---------------------------------------------------------------
Перевод А. Зельдович
Из книги "Французская новелла XIX века" т. 2
Государственное издательство художественной литературы
"Москва-Ленинград" 1959
Ручной ввод текста А. Бахарев
---------------------------------------------------------------
До войны здесь был красивый висячий мост на двух быках из белого камня
и с просмоленными канатами; они уходили вдаль к просторам Сены, создавая
впечатление воздушности, придающей такую красоту аэростатам и морским судам.
Под высокими средними арками дважды в день проходили в клубах дыма караваны
шаланд и баржей, и буксирам даже не приходилось опускать свои трубы; на
берегу же у моста находили прибежище вальки, мостки для прачек и привязанные
к кольцам рыбачьи лодки. Аллея тополей, тянувшаяся через поля, точно
громадный зеленый занавес, колеблемый легким ветерком с реки, вела к мосту.
Прелестный был вид...
В этом году все изменилось. Тополя хоть и стоят на прежнем месте, но
ведут в пустоту. Моста больше нет. Оба его быка взорваны, и лишь груды
разбросанных камней напоминают об их недавнем существовании. Беленькая
будка, где взималась плата за проезд, наполовину снесена взрывом и
напоминает свежую руину -- не то баррикаду, не то разбираемое на слом
строение. Канаты и проволока печально мокнут в реке; осевший в песок настил
моста выдается из воды наподобие затонувшего судна и торчащий из него
красный флаг предупреждает проходящие баржи об опасности; и все, что несет с
собой Сена, - скошенная трава, обломанные ветки, заплесневелые доски, -
застревая здесь, образует омуты и водовороты. В этом пейзаже чувствуется
какой-то провал, в нем словно зияет дыра, наводящая на мысль о бедствии. А
даль кажется еще печальнее, ибо аллея, которая вела к мосту, сильно
поредела. Все эти тополя, раньше такие красивые и густые, а теперь до самых
вершин объеденные гусеницами, - деревья ведь тоже подвергаются вражеским
нашествиям, - простирают свои голые, обглоданные ветви, и над широкой
дорогой, теперь пустынной и ненужной, лениво летают большие белые бабочки.
В ожидании, пока отстроят мост, поблизости соорудили паром -- нечто
вроде огромного плота. На нем устанавливают запряженные телеги, рабочих
лошадей с плугами и коров, которые при виде колеблющейся воды таращат свои
безмятежные глаза. Скот и упряжки занимают середину, а по краям размещаются
пассажиры -- крестьяне, дети, едущие в городскую школу, парижане, живущие на
даче. Дамские вуали и ленты развеваются рядом с конскими поводьями. Картина
напоминает плот, на котором спаслись потерпевшие кораблекрушение. Паром
медленно плывет по реке. От долгой переправы Сена кажется еще шире, чем
обычно, и за развалинами рухнувшего моста, между обоими берегами, как будто
чуждыми друг другу, горизонт расширяется с какой-то скорбной
торжественностью.
В то утро мне понадобилось очень рано переправиться через реку. Будка
перевозчика -- снятый с колес старый железнодорожный вагон, врытый в серый
песок, - вся окутанная туманом, была еще закрыта. Изнутри доносился детский
кашель.
- Эй, Эжен!
- Иду, иду! -- донесся голос перевозчика, который, еле волоча ноги, шел
мне навстречу. Это был рослый, сравнительно еще молодой моряк; в последнюю
войну он служил артиллеристом и вернулся, получив ревматизм и осколок
снаряда в ногу.
Увидев меня, он улыбнулся:
- Уж тесно-то нам сегодня не будет, сударь...
И действительно, кроме меня на пароме никого не было.
Но пока перевозчик отвязывал канат, подошли еще люди. Первой подоспела
толстая ясноглазая фермерша, которая ехала в Корбейль с двумя большими
надетыми на руку корзинами, выпрямлявшими ее дородную фигуру и придававшими
твердость и уверенность ее походке. За нею на утоптанной дорожке показались
и другие пассажиры, еле различимые в тумане, но голоса их явственно
доносились до нас. Среди них выделялся женский голос, робкий и слезливый:
- Ох, господин Шашиньо, прошу вас, не обижайте вы нас... Вы же видите,
что он теперь работает... Подождите с долгом... Он только об этом вас и
просит...
- Я и так довольно ждал... И больше не намерен, - послышался злой голос
беззубого старика. -- Теперь дело за судебным приставом... Пусть
разбирается, как знает... Эй, Эжен!
- Это старый прохвост Шашиньо, - вполголоса сказал мне паромщик. --
Ладно! Ладно!
И я увидел на берегу высокого старика, принарядившегося в сюртук из
грубого сукна и новехонький цилиндр с очень высокой тульей. Этот крестьянин
с опаленным солнцем, обветренным лицом и обезображенными мотыгой руками
казался от своего городского платья еще более черным и загоревшим. Упрямый
лоб, длинный крючковатый, как у индейца, нос, поджатый рот, окруженный
ехидными морщинками, придавали ему жестокое выражение, вполне
соответствовавшее звучанию его имени.
- Ну, Эжен, поехали! -- прыгнув на паром, скомандовал старик дрожащим
от гнева голосом. Пока перевозчик возился с канатом, к нему подошла
фермерша.
- Вы это на кого сердитесь, дядюшка Шашиньо?
- Это ты, Бланш? И не говори!.. Я зол... И все из-за этих бродяг
Мазилье... -- И он кулаком указал на тщедушную фигурку, которая плача
плелась по протоптанной дорожке.
- Чем они перед вами провинились?
- Чем провинились? А тем, что вот уже целый год не платят ни за
квартиру, ни за вино... И никак не вытянуть из них ни одного су... И сейчас
я еду к судебному приставу: пусть вышвырнет этих бродяг на улицу!
- А ведь он неплохой человек -- Мазилье... Может быть, это не его вина,
что он вам не платит... Ведь столько людей разорились за эту войну.
Тут старого крестьянина словно прорвало:
- Дурень он, вот что! Он мог бы разбогатеть на пруссаках. Но он,
изволите ли видеть, не захотел!.. Как только они появились, он закрыл свою
лавочку и снял вывеску... Другие трактирщики загребали золото во время
войны, а он не наторговал ни на грош... Пуще того, он достукался до тюрьмы
со своими дерзостями... Дурень, как есть дурень! А что ему, скажи на
милость, было до всех этих историй? Он ведь даже и солдатом-то не был.
Продавал бы себе водку да вино и преспокойно бы теперь мне заплатил...
Бродяга, да и только! Уж покажу я тебе, как корчить из себя патриота!..
Весь покраснев от негодования, он бесновался в своем парадном сюртуке,
размахивая руками с неловкостью крестьянина, привыкшего к рабочей блузе.
По мере того как он говорил, в ясных глазах фермерши, за минуту до
этого полных жалости к Мазилье, появилось холодное, чуть ли не презрительное
выражение. Она тоже была крестьянка, а эти люди не уважают тех, кто не хочет
зарабатывать деньги. Сказав было: "Уж больно жалко жену", она через миг
произнесла: "Правильно, не надо было отказываться от своего счастья". И в
заключение прибавила: "Ваша правда, раз должен, то надо платить". А Шашиньо,
злобно стиснув зубы, по-прежнему бормотал:
- Дурень... Одно слово -- дурень...
Перевозчик, который слушал их, не переставая действовать шестом, счел
нужным вставить:
- Полно сердиться, дядюшка Шашиньо! Подумаешь, какая вам польза от
судебного пристава!.. Много ли выиграете от того, что имущество этих
бедняков пойдет с молотка? Повремените немного, не так уж вам приспичило.
- Поговори-ка ты у меня, лодырь ты этакий!.. Ты ведь у нас тоже
патриот!.. Прямо тошно глядеть!.. Пятеро детей, ни гроша за душой, а еще
вздумал палить из пушек, когда его никто не просил!.. Вот скажите сами,
сударь мой (он, по-видимому, обращался ко мне, этот мерзавец), какая нам от
этого была выгода? Вот этот, к примеру взять, добился того, что ему
испоганили рожу, да еще в придачу потерял хорошее место... А теперь живет,
как цыган, в бараке, где дует со всех сторон, дети только и делают, что
болеют, а жена надрывается над стиркой... Скажите сами, разве он не
дурень?..
Перевозчик вспыхнул от гнева, и я заметил, что на его побледневшем лице
шрам выступил еще резче и побелел; но у него хватило самообладания
сдержаться, и он обрушил свой гнев на шест, погрузив его так глубоко в
песок, что он чуть не сломался. Еще одно слово, и он мог бы лишиться и этого
места, так как г-н Шашиньо пользуется влиянием в округе: он член
муниципального совета.
Популярность: 2, Last-modified: Wed, 10 Oct 2001 21:05:41 GmT