Из "Фантазий в манере Калло"
FANTASIESTUCKE IN CALLOTS MANIER
1814/1815
---------------------------------------------------------------------
Гофман Э.Т.А. Собрание сочинений. В 6 т. Т.1. - М.: Худож.лит., 1991
ERNST THEODOR AMADEUS HOFFMANN. 1776-1822
(C) Перевод Н.З.Лунгиной, 1991
OCR & SpellCheck: Zmiy (zmiy@inbox.ru), 26 января 2003 года
---------------------------------------------------------------------
В первый том Собрания сочинений Э.-Т.-А.Гофмана (1776-1822) входят
"Фантазии в манере Калло" (1814-1819), сделавшие его знаменитым, пьеса
"Принцесса Бландина" (1814) и "Необыкновенные страдания директора театра"
(1818).
{1} - Так обозначены ссылки на примечания соответствующей страницы.
И эту "Фантазию в манере Калло" мы позаимствовали из дневника
путешествующего энтузиаста, который настолько не отделяет свою внутреннюю
жизнь от внешней, что провести между ними черту было бы для него весьма
затруднительно. Но именно потому, что и тебе, благосклонный читатель, вряд
ли удастся их четко разграничить, наш духовидец, быть может, сумеет завлечь
тебя в свой мир, и ты незаметно для себя окажешься в чуждом тебе волшебном
царстве, причудливые обитатели которого, ничтоже сумняшеся, станут
вторгаться в твою обыденную жизнь и вести себя с тобой запросто, словно со
старым знакомым. И я всем сердцем прошу тебя, мой благосклонный читатель,
чтобы и ты отвечал им тем же, беззлобно снося все их странные выходки, и не
выказывал своего душевного смятения, когда существа эти начнут тебе уж
больно докучать. Вот, пожалуй, и все, что я смогу сделать для нашего
путешествующего энтузиаста, с которым повсюду и всегда, а уж тем более в
канун Нового года в Берлине, случаются ни с чем не сообразные, просто черт
знает какие происшествия.
Смерть, ледяная смерть сковала мое сердце. Да, из самого нутра, из
самой его сердцевины вонзала она свои колючие ледяные пальцы в мои
раскаленные нервы. Точно безумный, выскочил я (без пальто и шляпы) в черную
вьюжную ночь. Прорезные флюгера на железных флагштоках отчаянно скрежетали,
будто само время во всеуслышание двигало свою вечную устрашающую зубчатую
передачу, и казалось, не пройдет и нескольких мгновений, как старый год
сорвется, словно тяжелая гиря, и с глухим ударом канет в темную бездну.
Ты ведь знаешь, что в дни Рождества и новогодних празднеств, когда вы
все, охваченные светлой радостью, веселитесь, какая-то сила вырывает меня из
моего тихого укрытия и бросает в ваше бурливое, грохочущее житейское море.
Рождество! Эти праздничные дни с их приветливым сиянием я предвкушаю задолго
до того, как они наступают. Я едва могу их дождаться... я становлюсь лучше,
ребячливей, чем весь остальной год, ни одна черная мысль не омрачает мою
душу, распахнутую навстречу небесной радости, я снова превращаюсь в этакого
ликующего мальчика. Из пестрых, раззолоченных витрин рождественских лавчонок
мне улыбаются рожицы веселых деревянных ангелов, а сквозь многоголосый
уличный гам доносятся до меня будто издалека приглушенные звуки органа:
"Родился божественный младенец!"
А после праздников все разом линяет, тускнеет, и тьма поглощает
мерцание рождественских огней. С каждым годом все больше и больше цветов
опадает, увянув до срока, их бутоны засыхают навеки, и весеннее солнце уже
не возродит жизнь в голых ветвях. Все это я прекрасно знаю и сам, но всякий
раз, когда год подходит к концу, вражья сила со злорадством нашептывает мне
прямо в ухо:
- Погляди, сколько друзей потерял ты за этот год. Они больше никогда не
вернутся, зато ты сам поумнел и уже не гоняешься за развлечениями, как
прежде. Наконец-то ты становишься все более серьезным человеком и - совсем
уже не нуждаешься в веселье.
На сочельник черт всякий раз готовит для меня особые сюрпризы. Он
находит подходящий момент, чтобы разодрать своими острыми когтями мне грудь
и насладиться зрелищем моего кровоточащего сердца. И представьте, все
благоприятствует осуществлению его гнусных затей. Вот вчера, например, ему с
готовностью помог советник юстиции. У него (я имею в виду советника юстиции)
в канун Нового года всегда собирается большое общество, и по случаю
праздника он старается каждому доставить особое удовольствие, но делает это
так неуклюже и бездарно, что все так тщательно задуманное веселье
оборачивается какой-то тоскливой несуразицей.
Как только я вошел в прихожую, навстречу мне поспешил хозяин дома,
преграждая мне путь в свой эдем, откуда сквозь приотворенную дверь струились
волшебные благоухания крепкого чая и доброго табака. Вид у него был лукав до
чрезвычайности, он так и расплывался в наиблагожелательнейшей улыбке.
- Ах, мой дружочек, там, в гостиной, вас ожидает нечто совершенно
удивительное - бесподобный новогодний сюрприз. Только, чур, не пугаться!..
От его слов замерло сердце, меня охватило мрачное предчувствие, и душа
моя преисполнилась смятением и тревогой. Дверь отворилась, я стремительно
рванулся вперед, переступил порог гостиной и был ослеплен - она сидела на
софе в кругу дам. Да, то была она, я не видел ее уж бог весть сколько лет, и
тут самые блаженные мгновения моей жизни ярко вспыхнули в памяти, развеивая
мысль о разлуке. Отныне больше не будет этой убийственной потери! Какой
счастливый случай привел ее сюда, благодаря каким обстоятельствам попала она
в дом советника юстиции? Я ведь и не подозревал, что они знакомы. Но обо
всем этом я не думал, главное одно - я вновь ее нашел!.. Я застыл у дверей
словно заколдованный.
- Ну-с, дружочек, - сказал советник юстиции, легонько подталкивая меня.
Я механически сделал несколько шагов, но никого, кроме нее, не видел
вокруг, а из сдавленной груди моей с трудом вырвались слова:
- Господи, Господи, Юлия, вы здесь?..
Юлия заметила меня только тогда, когда я подошел вплотную к столику, на
котором был сервирован чай. Она встала и произнесла отчужденно:
- Я очень рада повстречать вас. Вы хорошо выглядите.
Потом она снова села и обратилась к даме, сидящей рядом с нею:
- Будет ли в ближайшую неделю что-нибудь интересное в театре?
Ты подходишь к восхитительному цветку, который светится и благоухает
неким таинственным, сладчайшим ароматом, наклоняешься над ним, желая получше
разглядеть изысканную форму лепестков, а из его сверкающей зелени появляется
гладкий холодный василиск, чтобы смертельно поразить тебя своим ненавидящим
взглядом! Именно это и произошло со мной!.. Я весьма угловато поклонился
дамам и, усугубляя мучительность этой тягостной для меня минуты, как-то
неловко отпрянул от стола и резким движением локтя выбил чашку из рук
советника юстиции, так, что горячий чай выплеснулся прямо на его изысканное,
в мелкую складочку, жабо. Все громко рассмеялись не столько над уроном,
который понес советник, сколько над моей неуклюжестью. Безумие ситуации
нарастало, однако я замкнулся в покорном отчаянии. Юлия не смеялась вместе
со всеми, в смятении я взглянул на нее, поймал ее взгляд, и меня будто
ослепил луч из изумительной прошлой жизни, полной любви и поэзии. Но тут
кто-то заиграл на рояле в соседней комнате какую-то импровизацию, и все
общество пришло в движение. Музыкант был, оказывается, известный приезжий
виртуоз по имени Бергер{266}, который действительно играл божественно и
заслуживал, чтобы его слушали со всем вниманием.
- Не звякай так ужасно чайными ложечками, Минхен! - воскликнул советник
юстиции, плавным жестом руки указал на дверь в соседнюю комнату и сладостным
"Eh bien!"* пригласил дам подойти поближе к инструменту. Юлия тоже встала и
не спеша двинулась вслед за всеми. Она показалась мне совсем чужой, стала
вроде бы выше ростом, утратила былую девичью угловатость и превратилась, как
говорится, в писаную красавицу. Ее белое, особого покроя, в глубоких
складках платье с пышными рукавами, обнажающими руки по локоть, с большим
декольте, едва прикрывавшим ее грудь, плечи и шею, ее волосы, разделенные
спереди на пробор и хитроумно заплетенные в высокую прическу сзади, - все
это придавало ее облику нечто старомодное, словно дева с полотна
Мириса{266}, - и тем не менее я был уверен, что где-то встречал это
существо, в которое ныне превратилась Юлия. Она стянула перчатки, обнаружив
на запястьях искусной работы браслеты, которых как раз и не хватало, чтобы
окончательно оживить в померкшей памяти нежный образ, обретший в этот же миг
всю полноту красок. Прежде чем переступить порог двери в музыкальную
гостиную, Юлия обернулась, и мне почудилось, что ее ангельское, исполненное
девического очарования личико искажено саркастической гримасой; ужасное,
страшное чувство сотрясло меня, словно судорога прошла по всем моим нервам.
______________
* Нуте-с! (фр.)
- О, он играет божественно! - пролепетала с придыханием возбудившаяся
от сладкого чая барышня, чья рука почему-то повисла на моей, и оказалось,
что я веду ее, точнее, она меня, в соседнюю комнату. Бергер, видно, весь
отдался во власть того урагана, что бушевал в его груди; словно огромные
волны, разбивающиеся о скалы, громыхали его могучие аккорды, и они, как ни
странно, были благодатны для моего слуха... Юлия оказалась рядом со мной и
прошептала так нежно и ласково, как никогда раньше:
- Мне хотелось бы, чтоб это ты сидел за роялем и тихо пел об утраченной
радости и надежде.
Дьявольское наваждение исчезло, и в слове "Юлия" я хотел было выразить
всю ту божественную гармонию, которая заполнила мою душу, но толпа вошедших
вслед за нами гостей разъединила нас. Мне стало казаться, что Юлия
специально избегает меня, и все же мне удавалось то коснуться ее платья, то
ощутить легкое дуновение ее дыхания, и тысячью разноцветных бликов
расцвечивалась моя память о той прошедшей весне. Тем временем Бергер
покончил с бурей, небо посветлело, и, подобные золотистым утренним облакам,
одна приятная мелодия проплывала за другой и исчезала в пианиссимо. Виртуоз
был награжден вполне заслуженными восторженными аплодисментами, все общество
пришло в движение, и я неожиданно снова оказался рядом с Юлией. Страсть моя
все больше разгоралась, меня охватило необоримое желание удержать ее, обнять
в безумном порыве любовной муки, но между нами вдруг возникло проклятое лицо
излишне усердного слуги, который протянул нам большой поднос, выкрикнув: "Не
угодно ли?.." Посреди стаканов с дымящимся пуншем стоял изящный хрустальный
бокал, видимо с тем же напитком. Как он оказался среди обычных стаканов,
знает лишь тот, с кем я постепенно начинал знакомиться; как Клеменс в
"Октавиане"{267}, он выделывает ногами вензеля и невообразимо обожает
красные одежки и красные перья. Вот именно этот тонко граненный и сверкающий
бокал Юлия взяла с подноса и протянула мне.
- Ты с той же охотой, что и прежде, принимаешь вино из моих рук?
- Юлия... о Юлия... - только и смог выдохнуть я.
Когда я брал бокал, ненароком я коснулся ее нежных пальцев, и словно
электрический ток пробежал по всем моим жилам - я отпивал из бокала глоток
за глотком, и мне казалось, что маленькие голубые огоньки, вспыхивая, лижут
его граненый край и мои губы. Я допил все до последней капли и, сам не зная
как, оказался на кушетке в кабинете, освещенном алебастровой лампой, а Юлия
сидела рядом со мной и глядела на меня с детской кротостью, как в былые
времена. Бергер снова сел за рояль, он заиграл andante из волшебной
моцартовской C-dur'ной симфонии, и на лебединых крыльях божественных звуков
поднялись во мне вся любовь и радость солнечных вершин моей жизни... Да, это
была Юлия - Юлия, прекрасная и нежная как ангел, - наш обычный разговор,
сетования, полные любовного томления, скорее обмен взглядами, нежели
словами, ее рука покоилась в моих руках.
- Я больше никогда тебя не покину. Твоя любовь - это искра, которая
разгорается во мне, озаряя путь к искусству и поэзии, без тебя, без твоей
любви все вокруг мертво и бесплодно; но разве ты не затем пришел, чтобы
остаться со мной навсегда?
В этот момент в кабинет заглянул неуклюжий человечек на ломких паучьих
ножках, с лягушачьими навыкате глазами и воскликнул с повизгиванием и
придурковатым подхохатыванием:
- Куда это, черт побери, запропастилась моя супруга?
Юлия встала и отчужденно произнесла:
- Не вернуться ли нам к обществу? Мой муж меня ищет... Вы были весьма
забавны, дорогой, в таком же ударе, как бывали прежде, вот только не
увлекайтесь вином...
Тут коротышка схватил ее за руку, и она с улыбкой последовала за ним в
зал.
- Ты для меня навеки потеряна! - воскликнул я.
- Конечно, ты - пас, дорогой! - проскрипел некий отпетый плут, сидящий
за ломберным столом. Скорее - прочь отсюда! Я помчался в бурную ночь...
Быть может, прогуливаться по Унтер-ден-Линден - занятие из приятных,
однако же не в новогоднюю ночь, когда лютует мороз и завывает метель. В этом
я убедился, хоть и весь пылал, меня в конце концов до костей пробрал холод -
ведь я выскочил на улицу без шапки и без пальто. Я промчался по Оперному
мосту, мимо Замка, свернул, перебежал на другой берег по Шлюзовому мосту,
миновал Монетный двор и оказался на Егерштрассе, как раз у торгового
заведения Тирманна. Там за окнами горело много ярких огней, и я было уже
хотел войти туда, потому что закоченел и мечтал выпить чего-нибудь
горячительного; как раз в этот момент оттуда вывалилось на улицу целое
общество в развеселом настроении. Перебивая друг друга, они восхищались
превосходными устрицами и добрым эйльфером{269}.
- И все же прав был тот господин, - воскликнул один из гостей, статный
офицер-улан, как я разглядел при свете фонаря, - да-да, он был сто раз прав,
когда в прошлом году в Майнце бранил на чем свет стоит тех негодяев, которые
не спешили поделиться эйльфером тысяча семьсот девяносто четвертого
года{269}.
Все хохотали от души. Я невольно прошел несколько шагов дальше и
остановился перед дверью погребка, в окне которого светилась одинокая лампа.
Разве шекспировский Генрих{269} не почувствовал себя как-то раз столь
измученным и смиренным, что им овладело только одно-единственное желание -
выпить легкого пива? Вот и со мной произошло то же самое. Моя глотка
истосковалась по бутылке английского пива. Я стремительно вбежал в погребок.
- Что желаете? - приветливо спросил хозяин, сдвигая шапку набекрень и
направляясь мне навстречу.
Я велел подать бутылку светлого ячменного пива и большую трубку с
хорошим табаком. Вскоре я пришел в такое блаженное состояние духа, что даже
сам черт, видно, зауважал меня и оставил в покое. О советник юстиции, если
бы тебе довелось увидеть, как из твоей ярко освещенной гостиной, где
подавали чай, я спустился в темный пивной подвал, ты отвернул бы от меня
свое лицо с горделивым пренебрежением и процедил бы сквозь зубы:
- Неудивительно, что такой вот субъект портит почтенным господам их
изящные жабо!
То, что я был без пальто и шляпы, должно было казаться странным. Я
заметил, что у хозяина кабачка вопрос был готов сорваться с губ, но тут
кто-то постучал в окно и послышался голос:
- Откройте, откройте, я пришел!
Хозяин опрометью выскочил на улицу и вскоре вернулся, держа в поднятых
руках по зажженному фонарю, а за ним шел очень высокий худой человек{269}.
Проходя в низкую дверь, он забыл наклонить голову и сильно треснулся о
притолоку, но, так как на нем была черная шапка, похожая на берет, лоб он не
расшиб. Он шел как-то странно, прижимаясь к стенке, и сел напротив меня, а
хозяин поставил на наш стол фонари. О нем можно было бы сказать, что вид он
имел несговорчивый и чванный{269}. Раздраженным голосом он потребовал себе
пива и трубку и, затянувшись всего несколько раз, выпустил столько табачного
дыма, что мы все оказались словно в облаке. Впрочем, в лице пришельца было
что-то столь своеобразное и привлекательное, что, несмотря на его мрачный
вид, я сразу же почувствовал к нему расположение. Его густые черные волосы
были раскинуты на пробор и свисали по обе стороны головы этакими
локончиками, точь-в-точь как на портретах Рубенса. Когда он отложил большой
воротник своего пальто, я увидел, что на нем черная куртка со множеством
шнурков, а еще я обратил внимание на то, что на его сапоги были надеты
изящные туфли{270}. Это я обнаружил в тот момент, когда он выбивал о каблук
свою трубку, которую выкурил, наверно, всего минуть за пять, не более. Наш
разговор не клеился, все внимание пришельца было сосредоточено на каких-то
редких растениях, которые он вынул из коробки и с явным удовольствием
разглядывал. Я выразил восхищение этими красивыми растениями и спросил,
поскольку они были явно только что сорваны, не заходил ли он перед приходом
сюда в Ботанический сад или в лавку братьев Буше. Он как-то странно
улыбнулся и ответил:
- Ботаника явно не ваша область, иначе вы не задали бы такого... - тут
он запнулся, а я тихо прошептал:
- Глупого...
- ...вопроса, - простодушно закончил он. - Вы бы с первого взгляда
увидели бы, - продолжал он, - что это альпийские растения, которые можно
отыскать только на Чимборасо{270}.
Последние слова незнакомец сказал тихо, как бы про себя, и ты легко
можешь себе представить, какие чувства при этом охватили меня. Я не решался
задать ему никакого вопроса, но во мне все сильнее крепло какое-то
предчувствие, и мне почудилось, что я прежде никогда не видел его, но думал
о нем. Тут снова постучали в окно. Хозяин отворил дверь, и чей-то голос
произнес:
- Будьте так добры, завесьте ваше зеркало.
- А, - воскликнул хозяин, - как вы поздно, генерал Суваров!{270}
Хозяин завесил зеркало, и тут с неуклюжей поспешностью, я бы даже
сказал, хоть и торопливо, но на редкость неповоротливо, в подвал вбежал
низкорослый сухонький человечек, закутанный в пальто какого-то
неопределенного бурого цвета, которое, пока он скакал по подвалу, завивалось
множеством трепещущих складок вокруг его тела так, что в неровном свете
масляных фонарей чудилось, будто сходятся и расходятся несколько фигур, как
в энсленовских фантасмагориях{270}. При этом он яростно потирал замерзшие
ручки, спрятанные в рукава, и восклицал:
- Какой холод, какой холод... вот так холод! У нас в Италии таких не
бывает, не бывает.
Наконец он уселся между мной и долговязым и недовольно буркнул:
- Что за ужасный дым, ну вы и насмолили. Однако клин клином вышибают.
Эх, была бы у меня хоть одна понюшка!
У меня как раз лежала в кармане блестящая отполированная металлическая
табакерка, которую, помнишь, ты мне как-то подарил, я тут же ее достал,
чтобы угостить того, кто поменьше ростом, табаком. Но едва он ее увидел, как
разом оттолкнул обеими руками и заорал:
- Долой, долой это мерзкое зеркало!
В его голосе было что-то ужасное, я удивленно взглянул на него и
увидел, что он стал совсем другим. Когда он вбежал в подвал, у него было
привлекательное моложавое лицо, а теперь на меня уставился смертельно
бледный, увядший старец с глубоко запавшими глазами. В ужасе я шарахнулся к
долговязому.
- Господи, смотрите, смотрите... - начал было я. Однако он нимало не
заинтересовался этим, будучи всецело поглощен созерцанием своих растений с
Чимборасо. А тут тот, что поменьше ростом, потребовал "северного винца", как
он претенциозно выразился. Разговор постепенно оживился. Правда, в обществе
того, что поменьше ростом, мне было как-то не по себе, зато долговязый умел
высказывать по поводу, казалось бы, сущих пустяков немало глубоких и
парадоксальных мыслей, хотя выражал их коряво, с трудом подыскивая слова,
позволяя себе иногда вставить и непристойность, что, однако, придавало его
суждениям забавную оригинальность, и таким образом ему удавалось, внутренне
все больше покоряя меня, сглаживать то неприятное впечатление, которое
производил наш низкорослый собеседник. А он, вроде бы движимый какими-то
пружинами, ни минуты не сидел спокойно, ерзал на стуле, бурно
жестикулировал, и меня буквально мороз подирал по коже, когда он
оборачивался ко мне то одним лицом, то другим. Надо сказать, двуликий больше
глядел на долговязого, чей невозмутимый покой так разительно контрастировал
с его вертлявостью, поворачиваясь к нему своим старческим лицом, однако уже
не таким устрашающим, каким я увидел его, когда протянул ему табакерку...
Наша бренная жизнь есть не что иное, как игра масок, где мы все носим
различные личины, но нет-нет да и проглянет в озаренных глазах наш истинный
дух, и его не обманешь, он безошибочно узнает среди окружающих тех, кто ему
сродни. Так, видно, и случилось, что мы трое, такие своеобразные господа,
сошлись здесь, в этом погребке, и хоть и не с первого взгляда, но все же
узнали друг друга. В нашем разговоре зазвучал тот юмор, который доступен
только смертельно раненным душам.
- Да, - заметил долговязый. - Тут дело не обошлось без крючка, без
загвоздки.
- Господи, - подхватил я, - куда только черт не вколачивает крючки - то
в стены комнат, то в беседки, то в изгородь, увитую розами, а мы, проходя
мимо, зацепляемся и оставляем на них клочья своих душевных сокровищ. Похоже,
почтенные господа, что с нами со всеми случилось нечто в этом роде. И именно
поэтому я нынешней ночью оказался тут без шляпы и без пальто. Они, как вам
известно, остались висеть на крючке в прихожей советника юстиции.
При этих словах и долговязый, и тот, что поменьше ростом, содрогнулись,
словно на них неожиданно обрушился тяжелый удар. Низкорослый вмиг обернулся
ко мне своим уродливым старческим ликом и, тут же вскочив на стул, поправил
занавеску на зеркале, а долговязый тем временем принялся усердно протирать
фонарь. Разговор наш с трудом снова склеивался, на этот раз речь зашла о
молодом смелом художнике по имени Филипп{272} и о написанном им портрете
принцессы, который он только что закончил, исполненный любви и благочестивой
тоски по возвышенному, что было пробуждено в нем божественной чистотой
образа повелительницы.
- Сходство поразительное! - воскликнул долговязый. - И все же это не
портрет, а чистой воды образ.
- Поразительно точно, - согласился я. - Можно сказать, украденное
зеркальное отражение.
Тут низкорослый резко вскочил, опять повернул ко мне свое стариковское
лицо со сверкающими от гнева глазами и прокричал:
- Какая нелепость!.. Какое безумие!.. Кто это может украсть из зеркала
отражение? Кому это под силу? Уж не о черте ли ты думаешь, в конце концов?
Ха-ха, братец! Да ведь он бы расколол своими грубыми когтями зеркальное
стекло, и тонкие белые руки этой барышни поранились бы об острые осколки и
были бы залиты кровью. Дурацкое предположение... Эй ты! Покажи-ка мне такое
отражение, такой украденный зеркальный образ, не то я спущу тебя туда -
вниз, по лестнице в тысячу ступеней!
Долговязый поднялся на ноги, подошел вплотную к низкорослому и сказал:
- Не следует озорничать, мой друг, не то вас могут зашвырнуть вверх по
лестнице и у вас будет весьма жалкий вид с вашим собственным зеркальным
отражением...
- Ха-ха-ха! - закатывался до визга тот, что поменьше ростом, в приступе
безумного задора. - Ха-ха-ха! Ты так думаешь? Да, ты так думаешь? Однако моя
прекрасная черная тень всегда при мне. О ты, жалкое создание, моя тень - при
мне, при мне!..
И он выскочил из подвала на улицу, и оттуда доносился его хохот и
визгливое бормотанье: "А моя тень при мне, при мне..."
Долговязый, казалось, был сражен, он побледнел как полотно, рухнул на
стол, уронил голову на сложенные руки, и из груди его вырвался не то стон,
не то тяжкий вздох.
- Что с вами? - участливо спросил я его.
- О сударь, - ответил он, - этот злыдень, он ведь сразу показался нам
враждебным, преследовал меня по пятам до этой пивной, где я обычно коротаю
время в одиночестве, если, конечно, не считать иногда появляющегося здесь
духа земли, который усердно подбирает под столом хлебные крошки... Так вот,
этот злыдень снова вверг меня в отчаяние, напомнив о моем страшном
несчастье... Ах, ведь я потерял, невозвратно потерял свою... Будьте здоровы,
сударь...
Он встал и направился к двери, и пол вокруг него, представьте, был
ровно освещен. Он не отбрасывал тени. Я в восторге кинулся вслед за ним.
- Петер Шлемиль!.. Петер Шлемиль! - закричал я радостно.
Но он быстро скинул домашние туфли, надетые поверх сапог, прибавил хода
и, завернув за каланчу жандармерии, скрылся в ночи.
Я хотел было вернуться в погребок, но хозяин захлопнул дверь перед
самым моим носом и пробурчал:
- О боже, избави меня от таких посетителей!..
Господин Матье - мой добрый друг, а сон у его привратника такой чуткий,
что он сразу отворил мне, не успел я потянуть цепочку звонка у дверей
"Золотого Орла"{273}. Я объяснил привратнику, что опрометью убежал со
званого вечера, не надев даже ни шляпы, ни пальто, а как раз в кармане
пальто и лежал ключ от входной двери моего дома, и к тому же я знал, что
тугоухую сторожиху среди ночи не разбудишь. Приветливый старичок (я,
конечно, имею в виду привратника) отпер мне один из номеров, поставил
подсвечники на стол и пожелал доброй ночи. Красивое широкое зеркало было
завешено простынью, и мне, сам не знаю почему, вдруг захотелось сорвать ее и
переставить подсвечники на трюмо. Поглядев в зеркало, я едва узнал себя,
таким я был бледным и осунувшимся, на мне, как говорится, лица не было...
Мне вдруг почудилось, что в самой глуби зеркала стала проявляться какая-то
темная фигура; по мере того как я все более сосредоточенно вглядывался в
нее, отчетливее стали вырисовываться сквозь какую-то магическую мглу черты
прелестного женского лица - это была Юлия. Охваченный невыразимой любовью и
тоской, я скорее выдохнул, чем произнес: "Юлия, Юлия..." - и тут из-за
спущенного полога кровати, стоявшей в противоположном углу комнаты, до меня
донесся тихий стон. Я прислушался, стоны становились все более испуганные.
Образ Юлии в глубине зеркала исчез, и тогда я, преисполненный решимости,
схватил рывком один из подсвечников, раздернул полог и увидел... Как описать
тебе чувства, охватившие меня, когда я увидел того, что поменьше ростом,
лежащего на постели. Он крепко спал, его моложавое лицо было искажено
каким-то душевным страданием, а губы безостановочно шептали: "Джульетта,
Джульетта..." Это имя воспламенило мою душу, страха как не бывало, я схватил
того, что поменьше ростом, за грудь и принялся его бесцеремонно трясти,
приговаривая:
- Эй, приятель, как это вы попали в мою комнату? Проснитесь и побыстрее
проваливайте ко всем чертям!
Тот, что поменьше ростом, открыл глаза и уставился на меня, ровно
ничего не понимая.
- Что за ужасный сон, - сказал он. - Спасибо, что вы меня разбудили.
Каждое его слово прерывалось тихим вздохом. Не знаю, что произошло, но
он стал мне казаться совсем другим, нежели прежде, а боль, которую он явно
испытывал, проникла и в меня, и вся моя злость к нему обернулась
сочувствием. Немного понадобилось слов, чтобы понять, что привратник по
ошибке отворил мне дверь в комнату, уже занятую тем, что поменьше ростом, и
что я, так не вовремя явившись, нарушил его сон.
- Сударь, - сказал тот, что поменьше ростом, - наверно, там, в
погребке, я показался вам каким-то необузданным, безумным, должен
признаться, что в меня время от времени вселяется и попутывает какой-то бес
и ввергает во всякого рода бесчинства, нарушающие все установления и
приличия. А с вами разве не случалось подобного?
- Увы, увы, - малодушно признался я. - Не далее, как нынче вечером,
когда я вновь увидел Юлию.
- Юлия? - проскрипел тот, что поменьше ростом, мерзким голосом, и его
лицо разом постарело и задергалось. - Пожалуйста, почтеннейший, дайте мне
передохнуть и будьте любезны, потрудитесь завесить зеркало.
Все это он произнес, бессильно откинувшись на подушки.
- Сударь, - сказал я, - я вижу, что имя моей навеки потерянной любимой
вызывает у вас какие-то странные воспоминания и что на моих глазах резко
меняются черты вашего такого приятного лица. И все же я надеюсь, что
спокойно проведу эту ночь, поэтому я намерен тотчас же завесить зеркало и
лечь в кровать.
Тот, что поменьше ростом, приподнялся на локте, лицо его вновь
помолодело, он поглядел на меня добродушно, схватил мою руку и, слабо пожав
ее, проговорил:
- Спите спокойно, сударь, я заметил, что мы с вами товарищи по
несчастью.
- Неужели вы тоже?.. Юлия... Джульетта...
- Будь что будет, вы оказываете на меня подавляющее влияние, и я не в
силах не открыть вам своей глубочайшей тайны... Потом можете меня презирать,
ненавидеть, как вам будет угодно...
Сказав это, тот, что поменьше ростом, медленно сполз с кровати,
закутался в белый широкий шлафрок, тихо, словно привидение, подошел к
зеркалу и встал перед ним. Ах! В зеркальном стекле четко и явственно
отражались оба подсвечника, мебель, что стояла в комнате, но того, кто стоял
перед зеркалом, в нем не было. Его близко придвинутое лицо в нем не
отражалось. Он обернулся ко мне с выражением глубочайшего отчаяния и стиснул
мои руки.
- Теперь вам известно мое ужасное несчастье, - сказал он. - Шлемилю,
этой чистой доброй душе, я, отверженный, могу только позавидовать. Он по
легкомыслию продал свою тень, а вот я... Я отдал свое зеркальное отражение
ей... Ей... О-о-о!
С глубокими стенаниями, прижимая пальцы к глазам, побрел тот, что
поменьше ростом, к кровати и рухнул на нее. Я застыл на месте -
подозрительность, презрение, страх, участие, сочувствие - сам не знаю, как
назвать те чувства, которые бушевали в этот миг в моей груди. А тот, что
поменьше ростом, тем временем начал так грациозно и мелодично похрапывать,
что я не смог противиться гипнотическому воздействию этих звуков. Я завесил
зеркало, задул свечи, кинулся на кровать и тут же погрузился в глубокий сон.
Видно, уже настало утро, когда я проснулся от слабо мерцающего света. Я
открыл глаза и увидел того, что поменьше ростом, - он сидел в своем белом
шлафроке и с ночным колпаком на голове, повернувшись ко мне спиной, за
столом и что-то усердно писал при свете обеих свечей. Он был похож на
привидение, и мне стало как-то не по себе, но тут я вдруг снова погрузился в
сон, и мне привиделось, что я опять у советника юстиции и сижу на кушетке
рядом с Юлией. Потом мне стало казаться, что все общество, собравшееся у
советника, не настоящее, а кукольное, выставленное по случаю рождественских
праздников в витрине магазина Фукса, Вайде, или Шоха{276}, или еще
какого-нибудь, а сам советник юстиции - изящная фигурка, выточенная из
марципана, с жабо из почтовой бумаги. Потом деревья и розовые кусты стали
расти на глазах, а среди них стояла Юлия и протягивала мне хрустальный
бокал, из-за краев которого вырывались голубые язычки пламени. Тут кто-то
дернул меня за рукав, за моей спиной стоял тот, что поменьше ростом, у него
было старческое лицо, и он шептал:
- Не пей, не пей - приглядись-ка к ней получше! Разве ты не видел ее
уже на полотнах Брейгеля, Калло и Рембрандта? Неужто и это тебе не
предостережение?
Юлия и вправду пугала меня, потому что в широкой одежде со множеством
складок, пышными рукавами и старинной прической очень походила на манящих
дев, окруженных всяческой адской нечистью, которых часто изображали мастера.
- Чего ты боишься? - спросила Юлия. - Ведь все равно и ты сам, и твое
зеркальное отражение навсегда принадлежат мне.
Я схватил бокал, но тот, что поменьше ростом, словно белка, вскочил мне
на плечи и принялся пушистым хвостом сбивать пламя с бокала, визгливо
выкрикивая:
- Не пей, не пей!..
Тут все сахарные фигурки в витрине ожили, стали комично шевелить
ручками и ножками, а марципановый советник юстиции засеменил мне навстречу и
проскрипел тоненьким голоском:
- К чему вся эта суета, приятель? К чему вся эта суета? Вот только
встали бы вы на ноги, а то, как я заметил, вы давно уже ходите по воздуху,
перешагивая через стулья и столы.
Тот, что поменьше ростом, исчез, исчез и бокал, который Юлия держала в
руке.
- Почему ты не осушил бокала? - спросила она. - Разве это чистое
прекрасное пламя, которое вырывалось из него, не является тем поцелуем,
который я тебе когда-то подарила?
Я хотел ее обнять, но между нами вдруг почему-то оказался долговязый
Шлемиль.
- Вот это и есть та самая Минна, что вышла замуж за Раскала{277}.
Он наступил на несколько сахарных фигурок, и они разом закряхтели...
Однако они тут же стали множиться, их делалось все больше и больше, сотнями,
тысячами вились они вокруг моих ног, ползли по мне уродливыми пестрыми
стайками и жужжали, будто рои пчел... Марципановый советник юстиции добрался
до моего галстука и стал затягивать его все туже и туже.
- Ах ты, проклятый марципановый советник юстиции! - громко крикнул я и
проснулся.
Дневной свет рвался в комнату, было уже одиннадцать часов. "Наверно,
моя встреча с тем, что поменьше ростом, тоже была всего лишь сном", -
подумал я, но тут как раз вошел кельнер с завтраком на подносе и сказал, что
чужестранец, который ночевал в этой же комнате, отбыл рано утром и велел
кланяться. На столе, за которым он ночью сидел, похожий на привидение, я
нашел листы исписанной бумаги, содержание которых я должен тебе изложить,
ибо это и есть, безо всяких сомнений, удивительная история того, что
поменьше ростом.
4. ИСТОРИЯ ОБ УТРАЧЕННОМ ЗЕРКАЛЬНОМ ОТРАЖЕНИИ
И вот настало время, когда Эразмус Шпикер смог, наконец, осуществить
желание, которое всю жизнь жгло его сердце. В прекрасном расположении духа,
прихватив мешок с кое-какими вещичками, сел он в карету, чтобы, расставшись
со своей северной родиной, укатить в прекрасную теплую страну Италию. Его
милая набожная жена обливалась слезами и, тщательно утерев нос и губы
маленького Расмуса, подняла малютку к окну кареты, чтобы отец смог его еще
раз облобызать на прощание.
- Всего тебе наилучшего, мой дорогой Эразмус Шпикер, - сказала ему
жена, всхлипывая, - дом твой я буду беречь как зеницу ока, не ленись
вспоминать нас, будь мне верен и не потеряй, пожалуйста, свою красивую
дорожную шапку, когда ненароком задремлешь в пути, как это с тобой частенько
случается.
Все это Шпикер обещал неукоснительно выполнять.
В прекрасной Флоренции Эразмус повстречал нескольких соотечественников,
которые, будучи преисполнены жизнелюбия и юношеского куража, без удержу
предавались сладостным наслаждениям, столь щедро предоставляемым
путешественникам в этой стране. Эразмус проявил себя веселым собутыльником и
участником пиршеств, которые не ленились устраивать его новые знакомцы, он,
обладая весьма живым умом и талантом обуздывать даже самых невоздержанных,
придавал особую прелесть вечеринкам. И вот однажды случилось так, что все
эти молодые люди (Эразмус, которому едва исполнилось двадцать семь лет,
вполне подходил к их компании) оказались ночью в изумительном благоухающем
саду, где в увитой зеленью беседке должен был начаться веселый праздник. Все
юнцы, за исключением Эразмуса, привели с собой своих возлюбленных. Мужчины
были в изящных костюмах, по старинной немецкой моде, а донны вызывали
восхищение своими пестрыми сверкающими нарядами, причем каждая была одета на
свой манер, с большой фантазией, так что казались они движущимися цветами.
Когда то одна, то другая нежно пела тихую любовную песню, шелестя
мандалинными струнами, то вслед за ней мужчины по очереди оглушали
присутствующих могучими, истинно немецкими балладами под веселый звон
бокалов с сиракузским вином... Известно, что Италия - страна любви. Порывы
теплого вечернего ветерка звучали как томные вздохи, ароматы цветущих
апельсиновых деревьев и жасмина, заполнившие беседку, предвосхищали
сладостную истому, прибавляя страсти той любовной игре, которой эти
прелестные барышни, эти нежные актерки, какие бывают только в Италии,
завлекали своих кавалеров. Фридрих, пожалуй самый буйный из всех, встал,
одной рукой он обнимал свою донну, а другой поднял полный бокал искрящегося
сиракузского.
- Только в вашем обществе, о прекрасные, бесподобные итальянки, можно
изведать истинное наслаждение и блаженство рая! - воскликнул он и добавил,
обернувшись к Шпикеру: - Но вот ты, Эразмус, этого не чувствуешь, ибо только
ты один из нас, пренебрегая нашей договоренностью, не привел с собой своей
подруги. Именно поэтому ты такой мрачный и понурый и, если бы ты еще не пил
и не пел бы вместе с нами, я подумал бы, что ты превратился в унылого
меланхолика.
- Должен тебе признаться, что такого рода развлечения не для меня,
Фридрих, - возразил Эразмус. - Ты же знаешь, что я оставил дома милую,
богобоязненную жену, к которой я привязан всем сердцем, и выбрать для себя
забавы ради хоть на единый вечер донну было бы предательством с моей
стороны. С вас, бесшабашных холостяков, взятки гладки, а я же отец
семейства.
Молодые люди расхохотались, потому что Эразмус при словах "отец
семейства" придал своему юношескому миловидному лицу постное выражение, что
получилось весьма комично. Так как Эразмус сказал все это по-немецки,
подруга Фридриха попросила перевести его слова на итальянский, и тогда она,
погрозив Эразмусу пальчиком, заявила с серьезным видом:
- Эй ты, холодный немец, берегись! Ты еще не видел Джульетты...
В этот миг зашуршали кусты, и из темной ночи в круг света от мерцающих
свечей вошла юная итальянка дивной красоты. На ней было белое, в глубоких
складках платье с пышными рукавами, обнажавшими руки до локтя, и с глубоким
декольте, едва прикрывавшим грудь, плечи и шею, а волосы ее были разделены
спереди на пробор и хитроумно заплетены в высокую прическу сзади. Золотые
цепочки на шее и роскошные браслеты на запястьях довершали ее туалет в
старинном духе - казалось, она сошла с портретов Рубенса или изысканного
Мириса.
- Джульетта! - в изумлении воскликнули все девицы.
- Разрешите и мне принять участие в вашем прекрасном празднике, милые
немецкие юноши, - сказала Джульетта, чей ангельский облик затмил красоту
всех ее подруг. - Я хочу сесть вон к тому, что невесел, а значит, не
влюблен.
Она, грациозно ступая, направилась к Эразмусу и расположилась рядом с
ним в кресле, которое поставили в расчете на то, что он все же приведет с
собой донну.
- Поглядите только, как она хороша сегодня, - шептали друг другу
девицы, а юноши говорили:
- Ну, Эразмус, молодец! Отхватил себе самую красивую, обхитрил всех
нас.
Как только Эразмус взглянул на Джульетту, с ним вроде бы что-то
случилось, и он сам не понимал, что это так мощно забушевало в нем. Когда же
она подошла к нему, им словно овладела какая-то чужая сила и сдавила ему
грудь. Он не сводил глаз с Джульетты, губы его словно окаменели, и он не мог
вымолвить ни слова, когда другие юноши принялись на все лады восхвалять ее
прелесть и красоту. Джульетта взяла со стола бокал вина, встала и приветливо
протянула его Эразмусу, и он принял его из ее рук, слегка прикоснувшись к ее
нежным пальчикам. Он залпом выпил вино, и огонь разлился по его жилам.
- Хотите ли вы, чтобы я стала вашей донной? - спросила Джульетта как бы
шутя.
Но тут Эразмус словно безумный бросился перед ней на колени и
проговорил, прижав обе руки к груди:
- Да, это ты, я всегда тебя любил, ты сущий ангел! Тебя я видел во сне,
ты - мое счастье, мое блаженство, моя высшая жизнь!
Все, конечно, подумали, что Эразмусу вино ударило в голову, ведь прежде
они его таким никогда не видели, им казалось, что он стал совсем другим.
- Да, ты - моя жизнь, ты пылаешь в груди моей словно раскаленный уголь.
Дай мне погибнуть, погибнуть, растворившись в тебе!.. я хочу стать тобой!..
- выкрикивал Эразмус.
Джульетта нежно обняла его. Наконец он несколько успокоился, сел рядом
с ней, и тогда снова возобновились смех, шутки, веселые любовные игры,
прерванные появлением Джульетты. Когда она пела, то казалось, из ее груди
исторгаются небесные звуки, доставляющие слушателям неведомое доселе
наслаждение, по которому, однако, так долго томились их души. В ее
раскованном хрустальном голосе был какой-то таинственный накал, и никто не
мог устоять перед его чарами. Внимая ее пению, каждый юноша еще крепче
обнимал свою возлюбленную, и еще ярче пылали их взоры. Но вот утренняя заря
окрасила небо в розовый цвет, и Джульетта объявила, что праздник окончен.
Эразмус хотел было ее проводить, но она отклонила его предложение, зато
указала дом, в котором он вскоре сможет ее вновь увидеть. Молодые люди
исполнили, вступая поочередно, немецкую балладу, чтобы этим отметить конец
пиршества, и в это время Джульетта исчезла из беседки. Эразмус увидел ее на
дальней дорожке сада в сопровождении двух слуг с факелами, но не решился
пойти за ней следом. Молодые люди взяли каждый свою возлюбленную под руку, и
все они весело разошлись по домам. Раздираемый тоской и любовным томлением,
направился к себе и Эразмус, а мальчик-слуга освещал ему путь факелом.
Распрощавшись с друзьями, он пошел по дальней улице, которая вела к его
дому. Розовый свет уже залил все небо, развиднелось, и слуга стал гасить
факел о булыжник мостовой. И среди разлетающихся во все стороны искр Эразмус
увидел странную фигуру: перед ним стоял высокий, сухопарый человек с
ястребиным носом, сверкающими глазами и тонкими губами, искривленными в
язвительной гримасе. На нем был огненно-красный сюртук с блестящими
стальными пуговицами. Он рассмеялся и произнес громким скрипучим голосом:
- Ха-ха!.. Вы, видно, сошли со старой книжной гравюры... Этот плащ,
безрукавка с разрезом, берет с пером!.. Вы выглядите весьма забавно,
господин Эразмус. Неужели вы намерены потешать уличных зевак?..
Отправляйтесь-ка лучше назад, в свой пергаментный фолиант, откуда вы и
явились!
- Какое вам дело до моей одежды!.. - сердито огрызнулся Эразмус и,
отодвинув незнакомца в красном сюртуке, хотел было пройти мимо, но тот
крикнул ему вслед:
- Напрасно так торопитесь. Сейчас вам Джульетту не увидеть...
Эразмус стремительно обернулся.
- Как вы смеете говорить о Джульетте! - заорал он не своим голосом и
схватил за грудки незнакомца в красном, но тот ловко увернулся и исчез,
словно его здесь и не было, так стремительно, что Эразмус и опомниться не
успел. Ошеломленный, стоял он посреди мостовой, сжимая в руке блестящую
стальную пуговицу, которую сорвал с красного сюртука незнакомца.
- Ведь это же был доктор-чудодей синьор Дапертутто{281}. Чего это он к
вам привязался? - спросил мальчик-слуга.
Но Эразмусу стало как-то жутко, и он поспешил домой...
Джульетта встретила Эразмуса с той прелестной грацией и
обходительностью, которые были ей присущи. Безумной страсти, которой был
одержим Эразмус, она противопоставляла ровную мягкость поведения. Лишь время
от времени какое-то темное пламя вспыхивало в ее глазах, а когда Эразмус
чувствовал на себе ее взгляд, то из самой глубины его существа поднимался
странный озноб. Она никогда не говорила, что любит его, но всем своим
поведением давала это понять, и постепенно все более крепкие узы привязывали
его к ней. Жизнь казалась ему прекрасной; со своими друзьями он встречался
теперь редко, ибо Джульетта ввела его в другое, чужое общество.
Как-то раз случайно он повстречал Фридриха, и тот его не отпустил от
себя. Они вместе предались воспоминаниям о своей родине, доме... И когда
Эразмус совсем расчувствовался, Фридрих сказал ему:
- А знаешь ли ты, Шпикер, что ты ведешь весьма опасное знакомство? Ты
небось уже и сам заметил, что прекрасная Джульетта - одна из самых хитрых
куртизанок, которых когда-либо видел мир. Про нее тут рассказывают весьма
странные и таинственные истории, в которых она предстает в совершенно особом
свете... Говорят, например, что стоит ей захотеть, и она может оказать на
человека неодолимое влияние и загоняет его в такие обстоятельства, из
которых он не может выбраться, да, впрочем, все это я вижу на тебе. Тебя же
просто узнать нельзя, ты без остатка предан этой обольстительнице и больше
не вспоминаешь свою милую богобоязненную супругу.
Эразмус закрыл лицо руками, он громко всхлипывал и произносил имя своей
жены. Фридрих понял, что в его душе начинается жестокая борьба.
- Шпикер, - не отступал он. - Давай скорей уедем.
- Да, Фридрих, - с жаром отозвался Эразмус, - ты прав. Сам не знаю,
почему меня вдруг охватывают ужасные предчувствия... Да, я должен уехать,
уехать сегодня же!..
Друзья торопливо пересекали улицу, когда им повстречался синьор
Дапертутто, он расхохотался в лицо Эразмусу и крикнул:
- Торопитесь, торопитесь, господа, Джульетта ждет... Сердце ее полно
тоски... Слезы льются из глаз... Ах, господа, спешите, спешите...
Эразмус остановился, словно пораженный громом.
- Мне омерзителен этот шарлатан, - сказал Фридрих, - прямо с души
воротит, и подумать только, что он ходит к Джульетте запросто, как к себе
домой, и продает ей свои колдовские настойки.
- Что?! - воскликнул Эразмус. - Этот гнусный тип бывает у Джульетты?..
У Джульетты?..
- Ну, где же вы? Чего вы так долго не идете? Все вас ждет. Разве вы не
думали обо мне? - раздался с балкона нежный голосок.
Это была Джульетта. Друзья не заметили, что стоят как раз перед ее
домом. Эразмус опрометью кинулся к входной двери.
- Он погиб. Его уже не спасешь, - тихо проговорил Фридрих, спускаясь
вниз по улице.
Никогда еще Джульетта не была такой пленительной. Она была одета в то
же платье, что и при их первой встрече в саду, она была ослепительно хороша
и так и сияла юной прелестью. Эразмус забыл все, о чем они говорили с
Фридрихом, и всецело отдался блаженству этой минуты, он был исполнен
безграничного восхищения. Но и Джульетта прежде никогда еще не выказывала
ему так, безо всякой сдержанности, своей любви. Казалось, что Эразмус для
нее единственный свет в окошке, только для него она и живет.
На загородной вилле, которую Джульетта летом снимала, должен был
состояться праздник. Туда-то они и отправились. Среди приглашенных был некий
молодой итальянец весьма дурной внешности и еще более дурного поведения.
Этот тип усердно ухаживал за Джульеттой, чем вызвал ревность у Эразмуса,
который в досаде ушел ото всех и нервно расхаживал взад-вперед по отдаленной
аллее сада. Там Джульетта и нашла его.
- Что с тобой? Разве ты не принадлежишь мне безраздельно?
Она обняла его своими нежными руками и поцеловала в губы. Жаркие молнии
пронзили Эразмуса, в порыве бешеной страсти прижал он свою возлюбленную к
сердцу и воскликнул:
- Нет! Я не покину тебя, даже если мне суждена самая позорная гибель!
Джульетта как-то криво усмехнулась в ответ на эти слова и бросила на
него тот самый взгляд, от которого его всегда охватывала внутренняя дрожь.
Они вернулись к гостям. Противный молодой итальянец оказался теперь в роли
Эразмуса. Подхлестнутый ревностью, он принялся отпускать оскорбительные
колкости относительно немцев вообще и Шпикера в частности. Эразмус не мог
этого стерпеть и подошел вплотную к итальянцу:
- Немедленно прекратите ваши дурацкие выпады против немцев и меня, не
то я брошу вас вон в тот пруд, может быть, плаванье вас остудит.
Тут в руке итальянца блеснул кинжал, но Эразмус в бешенстве схватил его
за глотку, швырнул наземь и со всей силой ударил ногой в затылок. Итальянец
страшно захрипел и отдал Богу душу... Казалось, мир рухнул на Эразмуса - он
потерял сознание. Его словно подхватила какая-то неведомая ему сила. Когда
он пробудился от этого глубокого обморока, то увидел, что лежит в маленьком
кабинете у ног Джульетты, которая, склонив к нему свою головку, поддерживает
его обеими руками.
- Ах ты, злой немец, - сказала она бесконечно нежно и ласково. - Какого
страху я из-за тебя натерпелась. Пока что мне удалось тебя спасти, но во
Флоренции, да и вообще в Италии, ты уже не в безопасности. Тебе надо уехать.
Ты должен покинуть меня, а я тебя так люблю.
Мысль о разлуке отозвалась в его сердце невыносимой болью.
- Позволь мне остаться! - воскликнул он. - Я охотно приму смерть, ибо
жизнь без тебя страшнее смерти.
И тут ему почудилось, что кто-то издалека тихо и горестно произносит
его имя. Ах, это же голос его богобоязненной немецкой жены. Эразмус
замолчал, и Джульетта странным образом тут же его спросила:
- Ты, видно, думаешь о своей жене. О Эразмус, ты меня скоро забудешь...
- Если бы я только мог навсегда всецело принадлежать тебе, - сказал
Эразмус.
Они стояли как раз перед большим красивым зеркалом, укрепленным на
одной из стен кабинета, по обе стороны зеркала горели яркие свечи. Все
крепче, все горячее прижимала Джульетта к себе Эразмуса.
- Подари мне свое отражение, - шепотом попросила она. - О мой любимый,
пусть оно будет моим и навсегда останется со мной.
- Джульетта! - воскликнул изумленный Эразмус. - Что ты имеешь в виду?..
Мое отражение в зеркале?
Говоря это, он поглядел в зеркало и увидел там себя в нежных объятиях
Джульетты.
- Как это может остаться у тебя мое отражение? - недоумевал он. - Ведь
оно неотъемлемо от меня и возникает в любой луже, в любой отполированной
поверхности.
- Даже этой грезы твоего "я", такой, как она прорисовывается в
зеркальном стекле, ты не хочешь мне подарить и при этом уверяешь, что
принадлежишь мне душой и телом. Даже своего столь изменчивого образа ты не
желаешь мне оставить, чтобы он сопутствовал мне в моей печальной жизни, в
которой теперь, когда ты вынужден бежать, уже не будет ни веселья, ни любви.
И горячие слезы хлынули из красивых черных глаз Джульетты. Тогда
Эразмус, обезумев от смертельной любовной истомы, прошептал:
- Я должен покинуть тебя? Что ж, раз я должен тебя покинуть, пусть мое
зеркальное отражение навечно останется с тобой. Никакая сила, даже сам черт
не сможет его отнять у тебя, пока я принадлежу тебе душой и телом.
Не успел он это произнести, как пламенные поцелуи Джульетты запылали на
его губах, потом она выскользнула из его объятий и жадно протянула руки к
зеркалу. И тут Эразмус увидел, что его изображение независимо от его позы,
само по себе, отделилось от зеркальной поверхности, и Джульетта, схватив
его, исчезла вместе с ним. И тут же кабинет огласился мерзкими гогочущими
голосами и дьявольским саркастическим хохотом, запахло серой. Смертельный
спазм ужаса сдавил его сердце, он потерял сознание, упал на пол, однако не
покинувший его страх тут же поднял его на ноги, в кромешной тьме он ринулся
в дверь и побежал вниз по лестнице. Как только Эразмус очутился на улице,
его кто-то схватил, втащил в карету, и лошади понеслись.
- Похоже, что вы слегка погорячились? - произнес некто, сидящий рядом с
ним. - Да, да, погорячились... Но все будет в порядке, если вы мне полностью
доверитесь. Джульетточка уже сделала что могла и рекомендовала вас мне. Вы
очень милый молодой человек и имеете поразительную склонность к тем же
забавам, которым мы с Джульеттой любим предаваться... А удар по затылку был
отменный, чисто немецкий. У этого аморозо сине-красный язык свисал прямо до
подбородка - зрелище было весьма эффектное. А потом он кряхтел, стонал и все
никак не мог отправиться на тот свет. Ха-ха-ха!
Голос говорящего был каким-то ерническим, отвратно-насмешливым, а его
болтовня такой гнусной, что каждое слово разило Эразмуса словно кинжал.
- Кем бы вы ни были, - сказал Эразмус, - не говорите о моем ужасном
поступке, в котором я раскаиваюсь, прошу вас...
- Раскаиваюсь, раскаиваюсь, - передразнил его незнакомец. - А
раскаиваетесь ли вы в том, что познакомились с Джульеттой и завоевали ее
сладчайшую любовь?
- О, Джульетта, Джульетта, - вздохнул Эразмус.
- Ну да, - продолжал незнакомец, - вы просто ребячливы, вам все
надобно, вы все желаете и при этом хотите, чтобы все шло без сучка, без
задоринки. То, что вам пришлось расстаться с Джульеттой, это, конечно,
фатально. Но останься вы здесь, я бы, пожалуй, мог бы вам помочь уклониться
от всех мстительных клинков и судебных преследований.
Мысль о том, что появилась надежда остаться с Джульеттой, всецело
овладела Эразмусом.
- Как же это возможно? - спросил он.
- Я знаю одно средство, симпатическое средство, которое отведет глаза
вашим преследователям, короче говоря, оно так действует, что позволит вам
всякий раз менять свое лицо и никто не сможет вас признать. Днем, когда
будет светло, вы долго и внимательно поглядите на себя в зеркало, а я затем
выну ваше зеркальное отражение, ничуть его не повредив, проделаю с ним
кое-какие манипуляции, и вы будете навсегда защищены от всяческих
посягательств. Вы сможете жить с Джульеттой в любви и благоденствии, не
подвергаясь никакой опасности.
- Ужасно!.. Ужасно!.. - вырвалось у Эразмуса.
- Чему это вы так ужасаетесь, любезнейший? - полюбопытствовал с
издевкой его странный собеседник.
- Ведь я отдал... отдал... - начал было Эразмус.
- Отдал свое отражение Джульетте?.. Ха-ха-ха!.. Браво, мой
достопочтеннейший! Что ж, тогда вам придется бегать ножками по лесам и
лугам, городам и весям, пока вы не доберетесь до своей супружницы и малютки
Расмуса и снова станете отцом семейства, хотя и без зеркального отражения, с
чем она, несомненно, примирится, поскольку очень вас любит. А Джульетта
останется вашей мерцающей мечтой.
- Замолчи, ты, чудовище!.. - завопил Эразмус.
В этот момент к ним приблизился веселый галдящий кортеж экипажей, и
пламя факелов на мгновение осветило внутренность их кареты. Эразмус поглядел
в лицо своему спутнику и узнал уродливого доктора Дапертутто. Он тут же
выпрыгнул из кареты и побежал вдогонку кортежу, потому что издали различил
приятный бас Фридриха. Эразмус поведал другу обо всем, что с ним произошло,
умолчав только о потере своего отражения. Фридрих вернулся вместе с ним в
город, и они так быстро справились со всем необходимым, что, когда рассвело,
Эразмус уже скакал на своем быстроногом коне далеко от Флоренции.
Шпикер описал также некоторые приключения, которые случились с ним во
время этого путешествия. Самым значительным из них было то, когда он впервые
почувствовал, что значит не иметь зеркального отражения. Он как раз
остановился в некоем городе, чтобы дать передохнуть своему утомленному коню,
и сел, ничего не опасаясь, за большой общий стол в каком-то постоялом дворе,
не обратив внимания на то, что как раз против него на стене висит большое
ясное зеркало. Какой-то чертов кельнер, который, как на грех, стоял за его
стулом, вдруг обратил внимание, что стул в зеркале оставался свободным - оно
не отражало сидящего на нем человека. Кельнер сообщил о своем наблюдении
соседу Эразмуса, а тот шепнул об этом своему соседу, и скоро все сидящие за
столом стали перешептываться и поглядывать то на Эразмуса, то на зеркало.
Эразмус еще не успел сообразить, что именно он причина всей этой кутерьмы,
как из-за стола встал некий солидный мужчина с серьезным лицом и заставил
Эразмуса подойти вплотную к зеркалу, потом оглядел его с ног до головы и,
обернувшись к обществу, громогласно объявил:
- В самом деле, отражения у него нет.
- Нет отражения!.. Глядите, он не отражается в зеркале! - загудели все
разом. - Гоните его в шею! Прочь!.. Прочь!..
В бешенстве, сгорая от стыда, Эразмус вбежал в свою комнату, но едва он
запер дверь, как к нему явились из полиции и объявили, что ежели он через
час не представит своего абсолютно точного зеркального отражения начальству,
ему предписывается немедленно покинуть город. Во избежание худших
неприятностей он бежал из города под улюлюканье праздных зевак и свист
уличных мальчишек.
- Вот он, удирает отсюда! Этот тип продал свое отражение дьяволу!.. -
неслось ему вслед.
Наконец город остался позади, и с тех пор, где бы он ни появлялся, под
предлогом врожденного отвращения ко всякого рода отражениям, он первым делом
приказывал завешивать все зеркала. Вот его и прозвали "генералом Суваровым",
который, по преданию, поступал с зеркалами точно так же.
Когда же он добрался до своей родины, до своего родного дома, то его
милая женушка и малютка Расмус встретили его весьма приветливо, и вскоре ему
стало казаться, что в обстановке мирной семейной жизни можно перенести
утрату своего зеркального отражения. Но вот однажды, когда Шпикер, уже
совершенно выкинувший Джульетту из своих мыслей, играл с маленьким Расмусом,
тот, балуясь, вымазал отцу щеки сажей.
- Ой, папа, гляди-ка, как я тебя разукрасил. У тебя совсем черное лицо!
- крикнул малыш и, прежде чем Шпикер успел его остановить, притащил зеркало
и, держа его перед отцом, сам поглядел в него. И в тот же миг он выронил его
из рук и, расплакавшись, выбежал из комнаты. Вскоре появилась жена, лицо ее
выражало страх и изумление.
- Знаешь, что мне Расмус рассказал? - спросила она.
- Что я будто бы не отражаюсь в зеркале? Так, что ли, моя милая? -
произнес Шпикер с натянутой улыбочкой, как бы говорящей, что хотя сама мысль
о том, что можно потерять свое отражение, в сущности, безумна, все же
случись это - потеря была бы невелика, поскольку всякое зеркальное отражение
содержит в себе чисто иллюзорный эффект, не являясь по сути дела ничем
вещественным. Самосозерцание, рассуждал он, лишь будоражит тщеславие, да к
тому же и безусловно содействует разрыву своего "я" на реальное и
воображаемое. Пока он все это излагал, его супруга поспешно сорвала
занавеску с висящего в комнате зеркала. Она взглянула на него и рухнула на
пол, словно пораженная молнией. Шпикер поднял ее, но едва сознание вернулось
к ней, как она с отвращением оттолкнула его от себя.
- Оставь меня! - визжала она. - Оставь меня, чудовище! Ты не мой муж,
ты не мой муж, ты дух ада, который хочет погубить мою душу и лишить меня
вечного блаженства. Убирайся!.. Чур меня, чур меня, у тебя нет власти надо
мной!
Ее голос разносился по всем комнатам, на крик в ужасе сбежались слуги,
и тогда Эразмус в бешенстве и отчаянии ринулся прочь из своего дома. Будто
гонимый безумием, метался он по пустынным аллеям парка на окраине города, и
вдруг перед ним мелькнул образ Джульетты во всей ее ангельской красоте.
- Ты что, мстишь мне, Джульетта? - крикнул он во весь голос. - Мстишь
за то, что я бросил тебя и вместо себя оставил свое зеркальное отражение?
Послушай, Джульетта, я готов стать всецело твоим и душой и телом, она
отвергла меня, она, ради которой я пожертвовал тобой. Джульетта, Джульетта,
я хочу посвятить тебе свою жизнь, повторяю: быть твоим душой и телом.
- Это совсем нетрудно сделать, любезнейший, - проскрипел синьор
Дапертутто, который почему-то оказался рядом со Шпикером на аллее; на нем
был все тот же кроваво-красный сюртук с блестящими стальными пуговицами. И
представьте, его слова прозвучали для несчастного Эразмуса утешением,
поэтому он, невзирая на коварное, отвратительное лицо доктора, спросил его
жалобным голосом:
- Как же мне ее найти? Ведь она для меня навеки потеряна.
- Ничего нет проще, - ответил Дапертутто, - она недалеко отсюда и
тоскует по вашей драгоценной персоне, почтеннейший, поскольку, надеюсь, вы
не можете не согласиться, зеркальное отражение - одна пустейшая иллюзия. К
тому же, как только вы явитесь к ней собственной драгоценной персоной и она
будет знать, что вы отдались ей на всю жизнь, и душой и телом, она вернет
вам ваше привлекательное отражение, причем в полной сохранности.
- Веди меня к ней! Скорее к ней! - крикнул Эразмус. - Где она?
- Нужно разрешить еще один пустячный вопрос, - сказал Дапертутто, -
прежде чем вы увидите Джульетту и замените собой свое зеркальное отражение.
Пока что она не может всецело располагать вами, ибо вы еще связаны
известными узами, которые необходимо разорвать... Я имею в виду вашу милую
женушку и подающего надежды сыночка.
- Что вы хотите сказать? - дико взревел Эразмус.
- Бесповоротный разрыв ваших связей, - продолжил Дапертутто, - может
быть осуществлен вполне человеческим способом. Еще по Флоренции вам должно
быть известно, что я умею весьма ловко готовить удивительные снадобья. Вот и
сейчас у меня в руке есть пузырек с таким домашним средством. Достаточно
нескольких капель, и люди, стоящие на пути вашей с Джульеттой любви,
мгновенно и тихо уйдут в мир иной, причем безо всяких мучений. Правда, иные
называют это смертью, а смерть будто бы горька. Но разве вкус горького
миндаля не прекрасен, именно такой горечью и обладает смерть, которая
заключена в моем пузырьке*. Когда члены вашей дражайшей семьи навеки
радостно закроют глаза, они будут благоухать нежнейшим запахом горького
миндаля. Вот этот пузырек, почтеннейший, возьмите его.
______________
* Пузырек, который дал Дапертутто, содержал, без сомнения, настой
лавровишни, так называемую синильную кислоту. Даже ничтожная порция этой
жидкости (менее одной унции) вызывает описанное действие. "Архив медиц.
случаев" Хорна. 1813. Май - дек. Стр. 510. (Примеч. автора.)
И доктор Дапертутто протянул Эразмусу маленький пузырек.
- Мразь! - завопил Эразмус. - Вы хотите, чтобы я отравил собственную
жену и ребенка?
- Кто говорит о яде? - спросил красносюртучный. - В пузырьке домашняя
настойка и, к слову сказать, весьма приятная на вкус. Мне были бы с руки
иные средства добиться вашей свободы, но поручить это вам так естественно,
так человечно, не правда ли? Пусть это будет моим маленьким капризом...
Берите, берите, любезнейший.
Эразмус и сам не заметил, как пузырек оказался в его руке. Безо всяких
умыслов он побежал домой и скрылся в своей комнате. Его жену всю ночь
одолевал безотчетный страх, она ужасно мучилась и все время твердила, что
вернувшийся к ним в дом человек не ее муж, а адский житель, принявший личину
ее мужа. Не успел Эразмус переступить порог, как все его домочадцы в
суеверном страхе разбежались кто куда, только маленький Расмус решился к
нему подойти и с детской наивностью спросить, не принес ли он своего
зеркального отображения, не то мама умрет от горя. Эразмус дико поглядел на
ребенка, у него в пальцах все еще была зажата склянка, которую дал ему
Дапертутто. У малыша на руках сидел его любимый голубь, который вдруг ни с
того ни с сего взмахнул крыльями и клюнул пробку пузырька. Он тотчас же
уронил набок свою головку и упал замертво.
- Предатель! - вскричал Эразмус. - Ты не заставишь меня свершить адское
деяние!
И он вышвырнул в открытое окно дьявольский пузырек, который разбился о
камни мощеного двора на тысячу кусков. Приятный запах миндаля заполнил и
комнату. Маленький Расмус в испуге убежал.
Шпикер, терзаемый тысячью страданий, весь день не находил себе места.
Наконец часы пробили полночь. И образ Джульетты все больше и больше оживал в
его душе. Как-то раз во Флоренции в его присутствии у Джульетты разорвалась
нитка ожерелья из высушенных красных ягод. Подбирая их с пола, он припрятал
одну, ведь она касалась лилейной шейки его возлюбленной, и он все время
ревностно хранил эту сухую ягодку. А теперь он вытащил ее на свет божий и,
уперев в нее взор, сосредоточил все свои мысли и душевные силы на потерянной
возлюбленной. И ему почудилось, что из бусинки стал исходить волшебный
аромат, который обычно витал вокруг Джульетты.
- О Джульетта! Хоть бы один-единственный раз увидеть тебя, а потом
можно и сгинуть в позоре и бесчестии!
Едва он произнес эти слова, как в коридоре перед дверью что-то
зашуршало, затем послышались чьи-то легкие шаги и в дверь постучали. Эразмус
даже задохнулся от страха, что предчувствие его обманет, и все же он был
полон надежды. Он отворил дверь, и в комнату вошла Джульетта, сияя своей
неземной красотой и очарованием. Обезумев от любви и счастья, заключил он ее
в свои объятья.
- Вот я и пришла, мой возлюбленный, - сказала она тихо и нежно. - Но ты
только погляди, как верно я храню твое зеркальное отражение.
Она сняла с зеркала занавеску, и Эразмус с восторгом увидел в нем себя,
однако ни одного из его движений отражение не повторяло. И снова ужас
охватил Эразмуса.
- Джульетта, неужели я сойду с ума от любви к тебе?.. Верни мне мое
отражение, а взамен возьми мою жизнь, я твой душой и телом.
- Нас разделяет еще одно обстоятельство, ты же знаешь... Неужели
Дапертутто тебе не сказал?..
- Господи, - перебил ее Эразмус, - если это цена нашей любви, то я
предпочитаю умереть.
- Конечно, Дапертутто не должен тебя принуждать к такому поступку...
Что и говорить, это ужасно... Обет и благословение священника не должны бы
так много значить, но все же тебе придется разорвать узы, которые связывают
тебя, и для этого есть другое, лучшее средство, чем то, которое предложил
тебе Дапертутто.
- Какое? - быстро спросил Эразмус. - В чем оно состоит?
Джульетта обвила его голову руками, склонила ее себе на грудь и тихо
прошептала:
- Ты поставь свое имя Эразмус Шпикер под таким обязательством: "Я
передаю моему доброму другу доктору Дапертутто власть над моими женой и
ребенком, и он может распоряжаться ими по своему произволу, и тем самым
расторгаю узы, которые нас связывают, ибо отныне я своим смертным телом и
бессмертной душой хочу принадлежать Джульетте, которую избираю себе в жены и
навеки связываю себя с нею особым обетом".
Нервы Эразмуса были напряжены до предела, он дергался, как марионетка
на нити. Огненные поцелуи жгли ему губы, он уже держал в руке листочек, что
протянула ему Джульетта. Но за спиной Джульетты вдруг появился, увеличившись
до огромных размеров, сам доктор Дапертутто. Он протянул Эразмусу
металлическое перо, и в этот момент на левой руке несчастного лопнула жилка
и брызнула кровь.
- Обмакни перо... обмакни перо... пиши... пиши... - настойчиво шипел
красносюртучный.
- Пиши, пиши, мой навеки единственный возлюбленный, - шептала
Джульетта.
Он уже обмакнул перо в кровь и готов был начать писать расписку, как
распахнулась дверь и в комнату вошла фигура в белой одежде, она уперла в
Эразмуса свои неподвижные глаза привидения и глухим голосом, исполненным
тоски и страданья, прогудела:
- Эразмус, Эразмус, что ты затеял... Опомнись... Во имя Спасителя...
Эразмус узнал в этой фигуре свою жену, отшвырнул перо и листочек
бумаги.
Сверкающие искры посыпались из глаз Джульетты, лицо ее уродливо
исказилось, а тело запылало.
- Отыди от меня, исчадье ада! Не получить тебе моей души! Во имя
Спасителя нашего, отыди от меня, диявольское отродье! Адское пламя исходит
от тебя!..
Так кричал Эразмус и ударом кулака отбросил от себя Джульетту, которая
все еще стискивала его в своих объятиях. Комната наполнилась странным визгом
и воем, запахло гарью, и что-то закружилось в воздухе, похожее на вороновы
крылья. Джульетта и доктор Дапертутто исчезли в густом зловонном дыме,
который, казалось, исходил от стен и гасил огонь свечей. Наконец, в окошке
забрезжил рассвет. Эразмус тут же отправился к своей жене. Он застал ее в
добром настроении, она была мягка и кротка. Маленький Расмус тоже проснулся
и сидел у нее на постели. Она протянула своему измученному мужу руку и
сказала:
- Теперь я знаю, какая ужасная история произошла с тобой в Италии, и от
всего сердца жалею тебя. Власть искусителя велика, и так как он подвержен
всем порокам, в том числе и воровству, то он не смог устоять от соблазна
похитить у тебя самым коварным образом твое прекрасное, непревзойденное,
такое похожее на тебя зеркальное отражение... Погляди-ка на себя вон в то
зеркало, мой дорогой, милый муженек.
Эразмус подошел к зеркалу, дрожа всем телом, вид у него был весьма
жалкий. Зеркало оставалось ясным и незамутненным, никакого Эразмуса в нем не
отражалось.
- Как удачно, что на этот раз ты в нем не отразился, - сказала жена, -
потому что вид у тебя, мой дорогой Эразмус, сейчас на редкость дурацкий. Ты
сам, наверно, понимаешь, однако, что без отражения в зеркале ты - посмешище
для людей и, естественно, не можешь стать настоящим, подлинным отцом
семейства, вызывающим уважение у жены и детей. Даже Расмусхен начинает над
тобой смеяться и собирается нарисовать тебе углем усы, поскольку ты этого
все равно не заметишь, поэтому тебе сейчас в самый раз еще немного побродить
по свету и найти случай вернуть себе свое зеркальное отражение, так подло
похищенное извергом рода человеческого. Как только ты его получишь - добро
пожаловать домой, мы будем тебе сердечно рады. Поцелуй меня, мой милый
(Шпикер так и сделал)... а теперь - счастливого пути! Посылай Расмусу время
от времени новые брючки, потому что он все время ползает на коленках и
быстро их протирает. А если попадешь в Нюрнберг, то добавь к подарку еще
раскрашенного гусара и перечный пряник, как любящий отец. Всего тебе самого
доброго, мой дорогой Эразмус!
Сказав все это, жена повернулась на бок и заснула. Шпикер схватил
маленького Расмуса и прижал к своей груди, но тот заорал благим матом, и
тогда Шпикер спустил его на пол и пошел бродить по белу свету. Однажды во
время своих странствий он повстречал некоего Петера Шлемиля, который продал
черту свою тень. Они решили было побродить вместе, чтобы Эразмус Шпикер
отбрасывал на дорогу тень за обоих путников, а Петер Шлемиль обеспечивал бы
отражение в зеркалах тоже за двоих, но из этого ничего не вышло.
Вот и конец истории о потерянном зеркальном отражении.
Постскриптум путешествующего энтузиаста
- Что это за отражение вон в том зеркале? Я ли это?.. О, Юлия,
Джульетта! Ангел небесный... Исчадие ада... Восторг и мука... Томление и
отчаяние... Ты видишь, мой дорогой Теодор Амадеус Гофман, что в мою жизнь
часто врывается чужая темная сила, отнимая у меня добрые сны и все время
сталкивая с какими-то странными персонажами. Весь во власти той истории, что
приключилась со мной в Сочельник, я готов поверить и что тот советник
юстиции сделан из марципана, и что чаепитие было не более чем кукольное
украшение рождественской витрины, а прелестная Юлия была влекущим к себе
живописным образом, сошедшим с полотна Рембрандта или Калло, и она обвела
вокруг пальца несчастного Эразмуса Шпикера, похитив похожее на него как две
капли воды его зеркальное отражение. Прости меня!
ПРИКЛЮЧЕНИЕ В НОЧЬ ПОД НОВЫЙ ГОД
Написано между 1 и 6 января 1815 г. в Берлине (под впечатлением
"Удивительной истории Петера Шлемиля" Адальберта Шамиссо, 1813). Впервые
напечатано в 4-м т. "Фантазий..." (1813).
Стр. 266. Бергер Людвиг (1777-1839) - композитор и пианист-виртуоз из
круга берлинских друзей Гофмана.
...словно дева с полотна Мириса... - Имеется в виду голландский
художник Франс ван Мирис Старший (1635-1681).
Стр. 267. ...как Клеменс в "Октавиане"... - Имеется в виду сцена из
комедии Людвига Тика "Император Октавиан" (1804).
Стр. 269. Эйльфер - сорт старого изысканного вина.
...тех негодяев, которые не спешили поделиться эйльфером тысяча семьсот
девяносто четвертого года. - Намек на безуспешную осаду французами Майнца в
1794 г.
...шекспировский Генрих... - См.: Шекспир, "Генрих IV" (II, 2).
...очень высокий худой человек. - Гофман подробно описывает титульную
иллюстрацию первого издания "Удивительной истории Петера Шлемиля" А.Шамиссо,
сделанную им самим.
...вид... несговорчивый и чванный. - В первом издании Фантазий..." эти
слова стоят в кавычках, а значит, это прямая цитата из "Фауста" (ч. 1) -
слова Фроша, которые он произносит в компании веселящихся гуляк в погребке
Ауэрбаха в Лейпциге при виде входящих Фауста и Мефистофеля:
Я поднесу им по стакану
И, только угощать их стану,
Узнаю все про их приезд
Мне думается, из господ,
Вид несговорчивый и чванный.
(Перевод Б.Пастернака.)
Стр. 270. ...на его сапоги были надеты изящные туфли. - Дело в том, что
Шлемиль - герой Шамиссо - носит волшебные семимильные сапоги, а туфли
использует как "тормозящую" обувь.
Чимборасо - горная вершина в Кордильерах высотой 6310 м.
...генерал Суворов! - Существует исторический анекдот, согласно
которому А.В.Суворов (речь идет о том времени, когда он был
главнокомандующим русских и австрийских войск в Италии в 1799 г.) питал
непреодолимое отвращение ко всяким зеркалам. Отсюда - прозвище вошедшего
незнакомца.
Энсленовские фантасмагории. - Речь идет о Й.-К.Энслене (ок. 1782-1866),
профессоре Академии изящных искусств в Берлине, и о его опытах с "волшебным
фонарем" (laterna magica - лат.).
Стр. 272. ...по имени Филипп... - Имеется в виду художник Филипп Фейт
(1793-1877), которому в 1814 г. довелось, благодаря посредничеству Фуке,
написать портрет прусской принцессы Марии Анны (урожденной принцессы
Гессенской и Гомбургской).
Стр. 273. "Золотой Орел" - отель, где Гофман жил в Берлине с 26
сентября 1814 г.
Стр. 276. ...в витрине магазина Фукса, Вайде или Шоха... - Фукс, Вайде,
Шох - крупнейшие берлинские кондитеры, устраивали ежегодно в декабре
рождественские витрины - выставки своих самых замысловатых и изысканных
изделий, исполненных в виде фигурных композиций (например, тех или иных
сказочных персонажей и т.п.).
Стр. 277. ...та самая Минна, что вышла замуж за Раскала... - Минна и
Раскал - персонажи из "Удивительной истории Петера Шлемиля", бывшая невеста
и бывший камердинер героя, утратившего свою тень.
Стр. 281. Дапертуто. - Это имя означает "везде" (ит.).
Г.Шевченко
Популярность: 41, Last-modified: Tue, 18 Feb 2003 05:18:24 GmT