это его
друзья. Они могли соглашаться и не соглашаться с ним. "Естественно, -
утверждает мистер Мур, - они не соглашались с ним". Еще раз зададимся
вопросом - почему же все-таки это так уж естественно? Ответ может быть лишь
один: а потому "естественно", что мистер Мур говорит о тех, кому хочет
польстить, ровно то, что, по его мнению, хотели бы сказать большинство его
читателей.
Обратимся теперь к следующему фантастическому рассуждению о
стихотворениях Тирзе:
"Его стихи на смерть воображаемой "Тирзы" были написаны как раз в то
время, когда он испытывал и выражал горькие чувства от той боли, которая
пронзала его сердце из-за истинного объекта страсти; если вникнуть в
поразительные обстоятельства, при которых появились на свет трогательнейшие
излияния его воображения, то вовсе не покажется удивительным, что из всех
порывов его поэтической страсти именно эти оказались самыми проникновенными
и самыми чистыми. В них и впрямь выразилась вся суть, весь как бы
абстрактный дух многих невзгод: из многочисленных источников печали слились
воедино грустные мысли, которые, очистившись и согревшись в его поэтическом
воображении, образовали собой единый и глубокий водоем скорби. Воскресив в
своей памяти счастливые часы, проведенные в кругу давно утерянных друзей, он
вновь испытал прилив жаркой нежности молодых лет.
Его школьные проделки с закадычными друзьями Уингфилдом и Тэттерсолом,
летние каникулы с Лонгом {40}, романтика музыкальных вечеров, о которой он
столько мечтал со своим названым братом Эддлстоуном, - все эти воспоминания
о давно ушедших друзьях юности смешались теперь в его воображении с образом
той, кто, хоть и была жива, являлась для него столь же утерянной, как и они,
и порождала в его душе чувство горечи и печали, которое выразилось в этих
стихотворениях. Никакая дружба, какой бы близкой она ни была, не могла бы
вызвать к жизни столь проникновенной грусти, равно как никакая любовь, какой
бы чистой она ни была, не могла бы сохранить страсть столь целомудренной. В
его памяти и воображении соединились, таким образом, два чувства, которые
породили идеал любви, совмещающий в себе лучшие черты, обоих и вдохновили
его на сочинение этих печальнейших и нежнейших образцов любовной лирики, в
которых глубина и искренность истинного чувства подернута поистине неземным
светом" (с. 302, 303).
Этот отрывок являет собой удивительный пример смешения выразительных
средств: чувствуется боль; выражается боль; сердце полнится болью из-за
объекта любви; излияния, источаемые воображением, становятся трогательными и
чистыми поэтическими строками; эти строки, в свою очередь, превращаются в
суть, в абстрактный дух, затем видоизменяются в слияние потоков из
многочисленных источников и, наконец, очистившись и согревшись, образуют
собой водоем. Излияния, поэтические строки, абстрактный дух, слияние потоков
- все это разные и несоизмеримые вещи, и, хотя реки могут заполнить собой
водоем, они не могут образовать его. И наконец, глубина и искренность у
мистера Мура подернута светом. Что и говорить, все это звучит весьма красиво
и на редкость сентиментально.
Читаем дальше и встречаем еще более несообразный пассаж:
"При всех размышлениях и догадках относительно того, каким мог бы стать
при более благоприятных обстоятельствах его характер, следует всякий раз
иметь в виду, что уже сами его недостатки были признаком его величия и что
его могучий дар сформировался в борьбе между хорошими и дурными сторонами
его натуры. Хотя более благоприятное и безмятежное течение жизни,
безусловно, смягчило бы и дисциплинировало его ум, оно могло бы и ослабить,
подорвать его мощь, а то самое воздействие, какое сделало бы его жизнь
безмятежной и счастливой, могло бы стать роковым для его славы. В одном его
небольшом стихотворении, которое, очевидно, написано в Афинах (я обнаружил
его в рукописи "Чайльд Гарольда", оно датировано: Афины, 1811 год), есть две
строчки, которые, хоть и выпадают из контекста всего стихотворения, могут,
взятые в отдельности, восприниматься как своего рода пророческое
предчувствие того, что бессмертная его слава подымется из обломков рухнувших
надежд.
Любимая, расстались мы.
Тебя лишился я.
Но не ропщу, ведь образ твой
И есть любовь моя.
Хоть говорят, что время в силах
Любое горе излечить.
Но, если смерть мечту убила,
То память будет вечно жить" {*} (с. 323).
{* Строки, написанные под портретом. (Примеч. автора). (Пер. А.
Ливерганта).}
Просто диву даешься. Казалось бы, этот человек всю свою жизнь
занимается поэзией и критикой и при этом не в состоянии ухватить настолько
простую мысль, что, кажется, не понять ее невозможно. "Если смерть мечту
убила..." - иными словами, удар, лишивший меня той, с кого писалась эта
картина; "память будет вечно жить" - ее образ настолько сильно врезался в
мою память, что воспоминание о ней будет жить вечно; теперь, когда по
прошествии времени я смотрю на ее изображение, мучительные чувства столь же
живы, как и в тот день, когда я лишился ее. И это подтверждает мысль о том,
"что время в силах любое горе излечить". Мистер Мур тем не менее
интерпретирует этот отрывок так: "Благодаря удару судьбы, выразившемуся в
утрате дорогого мне существа, я заложил основу для собственного бессмертия,
ибо память моя "будет вечно жить"". И это, видимо, доказывает, что "время в
силах любое горе излечить". Совершенно искаженное восприятие, причем весьма
показательная non sequitur {то, что не следует; логическая ошибка (лат.).}.
По тому, как мистер Мур понимает стихотворение своего друга, можно
сделать самые неутешительные выводы относительно его взглядов на поэтическое
наследие лорда Байрона в целом.
Издание "Чайльд Гарольда"; невозможность издать "По стопам Горация"
{41} - подражание "Науке поэзии"; подробности того, как мистер Мур завязал
знакомство с лордом Байроном (мы намеренно говорим "завязал", ибо это слово
как нельзя лучше передает весьма любопытные обстоятельства их встречи; жизнь
лорда Байрона в Ньюстэде и Лондоне; выход в свет "Гяура", "Абидосской
невесты" и "Корсара"; женитьба на мисс Милбэнк, дочери сэра Ральфа Ноэля
Милбэнка, состоявшаяся 2 января 1815 года; участие в руководстве театром
"Друри-Лейн"; развод с женой в январе 1816 года и окончательный отъезд из
Англии 25 апреля 1816 года - вот основные события, описанные во второй
половине этого тома. Как уже отмечалось, автор не говорит решительно ничего
нового о всем том, что живо интересует читателей; вместе с тем на страницах
"Мемуаров" можно прочесть про массу мелких нападок прессы, о ежечасно
меняющейся политике самого влиятельного и самого капризного журнала {42},
про "адрес, читанный на открытии театра Друри Лейн" {43}; множество сплетен
о самых разных людях; многое из того, что не следовало бы печатать и, еще
больше того, что не заслуживает быть напечатанным; автор ухитряется даже
заглянуть мимоходом в редакцию "Эдинбургского обозрения", что едва ли
вызовет энтузиазм всех тех, кто связан прочными узами с этим жалким и
бесчестным изданием: кое-что говорится (чаще намеками, чем прямо) об
увлечениях лорда Байрона; в нескольких штрихах набросаны политические
взгляды лорда Байрона и его биографа, а также приводится рассуждение мистера
Мура о том, что интеллектуалы обыкновенно несчастны в браке.
Сплетни, касающиеся частных лиц, которые приводятся в "Мемуарах",
отличаются некоторыми особенностями, заслуживающими упоминания. На одной
странице даются лишь инициалы лица, о котором идет речь, так что можно лишь
догадываться, кому они принадлежат, однако уже на следующей странице имя
приводится полностью, что избавляет читателя от необходимости ломать себе
голову; если же имя не приводится, то обстоятельства выписаны настолько
подробно, что оно безошибочно угадывается. На одной странице мы встречаем
Наглого У., которого собираются выбросить из окна; на следующей странице -
дружеское упоминание о Наглом Уэбстере {44}. Джентльмен, который иногда
забывает посылать денежные переводы, - это всегда мистер X.; джентльмен,
который иногда все же посылает их - это всегда мистер Хэнсон {45}. В одном
месте лорд Байрон, придя в театр, видит в ложе напротив любовницу С. и ее
мать, а кто именно любовница С., мы узнаем несколькими строками ниже:
"Сегодня вечером пошел в свою ложу в Ковент-Гарден и был несколько
шокирован, увидев любовницу С. (которая, насколько мне известно, с самого
рождения обучалась своей профессии), сидящую в ложе напротив вместе с
матерью (эдаким распроклятым майором в юбке). Я было испытал что-то вроде
возмущения, но, окинув взглядом театр, обнаружил, что в соседней ложе, и в
следующей, и в еще одной находились самые изысканные и роскошные, старые и
юные куртизанки, - и тут мне ничего не оставалось, как расхохотаться.
Зрелище и впрямь поразительное: леди X. .. - в разводе; леди X... и ее дочь,
леди X... - обе разводятся; миссис X... в соседней ложе - то же самое, а еще
ближе миссис X... Какова компания, особенно для меня, знающего всю их
подноготную! Казалось, будто все зрители делятся на твоих читателей либо
твоих доверенных куртизанок; впрочем, интриганок было куда больше, чем
"регулярных наемниц". В ложе напротив сидели только Пол_и_н и ее мать, а в
соседней еще какие-то менее выразительные три дамы. Так в чем же,
спрашивается, разница между нею и ее мамашей, и леди X... с дочерью? Только
в том, что две последние вхожи в Карлтон {46} или в любой другой клуб, а две
первые вынуждены довольствоваться оперой и б... ими. Как же я все-таки люблю
наблюдать жизнь! Такой, какая она есть на самом деле! И себя в ней - худшего
из всех. Впрочем, довольно, мне бы следовало поменьше говорить о себе, ведь
самовлюбленность в данном случае - это отнюдь не тщеславие" (с. 470).
Таким образом, раз в ложе напротив сидели только мать и дочь, раз это
были Полин и ее мать, значит, Полин и есть любовница С. Кто же такой С.,
становится теперь совершенно очевидным, как будто его имя приведено
полностью. Весь том изобилует подобными "недоговоренностями".
В других случаях - примером тому может служить нижеприведенный отрывок
- даются лишь звездочки, которые ровным счетом ничего не значат. Вот еще
один пример:
"Завтра веселый вечер у скучной мисс X... Идти или нет? Хм!..
Признаться, я не большой любитель до подобных вечеров, но и отказываться
неудобно. Там будут ("надо думать", как говорят американцы) Стали и
Макинтоши, что хорошо; X...-ы и X...-ы, что хуже; X...-ы, и прочие, и
прочие, и прочие, что уж совсем никуда не годится. Возможно, будет и леди
X... - эта синекрылая кашмирская бабочка-книгочей. Очень надеюсь: одно
удовольствие созерцать красивейшее из лиц" (с. 458). Какой, спрашивается,
смысл в подобных пассажах? Впрочем, иногда бывает и так:
"P. S. Да! Анекдот!......" (с. 558). Предельный идиотизм подобных
типографских шедевров слишком смехотворен, чтобы подняться до остроумной
шутки. Да! Одно слово, анекдот. Это был бы самый главный анекдот из всех
анекдотов книгопечатания, если бы только Шолто и Ройбен Перси смогли собрать
их воедино.
Мы процитируем два отрывка, которые проливают некоторый свет на
политические взгляды лорда Байрона, тем более - на политические взгляды его
биографа:
"Именно в это время лорд Байрон познакомился (к сожалению, вынужден
признать, не без моего участия) с мистером Ли Хантом, издателем крупного
еженедельника "Экзэминер" {47}. С этим джентльменом сам я познакомился еще в
1811 году и, как и большинство читающей публики, не мог искренне не
восхищаться его талантливым и смелым журналистским пером. Интерес, который я
испытывал к нему лично, усугубляется в значительной мере той
невозмутимостью, которую он незадолго перед тем проявил на судебном
процессе, возбужденном против него и его брата за клевету на принца-регента,
появившуюся в журнале, в результате чего оба они были осуждены на двухлетнее
тюремное заключение. В этой связи не следует забывать, что в то время многие
сторонники вигов испытывали сильное возмущение по поводу недавнего отхода от
партии и ее принципов этого весьма влиятельного лица, долгое время
считавшегося их другом и покровителем.
Находясь в этот период под сильным (возможно, и чрезмерным)
воздействием этого чувства, я, только оказавшись в городе, навестил мистера
Ханта в тюрьме, ибо судьба его была мне далеко не безразлична. Когда вскоре
после этого я сообщил лорду Байрону о своем посещении и рассказал, как меня
удивила на редкость уютная обстановка в камере, где содержался этот
замечательный человек: снаружи был разбит цветник, а внутри находились его
книги, бюсты, картины и даже фортепиано, великий поэт, чьи политические
воззрения по этому поводу совершенно совпадали с моими, выразил сильное
желание также отдать дань уважения мистеру Ханту, а потому спустя пару дней
мы вместе отправились в тюрьму, где я их и познакомил, после чего мистер
Хант пригласил нас отобедать с ним, и, поскольку великий поэт с
благодарностью принял это приглашение, Колдбатфилдской тюрьме выпала честь в
июне 1813 года принять в своих стенах лорда Байрона" (с. 400, 401).
Насколько мне известно, мистер Ли Хант был заключен не в
Колдбатфилдскую, а в Хорсмонгерлейнскую тюрьму. Впрочем, мистер Мур не
снисходит до того, чтобы отличить одну тюрьму от другой. Представляется,
однако, что патриотические чувства мистера Мура взыграли не из-за
конкретного случая ущемления человеческих прав, а из-за того, что судебный
процесс совпал по времени с отходом принца-регента от вигов. Получается,
что, если бы виги стояли у власти, мистера Ханта было бы за что сажать в
тюрьму. Если мистер Мур скажет на это, что виги никогда не заключили бы его
в тюрьму, то пусть ему вместо нас ответит нынешний верховный судья от партии
вигов. С мистером Муром всегда так - quo, non quomodo {что, а не как именно
(лат.).}. Посетив государственную тюрьму, он не совершил ни патриотического,
ни философского, ни филантропического акта. Это был попросту акт вига. Он
счел необходимым извиниться за этот шаг, а нам оставалось перевести его
извинение на понятный английский язык.
А вот другой отрывок:
"Второго июня, дабы вручить петицию палате лордов, он в третий и
последний раз выступил в качестве оратора на этом собрании {48}. В тот же
день по дороге домой из парламента он, помню, зашел ко мне и застал меня
спешно одевающимся к обеду. Помнится, он находился в приподнятом настроении
после своего выступления, и, пока я торопливо заканчивал свой туалет в
уборной, он мерил шагами соседнюю комнату и выкрикивал в нарочито
торжественных интонациях отдельные фразы из только что произнесенной речи.
"Я сказал им, - говорил он, - что это вопиющее нарушение Конституции, что,
если такое будет продолжаться и впредь, английской свободе наступит конец,
что..." "А о чем, собственно, шла речь?" - спросил я, прерывая его поток
красноречия. "О чем? - переспросил он и замолчал, как будто собираясь с
мыслями. - Ты знаешь, я забыл" {речь была произнесена при вручении петиции
от майора Картрайта. (Примеч. автора).}. Невозможно, естественно, передать,
с каким мрачным юмором он произнес эти слова, но вид его и поведение в
подобных случаях были поразительно забавны; вообще, следует сказать, что его
обаяние скорее проявлялось в шутках и чудачествах, чем в изощренных
наблюдениях" (с. 402).
Нормальный человек не стал бы выступать в парламенте, если бы несчитал,
что предмет, о котором он говорит, заслуживает внимания. Нормальный человек
никогда не стал бы утверждать после своего выступления в парламенте, что он
забыл, о чем шла речь в этом выступлении. Всякий человек - вне зависимости
от того, нормален он или безумен, - тем более в разговоре с собеседником,
которого он считает нормальным, никогда бы не обращал в шутку свою
общественную деятельность. Лорд Байрон не стал бы говорить с мистером Шелли
таким образом. И только человек, чьи собственные политические убеждения
представляют собой не более чем фарс, заинтересуется анекдотом, порочащим
обе стороны и являющимся не чем иным, как глупой шуткой.
Единственные политические события, к которым, видимо, лорд Байрон
проявлял серьезный интерес в период времени, отраженный в мемуарах, были
связаны с именем Наполеона. Вот как выглядят заключительные строки его
дневника, который он вел некоторое время и из которого мистер Мур приводит
столько цитат:
"19 апреля 1814 года. На обоих полюсах лежит лед, на северном и на
южном - все крайности одинаковы; истинное горе - удел лишь высших к низших,
одинаковый удел императора и нищего, у первого из которых отняли трон, а у
второго - медный грош. Впрочем, есть же золотая середина, будь она неладна;
этот небесный экватор, никто не знает, где он, разве что на картах и
таблицах. Все вчера лишь озаряли путь к могиле пыльной {49}. Не буду больше
вести дневник - он озаряет лишь путь вспять, и, чтобы никогда не
возвращаться, подобно псу, к блевотине своей памяти, я вырываю оставшиеся
чистыми страницы этой тетради и пишу ипекакуаной: Бурбоны - вновь короли
Франции!!! К черту философию! Я уже давно презираю себя и всех людей, но
никогда прежде не плевал я в лицо своих собратьев. Шут мой! Я схожу с ума!"
{50} (с. 513, 514).
Лорд Байрон хотел сослужить добрую службу мистеру Колриджу. Он
уговаривал мистера Мюррея напечатать "Кристабель". Он пытался через мистера
Мура убедить мистера Джеффри дать в "Эдинбургском обозрении" положительную
рецензию на поэму. Но мистер Джеффри вовсе не собирался компрометировать
свое издание, публикуя в нем честный и непредвзятый отчет о каком бы то ни
было литературном произведении даже ради того, чтобы угодить своему новому
другу лорду Байрону. А потому эта прелестная небольшая поэма попала в лапы к
одному из сподручных мистера Джеффри, который сочетал в себе глубочайшее
невежество и редчайший идиотизм с беспредельно злобной мстительностью и
самым бесстыдным литературным бесчестием. "Эдинбургское обозрение" и прежде
являло множество ярчайших примеров подобных качеств, однако в статье о
"Кристабели" Колриджа все эти свойства слились самым поразительным образом.
Решительно все, что только можно, было искажено, фальсифицировано,
подтасовано, вывернуто наизнанку. Разумеется, критикам обозрения не удалось
растоптать поэтическую славу мистера Колриджа - она была и остается за
пределами их досягаемости, - однако журнал подорвал шансы Колриджа на
известность, притупив своей рецензией интерес к поэме в пору ее публикации,
именно в то время, когда привлечь к поэту внимание - давно им заслуженное -
было бы не только справедливо, но и благородно; впрочем, ни того, ни другого
невозможно было ожидать от "Эдинбургского обозрения". Хотелось бы сказать
еще пару слов о фигурах речи мистера Мура. Вот любопытный пример:
"В нравственном чувстве, столь естественно выраженном в этом письме,
есть некое здоровье, свидетельствующее о том, что горение страсти не
коснулось душевной цельности и первозданности" (с. 231, 232).
Спрашивается, какая связь между горением страсти и душевной цельностью?
Одно слово, сапоги всмятку.
Мистеру Муру свойственно выдумывать метафоры, в которые лучше не
вникать. Все его изобразительные средства строятся на несовместимости и
несуразной фантазии. Во всех его произведениях не найдется ни одного
исключения из этого правила. Чем более вникаешь в его образы, тем более
несовместимыми и несообразными они выглядят. В биографии он часто стремится
к простоте - похвальная цель, однако для того, кто так глубоко погряз в
риторике фальшивых эмоций, едва ли достижимая. Он пишет метафорами, сам того
не замечая, и, всякий раз пытаясь писать естественно и просто, при этом
будучи не в состоянии зафиксировать внимание на центральном образе, он
скатывается на еще более причудливый и вычурный язык и окончательно вязнет в
хаосе нагроможденных друг на друга фигур речи. Приведем один пример наугад:
"Когда мы обращаемся к его необузданному жизненному пути, финалом
которого считалась женитьба, к быстрому и неукротимому потоку, по которому
неслась его жизнь, подобно пылающей комете преодолевая все мытарства,
приключения, успехи, увлечения; когда мы ощущаем жар всего того, что
запечатлелось в его судьбе; когда мы наблюдаем, как с присущей ему
опрометчивой лихостью он ворвался в брак, - нас ничуть не удивит, что за
какой-нибудь год ему не удалось до конца оправиться от своего замешательства
или опуститься до того покорного поведения, какого требовали от него
навязчивые соглядатаи. С тем же успехом можно было бы ожидать, чтобы конь
наподобие того, какой был у Мазепы, стоял неподвижно, не закусывал бы удила,
не бил бы копытом" (с. 649, 650).
Чего здесь только нет! Какой хаос из коней, комет, бурных потоков,
смущений, покорного поведения - примерно так написана вся книга.
Том изобилует массой аллюзий по поводу лиц, которые никогда не
навязывались общественному вниманию, чьи имена и обстоятельства жизни не
следовало бы выставлять на свет. В целом это сочинение непоучительно для
читателя, не делает чести автору и не достойно предмета изображения; автор с
явной выгодой для себя спекулирует на читательской страсти к сплетне,
заручившись почтительным отношением ко всякому расхожему предрассудку, ко
всякому мнению и положению, которое распространяется влиятельными
читателями. Среди них особое внимание уделяется прессе: "разнообразно
одаренный" мистер Томас Барнз из "Таймс"; "виртуозный и предприимчивый"
мистер Хогг из "Блэквудз мэгэзин" {51}; самый одаренный из критиков" мистер
Джеффри и прочие удостаиваются самой щедрой и искренней похвалы, за что,
разумеется, платят тем же.
Discedo, Alcasus puncto illius,
Ille meo quis? Quis, nisi Callimachus? {*}
{* Он восклицает, что я - Алкей, ну что мне ответить? Я отвечаю, что он
- Каллимах {52} (лат.; пер. Н. Гинибурга) [Гораций. Послания. II, 2,
99-100].}
По причинам, указанным в начале этой статьи, мы повременим говорить о
личности лорда Байрона, а также о некоторых других вещах вплоть до выхода
второго тома. Под другими вещами мы имеем в виду его увлечения, а также то,
в каком виде предстает в его похождениях и в переписке нравственность высших
слоев английского общества.
Мы весьма подробно остановились на содержании и форме тома "Мемуаров",
вкратце обрисовали основной смысл книги, снабдив ее теми замечаниями, какие
были продиктованы чувством морального долга, состоящего в том, чтобы
представить нашему читателю истинное значение и цели ряда ничтожных
умозаключений и ошибочных предположений, которые облечены в бесконечные
метафоры, выглядят лишь на первый взгляд разумными и либеральными и
преследуют единственную цель - оправдать все злоупотребления и заблуждения,
от которых выигрывает аристократия. Во втором томе мистер Мур окажется в
более рискованном положении. Отдать должное своим друзьям, которых уже нет,
и при этом угодить тем, кто жив, чьего благорасположения он так ревностно
добивался в своих сочинениях, будет невозможно, тем более учитывая то время,
о котором пойдет речь во втором томе. Он по своему обыкновению попытается
совместить одно с другим, а потому уже сейчас можно предвидеть, что из этого
получится.
В основу настоящего издания в части, касающейся романов Томаса Лава
Пикока, положен текст наиболее полного на сегодняшний день и компетентного с
точки зрения аппарата десятитомного собрания сочинений писателя под ред. X.
Ф. Д. Бретт-Смита и С. Е. Джонса, вышедшего в Лондоне ограниченным тиражом в
675 экземпляров в 1924-1934 гг. (Халлифордовское собрание сочинений)
{Peacock Thomas Love. The Works: In 10 vols / Ed. by H. F. B. Brett-Smith,
a. C. E. Jones. L.; N. Y., 1924-1934. (Halliford edition).}. Составитель и
переводчики также пользовались двухтомным собранием "Романы Томаса Лава
Пикока" под ред. Дэвида Гарнетта {Peacock Thomas Love. The novels: In 2 vol.
/ Ed. with Introd. and Notes by D. Garnett. L.; Rupert Hart Davis, 1948.}, в
котором были сделаны некоторые текстологические уточнения, а также
усовершенствован аппарат.
Что касается эссеистического наследия Пикока, здесь за основу взят
текст издания "Томас Лав Пикок: воспоминания, эссе, рецензии" под ред.
Хауворда Миллза {Peacock Thomas Love. Memoirs of Shelley and Other Essays
and Reviews / Ed. by H. Mills. L.; Rupert Hart Davis, 1970. 240 p.}, которое
является первым полным собранием нехудожественной прозы писателя.
Стихотворения Пикока, данные в разделе "Приложения", взяты из
Халлифордовского собрания сочинений писателя.
Расположения эпиграфов и сносок сохранены, как в рукописях Пикока.
Примечания к тексту, принадлежащие Пикоку, помечены - "Примеч. автора".
Поэтические переводы, включенные в тексты повестей и эссе, кроме особо
оговоренных случаев, выполнены С. Бычковым. Некоторые переводы Шекспира,
Мильтона, Попа выполнены Е. Суриц.
Переводы античных авторов, строки которых составили эпиграфы, особенно
в повести "Усадьба Грилла", даны в переводе не с подлинника, но с
английского, поскольку английский перевод выполнен Пикоком. Исключение
составили те случаи, когда к переводу авторов, цитируемых Пикоком,
обращались такие переводчики, как В. А. Жуковский, Н. И. Гнедич, В. Иванов,
С. В. Шервинский, С. А. Ошеров, М. Л. Гаспаров, Б. И. Ярхо.
ПИСЬМА И ДНЕВНИКИ ЛОРДА БАЙРОНА, ИЗДАННЫЕ МУРОМ
Впервые напечатано в апрельском номере "Вестминстерского обозрения" за
1830 г. В 1830 г. Мур опубликовал "Письма и дневники лорда Байрона с
замечаниями
0 его жизни", где весьма произвольно обошелся с эпистолярным наследием
поэта. "Письма и дневники" вышли в издательстве Джона Марри. - Джон Марри
(Меррей) (1745-1793), английский издатель, близкий знакомый Байрона,
опубликовавший также произведения Джейн Остен, Крабба.
1 старший Брут - Под этим именем обычно подразумевается Люций Юний Брут
(VI в. до н. э.), один из организаторов республики в Риме, проявивший
героическое спокойствие при умерщвлении его сыновей.
2 ...в притворном безумии Эдгара... - Имеется в виду сын Глостера из
трагедии "Король Лир" Шекспира, притворившийся безумным, чтобы спастись от
смерти, а затем чтобы быть подле слепого отца.
3 ...с напускной глупости Леона. - Имеется в виду персонаж комедии
Флетчера "Женись и управляй женой" (1647), которая в известной степени
является драматургической парафразой "Укрощения строптивой" Шекспира. Леон
притворяется глупым и когда его собираются взять в солдаты, и когда женится.
Притворная глупость помогает ему избежать военной службы и подчинить себе
жену.
4 Солон уговаривал Креза... - Имеются в виду Солон (между 640 и 635-ок.
559 до н. э.), афинский мудрец, и Крез (595-546 до н. э.), последний царь
Лидии с 560 г. Богатство Креза вошло в поговорку.
5 Многие из его признаний капитану Медвину...- Томас Медвин
(1788-1869), троюродный брат Шелли, с которым он был близок в детские годы,
затем - в Италии; поэт, драматург, издатель Байрона.
6 ...мистеру Ли Ханту... - Ли Джеймс Генри Хант (1784-1859) -
английский публицист и поэт-романтик. В 1828 г. опубликовал воспоминания
"Лорд Байрон и некоторые из его современников", где высказал резкие суждения
о поэте.
7 "Я, чтоб читатель-скромник не бранил... Статью - хвалебных отзывов
букет". - Байрон. Дон-Жуан. Песнь I, 209, 210 (пер. Т. Гнедич).
8 Одно письмо мистеру Далласу. - Роберт Чарлз Даллас (1754-1824) -
английский писатель, дальний родственник Байрона.
9 ...сонм маленьких Босуэллов... - см. примеч. 12 к "Усадьбе Грилла".
10 Тростинкой преградите путь Отелло, / И он свернет... - Шекспир.
Отелло. Акт 5. Сц. 2 (пер. Б. Пастернака).
11 Он был весьма дурного мнения о правдивости мистера Хобхауса... - Эти
раздраженные слова относятся к Джону Кэму Хобхаусу (1786-1869), английскому
политическому деятелю, другу Байрона, душеприказчику поэта, автору
комментариев в 4-й песни "Чайльд Гарольда", посвященной ему.
12 "Глаз человеческий не слыхал... что такое был мой сон". - Шекспир.
Сон в летнюю ночь. Акт 4. Сц. 1 (пер. Н. Сатина).
13 "Друзья, я могу рассказать вам чудеса... Герцог кончил обедать". -
Шекспир. Сон в летнюю ночь. Акт 4. Сц. 2 (пер. Н. Сатина).
14 ...в "Книге судного дня". - "Книга судного дня", кадастровая книга,
представляла собой земельную опись Англии, произведенную Вильгельмом
Завоевателем в 1085-1086 гг.; считалась основным документом при разборе тяжб
о недвижимости.
15 "Коротка ль, высока ль - баба дрянь всегда". - Шекспир. Генрих IV.
Ч. 2. Акт. 5 Сц. 3 (пер. Е. Бируковой).
16 Харроу - одна из девяти старейших привилегированных мужских школ;
находится в пригороде Лондона, основана в 1571 г.
17 Прием, из жизни взятый, не из книг... Но чрезмерна плата... - Пикок
ошибочно отсылает к Песни 1 поэмы; см. Песнь 2, 35 (пер. Т. Гнедич).
18 Свинья, имея один желудь... - Источник цитаты неизвестен.
19 В 1807 году он издал небольшой том своих стихов... - Имеется в виду
первый поэтический сборник "Часы досуга", первоначально названный
"Ювенилия".
19а "Сказки Матушки Гусыни" - сборник шуточных сказок и стихотворений,
опубликованный Джоном Ньюбери (1713-1767).
20 Хейне - см. примеч. 217 к "Усадьбе Грилла".
21 ...озадаченные переводом Попа... - Имеется в виду перевод "Илиады" в
1715 г. героическими куплетами.
22 ...отрывком Мильтона о Левиафане... - Левиафан - в библейской
мифологии морское животное. В Библии упоминается как пример непостижимости
божественного творения (Иов 40, 20-41, 26) либо в качестве враждебного богу
могущественного существа, над которым он одерживает победу в начале времен
(Пс. 73/74). Видимо, имеется в виду Песнь 10 "Потерянного рая" Мильтона, где
есть упоминание Пифова.
23 ...начало "Писем" Дионисия... - Дионисий Галикарнасский (даты
рождения и смерти неизв.) - греческий ритор и историк 2-й пол. I в. до н. э.
В "Письмах", помимо рассуждений об ораторах и писателях Древней Греции,
развивает свое понимание литературного стиля.
24 Хорн Тук - см. примеч. 25 к "Усадьбе Грилла".
25 ...анонсируется "Дева озера"... - поэма Вальтера Скотта, относящаяся
к 1810 г. Здесь впервые возникает тема горной Шотландии.
26 ...прожить еще год в Гранте... - прозвище Кембриджского университета
(по англосаксонскому названию реки Кэм).
27 ...второй - тем, что безжалостно высек... кого тот расхваливал. -
Имеется в виду сатирическая поэма Байрона "Английские барды и шотландские
обозреватели" (1809), ставшая откликом поэта на отрицательный отзыв о
сборнике "Часы досуга", напечатанный в 1807 г. в "Эдинбургском обозрении".
Поэма была направлена не только против главного редактора Джеффри, не и
против поэтов Саути, Скотта, Вордсворта, Колриджа и Мура, чей "романтизм"
представлялся Байрону избыточным и во многом ложным.
28 "Этот плут - мой честный друг, сэр" - Шекспир. Генрих IV. Ч. 2. Акт
5. Сц. 1 (пер. Е. Бируковой).
29 ...лорд Карлайлъ - Фредерик Хаувард Карлайль (1748-1825), опекун
лорда Байрона с 1799 г. (родственник со стороны матери), автор трагедии
"Месть отца", которую отметили С. Джонсен и Г. Уолпол; жестоко высмеяв в
"Английских бардах".
30 ...из Роскомона... - Уэнтворт Диллон, четвертый граф Роскомон
(1633?-1685) - автор прозаического перевода "Науки поэзии" Горация, первый
критик, кто хвалебно отозвался о "Потерянном рае" Мильтона.
31 профессор Смит - Сидни Смит (1771-1845), один из создателей
"Эдинбургского обозрения", профессор философии, один из самых остроумных
людей своего времени; его высмеял Байрон в "Английских бардах и шотландских
обозревателях".
32 Уильям Гелл (1777-1836) - английский географ, автор ряда трудов о
Греции. В августовском номере "Ежемесячного обозрения" за 1811 г. Байрон
опубликовал свою рецензию на книги Гелла "География Аттики" и "Путеводитель
по Греции".
33 В 1811 году Байрон лишился матери и двух близких друзей... - Ср.:
"Какое-то проклятие тяготеет надо мной и моими близкими. Я еще не успел
похоронить мать; и вот один из лучших моих друзей утонул в канаве" (имеется
в виду товарищ по Кембриджу Чарлз Скиннер Мэтьюз, утонувший в реке Кэм).
34 ...говорить по-человечески... - Ср.: Шекспир. Генрих IV. Ч. 2. Акт
5. Сц. 3. Фальстаф: "Выкладывай их скорее, да только говори по-человечески"
(пер. Е. Бируковой).
35 В письмах лорда Байрона... мистеру Ходжсону и мистеру Гифферду... -
Фрэнсис Ходжсон (1781-1852) - английский поэт и переводчик, его знакомство с
Байроном началось в 1807 г., когда он гостил в доме поэта в Ньюстеде; Уильям
Гиффорд (1756-1826) - английский писатель и журналист, редактор журнала
"Антиякобинец" (1797-1798) и торийского "Ежеквартального обозрения"
(1809-1824). Несмотря на различия в политических взглядах, Байрон высоко
ценил его эстетические суждения.
36 Ричард Пейн Найт - см. примеч. 95 к "Усадьбе Грилла".
37 ...человека религиозного - Томаса Джефферсона. - Томас Джефферсон
(1743-1826) - американский просветитель, автор проекта Декларации
независимости США; 3-й президент США (1801-1809). Пикок чтил Джефферсона как
одного из наиболее демократических президентов США; посвятил ему статью
"Мемуары Джефферсона". "Среди благодетелей рода человеческого Томасу
Джефферсону принадлежит одно из самых почетных мест. Как автор Декларации
независимости, как один из главных вдохновителей североамериканской
революции, он по праву делит благодарность и восхищение потомков с
Вашингтоном, Франклином и другими, каждый из которых настолько замечателен в
своем роде, что было бы весьма непросто, более того, несправедливо, выделить
самого проницательного, самого бескорыстного, самого стойкого из числа всех
тех, кто ступил на полный опасности, а временами и безнадежный путь
беззаветного и страстного служения своему великому делу. Америка многим
обязана Джефферсону. У него хватило проницательности в начале жизненного
пути, чтобы вникнуть в ее истинные интересы, хватило честности пожертвовать
ради них прочими соображениями, хватило нравственной стойкости оставаться
несгибаемо преданным этим интересам до самого конца" (пер. А. Ливерганта).
38 Уильям Бэнкс (ум. 1855) - школьный товарищ Байрона, путешественник
по Востоку.
39 Скроп Дэвис (1783-1852) - один из друзей Байрона, которому он
посвятил "Паризину" (1816).
40 ...каникулы с Лонгом... - Эдуард Ноэль Ленг - школьный товарищ
Байрона, которому он посвятил стихотворение в "Часах досуга" ("Эдуарду Ноэлю
Лонгу, эсквайру").
41 ...невозможность издать "По стопам Горация"... - Сатира Байрона была
полностью опубликована в 1831 г. В 1811 г. издание было приостановлена в
корректуре.
42 ...самого капризного журнала... - Имеется в виду "Эдинбургское
обозрение", см. примеч. 7 к эссе "О модной литературе".
43 ..."Адрес, читанный на открытии театра Друри-Лейн"...- 10 октября
1812 г. театр Друри-Лейн был открыт после пожара 24 февраля 1809 г. Все
стихи, поступившие на конкурс, были отклонены, комиссия обратилась к
Байрону, и он написал свой "Адрес, читанный на открытии театра Друри-Лейн".
44 ...о "Наглом Уэбстере" - имеется в виду Джеймс Уэддерберн Уэбстер,
который был с Байроном в Афинах в 1810 г. и не раз занимал у поэта деньги.
45 ...мистер Хэнсон - Харгривс Хэнсон (1788-1811) - школьный товарищ
Байрона по Харроу, сын адвоката, поверенного семьи Байрона Джона Хэнсона.
46 Карлтон - английский клуб консерваторов.
47 ...с мистером Ли Хантом, издателем крупного еженедельника
"Экзэминер". - "Экзэминер" - литературно-политический журнал, выпускаемый в
1808 г. Хантом и его братом Дж. Ли Хантом, оказал влияние на развитие
английской журналистики.
48 ...он в третий и последний раз выступил в качестве оратора на этом
собрании. - Байрон выступал трижды в палате лордов: в защиту ткачей-луддитов
Ноттингемпшира - 27 февраля 1812 г.; по вопросу об уравнивании в правах
ирландских католиков - 12 апреля 1812 г.; по поводу петиции ветерана
демократического движения Джона Картрайта, настаивавшего на проведении
парламентом политических реформ, - 1 июня 1813 г.
49 Все вчера лишь озаряли путь к могиле пыльной... - Шекспир. Макбет.
Акт 5. Сц. 5 (пер. Ю. Корнеева).
50 Шут мой! Я схожу с ума! - несколько измененная цитата; ср.: Шекспир.
Король Лир: "Не дайте мне сойти с ума, о боги" (Акт 1. Сц. 5. Пер. Б.
Пастернака).
51 ...мистер Хогг из "Блэквудз мэгэзин" - имеется в виду Джеймс Хогг
(1770-1835), шотландский поэт-самоучка, известный под прозвищем Эттрикского
пастуха; один из издателей журнала "Блэквуд".
52 Алкей (кон. VII - 1-я пол. VI в. до н. э.), Каллимах (ок. 310 - ок.
240 гг. до н. э.) - древнегреческие поэты.
Е. Гениева
Популярность: 7, Last-modified: Thu, 03 Nov 2005 09:07:46 GmT