-----------------------------------------------------------------------
Хаггард Г.Р. Собрание сочинений: в 12 т. Т. 2.
Калуга: изд. Библио, 1992-1995, 559 стр. Перевод с английского.
Гос. изд. Москва - Ленинград. 1927 г.
OCR & SpellCheck: Zmiy (zmiy@inbox.ru), 8 декабря 2003 года
-----------------------------------------------------------------------
Генри Райдер Хаггард (1856-1925) - английский писатель и публицист,
автор увлекательных приключенческих романов с острым динамичным сюжетом.
Романы его познавательны, захватывающе интересны.
Для широкого круга читателей.
Содержание
Глава I. Дилижанс над пропастью
Глава II. Гациенда
Глава III. Сэр Джон Белль
Глава IV. Стефан Стронг идет в поручители
Глава V. Допрос
Глава VI. Врата смерти
Глава VII. Я перешел рубикон
Глава VIII. Браво, антивакцинисты!
Глава IX. Карьера и деньги
Глава X. Дженни встречается с доктором Мерчисоном
Глава XI. Появление странного человека
Глава XII. Признаки заразы
Глава XIII. Время жатвы
Дилижанс над пропастью
Осенью 1896 года в Англии свирепствовала оспа. В моем родном городе
Денчестере, представителем которого я состоял в парламенте в продолжение
многих лет, население убавилось на пять тысяч душ, и многие из его
обитателей утратили свою красоту и миловидность.
Ну, что же! Выбывшие пополняются нарождающимися, а следы оспы по
наследству потомству не переходят; кроме того, можно еще утешаться тем, что
уже впредь этого не случится, так как теперь введена и строго соблюдается
общая обязательная прививка. Разве только одни умершие от оспы во время той
эпидемии могут пожаловаться на нас, отправивших их так поспешно и
бесцеремонно туда, откуда нет возврата, но куда именно - я затрудняюсь
сказать, так как слишком много знаю о человеческом теле и мускулах, чтобы
иметь надлежащую веру в существование души.
Ведь только подумать! Пять тысяч душ в одном Денчестере! Из них
большая часть погибла по вине моего красноречия, моих настойчивых
доказательств, отвергавших пользу предварительных прививок.
Конечно, доктор, как и всякий человек, может ошибаться. Ну, а если это
была не ошибка с его стороны! Если бы все эти умершие могли вдруг предстать
перед ним и сказать: "Джемс Терн, ты наш убийца, так как из-за своей выгоды
учил нас тому, чему сам не верил". Что тогда? Но я не боюсь их, всех этих
молодых людей, цветущих девушек и детей, кости которых загромождают сейчас
денчестерское кладбище. Что сделано, то сделано; изменить этого я не в
силах. Из всех них я боюсь встретить только двоих - Дженни, мою дочь, жизнь
которой я принес в жертву своему самолюбию, и Эрнста Мерчисона, ее жениха,
последовавшего за нею в могилу.
После того как умерла моя жена, Дженни была единственным существом,
которое я любил и ничто не может превзойти тех страшных страданий, какие я
испытываю с момента, как могила отняла ее у меня.
Я принадлежу к докторской семье: дед мой Томас Терн пользовался
большой известностью во всей округе Денчестера; отец мой наследовал после
него его репутацию. После женитьбы отец продал свою практику и переехал в
самый Денчестер, где вскоре составил себе громкое имя; но в тот момент,
когда перед ним открывалась карьера, пользуя больного оспой, отец заразился
этой ужасной болезнью, которая оставила в его организме неизгладимый след в
виде туберкулеза легких, и ему пришлось переселиться в более теплый климат.
Передав практику своему ассистенту, отец вместе с семьей отправился на
Мадеру, куда и я теперь переселился, сам не знаю почему. Но увы! Климат
Мадеры оказался для него не подходящим, и, прохворав около двух лет и
издержав за это время все, что он имел, отец умер, оставив вдову и ребенка
без всяких средств к жизни.
Благодаря добрым людям, моей матери удалось вернуться в Англию, где мы
поселились вместе в маленькой рыбацкой деревеньке близ Брайтона. Здесь я
вырос и получил первоначальное образование в местной приходской школе. С
самого раннего детства я мечтал стать доктором, подобно отцу и деду. Я
сознавал, что доктор, сумевший составить себе известную репутацию, может
заработать большие деньги. Пришибленный нуждой с самого раннего детства, я
ничего так не жаждал, как денег. Я тогда уже знал, что современная жизнь
создана только для богатых, что даже политический деятель не может без
денег сделать себе карьеру. В Америке или где-нибудь в дальних колониях
человек с умом и способностями еще может рассчитывать на то, чтобы пробить
себе дорогу, не имея за собой поддержки капитала, но в Англии об этом и
думать нечего. Мне повезло совершенно неожиданно: младший брат моего
покойного отца внезапно умер, оставив мне 750 фунтов. Это дало мне
возможность снять комнатку в Лондоне и записаться там в число студентов
медиков.
Двадцати четырех лет я блистательно окончил с золотой медалью курс и
немедленно был зачислен врачом в один из главных лондонских госпиталей. По
окончании срока службы я остался еще на год при этом госпитале. К концу
этого времени умерла моя мать, и я, чтобы забыться, поправить расшатанные
нервы и отдохнуть после сильной работы, обратился к одному из приятелей,
состоящему пайщиком в большой пароходной кампании, совершавшей рейсы между
Англией, Вест-Индией и Мексикой, с просьбой предоставить мне даровой проезд
на одном из ее пароходов, взамен чего предлагал свои медицинские услуги.
Мое предложение было принято с большой готовностью, причем я мог
остановиться в Мексике месяца на три и затем вернуться в Англию на том же
пароходе.
Свершив весьма приятное и вполне благополучное путешествие, я прибыл
наконец в Вера-Круц, этот своеобразно красивый город с высокими домами и
узкими прохладными тенистыми улицами - темными и молчаливыми. Не имея
никаких особых дел, я решил провести здесь недели три, работая в местных
госпиталях и больницах по изучению желтой лихорадки. Я не боялся заразы;
меня страшила только одна заразная болезнь, с которой мне очень скоро
суждено было столкнуться.
По прошествии трех недель я собрался ехать в Мексико, куда в то время
приходилось отправляться или верхом или в дилижансе, так как железная
дорога не была еще достроена. Мексика в те годы была еще дикой страной.
Войны и революции лишили большую часть населения крова и заработка, так что
путешественники отнюдь не могли быть уверены в своей безопасности.
Путь от Вера-Круц в Мексико постоянно идет в гору, так как последний
лежит на 7000 футов выше уровня первого. Сначала проезжаешь "жаркий пояс",
затем "умеренный" и наконец "холодный". На всем протяжении жаркой полосы
вас поминутно останавливают женщины, предлагающие вам кокосовые орехи и
спелые гранаты для утоления жажды; в умеренной полосе вам навязывают точно
таким же образом апельсины и бананы, а в холодной с той же настойчивостью
угощают какой-то противной мутной жидкостью, экстрактом из алоэ, называемым
"пюльком", по виду и вкусу весьма напоминающим мыльную воду. Где-то в
умеренной полосе, помнится, мы проезжали небольшой городок, состоящий из
пятнадцати жилых домов и семнадцати церквей. Это чрезмерное изобилие
церквей объяснялось тем, что вблизи этого городка в неприступных скалах с
незапамятных времен гнездились разбойничьи шайки; а в то время был
освященный дедами обычай, по которому каждый предводитель шайки, в
искупление содеянных им прегрешений и за упокой душ преждевременно и
насильственно отправляемых им в рай, строил церковь в честь того святого,
имя которого он носил. Этот богобоязненный обычай теперь исчез, так как
мексиканское правительство несколько лет тому назад, прислав сильный отряд
войск, приступом взяло твердыню благочестивых разбойников и казнило
поголовно всех отважных защитников этой твердыни, число которых в ту пору
достигало нескольких сот человек, а громким подвигам их не было счета.
Нас было восемь человек в карете, запряженной восемью мулами: четверо
купцов, два патера и молодая девушка, которая впоследствии стала моей
женой. Это была чрезвычайно привлекательная, голубоглазая блондинка, с
нежной кожей и свободными манерами - американка из Нью-Йорка. Звали ее Эмма
Беккер. Мы вскоре подружились, уселись рядом в дилижансе, и вскоре я уже
знал всю ее историю. Круглая сирота, почти без средств, она с радостью
ухватилась за предложение единственной тетки приехать погостить к ней в
прекрасное ранчо в восьмидесяти милях от Мексико. Не долго думая, девушка
пустилась одна в далекий путь из Нью-Йорка.
Мы выехали из Вера-Круц после полудня, ночь провели в отвратительной,
кишевшей насекомыми гостинице, а с рассветом нас снова усадили в дилижанс и
медленно потащили в гору по такой крутой тропинке, что, невзирая на
усиленную ругань и побои погонщиков, мулы останавливались через каждые сто
шагов. Я, в конце концов, задремал, когда вдруг меня пробудил мелодичный
голос мисс Беккер: "Простите, что обеспокоила вас, доктор Терн, право, вы
должны посмотреть на это великолепное зрелище", - и она указала в окно
кареты.
Действительно, ничего подобного я не мог себе представить. Солнце
всходило над вершиной Оризава, Звездой-Горой, как ее называли древние
ацтеки. На 18000 футов вздымалась над нашими головами мощная громада
вулкана, подножье которого окутывали темные леса, а вершину серебрил вечный
снег. Зеленые скаты горы еще тонули в тени, а воздушную снежную вершину уже
золотили первые лучи. Никогда в жизни я не видал ничего великолепнее этого
торжества света над сумраком ночи. С потолка нашего дилижанса спускался
тусклый фонарь, и при его свете, оторвавшись от грандиозного зрелища
восхода, я увидел милое лицо своей спутницы. Мне показалось, что и в ее
лице было что-то необычайное. Глаза наши встретились, и мы безмолвно
поняли, что не хотим более разлучаться. Чтобы скрыть напряженное состояние,
овладевшее нами, мы завели самый обычный, ничего не значащий, разговор.
Разговор этот перескакивал с одной темы на другую, пока молодая девушка не
задремала. Я хотел было последовать ее примеру, но мне не спалось. Мы ехали
над обрывом по узкой горной тропе, жавшейся к скалам. Густой туман,
скопившийся на дне обрыва, не позволял судить о его глубине, и я подумал,
что это крайне подходящее для нападения разбойников место. Вдруг передний
мул, как-то странно оступился и где-то совсем близко я услышал выстрел.
Погонщик мулов и его подручный соскочили с козел и с криками ужаса, один за
другим, бросились с края обрыва в пропасть. В дилижансе началось что-то
совершенно невообразимое: крики, мольбы и вопли: "Разбойники! Разбойники!"
Купцы с проклятиями старались запрятать в сапоги и шапки свои
драгоценности; один из патеров буквально выл от страха, тогда как другой
машинально бормотал молитву, набожно сложив руки и склонив голову. Мулы
сбились в кучу, дилижанс мог ежеминутно опрокинуться в пропасть. Но
разбойники, уже обступившие карету, поспешили перерезать постромки и
погнали животных вниз с обрыва. Затем смуглый чернобородый парень, с
большим шрамом на щеке, отворив дверцу дилижанса, с вежливым поклоном
попросил нас выйти. Так как с ним было не менее двенадцати товарищей, то мы
были принуждены повиноваться. Всех нас выстроили в ряд, спиной к обрыву, на
самом его краю. Я был крайний, а Эмма Беккер предпоследняя, так что мы
стояли рядом и я мог взять ее за руку.
Оглушив купцов здоровыми ударами кулака, обшарив их и раздев донага,
разбойники грубо втолкнули их в дилижанс и захлопнули дверцы. Затем пришла
очередь двух патеров, из которых одного они помиловали за отпущение грехов,
а со вторым поступили, как с купцами. Мозг мой усиленно работал в поисках
способов спасения. Вдруг мне вспомнилось, что погонщик мулов и его
помощник, без сомнения знавшие каждый вершок этой дороги, не задумываясь
спрыгнули с обрыва в пропасть, чего бы они, конечно, не сделали, если бы
знали, что найдут там верную смерть. Разбойники тоже погнали мулов с обрыва
вниз, а эти умные животные ни за что не пошли бы в пропасть. Я оглянулся,
но туман застилал все. Тогда я решил рискнуть и чуть слышно шепнул Эмме:
- Послушайте, я уверен, что этот обрыв не так страшен, как кажется. Не
решитесь ли вы спрыгнуть вниз вместе со мною?
- Конечно, - не задумываясь ответила она, - лучше сломать себе шею,
чем умереть от ножа разбойников. Но надо выждать удобную минуту. Если они
увидят, что мы бежим, то будут стрелять.
Мы стали выжидать. Разбойники кончали свои расчеты с четвертым и
последним купцом, за ним наступала наша очередь, и мы готовы были на глазах
у всех кинуться с обрыва, когда неожиданно несчастный, которого обыскивали
в этот момент разбойники, вдруг вырвался у них из рук и бросился бежать
вниз по дороге, под гору. Разбойники кинулись за ним, забыв о нас. Только
один из них остался на страже у дверей дилижанса, в котором находились три
купца и патер. С криком и смехом пустились они в погоню за несчастной
жертвой, стреляя в нее на ходу; наконец один из выстрелов попал в беглеца,
тогда они накинулись на несчастного и прикончили его ножами.
- Не смотрите туда, - шепнул я своей соседке. - Следуйте за мной,
пора!
В следующий момент мы были уже на краю обрыва; под ногами у нас
расстилался густой туман. С минуту я колебался, но Эмма, не дожидаясь меня,
прыгнула вниз. К своему великому облегчению я услышал ее голос всего в
нескольких футах и немедленно последовал ее примеру. Мы стали осторожно
спускаться по крутому скалистому обрыву, окутанные со всех сторон туманом,
пронизывавшим нас насквозь. Мне думается, что наше исчезновение оставалось
некоторое время незамеченным, так как стороживший дилижанс бандит был
всецело поглощен процессом убийства бежавшего купца; все его внимание было
обращено в ту сторону, а получивший помилование патер ничего не видел
вокруг себя, так как, закрыв лицо руками, упал на колени и молился, припав
к земле.
Чем ниже мы спускались, тем реже и прозрачней становился туман, так
что скоро мы могли различить, что идем по узкой крутой тропе, по левую
сторону которой гора спускалась совершенно отвесно, а у подножия ее
раскинулась долина, поросшая густым лесом. Менее чем в десять минут мы были
уже внизу и, не слыша за собой погони, приостановились на минуту -
отдохнуть и обдумать, что делать дальше. В пяти шагах от того места, где мы
стояли, скала обрывалась так отвесно, что ни одна кошка не могла бы
взобраться на нее.
- Это место сравнительно безопасное, - сказал я.
- Да, но оставаться здесь мы не можем, - возразила Эмма, и не успела
она докончить фразы, как над нами раздался душераздирающий вопль, и сквозь
туманный покров, расстилавшийся над нами, мы увидели, как что-то громадное
мелькнуло в воздухе, приблизилось, рухнуло с грохотом и тут же разбилось в
щепки. Мы подбежали к месту катастрофы, но перед нами была только груда
обломков и изуродованные тела наших бывших спутников. Полные ужаса мы
бежали, бежали под защиту деревьев внизу в долине, инстинктивно стараясь
укрыться от грозящей нам опасности.
Гациенда
- Что это? - вдруг спросила Эмма, указывая на каких-то животных,
видневшихся невдалеке в чаще диких бананов. Я посмотрел в указанном
направлении и увидел, что это были два мула, из тех, которых разбойники
погнали вниз с обрыва, о чем свидетельствовали еще висевшие у них на шее
хомуты с обрезанными постромками. Я без труда поймал этих мулов, на одного
из них посадил молодую девушку, а на другого вскочил сам; оба мы отлично
сознавали, что единственное наше спасение - в бегстве. Но в тот самый
момент, когда мы готовы были тронуться в путь, я услышал позади себя голос,
окликнувший меня: "Синьор! Синьор!" Выхватив пистолет, я обернулся и увидел
мексиканца, лицо которого мне показалось знакомым.
- Не стреляйте, синьор, - продолжал человек на ломаном английском
языке, - я ваш погонщик Антонио, мой товарищ упал вон туда. - И он указал
на зиявшую пропасть обрыва. - Вы спасаетесь от тех злых людей, я тоже,
сейчас они будут искать вас здесь и убьют всех. Куда вы хотите ехать?
- Знаете вы дорогу в гациенду де-Концепцию, близ города Сан-Хозе? -
вмешалась в разговор Эмма.
- О, да, синьора, я хорошо знаю гациенду синьора Гомеца и доставлю вас
туда завтра же, если вы желаете.
- Ну, так ведите нас туда, - сказал я, и мы двинулись в путь по
направлению к видневшимся впереди холмам.
Перед закатом солнца мы благополучно добрались до какой-то убогой
индейской хижины, где нам удалось поесть бобов и хлебных лепешек и
расположиться на ночлег под кровлей из свежих ветвей, через которую на нас
всю ночь капал дождь.
На рассвете я вышел и застал Антонио в беседе с индейцем, хозяином
хижины, приютившим нас у себя.
- Что такое, Антонио? Уж не разбойники ли напали на наш след? -
спросил я.
- Нет, синьор, о них мы, вероятно, больше не услышим, но этот синьор
говорит, что в Сан-Хозе теперь много больных.
На это я возразил, что тем не менее намерен добраться туда. Сначала
Антонио отказался было продолжать с нами путь, но испугавшись возможной
встречи с разбойниками и отчасти соблазнившись крупным вознаграждением,
обещанным ему за услугу, согласился, и мы продолжали путь. Под вечер
второго дня Антонио указал нам видневшуюся вдали гациенду де-Концешшо,
красивое белое здание на горе над Сан-Хозе, маленьким убогим городишкой с
3000 душ населения.
Когда мы подъезжали к воротам города, то услышали позади себя крик и,
оглянувшись увидели двух конных мексиканцев, вооруженных ружьями, махавших
нам и требовавших, чтобы мы повернули. Приняв их за нагнавших нас бандитов,
мы погнали измученных мулов во весь опор, и всадники, гнавшиеся за нами до
известного места, отмеченного большим белым камнем, махнули рукой и
повернули обратно.
Теперь мы ехали по главной улице города, которая к немалому нашему
удивлению была совершенно безлюдна. Когда мы приблизились к базарной
площади, нам попалась навстречу большая фура, нагруженная чем-то и накрытая
черным сукном, причем нос и рот возницы были спрятаны в его толстом кашнэ.
Мы въехали на площадь, окруженную со всех сторон колоннадой.
- Посмотрите, как эти люди спят, - заметила Эмма, указывая на ряд
неподвижно лежавших под одеялами человеческих фигур, расположившися под
арками колоннады. - Что за странный народ. Спать на улице среди бела дня!
Я увидел, как некоторые из лежавших приподнимались и снова падали на
свои матрацы и подстилки из листьев или старых лохмотьев и метались
тревожно и болезненно.
Когда мы проезжали в каких-нибудь трех шагах от них, одна старая
женщина вдруг сдернула одеяло с лежавшей на земле и, как мы полагали,
спящей молодой женщины и принялась обливать ее водой из фонтана. Одного
взгляда было для меня достаточно, чтобы убедиться, что лицо несчастной
утратило всякий облик человеческий от сплошной коры оспенных язв, а тело ее
представляло столь ужасное зрелище, что я не в состоянии передать этого.
Я бессознательно затянул повод, и мой мул тотчас остановился.
- Черная оспа, - прошептал я. - И эта сумасшедшая пытается излечить ее
холодной водой!
Старуха подняла на меня глаза и сказала:
- Si, senor inglese, viruela, viruela... - и залепетала еще что-то,
чего я не мог уже разобрать.
- Она говорит, - перевел Антонио, - что четверть населения уже
вымерла, и что больных больше, чем здоровых...
- Бога ради, бежим отсюда! - воскликнул я, обращаясь к Эмме, так же
задержавшей своего мула и смотревшей полными ужаса глазами на несчастных
страдальцев, распростертых на земле.
- Ах! - воскликнула она. - Вы - врач, неужели вы не можете ничем
помочь этим несчастным?
- Что за безумие! - воскликнул я резко. - Можно ли рисковать вашей
жизнью, да и к тому же я один здесь решительно не могу быть полезен: у меня
нет под рукой никаких средств, никаких лекарств... Едем скорей! - И схватив
ее мула под уздцы, я потащил его за собой через город, по направлению к
гациенде, расположенной на горе над городом.
Четверть часа спустя мы уже въезжали во двор гациенды; здесь царили
мертвая тишина и безлюдье; единственным живым звуком, доносившимся до
нашего слуха, было жалобное мяуканье кошки где-то на чердаке. Но вот нам
навстречу выбежала собака, громадное животное из породы мастиффов,
отличающихся чрезвычайной злобностью, но вместо того, чтобы зарычать на
чужих людей, она ласково приветствовала нас вилянием хвоста. Мы сошли с
мулов и постучались, но никто не отозвался. Тогда я толкнул ногой дверь,
она тотчас же открылась, и мы вошли. С первых же шагов для нас стало ясно,
что гациенда покинута. Маленькое кладбище в конце сада, близ часовенки,
объяснило нам, почему это прекрасное жилище брошено на произвол судьбы.
Здесь было несколько свежих могил, очевидно, батраков и слуг, а в особой
ограде, где покоился прах усопших членов фамилии Гомец, тоже чернел новый
холм; как мы узнали впоследствии, под ним лежал прах мужа Эмминой тетки,
синьора Гомец.
- Это, несомненно, жертвы оспы, - произнес я. - Нам нельзя оставаться
здесь.
Мы снова сели на своих замученных мулов и решили ехать дальше, куда
глаза глядят, лишь бы уйти от заразы. Но не более как в двух милях от
гациенды, мы были остановлены двумя вооруженными полицейскими, которые
заявили нам, что если мы, вопреки их запрету, поедем дальше, то они будут
стрелять и заставят нас вернуться назад.
Теперь мы только поняли, что проникли за черту оспенного кордона и
должны оставаться в этой черте до тех пор, пока не пройдет шесть недель
после последнего случая оспы. Делать было нечего, мы вернулись в покинутую
гациенду и в этом гнезде заразы устроились как могли. Пищевых припасов
здесь было много, так же и скота, так что в молоке и мясе не было
недостатка. Антонио принял на себя заботу о скоте и исполнял обязанности
слуги. В саду было вдоволь плодов и овощей, а в амбарах - муки и зерна.
С плоской крыши гациенды нам видна была как на ладони вся базарная
площадь городка, и в течение трех недель или более мы были свидетелями
отвратительных сцен и ужасов. А ночью, когда уже не были видны предсмертные
муки этих несчастных, мы слышали их стоны, вопли и рыдания и неумолчный
звон церковных колоколов, звонивших не переставая для того, чтобы отогнать
демона заразы или возвестить о полуночной мессе, которую служили
священники, в надежде вымолить у бога пощаду и помилование. По мере того
как ряды духовенства редели, этот звон становился все слабее и слабее, пока
наконец не смолк совершенно. Вскоре живых не хватало, чтобы зарывать
мертвых, и некому было для больных принести воды. Мне удалось узнать, что
лет двенадцать тому назад один американский филантроп-энтузиаст прибыл сюда
в сопровождении маленького санитарного отряда с целью привить оспу всему
населению.
В начале все шло довольно благополучно, но когда прививки стали
нарывать, среди пациентов началась смута, а местный глава духовенства
вселил еще большее недоверие и ненависть к ученому филантропу, заявив, что
оспа одно из испытаний, ниспосылаемых богом и что противодействовать этой
болезни - грешно.
Так как до этого времени оспа не посещала Сан-Хозе, то послушные чада
церкви и своего духовного пастора чуть не побили камнями
американца-филантропа и изгнали его отряд за пределы своего округа. А
теперь их дети и внуки пожинали плоды их недальновидности.
По прошествии двух недель пребывания в этом очаге заразы, я дошел до
того, что готов был наложить на себя руки. Я чувствовал, что если еще
останусь здесь, то, несмотря ни на какие предосторожности, должен заболеть
от одной мнительности. И вот через посредство Антонио я вступил в долгие
переговоры с офицером, начальником карантинной стражи, и в конце концов
дело было покончено на том, что за сумму в двести долларов наше бегство
сквозь карантинный кордон не будет замечено в ночной темноте.
В назначенный день, около девяти часов вечера, мы должны были покинуть
гациенду все трое. За четверть часа до этого я сам прошел в конюшню, чтобы
проверить все ли готово к нашему отъезду. И что же? У конюшни, на дворе,
около бака с водой, я увидел Антонио, корчившегося от боли в спине.
Достаточно мне было взглянуть на него, чтобы убедиться в том, что у него
появились все признаки страшной заразы. Сознавая, что времени терять
нельзя, я сам оседлал мулов и вывел их к крыльцу.
- А где же Антонио? - тотчас осведомилась Эмма.
- Он уехал вперед, чтобы убедиться, что путь свободен, - солгал я. -
Он встретит нас по ту сторону гор.
Мы выехали из ворот гациенды.
Путешествие наше было довольно странным, но о нем я не стану
рассказывать, так как вообще упомянул обо всех этих давно прошедших
событиях, лишь потому, что они особенно ясно иллюстрируют то, как важнейшие
события моей жизни находились в какой-то таинственной связи с оспой. Я
родился, когда отец мой хворал оспой, женился после того, как бежал из
оспенного карантина, я... но остальное я расскажу в свое время, а теперь
скажу, что мы с Эммой в конце концов благополучно добрались до Мексико, где
и повенчались. А десять дней спустя были уже на палубе большого океанского
парохода, отправлявшегося в Англию.
Сэр Джон Белль
Эмма Беккер принесла мне в приданное около пяти тысяч долларов, и мы
решили употребить эти деньги на то, чтобы мне устроиться и приобрести
практику. Этой суммы, конечно, было далеко не достаточно, чтобы купить
практику в Лондоне, и я поэтому избрал Денчестер, где имя Терн было уже
достаточно известно и где с успехом практиковали мой отец и дед.
Прибыв туда, я узнал, что только один из моих собратьев, Джон Белль,
мог быть для меня опасен в смысле конкуренции. Начав свою карьеру в
качестве ассистента моего отца, этот человек купил у него право на его
практику, когда отец захворал и принужден был покинуть Англию. Не будучи ни
искусным, ни знающим врачом, сэр Джон обладал самоуверенностью, скрывающей
недостаток знаний, и заставлял забывать свои ошибки всегда имевшимися у
него наготове оправданиями. Нет надобности говорить, что он был столь же
богат, как и популярен, и только жалкие крохи выпадали на долю его менее
счастливых коллег. Кроме того, за эти годы он успел приобрести громадное
влияние и на общественные дела, был членом всевозможных обществ, на которые
щедро жертвовал, а потому постоянно нуждался в больших суммах.
Приехав в Денчестер, я счел долгом посетить сэра Джона Белль и
сообщить ему, что думаю поселиться и составить себе практику в Денчестере.
Это, как мне показалось, не особенно ему понравилось.
- Ну, конечно, для вас, как сына моего покойного друга, я сделаю все,
чтобы помочь устроиться, но должен сказать, что явись сюда сам великий
Гален или Гарвей, вряд ли даже им удалось бы составить себе здесь приличную
практику.
- Тем не менее, я хочу попытать счастье, сэр Джон, и буду надеяться на
кой-какие крохи со стола богача, - пошутил я.
- Да, да, Терн, вы можете рассчитывать на меня, конечно! - И улыбкой
он дал мне понять, что аудиенция окончена.
Я ни одной минуты не обманывался в этом человеке; я знал, что он
постарается отнять каждую кроху, которая случайно перепадет мне, и что для
моего блага он не пошевельнет пальцем.
Спустя две недели после этого визита мы с женой поселились в
Денчестере, в старинном кирпичном доме времен королевы Анны. Местоположение
его для практикующего врача было удобно: он стоял в двух шагах от главной
торговой площади, в самом центре Денчестера и имел две великолепные
приемные комнаты со старинными резными украшениями на потолке и стенах.
Мы с женой делали все возможное, чтобы приобрести практику. Сделали
визиты старым друзьям отца и деда, посещали миссионерские собрания и
несмотря на расходы пригласили к вечернему чаю нескольких старушек, слывших
за первейших городских сплетниц. Они явились, пили чай и оглядывали мою
новую обстановку, точно на аукционе. А в результате, одна из них ядовито
заметила мне, что мои хирургические инструменты далеко не так красивы, как
инструменты "дорогого нашего сэра Джона", так как у его инструментов все
ручки чисто слоновой кости в серебряной оправе.
Я стал разузнавать, в чем причина моих неудач, и оказалось, что
единственным виновником был все тот же сэр Джон Белль. Имея право
совещательного голоса в учреждениях, куда я обращался с предложениями
услуг, он одним многозначительным пожатием плеч или покачиванием головы
побуждал совет отклонять мою кандидатуру. Начиная отчаиваться в успехе, я
собирался уже покинуть Денчестер, но по совету Эммы, которая была
дальновидна и умна, решил еще подождать, пока хватит денег. Наконец и на
моей улице настал праздник. Спустя почти год после того, как я поселился в
Денчестере, я был избрал в члены городского клуба. В числе завсегдатаев
этого клуба был некий майор Сельби, вышедший в отставку и не имевший
никаких занятий, а потому постоянно проводивший время или в курительной или
в бильярдной клуба, с неизбежной большой сигарой в зубах и стаканом виски и
соды перед собой. С виду он был цветущий, здоровый парень, но на взгляд
доктора такая наружность вовсе не свидетельствует о хорошем состоянии
здоровья. Я познакомился с ним и в разговорах он часто жаловался мне на
свои недуги. Однажды, когда я сидел один в курительной комнате, вошел майор
Сельби, и, кинувшись в кресло, принялся потирать ногу.
- Что, майор, подагра прихватила? - шутливо спросил я.
- Нет, доктор, по крайней мере этот старый шут Белль говорит, что нет.
У меня так сильно болела нога эти дни, что я сегодня утром отправился к
нему, но он уверил меня, что это просто маленький ревматизм и прописал
какую-то гадость для втирания!
- А... а видел он вашу ногу?
- Нет, он сказал, что за версту может определить в чем заключается моя
болезнь.
- Гм... в самом деле? - заметил я. И мы прекратили этот разговор.
Четыре дня спустя я снова сидел в клубе, когда туда явился майор
Сельби. На этот раз он ступал с видимым усилием, и всегда румяное и
довольное лицо его выражало страдание. Он по обыкновению заказал виски и
содовую воду и сел на диванчик подле меня.
- Как ваш ревматизм, майор? Вам не лучше сегодня?
- Нет, доктор, я опять был вчера у старика Белля и он приказал
продолжать втирание мази, но мне ничуть от нее не легче, а даже как будто
хуже, и я положительно не могу понять, каким образом ревматизм может
произвести синяк на ноге!
- Синяк на ноге? Что вы говорите? - удивился я.
- Да, синяк. Вы не верите? Хотите, я покажу вам, смотрите! - И
завернув брюки, он обнажил немного ниже колена большое пятно с темным
отливом посередине, причем одна из вен на ощупь оказалась вспухшей и
затвердевшей.
- А сэр Джон видел это? - спросил я.
- Нет, я хотел, чтобы он осмотрел мою ногу, но он торопился куда-то и
сказал мне, что я, точно старая баба, ношусь со своими недугами!
- Ну, я на вашем месте отправился бы домой и настоял бы все-таки на
том, чтобы он явился и осмотрел вас.
- Что вы хотите этим сказать, доктор? - встревожился майор.
- Я только нахожу, что это скверный синяк, вот и все... и полагаю, что
когда сэр Джон увидит его, то посоветует вам полный покой в течение
нескольких дней.
В ответ на это майор Сельби пробормотал что-то весьма нелестное по
адресу сэра Джона и попросил меня ехать с ним сейчас же на его квартиру,
чтобы подробно осмотреть его.
- Я не могу сделать этого при всем моем желании, - проговорил я, - так
как это было бы нарушением врачебной этики, но я провожу вас до экипажа.
Майор Сельби уехал домой, а я отправился к себе и от нечего делать
стал просматривать записки о разных случаях закупорки вен, с которыми мне
случалось иметь дело во время работы в лондонских госпиталях. Я еще читал,
когда у моих дверей раздался сильный звонок, и в приемную влетел
запыхавшийся и взволнованный слуга и с усилием проговорил:
- Пожалуйста, сэр, вас очень просят к моему господину, майору Сельби,
немедленно. Он внезапно заболел.
- Я не могу идти к нему, его лечит сэр Джон Белль, я не имею права
лечить его больных.
- Я уже был у сэра Джона, сэр, но он уехал на двое суток в какое-то
имение, и мой господин послал меня за вами.
От жены майора миссис Сельби, я узнал, что ее муж, вернувшись из
клуба, выпил чашку чая и собрался поехать к сэру Джону Беллю, но в тот
момент, когда он садился в экипаж, вдруг опрокинулся навзничь и потерял
сознание. Его отнесли в квартиру, уложили на диван и немедленно послали за
мной.
Несчастный лежал и стонал от боли.
- Благодарю, что не отказались придти, - простонал майор, - кажется
мне, что этот старый дурак Белль доканал меня...
- Полноте, мы сейчас посмотрим, что можно сделать, - сказал я,
поспешно осмотрел его и, прописав рецепт, приказал немедленно послать в
аптеку, а в ожидании лекарства делать горячие припарки. Затем я вышел в
соседнюю комнату, где меня тотчас же обступили родственники больного.
- Что с ним такое, доктор? - спросила миссис Сельби.
- Закупорка вены, - отвечал я. - Часть сгустка крови, очевидно,
отделилась и закупорила одну из легочных артерий.
- И это опасно?
- Мы, конечно, должны надеяться, но считаю долгом предупредить вас,
что мало надежды на то, что майор поправится.
- О, это невозможно! - воскликнул брат больного. - Мой брат находился
все время под присмотром такого опытного врача, как сэр Джон Белль, первого
врача в Денчестере, и этот врач говорил брату, что он страдает простым
ревматизмом.
- Мне остается только пожелать, чтобы сэр Джон Белль оказался прав, а
я заблуждался.
Мистер Сельби немедленно телеграфировал сэру Джону Беллю о
поставленном мною диагнозе. Вскоре пришел ответ. Сэр Джон весьма сожалел,
что не было поезда, с которым он мог бы вернуться в Денчестер в эту же
ночь, и называл другого врача, к которому рекомендовал обратиться,
добавляя, что диагноз д-ра Терна чисто теоретический, и что я молодой,
неопытный врач, любящий преувеличивать болезни.
Между тем бедный майор умирал. Он сохранял полное сознание до
последней минуты, и несмотря на все мои усилия, сильно страдал. В числе
других распоряжений на случай своей смерти, он потребовал, чтобы сделано
было вскрытие для определения причины его смерти.
Взяв копию с телеграммы д-ра Белля, я стал дожидаться приезда другого
врача, за которым по моему настоянию немедленно послали.
Когда он прибыл, майора уже не было в живых. Было сделано вскрытие,
как того желал покойный, в присутствии сэра Джона, меня и еще третьего
врача, д-ра Джеффриса. Я оказался прав, и если бы сэр Джон вовремя принял
меры предосторожности, его несчастный пациент был бы жив.
Так как покойный майор Сельби был человек всем известный и популярный,
то смерть его наделала много шума в городе, в особенности, когда
обстоятельства смерти стали известны обывателям.
На следующий же день одна из наиболее распространенных газет
напечатала подробный отчет о том, что выяснило вскрытие. К этому отчету
была добавлена еще небольшая редакционная заметка, в которой автор
отзывался в самых лестных выражениях о моих знаниях и высказывал надежду,
что население Денчестера не замедлит оценить меня по заслугам, а по адресу
старого сэра Джона Белля было пущено несколько ядовитых колкостей и
замечаний под видом сравнения представителей врачей старой и новой школы и
их приемов.
Стефан Стронг идет в поручители
Велика сила рекламы и печатного слова! Когда я на следующий день вошел
в свою приемную, то застал в ней трех пациентов, ожидавших меня.
Это было началом моего успеха. Теперь, когда я считаю свою жизнь
оконченной, могу сказать смело, что в то время я был действительно
выдающимся врачом. Моя способность к постановке диагнозов граничила с
вдохновением, с первого же взгляда на больного я угадывал его недуг,
угадывал то, до чего с трудом доходили даже более опытные врачи после
самого тщательного осмотра и исследования.
С того памятного дня моя практика росла с каждым днем; клиенты
прибывали отовсюду, так что, делая подсчет своим заработкам в конце этого
второго года моего пребывания в Денчестере, я увидел, что за последние 12
месяцев я получил свыше 900 фунтов наличными и должен был еще дополучить
около 300 фунтов. Большую часть последней суммы я считал как бы
несуществующей, так как положил себе за правило никогда не отказывать
больному в своем содействии потому только, что он не в состоянии заплатить
мне.
После случая с майором мои отношения с сэром Джоном Беллем стали в
высшей степени натянутыми (он некоторое время отказывался встречаться со
мной даже на консилиумах), хотя я всегда старался не становиться поперек
дороги такому старому и опытному практику. Но все же все кругом сознавали,
что я как врач стою выше него, и он ни разу ни осмелился отвергнуть или
критиковать мою манеру лечения; я шел в гору, и мы с женой уже могли
рассчитывать, что года через три будем не менее богаты, чем сэр Джон Белль.
Но беда нагрянула в тот момент, когда мы ее вовсе не ожидали. К этому
времени мы с Эммой были около трех лет женаты, и жена моя готовилась стать
матерью.
Эмма настаивала, чтобы я сам принял на себя обязанности акушера, но я
возражал, что мне слишком тяжело будет видеть ее страдания, что я буду
взволнован в те минуты, когда для врача необходимы полнейшее хладнокровие и
невозмутимость.
И вот однажды я случайно столкнулся на одной консультации с сэром
Джоном Беллем. Старик с необычайно дружелюбным видом подошел ко мне и
сказал:
- Я слышал, дорогой Терн, что у вас в семье ожидается счастливое
событие?
Я отвечал утвердительно.
- Предлагаю вам мои услуги в этом деле. Надеюсь, вы признаете, что тут
долголетняя практика, что-нибудь да значит.
С минуту я колебался, хотя сэр Джон действительно был знающий и
опытный акушер и, по-видимому, собирался воспользоваться этим случаем, для
нашего примирения. Я колебался не из-за какого-нибудь предчувствия, а
потому только, что жена моя не желала за собой ничьего ухода, кроме моего.
Я уже хотел сказать ему об этом, но был уверен, что старик сочтет это за
страшную обиду и возненавидит меня больше прежнего. Я поблагодарил его и
согласился, и мы расстались весьма дружелюбно.
Когда я сообщил Эмме об этом, она признала, что я не мог поступить
иначе и, примирилась с этим обстоятельством.
Пришло время, и у меня благополучно родилась дочь, прелестный ребенок,
белокурый, как мать, с темными глазами, как у меня.
На четвертый день после родов я после завтрака поднялся в спальню
жены, которая до того времени чувствовала себя прекрасно. К моему удивлению
я застал ее несколько слабой, и она жаловалась на головную боль. Не
просидел я у нее и десяти минут, как прибежал слуга и сказал, что меня
ожидают в приемной. Поцеловав Эмму и оправив ее подушки и одеяло, чтобы ей
было удобнее лежать, я поспешил вниз, попросив ее постараться заснуть.
Пока я принимал и выслушивал больного, сэр Джон Белль явился к моей
жене. Когда пациент уходил, и сэр Джон спускался сверху, вбежал посланный
от лорда Кольфорда, жена которого должна была родить.
Посланный требовал меня немедленно к своей госпоже, жене первого
богача, банкира и баронета, пользовать которого считалось завидной долей
для каждого из врачей Денчестера. Схватив хирургический набор, я тотчас же
отправился вместе со слугой. В тот момент, когда я выходил из дома на
улицу, я услышал, что сэр Джон крикнул мне что-то вслед, чего я не
расслышал. Я ответил, что спешу, и поговорю с ним после, на что он, как мне
показалось, крикнул:
- Ладно!
Это было около трех часов пополудни. Но роды леди Кольфорд были такие
трудные и сложные, что я возвратился домой только в восемь часов вечера.
Я немедленно поспешил наверх к жене и, взойдя осторожно в ее комнату,
увидел, что она спала; сиделка дремала подле, на диване. Осторожно
приблизившись к постели, я поцеловал жену прямо в губы и, спустившись вниз,
поспешил к своей больной и провел у нее безотлучно всю ночь.
Вернувшись к себе около восьми часов утра, я застал ожидавшего меня в
приемной сэра Джона Белля, и с первого же взгляда на его лицо понял, что
случилось что-то ужасное.
- Что случилось? - спросил я.
- Что? Да то, что я вам крикнул вчера вслед, но вы не захотели
остановиться и выслушать меня. А потом я нигде не мог поймать вас. У вашей
жены родильная горячка. Я вчера уже полагал, что это так, а сегодня не
остается ни малейшего сомнения!
- Родильная горячка! - прошептал я. - В таком случае я погибший
человек!
- Не падайте же сразу духом, будьте мужчиной, у нее сильная натура, и
нам, наверное, удастся вырвать ее из когтей смерти!
- Но вы забываете, что я принимал у леди Кольфорд! И отправился к ней
прямо от постели моей жены!
- Да! Это не совсем приятно... Но что же, будем надеяться на
благополучный исход. Только другой раз, когда вам будут кричать что-нибудь,
надо остановиться и выслушать.
Мы простились очень сухо.
Через неделю моей жены не стало, а спустя десять дней последовала за
нею в могилу и прелестная леди Кольфорд.
Очнувшись от горя, я поспешил написать сэру Томасу, и выразить ему
глубокое прискорбие по случаю постигшего его несчастья, невольным
виновником которого являлся я.
В ответ на это письмо я получил следующие строки, которые раскрыли мне
настоящее положение дел. Сэр Томас Кольфорд писал так:
"Сэр Томас Кольфорд крайне удивлен, что доктор Терн считает нужным
добавлять лицемерие к убийству".
А несколько дней спустя я получил от полицейского инспектора
дальнейшее разъяснение в виде ареста по обвинению в сознательном убийстве
леди Бланш Кольфорд.
Ночь я провел в Денчестерском тюремном замке, а на утро стоял на
допросе, причем была назначена специальная сессия суда для разбора моего
дела. Меня обвиняли в преступной небрежности и умышленных злодейских
действиях, вызвавших смерть леди Кольфорд.
После обычного допроса свидетелей, установившего факт моего
пользования леди Кольфорд и также факт и причину ее смерти, пришла очередь
доктора сэра Джона Белля, и я мысленно радовался, что, наконец-то, Белль,
объяснит в чем дело.
После нескольких вопросов о степени заразительности родильной горячки,
на которые ответил сэр Джон, он стал перечислять подробности рокового дня,
когда я был призван к леди Кольфорд.
Сэр Джон говорил, что при посещении моей жены он убедился по ряду
симптомов, что у нее родильная горячка, что, в сущности, было ложью, так
как в этот день, по его же словам, он только подозревал возможность
болезни, а убедился в ней лишь на другой день. "Тогда я поспешил от своей
пациентки, - продолжал лживый старик, - чтобы предупредить д-ра Терна,
который только что выходил из своей приемной. Но прежде чем я успел
произнести слово, он стал хвастаться, что за ним только что прислали от
лорда Кольфорда, жена которого должна родить. На это я посоветовал ему
отказаться от этого лестного предложения. "Так как у жены вашей родильная
горячка, - а сиделка говорит, что вы только что были у ее постели".
Тогда Терн заявил мне, что этого не может быть, так как он только что
видел свою жену и нашел ее совершенно здоровой, если не считать легкой
головной боли.
Он заявил, что не может отказаться от такого блестящего случая, быть
может единственного в его практике, и что принимать у леди Кольфорд
все-таки будет. "Смотрите любезнейший, - сказал я, - продолжал старик, если
что-либо случится, то вас вправе будут обвинить в предумышленной и
преступной небрежности". - "Очень вам благодарен за предупреждение, но
ручаюсь вам, что ничего с ней не случится, потому что я свое дело знаю и
сам отвечаю за свои поступки", - сказал Терн, схватил свой мешок и выбежал
на крыльцо".
Не берусь описывать, с каким чувством негодования и омерзения слушал я
эту наглую ложь. С какой беззастенчивостью, с каким невозмутимым
спокойствием клеветал на меня этот человек!
Задыхаясь от волнения, я мог только воскликнуть:
- Это ложь, наглая ложь от начала до конца!
После сэра Джона выступила со своими показаниями сиделка; в числе
многих лживых показаний, не моргнув глазом, она заявила, что стоя на
верхней площадке лестницы, она слышала довольно длинный разговор между
сэром Джоном и мной и, наконец, произнесенные будто бы мною слова: "Я сам
за свои поступки буду отвечать".
И на ее слова я не нашел возражений, а мог только сказать, что и она
лжет.
Затем последовал вопрос, есть ли у меня свидетели, могущие
опровергнуть эти показания; таких свидетелей у меня не было. Тогда мне
сделали обычный допрос и спросили, не имею ли я что сказать в свое
оправдание.
Я изложил все факты в их настоящем виде, заявил, что свидетельские
показания сплошная ложь, и что сэр Джон мой давний недруг, желавший
погубить меня с того самого момента, как я поселился и начал практиковать в
Денчестере. После этого суд удалился и вскоре мне объявили, что дело мое
передается на съезд, сессия которого имеет быть ровно через месяц. А до
того времени местный суд согласен отпустить меня на поруки под залог в 500
фунтов от меня и 500 фунтов от двух поручителей по 250 фунтов от каждого
или же 500 фунтов от одного. Я безнадежно опустил голову, так как у меня не
было ни родных, ни друзей, которые бы согласились высказать свое
сочувствие, столь скомпрометированному человеку.
- Благодарю вас, господин председатель, за ваше доброе желание, но мне
приходится отправиться в тюрьму, так как я не имею здесь никого, кто бы мог
поручиться за меня! - сказал я печально.
Вдруг в задних рядах залы произошло движение, и чей-то грубый голос
произнес: "Я готов быть вашим поручителем".
К столу подошел плечистый мужчина, лет пятидесяти, с нездоровым цветом
лица, с заплывшим бледным лицом и плешивой головой, на которой непокорно
торчали пучки уцелевших еще волос. Он был очень плохо одет в поношенное,
черного цвета платье с огненно-красным галстуком.
- Ваше имя? - спросил его секретарь суда.
- Эй вы, молодой человек, не напускайте на себя важность. Вы еще
должны мне 24 фунта, 3 шиллинга и 6 пенсов, и вам хорошо известно мое имя;
если же вы его забыли, то я покажу его вам на конце исполнительного листа!
- Это мой долг спросить ваше имя, - ответил растерявшийся секретарь, -
я спрашиваю вас по долгу службы.
- А-а, в таком случае, пожалуйста! Мое имя Стефан Стронг. Я могу
добавить, что это имя имеет известную цену при подписании чека на любую
сумму. В настоящее время я явился сюда, чтобы поручиться за этого молодого
человека, о котором я решительно ничего не знаю, кроме его фамилии и
внешнего вида. Я не знаю, заразил ли он покойную леди, или не заразил, но
знаю, что, как большинство отравителей, поклонников телячьей заразы,
именующих себя оспопрививателями, этот Белль наглый лжец, и что если даже
молодой человек действительно заразил молодую женщину, то не его в этом
вина. А теперь нате, считайте деньги!
Когда все было кончено, я подошел и поблагодарил его.
- Благодарить меня вам не за что, - ответил он, - я делаю это не для
вас, а потому, что не хочу, чтобы они сажали невинных людей в тюрьму. Ну, а
теперь скажите мне, не нуждаетесь ли вы в деньгах для защиты?
Я отвечал, что в деньгах я в настоящее время не нуждаюсь, еще раз
поблагодарил его, и на этом мы расстались.
Допрос
В назначенный день и час прокурор произнес блистательную обвинительную
речь, в которой он доказывал, что я, преследуя низкие материальные выгоды,
принес в жертву молодую жизнь. Затем пошел допрос свидетелей, не выяснивший
ничего нового. Когда же дошла очередь до сэра Джона Белля, то он повторил
почти дословно все, что было сказано им на предварительном допросе. При
опросе свидетелей другой стороны выяснилось, что с самого начала сэр Джон
Белль относился ко мне недоброжелательно за то, что к его великому
огорчению, я оказался более сведущим и знающим свое дело врачом, чем он, и
что родильная горячка у моей жены была вызвана только его небрежностью.
После этих показаний заседание суда было закрыто, и дальнейшее слушание
дела отложено на следующий день.
Так как я находился на поруках, то прямо со скамьи подсудимого
отправился пообедать в скромный ресторанчик, где меня никто не знал, для
того, чтобы не видеть перед собой знакомых лиц.
Я медленно плелся по улице, когда вдруг, заслышал за собою шаги и
обернувшись, очутился лицом к лицу с бледной физиономией и огненно-красным
галстуком мистера Стефана Стронга.
- Вы расстроены и устали, доктор Терн, - сказал он, - почему же вы не
с друзьями, а бродите один по улицам города, после такого утомительного дня
в зале суда?
- Потому что у меня нет друзей, - сказал я.
- Вот оно как? - проговорил он. - Пойдемте-ка да поужинаем со мной.
Я поблагодарил старика. Это сердечное отношение совершенно чужого
человека тронуло меня. Вместе с ним мы дошли до главной его лавки, и через
небольшой коридорчик он ввел меня в свою квартиру. В большой гостиной,
обставленной тяжелой старомодной мебелью, в самом центре большого дивана,
сидела румяная седая женщина в черном шелковом платье. Она читала при свете
лампы под розовым абажуром, поставленной на консоле позади нее. Я почему-то
сразу заметил, что она читала какой-то трактат о противооспенных прививках,
и что на обложке книги изображена рука, страшно изуродованная оспой.
- Марта, - произнес Стронг, входя в комнату, - вот доктор Терн, о
котором я уже говорил тебе! Он зашел поужинать с нами. Доктор Терн, это моя
жена!
Миссис Стронг встала и протянула мне руку. Это была стройная худощавая
женщина, с тонкими изящными чертами и ласковыми голубыми глазами.
- Я вам очень рада! - сказала она мягким, несколько монотонным
голосом. - Все друзья Стефана для меня желанные гости, особенно же те,
которых преследуют за правое дело!
В этот момент вошла служанка и доложила, что ужин готов. Мы пошли в
смежную комнату, где нас ожидал простой, но вкусный ужин, и к немалой своей
радости я имел случай убедиться, что мистер Стефан не подражал своей
уважаемой супруге, которая не пила ничего, кроме чистой воды. Муж же ее
поставил передо мной на стол бутылку прекраснейшего портера.
Во время разговора за ужином мне удалось узнать, что Стронги, у
которых никогда не было детей, посвятили себя пропаганде разных "идей". М-р
Стронг был "анти" всего, чего угодно, супруга же его не шла дальше
"антиоспопрививания". Вне этого великого вопроса ее ум был всецело поглощен
совершенно безобидной "идеей", что англо-саксы происходят по прямой линии
от десяти затерявшихся колен израилевых.
Оставив в стороне вопрос об оспопрививании, я высказал сочувствие ее
взглядам относительно десяти колен израилевых, чем до такой степени
расположил миловидную маленькую женщину в мою пользу, что, позабыв
совершенно о моем неопределенном будущем, она просила меня почаще заходить
к ней и тут же снабдила целой кипой литературы, касающейся предполагаемых
странствований и скитаний этих десяти племен. Таким образом завязалось мое
знакомство с миссис Мартой Стронг.
В десять часов утра, на следующий день, я снова сидел на скамье
подсудимых, и сиделка, ухаживавшая за моей женой во время ее родов,
повторила, в единодушном согласии с доктором сэром Джоном Беллем, ту же
измышленную ими ложь. После строгого повторительного допроса выяснилось,
что эта особа не вполне достойна доверия, но разбить ее показания не было
возможности. Тогда мой защитник указал суду на то, что все обвинение
основано исключительно на одних только показаниях сэра Джона Белля, моего
заведомого и издавнего врага, и что к несчастью, я не могу представить со
своей стороны ни одного свидетеля, так как при этом мнимом разговоре не
было третьего лица, но что если заявление д-ра Белля - правда, то я должен
быть положительно сумасшедшим: не подлежит сомнению, что доктор, обладающий
такими знаниями, не мог не знать, что родильная горячка заразительна, и
что, переходя из комнаты больной жены к постели пациентки, он должен был
занести последней заразу и в результате погубить свою медицинскую карьеру.
Но допустим даже, что он из каких-нибудь видов решился принять на себя этот
страшный риск. Неужели же он не стал бы принимать мер предосторожности? А
последних, как было доказано, никому заметить не удалось.
Затем прочтено было мое письменное заявление, что все сказанное д-ром
Беллем - сплошная ложь, и что я, отправляясь к леди Кольфорд, не имел ни
малейшего представления о том, что жена моя заболела.
Председатель суда, суммируя все сказанное, указал присяжным на то, что
это необычайное преследование было основано исключительно на показаниях
доктора Белля, которым вторила сиделка, и что если даже допустить, что
обвиняемый действительно рискнул жизнью прекрасной женщины ради корыстных
целей, не покажется ли странным то обстоятельство, что узнав из уст сэра
Джона Белля о том, что жена его заболела тяжелой и опасной болезнью,
обвиняемый не выразил ни скорби, ни удивления. А между тем, всем известно,
что доктор Терн был очень нежным и любящим мужем. Остается только
предположить, что обвиняемый не понял слов сэра Джона или не расслышал их.
После речи председателя, присяжные удалились для обсуждения, а за ними
удалился и суд. С уходом председателя суда зал закишел, как муравейник. Я
сидел как на иголках, сознавая, как враждебно и недоброжелательно относятся
ко мне все эти люди.
Присяжные очень долго не возвращались, и я мало-помалу свыкся со своим
положением и перестал обращать внимание на настойчивые взгляды, обращенные
на меня, и на замечания, раздававшиеся в толпе. Я ушел в себя и стал
размышлять над своим положением. Какого бы рода приговор не вынесли мне
присяжные, все равно дальнейшая карьера моя разбита, это было для меня
совершенно ясно, и я мог заранее сказать, что разорен вконец. А против меня
сидел и торжествовал негодяй, который погубил меня своим лжесвидетельством,
своими сознательными ложными клятвами, погубил мою честь, опозорил мое
доброе имя и вырвал у меня изо рта мой кусок хлеба. Он развязно болтал со
своими соседями, как вдруг взгляд его случайно встретился с моим. Где-то на
дне души у него еще таился остаток совести, так как старик вдруг смолк,
губы у него побелели и задрожали, он поспешно встал и покинул залу суда.
Очевидно, все это не ускользнуло от внимания юриста, беседовавшего с
ним, и тому сразу стало ясно, что именно вызвало столь внезапную перемену в
уважаемом сэре Джоне Белле. Я заметил, как он сперва пристально посмотрел
на меня, потом на сэра Джона, который, вернув себе обычную самоуверенность,
торжественно направился к выходу.
Член суда проводил старика глазами и стал смотреть в потолок, тихонько
посвистывая.
Очевидно, присяжные сильно затруднялись решением этого дела, так как
время шло, а они не возвращались. Прошло без малого полтора часа, когда
начальник полиции сообщил, что "они" идут, т.е. суд и присяжные.
Я вглядывался в их лица, с каким-то страшным безучастием ожидая
приговора. Напряженное состояние ожидания сменилось во мне тупым
оцепенением. Когда председатель суда занял свое место, старшина присяжных
громко и торжественно возгласил: "Не виновен, но на будущее время мы
надеемся, что д-р Терн будет более осмотрителен".
- Это весьма странный приговор! - заметил раздражительно председатель
суда. - Он одновременно оправдывает и признает виновным. Д-р Терн, вы
свободны и оправданы судом, но я весьма сожалею, что присяжные нашли нужным
добавить к своему приговору эту загадочную фразу.
Низко поклонившись председателю, выражая этим мою признательность за
его доброе ко мне отношение, я стал прокладывать себе дорогу сквозь толпу.
Я зашагал по направлению к моему одинокому жилищу и опустился в первое
попавшееся кресло пустой приемной, безнадежно созерцая свое безвыходное
положение: любимой жены и друга у меня не стало, карьера разбита, репутация
как человека и врача замарана, и куда бы я ни поехал, всюду за мной
последует дурная слава.
В то время, как я размышлял на эти безотрадные темы, слуга доложил о
приходе какого-то господина. В комнату вошел маленький, весело улыбающийся
человечек, в котором я тотчас же узнал старшего помощника того поверенного,
который вел дело Кольфорда против меня.
- Увы, доктор Терн, - защебетал этот маленький человек, потирая
руки, - вы еще не избавились от неприятностей: выбрались вы из уголовного
леса, до попали в гражданское болото! Хи-хи-хи!.. И с этими словами он
вручил мне бумагу.
- Что это такое? - спросил я.
- Это иск, предъявленный сэром Томасом Кольфордом д-ру Терну, на 10000
фунтов стерлингов. Согласитесь, - это не слишком крупная сумма за утрату
молодой и красивой жены... Так как он не мог добиться, чтобы вас засадили в
тюрьму, то решил разорить вас гражданским иском. Если бы он меня тогда
послушал, то и начал бы с этого, а уголовного преследования вовсе не
возбуждал. Я ни минуты не думал, что они вас осудят. Присяжные никогда не
пошлют человека на каторгу за несчастную случайность. Ну, а гражданский иск
это - дело другое, его всегда удовлетворят, если только поручить дело
опытному адвокату. И вам мой совет: бежать куда-нибудь прежде, чем начнется
следствие. Добрый день, господин доктор... всяких вам благ...
И юркий маленький человечек скрылся за дверью.
Положение мое оказывалось хуже, чем я думал. Уже это первое дело в
суде стоило мне больших денег, и я не в состоянии был выдержать второго
процесса, не говоря уже об удовлетворении иска. Что же мне оставалось
делать? Сидеть и ждать, что будет? Не лучше ли было разом покончить счеты с
жизнью, в которой мне уже ничего не оставалось. Разбитый последними
событиями, я совершенно утратил чувство страха смерти, которая в тот момент
была символом полного успокоения и забвения для меня.
Но, к несчастью моему и многих других, я не привел в исполнение моего
решения, хотя оно было твердо и серьезно. Прежде всего, я написал длинное
письмо для напечатания в газетах, в котором излагал правдиво все факты,
касающиеся смерти леди Кольфорд, и обличал сэра Джона Белля в умышленной
лжи и желании ценой ложной присяги погубить меня. Затем другое, которое
должно быть вручено моей дочери, когда она достигнет совершеннолетия, в
этом письме я разъяснял ей причины, побудившие меня к самоубийству и
испрашивал ее прощения в том, что покинул ее в столь раннем возрасте.
Подойдя к своему шкафчику с лекарствами, я подумал немного и
остановился на синильной кислоте. Правда, последствия ее неприятны, зато
действие быстро и верно. А что мне было из того, что после смерти я
почернею и буду пахнуть!
Врата смерти
Достав склянку из шкафа, я влил в рюмку достаточную дозу яда и развел
его небольшим количеством воды, чтобы было легче выпить. Все это я делал не
спеша, и мне оставалось только опрокинуть содержимое в рот, как вдруг я
ощутил на лбу холодное дыхание, словно от сквозного ветра. Я вздрогнул.
Передо мной в темной амбразуре дверей стоял Стефан Стронг. Да, это был он,
так как свет свечи падал прямо на бледное лицо и большую лысую голову.
- Эге, доктор. Да вы, как вижу, кутите, - раздался его грубый, но
добродушный голос. - Что вы тут смаковали? Можно попробовать? - С этими
словами он поднес рюмку к своим губам.
В одно мгновение сознание вернулось ко мне, и прежде чем Стефан Стронг
успел коснуться рюмки, я быстрым движением выбил ее из рук. Рюмка упала и
разбилась вдребезги.
- А-а, я так и думал! - произнес мой гость. - Ну, а теперь молодой
человек, я попрошу вас сказать мне, почему вы принялись за подобные штуки?
- Почему? - возразил я с горечью. - Жена моя умерла, имя мое
опозорено, карьера разбита... Зачем мне жить и ждать конца еще нового дела,
возбужденного против меня сэром Томасом Кольфордом, которое должно сделать
меня банкротом и пустить нищим по свету!
- И вы думали помочь этому горю, наложив на себя руки? Ведь вы же
утверждаете, что не сделали ничего постыдного, ничего такого, что
заставляло бы вас внутренне краснеть перед самим собой, и я верю вам в
этом. Так что вам из того, что думают о вас эти люди? Я знаю, что вам
теперь тяжело, но я был когда-то в худшем положении, поверьте. Я пошел на
каторгу по ложному свидетельскому показанию, но не наложил на себя рук. Я
отработал свой срок, понемногу оправился, и теперь я - глава радикалов и
один из богатейших людей в Денчестере, хотя и простой торговец. Я мог бы
заседать в парламенте, если бы только захотел. Почему бы вам не поступить
также?
- Да, но никто не пожелает пользоваться моими услугами после того, что
было! - сказал я.
- Я берусь найти таких людей. Что касается предъявленного иска, то я
удовлетворю его. Я люблю судебные дела, а какая-нибудь тысяча фунтов не
разорит меня. Пока же я явился сюда звать вас отужинать с нами, полагаю,
что для вас лучше будет распить бутылочку портера со Стефаном Стронгом, чем
это адское зелье. Но прежде, чем мы выйдем отсюда, вы должны дать мне
слово, что вы не приметесь за старое! - И он указал на осколки рюмки,
валявшиеся на полу.
- Я даю вам слово, что больше этого не будет!
- Ну, и прекрасно! - сказал мистер Стронг, беря меня под руку и
направляясь к выходным дверям.
Вечер этот я провел почти так же, как и мой первый вечер в доме
Стефана Стронга. Миссис Стронг приняла меня весьма приветливо и после
нескольких вопросов о моем деле перешла на свою излюбленную тему об
исчезнувших десяти коленах, причем была крайне разгневана тем, что я еще не
прочел данных ею мне книг и брошюр. Однако в конце концов она
умиротворилась, и я вернулся к себе домой спокойный и примиренный.
В следующий месяц или два ничего особенного в моей жизни не случилось,
если не считать, что дело по предъявленному ко мне сэром Томасом Кольфордом
гражданскому иску вдруг было прекращено. Хотя о причинах прекращения этого
судебного дела официально ничего не было известно, но я имею основание
предполагать, что вызвано оно было отказом сэра Джона Белля вторично
выступить в суде и повторить свои показания против меня. Хотя я, конечно,
был весьма рад этому обороту дела, тем не менее, блестящая практика,
которую я только что успел приобрести, была безвозвратно потеряна для меня.
Мои небольшие сбережения подходили к концу, и я предвидел необходимость
искать себе кусок хлеба каким-нибудь иным путем.
Однажды утром я сидел в своем кабинете и читал какую-то медицинскую
книгу, как вдруг у наружных дверей раздался звонок.
"Пациент!" - подумал я. Но в следующий момент принужден был
разочароваться: вошел мистер Стефан Стронг.
- Ну, как вы поживаете, доктор? - начал он. - Вы, вероятно,
удивляетесь тому, что видите меня здесь в такое время. Я явился просить вас
взглянуть на двух больных детей, к которым мы сейчас же отправимся вместе,
если только вы ничего не имеете против этого!
- Нет, ничего, я всегда рад служить вам! - отвечал я. - Кто эти дети и
чем они больны?
- Это сын и дочь одного сапожника, а чем больны - об этом судите
сами, - ответил мой собеседник.
Долго проколесив по улицам беднейшего квартала города, мы, наконец,
остановились перед невзрачного вида сапожной лавкой, с несколькими парами
грубо сшитых сапог, выставленных в окне на продажу. За прилавком находился
владелец лавки, мистер Самуэльс, мрачного вида человек, лет 40.
- Самуэльс! Вот доктор, - произнес Стефан Стронг.
- Ладно, он найдет жену и детвору там, в смежной комнате! Хороши они,
нечего сказать! Я не могу! Не могу смотреть на них. Душа во мне
переворачивается! - проговорил Самуэльс грубо и отвернулся.
Пройдя через лавку, мы очутились в задней комнате этого убогого
торгового помещения. Кто-то громко плакал и стонал. Посреди комнаты стояла
истощенная, измученная женщина, уже не молодая на вид, а на постели лежали
двое детей, мальчик и девочка, лет трех и четырех. Я тотчас же приступил к
освидетельствованию больных. Мальчик горел как в огне, причем все его
тельце было покрыто яркой красной сыпью. Девочка же мучилась от огромной
красной опухоли на руке повыше локтя. Вся рука была сильно воспалена. Для
меня было несомненно, что и то и другое серьезный вид рожистого воспаления,
и что оба ребенка перенесли не далее, как пять дней тому назад, прививку
оспы.
- Ну, - спросил мистер Стронг, - что вы находите у этих детей?
Я ответил.
- А чем вызвана эта болезнь? Не следствие ли это прививки?
- Возможно, что и так! - уклончиво ответил я.
- Поди сюда, Самуэльс, и расскажи господину доктору все, как было! -
сказал Стронг.
- Да что тут много рассказывать? - отозвался огорченный отец, стараясь
не глядеть на своих детей. - Меня три раза таскали в полицию и подвергали
штрафу за то, что я не прививал оспу детям: я боялся этой проклятой
прививки с тех пор, как моя родная сестра умерла от нее, причем вся голова
ее была сплошь покрыта язвами и болячками. Но я уже не мог более платить
штрафов. Видите ли, дела были плохие! Ну, я и сказал своей хозяйке, чтобы
она взяла детей и отвела к городскому оспопрививателю. Ну, и вот вы сами
видите, что из этого вышло! Пусть бы их все черти побрали с прививками!
С этими словами, безнадежно махнув рукою, он вышел из комнаты.
Я не стану описывать ход болезни детей, скажу только, что в
результате, несмотря на все мои старания, мальчик умер, а девочка
поправилась. Замечательно, что обоим была сделана прививка от одной лимфы,
и мне с большим трудом удалось убедить власти подвергнуть эту лимфу
тщательному исследованию, причем оказалось, что она содержала бациллы рожи.
Этот случай наделал много шума, в котором я играл видную роль.
Противники прививок ссылались на меня, как на авторитет.
Мало-помалу, несмотря на то, что я никогда не высказывался определенно
по этому вопросу, на меня стали смотреть как на лидера и на светило
небольшой группы врачей, противников прививки оспы. На основании этой, в
сущности, ложной репутации Стефан Стронг предложил мне весьма приличное
вознаграждение за то, чтобы я принял на себя труд исследования всех
отдельных случаев, в которых, как предполагалось, прививка являлась
причиной заболеваний. Я согласился, так как, в сущности, эти исследования
ни к чему меня не обязывали. И вот, в течение двух лет усердных
исследований, я имел случай убедиться, что прививки, в том виде, как они
тогда практиковались, с руки одного человека на руку другого, зачастую
имели своим последствием заражение крови, рожистое воспаление, нарывы и
даже туберкулез. Все эти случаи были мною опубликованы, и в результате я
был вызван королевской оспопрививательной комиссией, заседавшей в то время
в Вестминстере, для разъяснений по этому вопросу. Выслушав меня, некоторые
из членов этого учреждения пытались было заставить меня высказаться о
пользе или вреде прививок вообще. Я отвечал им уклончиво, не желая вступать
в длинные прения, глубоко убежденный в том, что ни один человек не может
отрицать великого значения открытия, сделанного Дженнером*.
______________
* Английский врач, открывший предохранительную силу коровьей оспы
(жил. 1749 по 1823 г.).
Стоит только припомнить, что было время, когда почти каждый человек
становился жертвой оспы, когда женщина считалась красивой уже потому
только, что не была изуродована оспой, подобно громадному большинству ее
сестер. Стоит только припомнить, какое множество детей умирало от оспы в
самом нежном возрасте, в чем можно убедиться по церковным записям тех
годов. Стоит только спросить наших стариков о том, что они слышали от своих
матерей и отцов, как свирепствовала оспа во времена их молодости. Мало
того, если прививки - обман, то каким образом могло случиться, что 999
врачей из 1000 не только в Англии, но и во всех цивилизованных странах так
твердо убеждены в их несомненной пользе?
Таково было мое внутреннее убеждение, но я не считал нужным заявлять
об этом публично. Между тем, печальные последствия прививки были в то время
не редкость, но причиной бывала всегда или плохая лимфа, или неопрятное
обращение с больными.
Я перешел рубикон
Мое появление в качестве эксперта перед королевской оспопрививательной
комиссией подняло мой престиж в глазах населения Денчестера. И вот, я снова
мог похвастать обширной, быстро возрастающей практикой и заработком, вполне
достаточным для удовлетворения своих потребностей.
Прошло уже более трех лет с тех пор как я, вернувшись из зала суда,
одиноко сидел перед рюмкой с раствором синильной кислоты, когда, как и в
тот раз в приемную мою неожиданно, вошел Стефан Стронг.
Вследствие большого наплыва больных я не имел возможности принять его
тотчас же, так что ему пришлось дожидаться около часа.
- Теперь дела обстоят несколько иначе, доктор, - сказал он, входя в
мой кабинет, - я дожидался вас целый час, а там еще шесть человек. С тех
пор как вы пользовали детей Самуэльса, счастье успело повернуться к вам
лицом. Как вы думаете, зачем я пришел?
- Говорите прямо, я угадывать не умею! - сказал я.
- Ну, уж так и быть, скажу вам в чем дело. Читали вы во вчерашней
газете, что наш старый пивовар Хикс возведен в достоинство пэра? Понимаете
ли, в чем тут секрет? Он дал понять, что если его заставят дожидаться этой
чести еще дольше, то он отказывается подписать в фонд своей партии свой
обычный взнос. А это 5000 фунтов в год! Ну, они и поспешили удовлетворить
его, полагая, что таким образом кресло в парламенте останется за ними. Но в
этом-то они и ошибаются, потому что если только нам удастся выставить
подходящего человека, то радикалы возьмут на этот раз верх!
- А кто же этот подходящий человек? - осведомился я.
- Джемс Терн, эсквайр, доктор медицины! - спокойно ответил Стефан
Стронг.
- Что вы? - воскликнул я. - Разве я могу истратить 1000 или даже 2000
фунтов единовременно на одни только выборы, да еще столько же ежегодно на
разные подписки, кроме того, могу ли я быть практикующим врачом и членом
парламента одновременно?
- Погодите, доктор, я обо всем этом подумал, как только ваше имя было
произнесено вчера в совете радикалов. Все ваши возражения я предвидел.
Теперь выслушайте меня: вы молоды, представительны, умны, и притом
превосходный оратор, естественно, что вы желали бы выбиться, но у вас нет
средств. Вы живете только на то, что зарабатываете, а став членом
парламента, конечно, лишились бы возможности зарабатывать даже и это. Но
так как мы нуждаемся в таком человеке, как вы, то весьма естественно, что
должны и оплачивать ваши услуги.
- Нет, нет, мистер Стронг! - воскликнул я. - Я не согласен стать рабом
радикалов, обязанным делать то, чего они от меня потребуют, нет я
предпочитаю продолжать заниматься своим делом и остаться верным своей
профессии.
- Не спешите отказываться, молодой человек! - остановил меня
наставительно старик, - никто и не требует вашего рабства. Но что бы вы
сказали, например, если бы вам гарантировали каждый грош для того, чтобы
добиться места в парламенте, и сверх того 1200 фунтов ежегодно содержания в
случае успеха и премию в 5000 фунтов в случае, если вы потерпите поражение
или почему-либо вынуждены будете отказаться от парламентской деятельности?
- Тогда бы я согласился, пожалуй, при условии, что буду уверен в лице,
гарантирующем мне все это, и, кроме того, буду знать, что это такой
человек, от которого я могу принять деньги! - сказал я.
- Ну, об этом судите сами! - ответил мой собеседник. - Человек этот -
я, Стефан Стронг, и я внесу в банк на ваше имя 10000 фунтов, прежде чем вы
подпишете согласие. Не благодарите меня, я делаю все это, во-первых,
потому, что у меня нет ни детей, ни родных, а вас я как-то сразу полюбил.
Люди обошлись с вами возмутительно несправедливо, и я хочу видеть вас на
высоте, чтобы все эти франты, смотрящие на вас с высоты своего величия,
стали лизать ваши сапоги, как только вы станете богатым и влиятельным
человеком. Это одно из моих оснований помочь вам; другое то, что вы -
единственный человек в Денчестере, который может добиться для нас
представительства в парламент, и я буду считать, что сделал прекраснейшее
употребление из этих 10000 фунтов, если мы достигнем того, что эти
самомнящие, чванливые тори останутся на бобах.
- Ну, а прежде чем вы мне дадите какой бы то ни было решительный
ответ, я хочу спросить вас о некоторых вещах... Согласны вы стоять за
пропорциональное доходам каждого обложение налогами?
- Да, конечно, справедливость требует, чтобы каждый платил сообразно
своему имуществу.
- Ну, а относительно понижения ценза членов парламента?
- Понятно, что я буду настаивать на том, чтобы двери парламента были
открыты для каждого достойного гражданина, а не для одних только богачей.
- Ну, да! Затем, вам, конечно, известно, что все мы стоим за
расширение нашего флота и вы, надеюсь, будете проводить ту же мысль. Теперь
все... Кроме вопроса об антивакцинации, который вы, конечно, будете
отстаивать во что бы то ни стало!
- Я никогда никому не давал повода думать, что буду отстаивать этот
вопрос! - воскликнул я.
Он удивленно взглянул на меня.
- Нет? - повторил он. - Но вы также не говорили, что не будете...
Однако надо нам окончательно сговориться. Здесь, в Денчестере, этот вопрос
важнее всех остальных, взятых вместе. Если только нам суждено удержать за
собой кресло в парламенте, то не иначе, как проведением антивакцинации.
Это - наш жгучий, наш животрепещущий вопрос! И вот почему мы все возлагаем
свои надежды на вас; вы изучали этот вопрос и считаетесь одним из немногих
специалистов, но если у вас есть на этот счет какие-либо сомнения, то
скажите прямо, и мы не будем больше говорить об этом.
Я содрогнулся, слушая его слова. Без сомнения, исследования отдельных
случаев заболевания после вакцинации явились для меня весьма интересной
работой, и потому я охотно взялся за нее. Но стать одним из иступленных
антивакцинистов, противников предохранительных прививок оспы, встать в ряды
этих невежд агитаторов, громить это величайшее спасительное открытие!
Принять предложение Стронга значило изменить своим убеждениям, своим
научным знаниям. Нет, нет, я не мог этого сделать! Между тем, мог ли
рассчитывать человек в моем положении на лучший случай выбиться из
ничтожества? Еще мальчиком моей заветной мечтой было заседать в парламенте.
И вот, мне предлагали осуществление этой моей заветной мечты! Если бы
мне удалось склонить этот город, считавшийся спокон веков гнездом тори, на
сторону радикалов, я выдвинулся бы сразу. Я уже видел себя богачом,
любимцем народа, уполномоченным лицом... и, как знать, быть может, даже
возведенным в достоинство пэра. Видел себя доживающим свой век в почете и
славе, оставляющим состояние своим наследникам.
А если я откажусь от предложения Стефана Стронга, счастливый случай,
представляющийся мне теперь, уже никогда не вернется. Весьма возможно, что
я утрачу навсегда и расположение Стефана Стронга и его доброй жены и
поддержку, которую мне оказывала их дружба, и обреку себя на вечную борьбу
из-за куска хлеба. И вот, несмотря на то, что в первый момент эта мысль
показалась мне ужасной, я решил, что цена, которой мне предлагали купить
мое будущее благополучие, была вовсе не так велика: не более, как обычная
программа любого кандидата, вступающего на арену парламентской
деятельности, обязующегося проводить все идеи и требования выставившей его
партии, независимо от того, сочувствует ли он им в душе; или нет.
Борьба была непродолжительна и окончилась так, как и следовало ожидать
от человека в моем положении. Если бы я мог предвидеть, чем все это
кончится! Но я думал тогда только о себе!
- Ну, что же? - спросил мистер Стронг, обождав немного.
- Ну, что же? - повторил я. - Я готов пройти весь путь до конца!
Но, вероятно, в моем голосе слышалась нерешительность, смутившая
мистера Стронга.
- Послушайте, доктор, сказал он, - я человек честный и прямой. Прав я
или не прав, но я глубоко убежден во вреде прививок, и мы решили сделать
этот вопрос краеугольным на этих выборах и построить на нем самые выборы.
Если вы не убежденный антивакцинист, как я полагал, то лучше вам отказаться
от этого дела и считать весь наш разговор как бы не существовавшим. Вы, без
сомнения, наш лучший оратор, человек, на которого мы возлагали самые
блестящие надежды, тем не менее, у нас есть еще несколько лиц на примете, и
я могу прямо от вас отправиться к одному из них и сейчас же переговорить с
ним обо всем! - С этими словами он взялся за шляпу, собираясь уйти.
Я дал ему дойти до дверей, и, когда он уже брался за ручку, вдруг
воскликнул, словно меня подтолкнули:
- Я, право, не знаю, что вас заставляет так думать, я, кажется,
достаточно доказал, что я не сторонник вакцинации!
- Что вы хотите этим сказать, доктор?
- Да то, что мое единственное дитя, моя девочка, которой теперь уже
почти четыре года, до сих пор еще не подвергнута этой операции!
- В самом деле? - неуверенно спросил Стронг.
В это самое время я услыхал, как нянюшка спускалась сверху с Дженни на
прогулку. Я отворил дверь кабинета и позвал свою маленькую девочку. Это
было прелестное белокурое дитя, с большими темными глазами и ярким
улыбающимся ротиком.
- Вот посмотрите сами, - проговорил я, заворачивая рукавчики на обеих
ручках Дженни, - видите, у нее нет нигде проклятых меток! - И, поцеловав
девочку, я отослал ее обратно к няне.
- Это, конечно, прекрасно, доктор, но имейте в виду, что она и впредь
не должна быть подвергнута прививке!
Когда он произнес эти слова, сердце мое невольно дрогнуло: я вдруг
понял, что сделал, и какой страшный риск принял на свою душу. Но жребий был
уже брошен, или, вернее, так мне казалось тогда в моем безумии.
- Не беспокойтесь, - сказал я, - никакой телячьей отравы никогда не
будет в ее крови!
- Теперь я верю вам, доктор, - проговорил Стронг, - ни один человек не
стал бы рисковать жизнью своего единственного ребенка. Я передам ваш ответ
совету комитета, и он пришлет вам формальное предложение выступить
кандидатом на парламентских выборах. - Прощайте. Теперь я уверен, что
кресло в парламенте останется за нами!
На следующее же утро все местные газеты объявляли, что на предстоящих
парламентских выборах представителем радикалов выступит Джемс Терн,
эсквайр, доктор медицины. Доктор Терн является столь ярым противником
вакцинации, что несмотря на то, что ему несколько раз угрожало
преследование, он упорно отказывался сделать прививку даже своему
единственному ребенку.
Немного ниже в той же газете упоминалось о том, что кандидатом
консервативной партии на этих выборах будет сэр Томас Кольфорд.
Таким образом жребий был брошен: я перешел Рубикон.
Браво, антивакцинисты!
Неделю спустя, борьба была в полном разгаре. И что это была за борьба!
Даже и предания не сохранилось в Денчестере о другой подобной борьбе.
Сэр Томас Кольфорд был очень богат; это знали все, и носился слух, что
он готов, в случае своего избрания, доказать свою благодарность за
оказанную ему честь и доверие весьма выдающимся образом, а именно:
городской госпиталь сильно нуждался в новом флигеле, и сэр Кольфорд, как
говорили, готов был выстроить и обставить его всем необходимым за свой
счет. Кроме того, 40 акров принадлежащей ему превосходной земли врезались в
городской парк, и, говорили, будто сэр Кольфорд выражался в таком тоне, что
эти 40 акров несравненно важнее для города, чем для него самого, и что он
надеется, что они когда-нибудь перейдут городу.
После этого неудивительно, что его кандидатура была встречена местной
прессой с большим энтузиазмом. Меня же называли авантюристом, напоминали о
том, что я подвергался судебному преследованию. Меня выставляли
социалистом, который, не имея никакой собственности, рассчитывал поживиться
чужой, и рехнувшимся антивакцинистом, который для того, чтобы приобрести
несколько голосов, готов был заразить целый город самой ужаснейшей
болезнью. Из всех обвинений это последнее было единственным, кольнувшим
меня в самое сердце.
Сэр Джон Белль, мой исконный недоброжелатель и один из главных
сторонников сэра Томаса Кольфорда, выступив на трибуну, обратился к
согражданам с речью, в которой уговаривал их не вверять своих политических
интересов человеку, опозорившему свое сословие.
Эта речь произвела, как и следовало ожидать, немалое впечатление на
слушателей, и можно было думать, что мое дело проиграно, тем более что за
последние годы ни один радикал ни разу не отваживался оспаривать у
консервативных кандидатов право представительства в парламенте. Но в
Денчестере имелся громадный контингент избирателей, состоящих на работе в
кожевенных заводах или занимающихся оптовым изготовлением обуви, т.е.
рабочих и почти социалистов в своих понятиях и воззрениях. Эти люди,
проводившие целые дни в душном помещении завода, а ночи в жалких бараках на
окраинах города, единственных убежищах рабочего населения в городах, где
квартиры дороги, питали сильное озлобление к высшим классам общества и, как
следовало ожидать, готовы были подать голос за всякого, кто обещал сделать
что-либо для улучшения их доли.
За этой группой избирателей следовала вторая группа людей, которые
подавали голос за либералов потому только, что их отцы и деды были
сторонниками этой партии. Затем шли избиратели, которые были до сего
времени консерваторами, но, оставшись недовольны правительством за его
внешнюю политику, или по другим причинам, решили перейти на сторону другой
партии. Кроме того, были еще сторонники всевозможных дурацких "идеи", от
которых также можно было рассчитывать на несколько избирательных голосов.
Таковыми были противники намордников для собак, члены общества покровителей
рабочих лошадей, члены общества безусловной трезвости и даже члены общества
противников оказания медицинской помощи младенцам.
Потакая в своей речи слабостям всех этих маньяков, я мок рассчитывать
на несколько десятков голосов. Но антивакцинисты, как они себя называли,
насчитывались здесь сотнями, так что свыше 20% детей, рожденных в последние
годы, не было вакцинировано. Некоторое время попечительство о народном
здравии почти бездействовало, но при выборе нового кандидата, по настоянию
врачебной управы города, началось преследование лиц, не сделавших своим
детям обязательных прививок, установлены были штрафы и всякого рода
наказания, которые до того озлобили население, что сторонники
антивакцинации размножались с каждым днем.
В Денчестере главное большинство антивакцинистов было радикалами, но
насчитывалось еще несколько сот человек антивакцинистов консерваторов. Вот
если бы удалось привлечь и их на мою сторону, радикалы восторжествовали бы!
На первом же митинге, после речи сэра Томаса Кольфорда, представитель
партии антивакцинистов поднялся и спросил его, намерен ли он стоять за
отмену закона об обязательной прививке оспы. А нужно сказать, что на этом
же самом митинге сэр Джон Белль только что обвинял меня в горячем
сочувствии антивакцинации и тем самым до некоторой степени связал руки
своему кандидату, так что сэру Томасу не оставалось ничего другого, как
объявить, что он склонен освободить всех сознательных и резонных
противников прививок от взысканий, но прямого ответа на вопрос не дал.
Тот же самый вопрос был предложен и мне. Я воспользовался этим
случаем, чтобы произнести целую речь, которая была покрыта громкими
восторженными аплодисментами. Я взывал к матерям в таких трогательных
выражениях, что многие женщины разразились слезами, я взывал к их мужьям,
призывая их, как свободных сынов Англии, протестовать против насилия,
против нарушения их родительских прав, и предлагал им посадить меня в
парламент, чтобы я мог поднять там свой голос в защиту их невинных детей,
над которыми насильственным образом проделывается операция, зачастую
влекущая за собой самые ужасные последствия.
Когда я окончил свою речь и сел, вся громадная толпа избирателей, - в
зале собралось более 2000 человек, - поднялась и приветствовала меня
громкими криками одобрения: "Мы вас проведем в парламент! Мы свободные
люди, никто не может нас принуждать делать то, чего мы не желаем!
Оставив в стороне все другие вопросы, я всецело посвятил себя вопросу
антивакцинации. Мы забросали избирателей брошюрами и статьями о вреде
прививок, о вакцинном тиранстве, о детоубийстве, об обмане доверчивых людей
и т.п. Все это было иллюстрировано изображениями страдальцев;
распространяли фотографические снимки детей, пострадавших от последствий
злокачественной лимфы или неопрятного ухода, показывали эти снимки в виде
туманных картин во время публичных чтений, а также в читальнях, портерных и
трактирах, наиболее посещаемых беднейшим населением.
Трудно себе представить, как все это действовало на толпу. Эти
легковерные люди были глубоко убеждены, видя эти единичные случаи и не имея
представления об ужасах самой оспы и страшной заразительности этой болезни,
что врачи из корыстных целей хотят отравить телячьим ядом все население.
Против меня ополчалось все, что было более интеллигентного в городе.
Из палаты лордов прибыл для личного вмешательства в это дело известный
своим красноречием член палаты. Он произнес блистательную речь. Но меня
удивило то обстоятельство, что, явившись сюда для противодействия
антивакцинистской агитации, он только мимоходом коснулся этого вопроса,
подробно распространяясь обо всем остальном и напирая главным образом на
"широкие задачи будущего".
Год спустя я имел удовольствие слушать этого самого выдающегося
оратора, теперь уже порицающего преследования антивакцинистов, убеждающего
палату общин уступить требованиям антивакцинистов и ввести билль об
освобождении родителей и опекунов, не желавших прививать оспу своим детям,
от всякого рода преследований и взысканий.
Его воззвание не пропало даром; билль прошел в несколько измененном
виде, и двадцать лет спустя я дожил до результатов его успеха.
Наконец наступил день баллотировки. В восемь часов утра на все
баллотировочные ящики были наложены печати, и самые ящики отправлены в
городскую ратушу, где должен был происходить подсчет голосов в присутствии
лорда-мэра, кандидатов и других должностных лиц. Вскрывали ящик за ящиком и
доставали из них бумажки, складывая их двумя отдельными кучками: одни за
Кольфорда, другие за Терна. В половине десятого начался подсчет голосов.
Оказалось, что кандидат консерваторов имел тридцатью пятью голосами больше
кандидата радикалов. Но вот распечатали последний большой ящик. Сэр Томас
Кольфорд и я стояли со своими агентами, каждый на одном из концов стола, в
почтительном молчании, ожидая результатов выборов.
- Как стоят цифры? - спросил агент консерваторов.
- Кольфорд - 4349, Терн - 4327, да еще две пачки несчитанных!
Агент вздохнул с облегчением; я видел, как он пожал руку сэра Томаса,
очевидно, поздравляя его, так как теперь уже не сомневался в торжестве
своей партии.
- Как видно, игра наша проиграна - шепнул я Стефану Стронгу. Я
заметил, что лицо его в этот момент было мертвенно бледно, а губы
подернулись синевой. Я испугался за его больное сердце.
- Вам следует, мистер Стронг, поскорее отправиться домой, - сказал я
ему. - Выпейте чего-нибудь снотворного, лягте в постель и постарайтесь
заснуть!
Между тем, пачка билетов была вскрыта, и подсчет голосов продолжался:
первый голос был за меня, затем девять билетиков подряд за Кольфорда.
Теперь вопрос о кандидате совершенно уже утратил всякий интерес, так как
результат, казалось, был ясен для всех. Послышался шепот поздравлений и
сожалений. Чиновник продолжал считать. Чтобы одержать верх, из сорока
остающихся голосов двадцать два должны были быть за меня, а это казалось
делом совершенно невозможным.
Счетчик продолжал считать вслух:
- Десять голосов за Терна, один за Кольфорда, шесть, десять,
пятнадцать за Терна.
Говор в толпе присутствующих снова замер; все стали прислушиваться к
счету; на лицах отразилось напряженное ожидание. Оставалось всего
четырнадцать записок, и чтобы взять верх над моим противником, надо было,
чтобы из них одиннадцать голосов были за меня.
- Шестнадцать, восемнадцать, двадцать за Терна, - продолжал свой счет
чиновник-счетчик, и всеобщее напряжение становилось все заметнее и
заметнее.
Еще два голоса за меня, и сэр Томас Кольфорд останется за флагом...
Глаза всех были устремлены на руки счетчика; по правую и по левую его руку
возвышались груды бумажек, справа - за Кольфорда, слева - за меня.
- Двадцать один за Терна, - продолжал счетчик, - двадцать два.
И билетик снова ложится налево.
- Клянусь небом, вы его побили! - воскликнул Стефан Стронг.
Оставалось еще семь билетов.
- Двадцать три, двадцать четыре, двадцать пять за Терна! - раздался
голос чиновника. - Двадцать шесть, двадцать семь, двадцать восемь, двадцать
девять за Терна, все за Терна.
В этот момент из груди Стронга вырвался сиплый, почти нечеловеческий
крик.
- Наша взяла! Браво, антивакцинисты! - И он без чувств упал навзничь.
Я склонился над ним, разорвал ворот его рубашки. В это время агент
консерваторов потребовал от имени сэра Томаса Кольфорда, чтобы подсчет был
еще раз проверен.
Я при этом не присутствовал, стараясь вместе с другим доктором
привести Стефана Стронга в чувство в одной из маленьких, смежных с большой
залой, комнат. Мы немедленно вызвали его жену. Войдя в комнату, она
взглянула на больного мужа, затем перевела на меня вопросительный взгляд.
- Он еще дышит! - ответил я.
Маленькая женщина молча опустилась на край ближайшего стула и,
молитвенно сложив руки, произнесла тихим покорным голосом:
- Если на то воля господня, дорогой мой Стефан будет жив, а если нет
на то воли божией, то он умрет!
Эту самую фразу она повторяла время от времени все тем же покорным
тоном, пока не наступил конец.
По прошествии двух часов, кто-то постучался в дверь.
- Уйдите! - крикнул я.
Но стучавший не желал уходить, так что я принужден был отворить ему
дверь. Это был мой агент, который взволнованным голосом шепнул мне:
- Счет был совершенно верен, у вас семью голосами больше!
- Хорошо, - ответил я, - скажите, чтобы нам прислали сюда еще спирту!
Стефан Стронг открыл глаза, и в тот же самый момент к нам донесся
торжествующий крик толпы, собравшейся на площади в ожидании результата
выборов. Этот крик приветствовал лорда-мэра, который, согласно обычаю,
объявил народу с балкона ратуши о результатах выборов.
Умирающий вопросительно устремил на меня свой взгляд, так как уже не
мог говорить. Я постарался объяснить ему, что был избран большинством
голосов, но он не понимал меня. Тогда у меня явилась счастливая мысль: на
полу валялась голубая розетка консерваторов, я поднял ее, снял с своей
груди розетку цвета радикалов и, держа по одной в каждой руке перед глазами
умирающего, поднял вверх оранжевую розетку радикалов, а голубую розетку
консерваторов бросил на пол.
Он понял мой маневр. Улыбка искривила на мгновение его изменившееся
лицо, и с последним предсмертным усилием, он прошептал:
- Браво, антивакцинисты!
Затем он закрыл глаза, и мне показалось, что наступил конец. Но в
следующий момент он снова раскрыл их и посмотрел в упор сперва на меня,
потом на свою жену, сопровождая этот взгляд едва приметным движением
головы. Я не понял значения этого взгляда, но жена поспешила ответить:
- Не тревожься, Стефан, я тебя понимаю!
Еще минута, - и все было кончено.
Карьера и деньги
Так как у страха глаза велики, то мое избрание в глазах правительства
приняло вид грозного предостережения. Газеты говорили довольно свободно о
"знамениях времени", о "торжестве радикалов" и "силе и значении
антивакцинистов", вселяя страх в робкие сердца консерваторов.
Незаметно мне удалось добиться назначения особой комиссии для
обсуждения вопроса об антивакцинации, и билль об уничтожении закона
обязательной прививки был внесен в парламент.
Первоначально он был препровожден в постоянный комитет и в конце
концов поступил на обсуждение палаты.
Тогда начались горячие прения. Даже президент палаты произнес по этому
поводу блистательную речь. При этом надо отметить странный факт, что хотя
девяносто девять из каждых ста лиц, составлявших в то время палату общин,
были глубоко убеждены в необходимости оспенных прививок, ни один из них не
решился протестовать против билля. Очевидно, урок, данный Денчестером, не
пропал даром, и потому, каковы бы ни были их убеждения и взгляды по этому
вопросу, все они были уверены, что, заявив о своем несочувствии, лишатся
половины голосов на следующих выборах. Билль этот прошел также в палату
лордов и стал парламентским актом.
Глубоко убежденное в том, что принудительная мера вакцинации
необходима, правительство тем не менее предоставило отдам и матерям в угоду
их личным предрассудкам право подвергать своих беззащитных детей опасности
ужаснейшей болезни и даже смерти.
Карьера моя в течение многих лет была исключительным рядом удач и
успеха во всех отношениях. Карьера блестящая и почетная, но вынуждавшая
меня к большим расходам.
Я, конечно, не имел ни времени, ни возможности заниматься медицинской
практикой, и если мог просуществовать столько лет в парламенте, то только
благодаря щедрости моего покойного друга Стефана Стронга.
Когда он умер, то оказалось, что он еще богаче, чем о нем думали. Он
оставил чистыми деньгами 190000 фунтов, кроме недвижимой собственности в
виде магазинов, складов товара, домов и земли. За исключением тех 10000
фунтов, положенных на мое имя, все остальное было завещано им безраздельно
жене, которая могла распоряжаться наследством по своему усмотрению.
Я узнал об этом из уст самой миссис Стронг, когда возвращался вместе с
нею с похорон моего покойного друга.
- Дорогой мой Стефан оставил вам только 10000 фунтов, доктор, -
сказала она, покачав головою. - Без сомнения, если бы бог дал бедному моему
Стефану время распорядиться, он оказался бы более щедрым по отношению к
вам. Зная, как высоко он ценит вас и помня, что вы, в угоду ему, отказались
от призвания и посвятили себя делу той партии, которой он был горячим
сторонником, я уверена, что он хотел, чтобы я обеспечила вас материальными
средствами, как это сделал бы он сам, если бы был жив. Это именно он и
хотел сказать мне, когда смотрел на меня так упорно перед смертью. Я это
тогда же угадала по его глазам. И потому, доктор, пока у меня будет хоть
что-нибудь, вы никогда не будете нуждаться. Я отлично понимаю, что член
парламента - немалая фигура, и что он должен жить согласно своему
положению, а на это нужно немало денег. Но я полагаю, что если я ограничу
свои личные расходы 500 фунтами в год и выделю еще 1000 фунтов на фонд
антивакцинистов и общества сопротивления надеванию намордников на собак, да
еще на общество для отыскания десяти исчезнувших колен израилевых, то мне
возможно будет ежегодно уделять вам до 1200 фунтов.
- Но, позвольте, миссис Стронг, я не имею никакого права рассчитывать
на какую-либо поддержку с вашей стороны!
- Доктор, я только исполняю волю моего дорогого Стефана, который
желал, чтобы я обеспечила вас, располагая его же деньгами, которые послал
ему господь, быть может именно для того, чтобы дать возможность такому
талантливому человеку, как вы, свергнуть тиранию правительства.
Я не стал более возражать, и с тех пор стал получать аккуратно
назначенную ею сумму по полугодиям, каждое первое января и первое июля.
Но с течением времени мною стала овладевать тревога, миссис Стронг
начинала постепенно слабеть умом, с трудом узнавала людей и не усваивала
самых простых вещей, понимать же что-либо в делах совершенно перестала. В
течение некоторого времени ее банкиры продолжали еще выплачивать мне по
прежним письменным предписаниям, но когда узнали о ее состоянии, то
прекратили выдачу мне денег.
Я очутился в крайне затруднительном положении. Никаких сбережений у
меня не было и, забросив за эти семнадцать лет врачебную деятельность, я,
конечно, не мог уже рассчитывать на практику. Оставаться членом палаты я
мог очень недолго - пока мне верили в долг, пока продавалось и
закладывалось приобретенное мною небольшое движимое имущество. Всего этого
мне хватило на целых полтора года, но скоро мои денежные затруднения стали
известны всем, и меня уже встречал далеко не прежний дружелюбный прием, так
как в Англии неимущие, конечно, не могут рассчитывать на популярность.
Наконец, дело дошло до последней крайности. Никогда еще, с того самого дня,
когда, вернувшись из зала суда после процесса моего с Кольфордом, я сидел
перед рюмкой с раствором синильной кислоты, не чувствовал я себя таким
пришибленным и обескураженным, как теперь. Тем более, что я был уже не
молод и не способен начинать жизнь сызнова, и положительно не знал, чем
прокормить себя и дочь, и мне не к кому было обратиться за помощью и за
поддержкой.
Измученный и удрученный, вернулся я вечером к себе после долгого
бесцельного шатания по улицам. В прихожей на столике я нашел телеграмму и
равнодушно вскрыл ее на ходу, направляясь к дверям своего кабинета.
Телеграмма от одного из первых адвокатов в Денчестере была такого
содержания:
"Наша клиентка миссис Стронг скончалась внезапно сегодня, в три часа
пополудни. Необходимо видеть вас. Можете ли быть завтра в Денчестере? Если
нет, просим указать, где и в какое время позволите ожидать вас в Лондоне".
"Ожидать меня в Лондоне?" - подумал я. Представитель такой большой
фирмы едва ли побеспокоился бы приехать в Лондон ради меня, если бы он не
имел сообщить мне что-либо чрезвычайно важное и приятное для меня и для
него самого. Вероятно, миссис Стронг оставила мне сколько-нибудь денег или
даже назначила меня своим единственным наследником. Уже не раз в моей жизни
счастье оборачивалось ко мне лицом в тот самый момент, когда я стоял на
краю гибели.
Я дал ответную телеграмму:
"Буду в Денчестере в 8.30."
Вскочив в пролетку, первого попавшегося извозчика, я поспел на вокзал
как раз вовремя, чтобы захватить поезд, отходивший в Денчестер. У меня в
кармане было так мало денег, что едва хватило на билет третьего класса. Я
поехал со скорым поездом, но путь показался мне бесконечно длинным и
утомительным. Вот, наконец, платформа станции Денчестер. "Если поверенный
имел сообщить мне что-нибудь важное, он, наверное, вышлет кого-нибудь из
своих служащих встретить меня, если же это что-либо выходящее из ряда
обыкновенного, то он сам явится сюда", - думал я.
Когда поезд подкатил к станции и пополз мимо мокрой асфальтовой
платформы, я на минуту закрыл глаза, чтобы отсрочить хоть на мгновение
горечь своего разочарования. Когда я раскрыл их снова и взглянул в окно,
первое лицо, бросившееся мне в глаза, была красная и самодовольная
физиономия самого главы фирмы, выглядывавшая из мехового воротника его
щегольского пальто. От волнения я едва удержался на ногах. Адвокат увидел
меня и кинулся ко мне. Вид у него был сияющий и в то же время полный
достоинства.
- Дорогой сэр, - начал он, - надеюсь, что моя телеграмма не
обеспокоила вас! Но новость, которую я имею для вас, такого рода, что я
спешил сообщить вам ее возможно скорее!
- Не трудитесь извиняться. Однако будьте любезны сказать мне, какую
другую новость, кроме печальной новости о смерти жены моего бедного друга,
имеете вы сообщить мне?
- О, да вы, вероятно, уже знаете, - ответил адвокат, - хотя покойница
упорно настаивала на том, чтобы хранить это в тайне от вас!
- Я ничего решительно не знаю, - прервал я его.
- В таком случае, я весьма счастлив, что могу обрадовать вас такой
счастливой новостью! - затараторил разом повеселевший поверенный. - Честь
имею сообщить вам, в качестве душеприказчика покойной клиентки моей, миссис
Стронг, что вы назначены ее единственным наследником.
Я с трудом удержался на ногах.
- Можете ли вы назвать мне приблизительно цифру моего наследства? -
спросил я, несколько овладев собою.
- В точности я сейчас несколько затрудняюсь, но вы знаете, какая она
была экономная и бережливая женщина, а ведь капиталы растут, ох, как
растут! Я полагаю, что это будет около 400000 фунтов!
- Неужели? Но ведь покойница была не в полном рассудке, как же она
могла сделать свое завещание?
- Дорогой сэр, завещание было написано ею вскоре после смерти мужа. Но
она настоятельно требовала, чтобы это оставалось для вас тайной и
когда-нибудь стало для вас приятной неожиданностью.
Дженни встречается с доктором Мерчисоном
Никто не оспаривал моих прав на наследство, так как завещание было
неоспоримо, а родни или близких у покойной миссис Стронг не было. Когда
стало известно о крупном наследстве, доставшемся мне, популярность моя
возросла еще более не только в Денчестере, но и в Лондоне.
Но, кроме удовлетворения своего личного честолюбия, я преследовал еще
другую цель: дочь моя, Дженни, стала взрослой девушкой, красивой и хорошо
образованной. Кроме того, она унаследовала от своей покойной матери
остроумие и самостоятельный, даже своевольный характер.
Понятно, что я мечтал для нее о самой блестящей партии. Но до сих пор
не мог подыскать для нее подходящего человека, так как ждал непременно пэра
или многообещающего политического деятеля.
Я нанял превосходный дом и жил на широкую ногу, давая парадные обеды,
на которых считали за счастье присутствовать люди самого избранного
общества. Ум и привлекательность, а быть может и богатство молодой хозяйки,
привлекали к нам множество искателей и друзей. В ухажерах и поклонниках не
было недостатка; в одну зиму ей было сделано три предложения, но она
отказала всем наотрез. На первые два отказа я не сказал ей ничего, но
последний огорчил меня и я высказал ей это.
Она выслушала меня спокойно и сказала:
- Я очень сожалею, что мне приходится огорчать тебя. - Но выйти замуж
за человека, который мне не по сердцу, это, быть может, единственное, чего
я не могу сделать даже ради тебя!
- Но в таком случае обещай мне, Дженни, что ты не дашь никому слова
без моего согласия! - воскликнул я.
Она минуту колебалась, но затем сказала:
- Какой смысл говорить теперь о таких вещах, дорогой отец, когда я еще
не видала ни одного человека, женой которого пожелала бы стать. Но если ты
так хочешь этого, я готова обещать тебе, что когда встречу человека,
который мне будет по душе, но которого ты почему-либо не пожелаешь видеть
моим мужем, то я в течение трех лет не дам ему решительного ответа. Но, -
добавила она, - я почти уверена, что этот избранник мой будет не граф и не
пэр.
- Ах, Дженни, как можешь ты так говорить!
- Что же тут удивительного, отец. Как часто я слышала от тебя во время
твоих публичных лекций, что люди все равны, за исключением рабочих, которые
лучше других, и что, "сын труда" достоин руки каждой девушки в государстве!
- Я этого не говорил уже многие годы, - возразил я с досадой.
- Да, отец, ты не говоришь этого с тех пор, как умерла бедная миссис
Стронг и завещала тебе все свои капиталы, и всякие лорды и леди стали
посещать наш дом. Не так ли, отец? - И она вышла из комнаты.
В августе, когда заседания в парламенте прекращаются, и для членов
парламента наступает каникулярное время, я с дочерью переезжал в свое
загородное поместье на окраине Денчестера. Здесь у нас был прекрасный
старинный дом, стоявший посреди громадного парка, в живописной местности,
славящейся превосходной охотой.
На окраине этого поместья, даже занимая часть его, расположилась
убогая пригородная слободка, предместье Денчестера, населенное
исключительно беднейшими рабочими. Дженни до тех пор не давала мне покоя и
не переставала мучить меня, пока я в угоду ей не отстроил для них несколько
десятков образцовых коттеджей, с электричеством и водопроводом, что,
впрочем, оказалось совершенно бесполезной затеей, так как рабочие
продолжали ютиться все в тех же убогих лачужках, а отстроенные мной
коттеджи сдавали в наем за грошовую плату служащим, клеркам, и мелким
чиновникам.
В недобрый час, при посещении семейства Смис, поселившегося в одном из
наших образцовых коттеджей, Дженни познакомилась с доктором Мерчисоном,
молодым человеком, лет тридцати, находившимся на службе в этом приходе, и
потому пользовавшим всех больных в нашем околотке. Эрнест Мерчисон был
ширококостный мускулистый шотландец, с резкими крупными чертами лица и
глубоко сидящими большими и ясными глазами. Он был не речист, прям и резок
до грубости. Но как врач он пользовался заслуженной репутацией,
действительно знал и любил свое дело и считался лучшим врачом в Денчестере.
На нем-то и остановился выбор моей дочери, и его она одарила той
привязанностью и расположением, которых тщетно добивались от нее самые
блестящие молодые люди высшего лондонского света.
Случилось это так: в одном из образцовых коттеджей поселилось
семейство Смис. Мистер Смис был композитором, а супруга его, рожденная
Самуэльс, была та самая маленькая девочка, которую я вылечил от рожистого
воспаления после прививки злокачественной лимфы. В некотором роде эта
девочка была первым шагом к моему благополучию и благосостоянию, и я
невольно питал к ней чувство, похожее на признательность. У Смисов было
двое детей - девочка лет четырех и маленький восьмимесячный мальчик. Как-то
эти ребятишки схватили коклюш и Дженни пошла навестить их и принесла
девочке коробку конфет в подарок.
В то время, как она была там, прибыл доктор Мерчисон. Он приступил к
осмотру больных детей, как вдруг ему попалась на глаза лежавшая у кроватки
девочки коробка сластей.
- Это что такое? - резко спросил он.
- Это мисс Терн принесла в подарок Тотти! - ответила мать ребенка,
указывая глазами на Дженни.
- Тотти не должна кушать сластей до тех пор, пока не поправится!
Продолжая осмотр, доктор внимательно оглядел ручку девочки и, покачав
головой, сказал:
- Я не вижу меток от прививки! Отвергаете ее значение? Или просто по
небрежности?
Тут миссис Смис вспыхнула от негодования и рассказала всю свою историю
и историю своего братца, который умер от прививки в страшных мучениях, и
при этом показала доктору метки на своей толстой руке.
- Хотя я сама и не помню этого, но знаю, что доктор говорил моей
матери, чтобы я никогда не давала прививать оспу моим детям.
- Доктор! - гневно воскликнул Мерчисон. - Это был не доктор, а идиот,
сударыня, идиот, или, вернее, какой-нибудь политический агитатор, готовый
продать свою душу за один избирательный билет!
При этих словах Дженни гневно поднялась с своего места, и глаза ее
вспыхнули негодованием.
- Прошу извинения, что прерываю вас, сэр, - сказала она, - но тот
господин, о котором вы выражаетесь так резко, - доктор Терн, мой отец, член
парламента от этого города!
Доктор Мерчисон смотрел некоторое время в упор на Дженни, которая в
гневе была так хороша, что на нее всякий невольно загляделся бы, затем
просто и, нимало не смущаясь, ответил:
- В самом деле? Я не интересуюсь политикой и потому не знал об этом.
Это уже совершенно вывело Дженни из себя и, боясь дать волю своему
языку, она повернулась и ушла. Она уже прошла через палисадник и собиралась
отпереть калитку, когда услышала за собой быстрые и уверенные мужские шаги,
обернувшись, она очутилась лицом к лицу с доктором Мерчисоном.
- Я поспешил нагнать вас, мисс Терн, чтобы извиниться перед вами. Я не
знал, конечно, кто вы, и не имел намерения оскорбить ваши чувства, но
должен вам сказать, что придерживаюсь твердых убеждений относительно
прививки, а потому выразился несколько резче, чем бы следовало!
- Другие люди, сэр, также имеют свои убеждения! - возразила Дженни. -
И, быть может, не менее твердые, чем ваши.
- Я это знаю, - сказал он, - и даже знаю, чем это должно кончиться
рано или поздно, вы и сами это увидите, мисс Терн, если доживете до того
времени. Теперь, конечно, нам бесполезно спорить об этом. - И, приподняв
шляпу, он еще раз извинился и поспешным шагом вернулся в коттедж.
Некоторое время Дженни очень была сердита на доктора Мерчисона, но
затем рассудила, что все же он извинился перед ней, и что, кроме того, он
сделал свое обидное замечание под влиянием невежества и предрассудка, а
потому заслуживает сожаления. Затем она вспомнила, что, возмущенная его
словами, она забыла даже сказать ему что-либо в ответ на его извинение и в
конце концов после нескольких случайных встреч с ним пригласила его на
чашку чая.
Я не стану останавливаться на подробностях этого злополучного романа.
Несмотря на то, что я был страшно против ухаживания доктора Мерчисона,
должен сказать, что этот молодой человек, при внешней грубости и резкости
обращения, имел доброе сердце, нежные чувства и честный, справедливый
взгляд на жизнь.
Дженни серьезно привязалась к этому человеку.
В конце концов он сделал ей предложение, и в одно прекрасное утро - я
как сейчас помню, что это было в первый день Рождества - они вместе вошли
ко мне в библиотеку, где я работал, и объявили, что любят друг друга и
желали бы вступить в брак.
Мерчисон приступил прямо к делу, которое он изложил совершенно просто,
в двух словах, открыто и мужественно. Он сказал, что вполне понимает всю
затруднительность своего положения, так как Дженни богата, а он не имеет
ничего, кроме своего заработка, но все же он просит моего согласия на их
брак, изъявляя полную готовность подчиниться всякому моему благоразумному
требованию.
Для меня это сватовство было большим ударом.
Я надеялся видеть дочь женой пэра Англии и вдруг вижу ее нареченной
невестой какого-то приходского костоправа. Все мои надежды на блестящее
будущее, на продолжение моего рода в знатной семье, разом рухнули. И вот,
вместо того, чтобы радоваться тому, что составило бы счастье моего
единственного ребенка, я возмутился и вознегодовал. По природе своей отнюдь
не горячий и не резкий человек, я на этот раз вышел из себя и отказал
наотрез в своем согласии, причем угрожал даже лишить дочь наследства и
оставить ее без гроша. Но эта угроза только заставила молодых людей
улыбнуться. Тогда я ухватился за другое: вспомнив обещание Дженни отложить
на три года брак с человеком, который почему-либо покажется мне
нежелательной для нее партией, я напомнил ей об этом обещании и потребовал
исполнения его.
К немалому моему удивлению, после короткого совещания в полголоса,
Дженни и ее жених согласились исполнить мое жестокое требование, заявив,
что они готовы расстаться на три года, но что по прошествии этого времени
будут считать себя вправе обвенчаться с моего согласия, а в крайнем случае
и без него. После этого они в моем присутствии поцеловались и простились на
три года. И никогда не пытались нарушить данного обещания. Правда, они
встретились один раз, но судьба столкнула их случайно.
Появление странного человека
Половина назначенного мною срока для молодых людей уже миновала. Мы с
Дженни снова находились в Денчестере; был август. Все это лето было
чрезвычайно холодное; в июле по вечерам приходилось зажигать камины, чтобы
согреться. Но в августе наступила чуть не тропическая жара. Особенно
жаркими были ночи, и даже в тенистом парке Ашфильда было душно.
В один из таких вечеров я пошел прогуляться за ограду парка и очутился
в большом прекрасном сквере, разведенном на пожертвованном мной акре земли
перед школьным зданием, стоявшим как раз против задних ворот моего парка.
Сквер предназначался мной для детских игр и для прогулок обитателей
образцовых коттеджей и всего предместья.
В центре сквера находился фонтан, ниспадающий в широкий мраморный
бассейн, а вокруг него, на расстоянии, были расставлены чугунные скамейки,
на одной из которых я и расположился, прислушиваясь к плеску воды и любуясь
пестрой гурьбой ребятишек, игравших на площадке у фонтана.
Вдруг, случайно подняв глаза, я увидел человека, приближавшегося к
фонтану с противоположной стороны сквера. Он находился более, чем в
пятидесяти шагах от меня, и потому лица его я не мог разглядеть, но во всей
его наружности было нечто такое, что сразу привлекло мое внимание.
Без сомнения, это был бродяга; одежда на нем была грязная, рваная;
поля шляпы наполовину оторваны, пальцы торчали из дырявых и стоптанных
сапог. Незнакомец продвигался вперед медленным шагом, вытянув вперед шею и
не отрывая глаз от воды; время от времени он поднимал свою исхудалую руку и
нетерпеливым движением почесывал себе лицо и голову.
"Этот бедняга мучается жаждой", - подумал я. И, действительно, едва он
добрел до фонтана, как опустился на колени перед бассейном и жадно принялся
пить. Когда он утолил свою жажду, то сел на край мраморного бассейна и
вдруг окунул в него свои ноги вместе с сапогами. По-видимому, прикосновение
воды было ему приятно, так как одним быстрым движением он весь погрузился в
бассейн и уселся на дне его, точно в обширной ванне, причем на поверхности
воды осталась одна только голова его с огненно-красным пылающим лицом;
шляпа слетела с головы и плавала на поверхности.
Этот непривычный поступок бродяги вызвал веселый смех детей. В одну
минуту они обступили бассейн, дразня находившегося в нем человека. Мне
почему-то вспомнился пророк Елисей, преследуемый и осмеиваемый детьми, и
ужасная участь, постигшая этих детей.
Без сомнения, жара расстроила мои нервы в этот вечер. Но каково же
было мое удивление, когда я, как бы в подтверждение только что ожившей в
моем воображении картины, услышал слабый надорванный голос бродяги:
- Перестаньте смеяться, дети, перестаньте, не то я вылезу из этой
мраморной ванны и защекочу вас!
Но эта угроза еще более рассмешила детей, которые принялись кидать в
него мелкими камешками и прутиками. Сначала я думал было вмешаться в это
дело, но, питая глубокое отвращение ко всякого рода скандалам, решил
позвать полисмена для водворения порядка. Я направился к месту, где
рассчитывал его найти, но так как там его не оказалось, то направился в
другой конец сквера, надеясь найти полисмена там. По пути я должен был
пройти мимо фонтана и увидел, что бродяга сдержал свое слово: он выбрался
из бассейна и, кидаясь то вправо, то влево, отряхиваясь как мокрая собака,
ловил детей одного за другим, щекотал и целовал, заливаясь безумным
хохотом. Мне стало ясно, что человек этот помешан.
Как только он меня увидел, то выпустил последнего ребенка, которого он
прижал к себе. Я заметил, что это была маленькая Тотти Смис. Дети в испуге
разбежались во все стороны, а бродяга побрел по направлению к городу, все
тем же медленным равномерным шагом. Проходя мимо меня, он оглянулся и
скорчил по моему адресу ужаснейшую гримасу; теперь только я разглядел это
страшное лицо. Оно все было покрыто оспой.
Меня охватило чувство невыразимого ужаса.
Следовало немедленно предупредить полицию и санитарные власти, так как
бродяга был в самом разгаре ужасной болезни. Но я не сделал этого, не
сделал потому, что боялся вопроса: "Пророк, где же твоя вера?"
Нет, все это были пустяки, игра расстроенного воображения, действие
жары на мои переутомленные нервы. Этот бродяга был просто пьян или же не в
здравом рассудке и страдал какой-нибудь накожной болезнью, столь обычной
между этого сорта людьми. Как мог я допустить себя до такого нервного
возбуждения!
Я пошел домой, тщательно выполоскал рот, опрыскивая все свое платье
крепким раствором марганцево-кислого калия, так как, хотя мое безумие было
очевидно, тем не менее, никогда не мешает быть осторожным, особенно в
жаркую погоду. Но меня не покидала мысль о том, что будет, если оспа
распространится среди такого населения, как население Денчестера и сотни
других городов Англии.
Со времени торжества билля о предохранительных прививках, уже много
лет тому назад, как на то и рассчитывали антивакцинисты, закон о
предохранительных прививках стал мертвой буквой среди по меньшей мере 75%
народонаселения Англии.
Спустя пять лет после утверждения билля, самый закон об обязательной
прививке перестал существовать на практике. Многие ленивые и нерадивые люди
называли себя убежденными противниками прививки для того только, чтобы
избавиться от лишних хлопот, как они назвали бы себя убежденными
противниками чего угодно, что им почему-либо не нравилось или причиняло
беспокойство. Если бы мы такую агитацию повели против грамоты, то я
полагаю, что по прошествии нескольких лет, 25% детей не посещало бы
первоначальных школ.
Таким образом случилось так, что жатва была готова, и только ждала
беспощадного серпа болезни. Уже раза два были случаи, когда этот серп готов
был начать свою работу, но был остановлен применением жестокого закона об
изолировании больного.
У некоторых африканских племен есть обычай, когда в каком-нибудь
краале появится оспа, тотчас оцепить оградой этот крааль и предоставить его
населению или умирать, или выздоравливать, как судьбе будет угодно -
гибнуть с голода или прокармливаться, но ни под каким видом не выпускать ни
одного живого существа из зараженного места.
Во время бездействия закона о прививке подобное же правило применялось
в случаях оспы в Англии, благодаря чему страшный час расплаты и отдалялся
до сих пор. Но чем дальше отдалялся этот час, тем ужаснее должна была быть
расплата, как за долго отсроченный догл.
Пять дней спустя после моей встречи со странным бродягой, я прочел в
газетах, что неизвестный человек, очевидно, мой бродяга, скончался в
убежище в Писокингаме прошедшей ночью. Доктора Бутт и Кларксон, которые
были приглашены для освидетельствования трупа, утверждают, что смерть
последовала от натуральной оспы. Тело будет схоронено со всеми необходимыми
предосторожностями за оградой кладбища. Эта смерть вызвала тревожные
опасения в местном населении; бродяга, как говорят, пришел в Писокингам из
Денчестера, где он, как слышно, перебывал в нескольких убежищах и ночлежных
домах и общался с другими бездомными бродягами, так как его болезнь не была
еще обнаружена, и он ни на что не жаловался.
Та же газета помещала вслед за вышеприведенным известием небольшую
заметку от редактора, в конце которой говорилось, как и подобало
антивакционистскому органу: "Страх перед этой отвратительной болезнью,
который во времена наших отцов доходил почти до безумия, уже не мучает нас,
ибо нам хорошо известно, что ужасы этой болезни были сильно
преувеличиваемы, и что справиться с ней можно легко, посредством
изолирования, не прибегая к так называемым предохранительным прививкам,
отвергнутым в наше время половиной населения Англии. Тем не менее, принимая
во внимание, что этот несчастный бродяга в течение нескольких дней бродил
по улицам нашего города, ночевал в ночлежных домах и приютах для бродяг,
следует довести об этом до сведения властей, чтобы они были настороже. Мы
не желаем, чтобы эта старая язва - оспа снова подняла голову и простерла
над нами свою тощую руку, тем более теперь, когда ввиду близких выборов
наши оппоненты не преминули бы воспользоваться этим пугалом для своих
целей".
Неделю спустя, я открыл свой политический поход при громадном стечении
народа. До последнего момента не являлось никаких кандидатов, и я начинал
уже думать, что и на этот раз без оппозиции удержу за собой свое место в
парламенте, как это было уже столько раз, как вдруг заявлено было имя, и
имя моего давнего соперника - сэра Томаса Кольфорда. Его появление в
качестве кандидата значительно осложняло дело, и теперь мне опять
приходилось бороться и оспаривать у него свое дальнейшее политическое
существование.
Во время моей речи, которая была принята громкими криками одобрения,
так как я все еще был очень популярен не только среди низших классов
населения, но даже и среди умеренных радикалов, я подверг рассмотрению речь
сэра Томаса, обращенную к избирателям, в которой он, хотя и с большой
осторожностью, агитировал за введение вновь старого закона об обязательной
предохранительной прививке. Из негласных источников вся программа Кольфорда
была мне досконально известна еще за несколько дней, но тогда в ней этого
параграфа не было, очевидно, он добавил его впоследствии, на основании
каких-нибудь слухов, дошедших до него.
- Что вы можете думать, - воскликнул я, обращаясь к избирателям, - о
человеке, который в наши просвещенные дни помышляет навязать свободным
сынам Англии насильственным образом варварский прием вакцинации? Уже много
лет тому назад мы отбросили этот обычай, как отбросили некогда бывшие в
ходу орудия пытки, теперь возбуждающие удивление и отвращение наших
современников!
И благо было бы мне, если бы я на этом остановился, но, увлекшись
своей идеей и громкими криками толпы, я продолжал развивать свою мысль,
позабыв на мгновение о страшном призраке бродяги с огненно-красным лицом,
преследовавшим меня, как кошмар.
- Вспомните, друзья, - говорил я, - о том, как наши противники
предсказывали, что не пройдет десяти лет с момента утверждения билля об
уничтожении обязательных прививок оспы, как она уничтожит половину
населения. Но вот уже прошло почти двадцать лет с того времени, а мы здесь,
в Денчестере, за весь этот долгий период времени меньше страдали от оспы,
чем в пору обязательных прививок. За все эти девятнадцать-двадцать лет было
не более трех случаев оспы в пределах всего нашего округа.
- Да, но теперь их уже пять! - раздался чей-то голос из глубины залы.
Я приподнялся, выпрямился во весь рост и готов был поразить своим
бичующим словом этого лживого болтуна, как вдруг передо мной воскрес образ
бродяги с воспаленным лицом, я почувствовал себя сраженным, обессиленным и
сразу перешел к вопросам иностранной политики. Но с этого момента весь пыл
моего красноречия, вся сила, убеждения, которые я умел вкладывать в свои
слова, меня покинули.
По окончании митинга я прежде всего бросился разузнавать, и оказалось,
что в различных частях города было действительно семь смертных случаев, и
что трое умерших были дети школьного возраста. Один из них, как выяснилось
впоследствии, играл у фонтана недели две тому назад и участвовал в сцене с
бродягой. Остальные же двое детей бродягу даже не видели.
Из Денчестера зараза распространялась повсеместно, несмотря на
строжайшее изолирование, применяемое властями во всех случаях заболевания
для того, чтобы задушить болезнь в самом ее зародыше. Об оспе никто не
говорил, только изредка проникали откуда-то смутные слухи. Но мало кто
интересовался ими, так как все мы в это время всецело были поглощены
вопросом выборов и животрепещущим вопросом дня, вопросом о пиве, его
чистоте, т.е. отсутствии в нем примесей, способе производства и способах
его распространения и продажи. Что же касается меня лично, то я боялся
наводить справки или разузнавать от кого-нибудь об успехах заразы, и
подобно страусу, зарывался головой в сыпучие пески политики. Но в душе я не
находил себе минуты покоя, и страшный кошмар оспы преследовал меня повсюду.
Признаки заразы
Вскоре мне стало ясно, что борьба партий в Денчестере обещает быть
очень упорной. Избиратели, бывшие в течение стольких лет моими верными
сторонниками, на этот раз проявляли признаки недоверия. Может быть, в них
говорило желание перемены.
Для меня же самая мысль о поражении казалась невыносимой. Я не щадил
ни средств, ни усилий и работал так, как не работал даже в первые годы
своей политической деятельности. Почти ежедневно устраивал митинги,
распространял листки и брошюры, а мои агенты по целым дням обходили все
кварталы и дома города, собирая голоса в мою пользу.
Во главе одного из отрядов моих агентов стояла Дженни, и я редко
встречал не только девушку, но даже мужчину, одаренного таким верным
политическим чутьем.
Однажды вечером после усердной дневной работы, Дженни усталая
возвращалась домой. Проходя мимо образцовых коттеджей, она вздумала зайти
отдохнуть на одну минутку к миссис Смис.
- Я вам рада, как всегда, мисс, - сказала молодая женщина, встречая ее
у калитки палисадника, - но сегодня вы застаете меня в большом горе: моя
малютка заболела, она, бедняжечка, вся горит, как в огне. Я послала уже за
доктором Мерчисоном. Не хотите ли взглянуть на нее? Мы положили ее в первую
комнату!
Дженни с минуту колебалась. Она сильно устала и спешила домой со
своими записями и отчетами, но миссис Смис казалась такой измученной и,
по-видимому, так нуждалась в сочувствии! А, быть может, возможность увидеть
хоть на минутку любимого человека, заставила девушку зайти в коттедж.
В углу комнаты на дешевой тростниковой кроватке лежал больной ребенок,
в ногах кроватки играла старшая девочка, Тотти. Судорожный припадок у
малютки прошел, и она сидела, обложенная подушками; ее белокурые волосы
разметались по плечам, а щеки пылали ярким лихорадочным румянцем. Она
барабанила ручками по одеяльцу и, увидав мать, закричала:
- Мама, возьми меня!.. Возьми меня!.. Мне хочется пить... пить!..
- Вот она весь день так... Все пить просит, а сама вся горит, -
пожаловалась мать и утерла передником слезу. - Если вы, барышня, подержите
ее минутку, я сейчас приготовлю ей питье...
Дженни взяла малютку на руки и заходила с ней взад и вперед по
комнате, укачивая ее, пока мать пошла приготовлять питье.
Случайно подняв глаза, она увидела стоявшего в дверях доктора
Мерчисона.
- Дженни! Вы здесь! - радостно воскликнул он вполголоса.
- Да, Эрнест, как видите.
Крупными решительными шагами он подошел к ней, наклонился и поцеловал
прямо в губы. Взяв ребенка из рук своей невесты, он посадил его к себе на
колени. Дженни показалось, что он был чем-то сильно поражен. Затем, вынув
из кармана маленькое увеличительное стекло, он стал внимательно
разглядывать лобик ребенка, как раз у корней волос, после чего осмотрел
шейку и кисти рук и, не сказав ни слова, положил малютку в кроватку. Когда
Дженни подошла, чтобы взять ее на руки, он сделал знак отойти в сторону, и
обратился к только что вернувшейся в комнату со стаканом лимонада матери
ребенка с несколькими короткими вопросами.
Затем он повернулся в сторону Дженни и сказал:
- Я отнюдь не желаю пугать вас, но для вас было бы лучше уйти отсюда.
К счастью, в то время, когда вы родились, - добавил он с легкой улыбкой, -
еще не было моды среди докторов быть антивакцинистами. У этого ребенка
оспа!
- Оспа! - воскликнула Дженни и добавила несколько вызывающим тоном. -
Прекрасно, вот теперь мы увидим, кто прав в своей теории: вы сами видели,
что я держала на руках этого ребенка, а между тем мне никогда в жизни не
было сделано предохранительных прививок. Мой отец не допустил бы этого, и я
слышала, что этим он выиграл свой первый доступ в парламент.
Услыхав это, Мерчисон на мгновение точно окаменел; казалось, он готов
был лишиться чувств, он хотел сказать что-то, но язык не повиновался ему.
- Негодяй! - воскликнул он, наконец сдавленным шепотом и прервал себя
на этом слове, закусив губу так, что из нее брызнула кровь. Несколько
овладев собою, он обратился к Дженни с видимым усилием и заговорил
спокойным, хотя несколько глухим голосом:
- Быть может, еще не поздно... Да, мне кажется, что я могу еще спасти
вас! - И из бокового кармана своего сюртука он достал маленький футляр с
инструментами. - Будьте добры обнажить вашу левую руку, - добавил он, - по
счастью, у меня есть с собой свежая лимфа.
- К чему? - спросила она.
- Я немедленно сделаю вам прививку.
- В уме ли вы, Эрнест? - воскликнула молодая девушка. - Ведь вы же
знаете, кто я такая, знаете, в каких воззрениях я воспитана... Как можете
вы думать, что я позволю вам ввести этот яд в мою кровь?
- Послушайте, Дженни, вы не раз говорили мне, что любите меня... Что я
настолько дорог вам, что вы готовы были бы пожертвовать своею жизнью ради
моего счастья. Вот настала минута доказать искренность ваших слов, я прошу
вас, Дженни, сделайте уступку моему безрассудству! Неужели вы не можете
сделать для меня даже этого?
- Эрнест, если бы вы требовали от меня чего-либо другого! Все, чего бы
вы ни захотели, я готова сделать для вас, все, только не это!..
- Но, бога ради, почему же? - воскликнул он.
- Потому, Эрнест, что сделать то, о чем вы просите, значило бы
признать отца моего обманщиком и лгуном и показать всем, что я, его дочь,
от которой он вправе более, чем от кого бы то ни было, ожидать поддержки,
не верю ни в него, ни в его учение, которое он так настойчиво проповедовал
в течение двадцати лет!
Когда Эрнест Мерчисон понял, что никакие доводы и убеждения не в силах
поколебать слепой верности этой девушки, он в порыве отчаяния решился
прибегнуть к насилию.
И вот он неожиданно обхватил ее за талию, силой бросил в кресло и
принялся ланцетом разрезать рукав ее платья.
Но она сумела вырваться из его рук и сидела перед ним с лицом
разгневанной богини.
- Вы позволили себе то, Эрнест Мерчисон, чего я никогда не прощу вам!
Знайте, что с этого момента все между нами кончено! Идите своей дорогой, а
я пойду своей!
- Навстречу смерти, Дженни, - прибавил он.
Она ничего не ответила и, выйдя из дома, направилась к своей калитке.
Отойдя шагов десять или пятнадцать, она оглянулась и увидела любимого ею
человека, стоявшего у дверей. Он закрыл лицо обеими руками, и глухое
рыдание потрясло всю его мощную фигуру. С минуту Дженни стояла в
нерешимости: ужасно было видеть этого сильного, сдержанного человека,
всегда столь уравновешенного и твердого, рыдающим, как ребенок, на глазах у
всех. И она поняла, как сильно должно было быть то чувство, которое могло
довести его до этого. Дженни почувствовала, что никогда еще не любила его
так сильно, как в эту минуту.
Но вдруг ей вспомнилось его оскорбительное обращение с нею. Она
призвала на помощь всю свою волю и твердым торопливым шагом зашагала к
калитке отцовского парка.
Тогда Дженни не сказала мне ничего об этом, но впоследствии я узнал
все до мельчайших подробностей от нее самой и частью от миссис Смис. Она не
упомянула даже, что заходила в коттедж, пока, чуть не неделю спустя, во
время завтрака одна из наших слуг с испугом и ужасом не объявила нам, что
ребенок Смис умер от оспы в городском госпитале, да и старшая девочка тоже
опасно больна. Меня это страшно поразило - ведь эти люди жили почти у самой
ограды нашего дома. Я вспомнил, что своими глазами видел, как рыжий бродяга
прижимал к себе эту девочку; вероятно, она занесла в дом заразу, от которой
умерла ее маленькая сестренка.
- Дженни, - сказал я, когда слуга удалился, - слышала ты о малютке
Смис?
- Да, отец, я знала, что у нее оспа еще неделю тому назад!
- Так почему же ты не сказала мне об этом? И откуда ты это знала?
- Я не сказала тебе, дорогой мой, потому, что тебя даже самое
упоминание об этом тревожит, особенно же теперь, когда ты и без того так
озабочен выборами. Я знала об этом потому, что была у Смис и нянчила
малютку и носила ее на руках как раз в тот день, когда приехал доктор и
сказал, что у нее оспа.
- И ты нянчила этого ребенка! - воскликнул я, вскочив со стула и
трясясь весь, как в лихорадке. - Боже правый, дитя, что ты сделала! Ведь ты
заразила весь дом!
- Так именно утверждал и Эрнест, т.е. доктор Мерчисон, и хотел, во что
бы то ни стало, сделать мне прививку.
- О-о... и что же? Ты позволила ему?
- Как ты можешь спрашивать у меня такие вещи, отец? Вспомни только,
что ты мне постоянно говорил, чему учил и меня и всех. Я сказала ему... - И
она в кратких словах рассказала мне, что произошло между ней и доктором
Мерчисоном.
- Я подразумевал не то, видишь ли... - ответил я, когда она
замолчала. - Я полагал, что ты под влиянием неожиданности... впрочем, ты,
как всегда, поступила разумно и правильно. - И, не будучи более в состоянии
сохранять самообладание, сознавая, что я сбиваюсь и путаюсь в словах, я под
каким-то предлогом встал из-за стола и вышел из комнаты.
Я говорил о ее разумности, когда это было чистейшее безумие! Ах, зачем
этот Мерчисон не сумел настоять на своем! Ведь у него было больше, чем у
кого-либо, власти над ней. Но теперь уже было поздно... Теперь уже никакая
прививка не могла спасти ее, разве только, если она каким-нибудь чудом не
оказалась бы невосприимчивою к заразе, на что едва ли можно было надеяться.
Насколько известно, не было даже примера, чтобы человек, которому не было
сделано предохранительных прививок, находясь в непосредственной близости
больного оспой, после того, как уже показалась сыпь, мог остаться
невредимым.
Иначе говоря, через каких-нибудь несколько дней моя Дженни, моя
единственная дочь сделается жертвой одной из самых ужаснейших болезней.
Мало того, так как никогда в жизни ей не было сделано прививок, то болезнь
должна была проявиться у нее во всей своей силе, тем более, что тот вид
оспы, который свирепствовал теперь в городе, был такого рода, что больше
половины случаев были смертельны.
Ужасно было и то, что и я ни разу не делал себе прививок после того,
как они были сделаны мне в раннем детстве, т.е. лет пятьдесят тому назад,
так что и я оказывался беззащитным.
Я с радостью бежал бы из города, но как я мог сделать это чуть не
накануне выборов?
Я не смел даже дать заметить испытываемого мною чувства ужаса, так как
все сказали бы: "Видите ли вы этого висельника, который бледнеет при виде
веревки?" С тех пор, как была уничтожена обязательная прививка оспы, мы
противодействовали оспе системой строжайшей изоляции.
Но как я мог отправить свою дочь в одну из этих заразных ям, где бы
она на глазах целого Денчестера служила явным и неопровержимым
доказательством лживости моего учения?
Время жатвы
Прошло еще пять дней; для меня это были пять дней невыразимой пытки,
пять дней томительного страха и ожидания. Каждое утро я ожидал появления
Дженни за завтраком с замиранием сердца, тем более ужасным, что я должен
был скрывать его от нее, от моей чуткой, проницательной Дженни. Страх быть
разгаданным ею был до того велик, что я едва смел поднять на нее глаза,
когда она входила в комнату.
На пятое утро она несколько запоздала к завтраку, что было совершенно
необычайным случаем, так как Дженни вставала очень рано. Она казалась
несколько бледнее обыкновенного, быть может, вследствие жары.
- Ты запоздала сегодня к завтраку, Дженни? - заметил я небрежно.
- Да, дорогой мой, я проснулась с головной болью. Теперь все прошло. Я
полагаю, это от жары!
С этими словами она по обыкновению поцеловала меня.
- Да, конечно, от жары! - подтвердил я, и мы сели за стол.
Во время завтрака я неотступно наблюдал за Дженни. Она делала вид, что
пьет чай, и на тарелке у нее лежало крылышко дичи, но я заметил, что она
ничего не ест. Если Дженни заражена, если она умрет, то я - я, и никто
иной, - буду ее убийцей и не по неведению и заблуждению, а сознательно,
из-за себялюбивых целей, из-за своей жалкой трусости!
После завтрака я отправился собирать избирательные голоса произносить
речи на митингах. Но что это был за ужасный для меня день и как я проклинал
теперь тот час, в который начал торговать своей честью и продал свои
убеждения за место в парламенте, за жалкую и дешевую популярность! Если бы
Стефан Стронг не смутил меня тогда, моей Дженни была бы привита оспа, и
хотя он до самой смерти своей был мне добрым другом, я в этот день проклял
его память.
Я вернулся домой как раз вовремя, чтобы успеть переодеться к обеду. В
этот день я ждал к себе гостей, и Дженни в качестве хозяйки присутствовала
на этом обеде. Та вялость и утомление, которые замечались в ней утром,
теперь совершенно исчезли, она была чрезвычайно весела, оживлена и
остроумна. Никогда я не видал ее столь прекрасной, как в этот вечер: яркий
румянец оживлял ее лицо, глаза горели каким-то особенным блеском, затмевая
блеск бриллиантовой диадемы, сверкавшей у нее в волосах. Но я заметил, что
она опять ничего не ела, зато, вопреки привычке, выпила несколько стаканов
шампанского. Прежде, чем я успел избавиться от своих гостей, она ушла к
себе наверх и легла спать, так что в этот вечер я не имел случая поговорить
с ней.
После ухода гостей, оставшись один, я удалился в кабинет и, закурив
сигару, предался мыслям.
Теперь я уже не сомневался в том, что этот яркий румянец на ее щеках
был не что иное, как скрытая лихорадка оспы, и что ужасная зараза свила
себе гнездо под моей кровлей. Я был разгорячен, так как выпил много вина за
обедом, но при мысли об этом, я весь леденел от ужаса. Да, Дженни
заразилась оспой, но она была молода и могла выздороветь, я же должен был
заразиться от нее и уже, конечно, умереть.
"Весьма возможно, что я уже заразился", - думал я. А в этот самый
момент семя страшной болезни уже начало свою разрушительную работу. "Но
если даже и так, - простонал я, хватаясь за эту мысль, как утопающий за
соломинку, - если даже и так, то, быть может, еще не поздно!"
Я имел у себя запас свежей лимфы, так как только на днях приобрел ее,
чтобы демонстрировать перед моими слушателями во время лекций и пояснять им
ужасные последствия прививки. Допустим, что я сделаю себе два-три надреза
ланцетом на левой руке, - кто может узнать об этом? Легкое воспаленное
состояние руки не помешает мне присутствовать на митингах, а сквозь рукав
моего сюртука никто не увидит этих ранок!
Что удерживало меня от того, чтобы тут же, не задумываясь, привить
себе оспу? Право утешаться сознанием своей добросовестности, при полном
сознании своей неправоты, риск быть обнаруженным и выведенным на чистую
воду, что, конечно, было бы ужаснейшей катастрофой, о которой я боялся даже
подумать! Но что могли значить какие бы то ни было возражения в сравнении с
чудовищной заразой, похитившей моего отца и схватившей за горло мою
единственную дочь, с тем ужасом, какой она всегда вселяла в меня. Нет, я
сделаю это сейчас же! Я встал и запер на замок дверь кабинета. О другой же
двери, ведущей в наши спальные комнаты, я не подумал, так как Дженни давно
легла спать, кроме нее там никого не было.
Скинув сюртук, я засучил левый рукав рубашки, зажег маленькую
спиртовую лампочку, чтобы стерилизовать ланцет, приготовил костяную палочку
и вскрыл крошечный пузыречек с лимфой. Затем, расположившись в своем
рабочем кресле таким образом, чтобы свет от электрической лампочки падал
прямо мне на руку, я сделал на ней ланцетом пять глубоких надрезов, из
которых выступила кровь, и снабдил каждую из ранок порядочной дозой
спасительного вещества.
Таким образом, операция была сделана, и теперь я сидел смирно, не
шевелясь, свесив руку через спинку кресла, чтобы кровь могла хорошенько
засохнуть, прежде, чем я спущу рукав рубашки.
Вдруг я услышал позади себя легкий шорох и, обернувшись, очутился
лицом к лицу с Дженни. Она стояла у дверей, ведущих в наши комнаты, и
опиралась рукой на спинку кушетки, словно ноги отказывались держать ее.
Я видел ее всего одну секунду, но в эту секунду уловил в ее глазах
выражение ужаса и отвращения. В следующий момент я уже повернул кнопку, и
комната утонула во мраке; мерцал только слабый свет спиртовой лампочки.
- Отец, - спросила девушка, и голос ее из темноты звучал как-то
отдаленно и глухо, - что ты сделал?
- Я споткнулся и ссадил руку об угол камина... - начал я говорить
первое, что пришло мне в голову, но она не дала мне закончить.
- Ах, сжалься же, сжалься надо мной, отец! - взмолилась она. - Я не
могу слышать, как ты говоришь неправду! Ведь я же видела все своими
глазами!..
Наступило молчание, которое среди окружающего нас мрака казалось еще
томительнее и ужаснее.
Но вот Дженни заговорила снова:
- Неужели, отец, у тебя нет слова утешения для меня? Неужели я должна
буду уйти так? Скажи мне, как это ты, воспрепятствовавший сотням и тысячам
людей делать себе и своим детям прививку, теперь тайно сделал ее себе? Если
ты считаешь прививку действительным средством против заразы для себя, то
почему же ты не позаботился о том, чтобы эти прививки были сделаны и мне,
твоему единственному ребенку? Зачем ты уверял людей, что это вредный и
глупый предрассудок? Ах, отец, отец, ответь мне! Объясни мне все это, не то
я чувствую, что сойду с ума!
Тогда я заговорил в свою очередь:
- Сядь, Дженни, и слушай, и пусть в комнате будет темно, так мне легче
говорить.
И я рассказал ей вкратце, но с полной ясностью и без всяких утаек все.
Я каялся перед ней во всех своих слабостях, обнаружил всю свою душу.
Дженни не проронила ни слова, но когда я кончил, она воскликнула:
- Бедный отец! Бедный, бедный отец мой! Почему ты не сказал мне всего
этого несколько лет тому назад, когда я стала взрослой и могла уже понимать
тебя? Ну, да что пользы теперь говорить об этом? Я пришла сказать тебе, что
я очень больна, я знаю, что я заразилась этой ужасной болезнью. О, если бы
я знала две недели тому назад всю истину, я позволила бы Эрнесту привить
мне оспу. Зажги свет, я хочу еще раз взглянуть на тебя. Мы уже больше не
увидим друг друга. Я запрещаю тебе входить в мою комнату, и скорее наложу
на себя руки, чем допущу это. Нет, нет! Не подходи ко мне, не целуй меня!
Прощай, отец! Прощай! Теперь, когда я все знаю, я даже рада была бы
умереть, если бы только я не встретила Эрнеста... - С этими словами Дженни
повернулась и вышла из комнаты, медленно и с трудом взбираясь по широкой
дубовой лестнице, ведущей в ее комнату, из которой она уже больше никогда
не вышла.
Через сутки выяснилось, что Дженни заболела оспой, той злокачественной
оспой, которая свирепствовала в городе, унося каждый день десятки новых
жертв. Однако ее не отправили в госпиталь, так как я держал ее болезнь
втайне. Я пригласил к ней сиделку, которой недавно была привита оспа и
которую я нарочно выписал для нее из Лондона. Лечением я заведовал лично,
хотя и не навещал и не видел больной, потому что боялся разнести заразу по
всему городу, переходя от больной на митинги и собрания.
Что касается меня лично, то я уже не опасался заразы, так как по
прошествии недели у меня назрели четыре крупных нарыва, которые служили мне
гарантией безопасности.
Прошло еще шесть дней; наступил канун избирательного дня. Во время
перерыва я вырвался домой и к великой своей радости узнал, что Дженни,
которая в течение последних двух суток находилась между жизнью и смертью,
теперь чувствует себя заметно лучше. Она сама даже сказала мне это через
дверь и пожелала мне успеха на митинге, так что я ушел от ее двери почти
счастливый.
Но после того, как я уехал, Дженни сразу сделалось много хуже, и она
почувствовала, что настал ее последний час. Тогда она приказала сиделке
написать от ее имени телеграмму доктору Мерчисону.
"Приезжайте немедленно. Умираю. Хочу вас видеть".
Полчаса спустя Мерчисон стучал у дверей ее комнаты. Она попросила
сиделку накинуть ей простыню на лицо, чтобы он не мог видеть, насколько оно
обезображено болезнью и оставить ее наедине с женихом.
- Послушайте, - начала она, когда доктор Мерчисон сел подле ее
постели, - я умираю от оспы и послала за вами, чтобы попросить у вас
прощения. Теперь я знаю, Эрнест, что ты был прав, но узнать об этом мне
было так тяжело, что сердце мое надорвалось...
Он молчал, опустив голову низко на грудь. Отрывистыми фразами она
передала ему то, что узнала от меня. Час спустя ее не стало. Мерчисон до
последней минуты не отходил от нее.
Не помня себя от горя, он кинулся домой, переменил платье и прямо
направился в земледельческое собрание, где я говорил речь перед толпой
избирателей. Это был очень многолюдный и бурный митинг; умы всех были
взволнованы и омрачены слухами о возрастающем с каждым днем числе смертей
от оспы, так что даже самые надежные мои сторонники начали уже колебаться и
ставить себе вопрос, действительно ли так неоспоримы мои крайние взгляды
относительно предохранительных прививок.
Тем не менее, моя речь, в которой я умышленно избегал вопроса о
вакцинации, была принята если не с энтузиазмом, то во всяком случае с
надлежащим уважением. Я закончил ее блестящим воззванием к народу, прося
его оставаться и на этот раз верным великим принципам свободы. Напомнил им,
что на страже этих великих принципов я стоял в течение двадцати лет и что
охранять их, для избравшего меня своим представителем народа, было всегда
моею гордостью, а потому еще раз просил их завтра, в решительный момент
выборов, подать голос за того, кто в течение двадцати лет не переставал
служить верой и правдой их интересам и быть неустанным поборником их прав.
Когда я окончил свою речь и сел, приветствуемый громкими криками
одобрения, послышался голос из глубины залы, из темного угла галлереи:
- Я желал бы спросить доктора Терна, верит ли он в действие
предохранительных прививок.
Все собрание разразилось сдержанным смехом; сам председатель поднялся
с места и, улыбаясь сказал:
- Я, право, не вижу никакой надобности обращаться с этим вопросом к
мистеру Терну, который более двадцати лет в глазах целой Англии считался
одним из ревностных поборников антивакцинации.
- Я повторяю свой вопрос! - снова сказал тот же голос.
Это упорство, по-видимому, смутило председателя.
- Если неизвестный потрудится выступить открыто, вместо того, чтобы
скрываться там, в темном углу галлереи, то я нимало не сомневаюсь, что
доктор Терн удовлетворит его любознательность.
Под сводами галлереи произошло движение, и кто-то стал прокладывать
себе дорогу сквозь толпу.
Но вот таинственный судья мой подошел к самой эстраде и в рослой
могучей его фигуре я сразу узнал жениха дочери, доктора Эрнеста Мерчисона.
- Я спрашиваю вас, сэр, - сказал он тем же резким металлическим
голосом, - верите ли вы сами или нет в действие предохранительных прививок?
Что мог я ответить?
- Я полагаю, сэр, что, как вам уже сказал господин председатель, вся
моя общественная деятельность за последние двадцать лет отвечает вам за
меня. Взгляды свои я достаточно часто высказывал публично, устно и
письменно, и, мне кажется, они известны здесь всем.
Тогда Эрнест Мерчисон отвернулся от меня и обратился к собранию:
- Граждане Денчестера! - возгласил он таким звучным громовым голосом,
что взгляды всех присутствующих обратились на него. - Все вы, конечно,
знаете, что, по мнению доктора Терна, предварительная прививка бесполезна,
даже вредоносна. Проповедуя открыто эти убеждения, он помешал сотням и
тысячам людей сделать себе и детям своим эти прививки. Теперь я прошу его
подтвердить всенародно свои убеждения, обнажив здесь, в присутствии всех,
свою левую руку.
В собрании поднялся страшный шум, послышались голоса: "Да, да!
Стыдитесь!" "Нет, пусть покажет!" Мои сторонники возмущались и роптали во
всеуслышание, для меня же все сливалось в дикий гул, и только невероятным
усилием воле я вернул себе самообладание и, обращаясь к толпе, проговорил:
- Я - здесь, чтобы давать ответы на все, о чем бы меня ни спросили, но
я прошу защитить меня от оскорблений!
Толпа шумела и волновалась, а Эрнест Мерчисон стоял неподвижно,
спокойный, и неумолимый, как рок, как смерть, рядом со мною, а когда шум
стих, он снова возвысил голос:
- Я еще раз повторяю свой вопрос. В городе свирепствует оспа, люди
умирают сотнями, и многие поспешили предохранить себя от заразы, сделав
себе прививку. Пусть же доктор Терн докажет нам, что он этого не сделал и в
доказательство обнажит здесь перед нами всеми свою левую руку!
Председатель собрания взглянул на меня пристально, и я заметил, что
губы его слегка побледнели и дрогнули.
- Объявляю митинг закрытым! - громогласно заявил он.
Я поспешил сойти с эстрады. Вдруг голос, неумолимый голос рока
прозвучал над самым моим ухом: "Убийца! Я обнаружу то, что ты желаешь
скрыть!" И прежде чем я успел опомниться, Мерчисон схватил меня правой
рукой за горло, а левой сорвал мое платье и белье с такой силой, что в одно
мгновение обнажил мое плечо, и предательские знаки оспы предстали глазам
всех, как явные улики моего позора.
Я лишился чувств, но в тот момент, когда сознание покидало меня, я
услышал дикий крик ярости, сорвавшийся с уст сотен и тысяч обманутых мною
людей, и эти крики и проклятия преследуют меня с тех пор повсюду. Они
заставили меня покинуть родину, и даже теперь, даже здесь не дают мне
покоя...
Повесть моя окончена, больше мне сказать нечего.
Популярность: 35, Last-modified: Mon, 08 Dec 2003 21:41:49 GmT