---------------------------------------------------------------
(Bilder von Gut und Bose)
Пер. с нем./под ред. П.С.Гуревича, С.Я.Левит, С.В.Лезова.
Издательство "Республика" 1995. Мартин Бубер "Два образа веры"
ISBN 5-250-02327-4
OCR and spell-checker Felix igor-fel@lysva.ru
---------------------------------------------------------------
Работа вышла в свет в 1952 г. в Кельне. Перевод выполнен М. И. Левиной
по изданию: Buber M. Werke. Bd.1. S. 605-650.
На основанных и руководимых моим незабвенным другом Полем Дежарденом
Entretiens de Pontigny(1)* летом 1935 г. в ходе дискуссии об аскезе была
затронута проблема зла. Эта проблема занимала меня с юности, но только через
год после первой мировой войны я занялся ею самостоятельно; с той поры я
неоднократно обращался к ней в моих сочинениях и докладах, она была также
темой моей первой лекции курса общего религиоведения, который я читал в
университете Франкфурта-на-Майне. Поэтому я принял живое участие в
дискуссии, и интенсивный обмен мнениями, в первую очередь с Николаем
Бердяевым и Эрнесто Буанайути, теперь уже умершими, побудил меня вернуться к
мыслям об этой, по выражению Бердяева, "парадоксальной" проблеме. В
Entretiens следующего года, в рамках специально посвященной этой проблеме
декады, я подробнее изложил свое понимание вопроса, остановившись на
сравнении двух исторических воззрений - Древнего Ирана и Израиля. Мне было
важно, прежде всего, показать, что добро и зло в их антропологической(2)
действительности, т. е. в фактической жизни человеческой личности, являются
не двумя структурно однородными, как обычно считают, хотя и полярно
противоположными, а двумя структурно совершенно различными свойствами.
"Impossible de le resoudre, - сказал Бердяев об этой проблеме, - ni meme de
le poser de maniere rationnelle, parce qu'alors il disparait"(3)*. И,
отправляясь непосредственно от этой "невозможности", он поставил вопрос, как
же начать бороться со злом. В качестве ответа на эти сомнения я попытался в
своем докладе дать вместо "решения" проблемы зла синтетическое описание
происходящего зла, чтобы таким образом лучше его понять. Мой ответ на вопрос
об исходном пункте борьбы был значительно более сжатым, он гласил: начинать
борьбу следует в собственной душе - все остальное может следовать только
отсюда.
Через несколько лет, уже в Иерусалиме, я разработал этот второй ответ в
виде рассказа или, вернее, хроники, которую я по легендарному Гогу в земле
Магога (Иез. 38:2), после войн которого, как сообщают некоторые
эсхатологические тексты, должен прийти Мессия, назвал 'Тог и Магог"(4). Суть
этого ответа заключена в следующих словах ученика к учителю: "Рабби, -
сказал он срывающимся голосом, - что там с этим Гогом? Ведь он может быть
снаружи только потому, что он есть внутри?" При этом он показал на свою
грудь: "Мрак, из которого он получен, следует искать лишь в нашем слабом или
коварном сердце. Гога вскормила наша измена Богу". Для полного понимания
этого места надо представить себе время, когда я писал этот рассказ. Мой
ответ на слова Бердяева о "невозможности решения" мог последовать лишь через
десятилетие. Он дан в этой книге. Работа над ней заняла так много времени,
прежде всего, потому, что мне лишь постепенно открылось, что в основе
библейских гипотез о добре и зле, с одной стороны, и авестийских и
поставестийских - с другой, лежат две совершенно различные разновидности
зла. Для того чтобы пояснить их антропологически-трансцендирующий смысл, я
предпослал описанию интерпретацию обеих групп мифов. Речь здесь идет об
истинах такого рода, которые, как было известно уже Платону, могут быть
сообщены лишь в виде мифа. Антропологическое изображение открывает область,
в которой они все вновь и вновь становятся ощутимыми. Все понятийное при
этом - лишь вспомогательное средство, служащее достижению цели, мост между
мифом и действительностью. Построить его необходимо. Человек знает о хаосе и
сотворении в космогоническом мифе, и он непосредственно испытывает, что хаос
и сотворение происходят и в нем, но он не видит их вместе, он слушает миф о
Люцифере и не замечает его в собственной жизни. Ему необходим мост.
В основе библейского рассказа о так называемом грехопадении лежит, быть
может, очень древний миф о зависти богов и их мести, содержание которого мы
можем только предполагать. В записанной и сохранившейся истории говорится
совсем иное. Бог, там действующий, обозначается все время (даже в разговоре
змея с женщиной) с помощью чуждого библейскому стилю выражения,
составленного из собственного имени Бога, в другом месте (Исх. 3:14 и ел.)
истолкованного как "Он присутствует", и из имени нарицательного в форме
множественного числа, смысл которого близок нашему слову "Божество". Этот
Бог обладает творящей и судьбоносной властью, остальные небесные существа
окружают его, у них нет ни имени, ни власти. Человека, последнее свое
творение, он не заставляет повиноваться, он не принуждает его, а приказывает
или, вернее, запрещает ему нечто, правда, под серьезной угрозой. Человек - и
вместе с ним женщина, сотворенная, правда, после оглашения запрета, но,
по-видимому, каким-то особым образом восприняв его, когда она была еще
ребром в теле мужчины, - может следовать запрету или не повиноваться ему,
это в его воле; оба они свободны, могут
1 *Беседы в Понтитьи (фр.). - Примеч. пер.
2 Термин "антропологический" я употребляю в значении современной
философской антропологии. Ср. мою работу "Das Problem des Menschen"
("Проблема человека").
3 *Ее не только невозможно решить, но невозможно даже рационально
поставить, потому что тогда она исчезает (фр.). - Примеч. пер.
4 Написан сначала на иврите, впоследствии и по-немецки. Первая
публикация в 1941 г., в виде книги - в 1943 г. Публикация на немецком языке
вышла в 1949 г. См. также: Buber M. Werke. Bd. 3.
выполнить волю их создателя или воспротивиться ей. То, что они
преступают запрет, представлено нам не как выбор между до бром и злом, а как
нечто иное, и на эту инакость нам следует обратить внимание.
Уже в разговоре со змеем все происходит достаточно странно. Он говорит
не только двусмысленно, но и так, будто совсем не точно знает то, что он,
очевидно, знает очень точно. "А сказал ли Бог: не ешьте ни от одного дерева
в раю", - говорит змей и умолкает. Теперь в разговор вступает женщина, но
она усиливает запрет Божий, добавляя к нему слова, которых Бог не говорил:
"Не прикасайтесь к ним, иначе вы должны умереть". То, что змей оспаривает
это, является, как оказывается потом, и правдой и неправдой: они не должны
умереть, отведав плодов, но должны впасть в человеческую смертность, т. е.
обрести знание того, что им придется умереть. Змей играет словами Бога так
же, как играла с ними Ева. Затем начинается само событие. Женщина смотрит на
дерево. Она видит, что оно не только вожделенно для взора, она видит также
то, что не может быть увидено: что плоды его вкусны и дают знание. Это
видение объясняют как метафорическое выражение способности замечать, однако
как можно было это заметить, глядя на дерево? Здесь должно было иметься в
виду созерцание, но странное, близкое к грезам созерцание. И погруженная в
это созерцание женщина срывает плод, ест его и дает мужчине, мужчина же, о
котором до сих пор не было ни слова, ни намека, также ест плод;
вожделенно-мечтательной представляется она; как бы в состоянии вялой
мечтательности берет и ест плод он. Все происходящее соткано из игры и грез:
и ткет его ирония, таинственная ирония рассказчика. Очевидно, что оба они,
мужчина и женщина, не ведают, что творят; более того, они вообще могут
только действовать, а не знать. Здесь нет места для пафоса двух начал, для
известного нам из древнеиранской религии пафоса выбора, совершаемого этими
двумя для себя и для всех последующих людей.
И все-таки добро и зло можно найти уже здесь, но в странном,
ироническом образе, который толкователи не поняли как таковой и поэтому
вообще не поняли его смысла.
Дерево, запретные плоды которого ели первые люди, называется древом
познания добра и зла, так называет его и Бог; змей обещает, что, отведав эти
плоды, они станут как Бог, знающими добро и зло; Бог как будто подтверждает
это, говоря: узнав добро и зло, Адам стал "как один из Нас". Такие
повторения типичны для стиля Библии, наша пара антонимов "добро и зло"
появляется во все новых контекстах: должно стать предельно ясно, что речь
идет именно об этой паре понятий. Но нигде не указывается, что имеется в
виду при их противопоставлении. Эта пара антонимов может выражать
противоположность нравственных качеств, но также противоположности пользы и
вреда, наслаждения и отвращения; сразу же после сказанного змеем женщина
"увидела", что плоды дерева "хороши для пищи", и сразу же после запрета Бога
следует его изречение - "нехорошо" быть человеку одному*. Столь же
неопределенно прилагательное, которое переводится как "злое".
Нам неизменно предлагают три интерпретации того, что же обрели люди,
вкусив запретный плод. Одна из этих интерпретаций, указывающая на
возникновение половой близости, неприемлема как вследствие того, что мужчина
и женщина были сотворены как существа, достигшие зрелости, так и вследствие
указания, что, "познав добро и зло", они стали "подобны Богу", ибо при такой
интерпретации это подобие невозможно. Другому толкованию, согласно которому
люди, вкусив плод, обрели нравственность, сущность Бога противоречит не в
меньшей степени, достаточно подумать о словах Бога - человек, который обрел
нравственное сознание, не мог бы обрести и вечную жизнь! По третьему
толкованию, смысл "познания добра и зла" есть не что иное, как познание
вообще, знание мира, всего хорошего и дурного, существующего в нем: это-де
соответствует словоупотреблению Библии, применению в ней антитезы добра и
зла для обозначения "чего-либо", "того и другого". Однако и эта, сегодня
наиболее распространенная, интерпретация необоснованна. В Писании нет ни
одного места, где бы такая антитеза означала просто "что-либо" или "то и
другое". Если проверить все такие места с точки зрения конкретной ситуации в
каждом данном случае и намерения говорящих, то окажется, что речь всегда
идет действительно об утверждении или отрицании хорошего или плохого,
дурного и злого, благоприятного или неблагоприятного. В выражении "будь
то... будь то...", которое употребляется с этой парой понятий, речь идет не
о всей шкале сущего, в том числе нейтрального, а именно о противоположности
добра и зла и о том, как различать их, хотя знание о них и связано со
знанием обо всем в мире. Так, об ангеле как представителе Бога на небе и о
царе как о представителе Бога на Земле (2 Сам. 14:20) говорится, что они
знают все; но там, где утверждается, что они могут "выслушать и доброе и
злое" (2 Сам. 14:17), речь идет, несомненно, о праве и несправедливости, о
виновности и невиновности, о чем судьи как небесные, творящие суд над
народами (Пс. 82:2 и 58:2), так и земные узнают от своего властителя. Бога,
и утверждают в действительности. К тому же словосочетание "добро и зло" (без
артикля) за пределами нашего повествования о "грехопадении" встречается в
Библии еще только один раз, в позднем тексте (Втор. 1:39), и представляет
собой цитату из повествования о грехопадении в раю. И здесь словосочетание
"добро и зло" подано посредством повторения и других особенностей стиля с
такой эмфазой, что мы не можем трактовать его как риторическое украшение. К
тому же первые люди обязаны "знанием вообще" совсем не тому, что они вкусили
плод: ведь не к несведущему привел Бог животных, чтобы он дал им названия, а
к тому, в кого он вдохнул жизнь, кому Он, несомненно, уже в час сотворения
дал полное знание речи и кто умеет владеть ей.
* В русском переводе слова "добро" и "хороший" используются для
передачи одного слова и в немецком оригинале работы Бубера (gut), и в
обсуждаемом библейском тексте Быт. 3 (twb).
"Знание добра и зла" означает не что иное, как знание
противоположностей, которые в ранних письменных текстах человеческого рода
обозначались этими двумя понятиями. Это еще примитивные, многое охватывающие
понятия; они охватывают как счастье и беду, так и порядок и его нарушение,
испытываемые человеком или создаваемые им самим. Так обстоит дело и в
раннеавестийских текстах и в библейских книгах до пророков, к которым
относится и разбираемый нами текст. В терминологии современного мышления то,
что имеется здесь в виду, можно описать как достаточное сознание
противоположности всего мирского бытия, а следуя библейской вере в
сотворение мира - как достаточное сознание присутствующей в творении скрытой
противоположности.
Однако полное понимание возможно только в том случае, если мы, невзирая
на основную концепцию всей ветхозаветной теологии и антропологии, т. е.
невзирая на изначальный факт подобия Богу и утверждаемый факт "близости" к
нему (Пс. 73:28), будем для познания добра и зла помнить о различии и
дистанции между Богом и человеком. Такое знание, которое исконно присуще
Богу, и знание, которое магически добыто человеком, далеки друг от друга,
как небо и земля, как края пропасти. Богу ведомы противоположности бытия,
возникшие в акте его творения, он объемлет их, но они его не касаются, он
бесконечно превосходит их, но вместе с тем знает их, он непосредственно
оперирует ими (таково, по-видимому, исконное значение еврейского глагола
"познавать": находиться в непосредственном контакте) как противоположными
полюсами бытия мира. Ибо таковыми Он их сотворил. Мы можем считать, что это
позднее библейское учение (Ис. 45:17) в элементарном виде уже было известно
нашему повествователю. Так, Бог, стоящий над всякой противопоставленностью,
оперирует с положенными им противоположностями добра и зла; и частицу этого
своего исконного знания их он, что следует из слов "как один из Нас" (Быт.
3:22), как будто бы передал "сынам Божиим" (6:2) вследствие их участия в
деле творения (1:26). Совершенно иное по своей сущности "познание" обрел
человек, вкусив чудесные плоды. Превосходяще-доверительное оперирование
противоположностями не дано тому, кто, несмотря на его подобие Богу,
участвует только в сотворенном, а не в творении, кто способен лишь к зачатию
и рождению, а не к сотворению. Добро и зло, утвердительное и отрицательное
состояние существования входят в его живое знание; однако они никогда не
могут быть восприняты им одновременно. Он познает противопоставленность,
только находясь в ней, а это означает de facto(5)* (поскольку в соответствии
с опытом и чувствами в состоянии "нет" человеку может представляться
состояние "да", но не наоборот), что он познает ее, непосредственно исходя
из "зла", когда он в нем пребывает; точнее, он познает ее, познавая
состояние, в котором он пребывает, ослушавшись Бога, как зло, а именно
поэтому утраченное им состояние, более ему недоступное, - как добро. Однако
оказывается, что процесс в душе человека становится процессом в мире:
посредством познания противопоставленности всегда латентно присутствующая в
творении противопоставленность прорывается в актуальную действительность:
она становится существующей.
Таким же образом первые люди "познают", как только они вкусили плод,
что они наги. "И открылись глаза у них обоих": они видят себя такими, какие
они есть, но только теперь, когда они себя такими видят, они видят себя не
без одежды, а "нагими". Это познание, единственный результат магического
вкушения плода, о котором нам сообщают, нельзя достаточно объяснить, исходя
из отношений полов, хотя вне этого оно и немыслимо. Конечно, раньше они не
стыдились друг друга, а теперь стыдятся не только друг друга, но оба
стыдятся Бога (3:10), ибо, подавленные познанием противопоставленности, они
ощущают естественное для их состояния отсутствие одежды как нечто злое или
дурное или скорее как то и другое одновременно и именно тем самым превращают
его в таковое; в противоположность же этому они ищут, желают и создают
одежду как хорошее. Люди стыдятся быть такими, каковы они есть, потому, что
"познают" свое бытие в его противопоставленности некоему предполагаемому
долженствующему бытию; однако теперь оно стало действительно чем-то
вызывающим стыд. Очевидно, что быть одетым или неодетым, даже если речь идет
о мужчине и женщине, само по себе не имеет ничего общего с добром и злом.
Соотнесенность этих состояний с добром и злом создается только человеческим
"познанием" противопоставленности. В этом жалком воздействии великой магии
"стать подобным Богу" проглядывает ирония рассказчика, как ирония, возникшая
из большого страдания за человека.
Но разве Бог сам не подтверждает, что предсказание змея свершилось?
Подтверждает, но и самое значительное Его высказывание: человек "стал как
один из Нас, зная добро и зло" - сохраняет ироническую диалектику всего
рассказа, которая, и здесь это наиболее заметно, идет не от свободно
возникшего намерения рассказчика, а вызвана самой темой, полностью
соответствующей страданию за человека на этой стадии его развития.
Вследствие того, что человек стал принадлежать к тем, кто познает добро и
зло, Бог не хочет допустить, чтобы он вкусил от древа жизни и "стал жить
вечно". Данный мотив рассказчик, быть может, заимствовал из древнего мифа о
зависти и мести богов; в этом случае он получил в такой рецепции совершенно
иной, отличающийся от первоначального смысл. Опасение, что человек может
уподобиться небожителям, здесь выражено быть не может; мы ведь видели, какую
земную окраску имеет это "познание добра и зла" человеком. Выражение "как
один из Нас" может здесь носить лишь характер иронической диалектики.
5 * Фактически (лат.). - Примеч. пер.
Однако это - ирония "божественного состояния"(6). Бог, вдохнувший жизнь
в человека, созданного им из праха, поместивший его в саду, орошаемом
четырьмя реками, и подаривший ему спутницу, хотел и впредь руководить им. Он
хотел защитить его от латентной противопоставленности существованию. Однако
человек, подчинившись демонии, которую рассказчик передает нам как сотканную
из игры и грез, нарушил волю Божию и ушел из-под его опеки и, не зная
толком, что он делает, этим своим не реализованным в знании деянием привел
латентную противопоставленность к прорыву в самом опасном пункте - пункте
величайшей близости Бога к миру. С той поры он обременен
противопоставленностью не как необходимостью грешить - об этом, о
"первородном грехе", здесь речь не идет, - но как постоянно повторяющейся
редукцией к состоянию "нет" и его безнадежной перспективе; он все время
будет видеть себя "нагим" и искать листья смоковницы, чтобы сплести из них
опоясание. Эта ситуация превратилась бы в совершенный демонизм, если бы ей
не был положен предел. Чтобы легкомысленное создание не сорвало, не ведая,
что творит, плод и другого дерева и не обрекло бы себя на вечное мученье,
Бог запрещает ему возвращаться в рай, откуда он его в наказание изгнал. Для
человека как "живой души" (2:7) смерть, ставшая ему известной, есть
угрожающий предел; для него, замученного противопоставленностью существа,
она может стать гаванью, знание о которой целительно.
Этому строгому благодеянию предшествует предсказывающее изречение. В
нем не говорится о радикальном изменении существующего; все сдвигается
только в атмосферу противопоставленности. Женщина будет, рожая, для чего она
уже подготовлена при ее создании, страдать больше, чем любая тварь, ибо за
то, чтобы быть человеком, теперь надо платить, а желание опять стать одной
плотью с мужчиной (ср. 2:24) должно сделать ее зависимой от него. Для
мужчины же труд, для которого он был предназначен еще до помещения в рай
(2:15), станет мукой. Но в проклятье скрыто благословение. Человека
направляют из предназначенного ему места на его путь, путь человеческий. То,
что это - путь в историю мира, что мир лишь благодаря этому обретает историю
и цель в ней, рассказчик по-своему чувствует.
За рассказом о древе познания в Писании следует рассказ о
братоубийстве; он отличается от первого по манере и стилю, лишен иронии и,
не останавливаясь на отдельных эпизодах, сжато и сухо повествует о
случившемся, сохраняя архаические
элементы, - его язык, безусловно, связан с языком более древним. Именно
этот рассказ, а не предыдущий является историей первого "преступления"
(4:13) в общечеловеческом смысле, такого, следовательно, которое испокон
веку, если оно совершается внутри рода, карается во всех известных нам
обществах как таковое. В первом сообщении рассказывается о действии, которое
заслуживает наказания не само по себе, а только вследствие непослушания, во
втором - о подлинном злодеянии. Каким бы ни был этот рассказ в его
первоначальной форме и по своему намерению, глубокий смысл ему придала связь
с рассказом о том, как первые люди съели запрещенный плод: такое
воздействие, говорят нам, оказывает обретенное человеком "познание добра и
зла" в последующих поколениях, - не как "первородный грех", а как возможный
лишь перед Богом специфический грех, который делает возможным общий грех
перед другими людьми, а тем самым также и перед Богом как их пастырем (2
Сам. 12:13). Деяние первых людей относится к сфере преддверия зла, деяние
Каина - к сфере зла, возникшего как таковое только благодаря акту познания.
Мы, рожденные поздно, стремящиеся к познанию того познания и одновременно к
его преодолению, должны держаться перспективы, возникшей на основании связи
обоих рассказов.
Первое, что мы узнаем об изгнанных из рая людях, это то, что человек
"познал" свою жену (4:1). Этим словом древние генеалогии обозначают только
половые акты, совершенные Адамом и Каином (4:17, 25); можно считать, что это
обозначение должно сохранить для нас атмосферу первого "познания"; это не
значит, что в половом акте, как таковом, содержится нечто от той
насильственно открытой полярности, но он совершается теперь между
познавшими, и из этого познания нечто переходит в познание друг друга.
Старые и новые экзегеты* неверно проводят в рассказе о "грехопадении"
различие между неосвященным богопротивным совокуплением первых людей - в
чем, как предполагается, и состояло, собственно говоря, их прегрешение - и
их священным, богоугодным союзом; для различий такого рода нет никаких
оснований; столь же неверно, что брачные отношения между Адамом и Евой
появились только после изгнания из рая. Но здесь характерным для Библии
способом, не прямо, а посредством использования определенных* слов,
указывается, что их близость после изгнания из рая больше не была такой же,
как в раю, что она стала познанной, а значит, она стала подверженной
противопоставленности всему мирскому бытию в результате осознания этой
противопоставленности.
От этого первого сближения после изгнания из рая возник первый сын
людей, и это - первый человек, который становится виновным в прямом
человеческом смысле. Согласно Писанию, мать при его рождении для обоснования
данного ему имени произнесла странное изречение (4:1), непохожее на все
другие слова матерей в Библии при рождении детей. Она говорит, что
6 Так пишет Прокл в своем комментарии к книге Бытия - единственный,
кто, насколько мне известно, дает правильную интерпретацию.
* Толкователи текста Священного Писания.
она "произвела" младенца мужского пола с YHWH: таково первоначальное
значение этого глагола, о чем свидетельствуют как другие места Библии, так и
особенно северносирийский эпос, родственный еврейскому по языку; в этом
эпосе мать богов называется их "производительницей", т. е. тем же словом,
которым в 4:1 пользуется "мать всего живого" (3:20). Это, очевидно, связано
с представлением, что первые роды становятся возможными лишь благодаря
особому божественному воздействию, вероятно, при первых схватках, поэтому
каждый первенец человека и животного как "разрывающий материнское чрево"
(Исх. 13:2, 12, 15; 34:19; Чис. 3:12; 18:15) принадлежит Богу. Однако только
здесь непосредственно указывается на то, что Бог сам способствовал появлению
на свет первенца и этот первенец есть первый убийца. Лишь позже понятийно
сформулированная вера, что Бог помещает человека в мир как несвободное
существо, получила здесь свое самое странное и ужасное выражение. Каин и его
брат противостоят друг другу в акте принесения жертвы: земледелец Каин
приносит в дар плоды земли, а за ним пастух овец Авель - первородных своего
стада. Бог принял дар Авеля и не принял дар Каина. Потому ли, что он
благосклоннее к скотоводу, чем к земледельцу? Для такого вывода нет никаких
оснований. Нельзя это объяснять и тем, что пахотная земля была проклята.
Автор, без сомнения, знал о рано известном даре "хлебов предложения" (1 Сам.
21:7). Скорее можно принять во внимание, что в семитских религиях принесение
себя в жертву, обязательное, в сущности, для главы рода или племени, в
решительные минуты заменяется всегда принесением в жертву животных, а не
плодов земли. Но и это нельзя считать здесь главным моментом, так как на это
ничто не указывает. Скорее всего, очевидно, имеется в виду, что, как видит
Бог, Каин "замыслил недоброе" (Быт. 4:7). Значительно более важно, однако,
другое. То, что здесь представлено, кажется мне примером жуткого события,
которое Писание понимает как предпринятое Богом искушение. Называется так
лишь третье в ряду действий Бога, более радикальное и позитивное, чем два
предыдущих, и в противоположность к ним по своему результату также
радикально-позитивное, но при этом еще более ужасное, чем они, - это
требование к Аврааму принести в жертву сына (22:1); сюда же относится
поселение у запретного древа - это искушение, против которого люди устоять
не сумели, так же как Каин не устоял, когда его дар не был принят. Бог
вступает в разговор с горящим гневом человеком, лицо которого "поникло" или
"угасло", так же, как он говорил с первыми людьми после совершенного ими
греха; такие разговоры - дыхание библейского повествования. То, что он
говорит Каину, состоит из вводного вопроса и назидания, которое,
по-видимому, если не считать его вслед за некоторыми комментаторами
искажением текста, в своей большей части (10 слов из 15) связано с более
ранней традицией и архаично по своему характеру; напротив, заключительные
слова, очевидно, предназначены для того, чтобы установить связь с
повествованием о рае. Все сказанное Богом можно, предположительно, перевести
скорее всего так: "Почему это вызывает твой гнев? Почему поникло твое лицо?
Разве не так должно быть: если ты замыслил доброе, терпи, если же ты не
замыслил доброе, то у дверей грех, он ищет тебя, но ты победи его". Здесь
впервые появляется слово, которого нет в рассказе о грехопадении, - слово
"грех", и здесь оно, по-видимому, наименование демона, который по своему
существу есть "лежащий" у входа души; он не помышляет о добром, притаился,
выжидая, не овладеет ли он ею, ею, в чьей власти все еще победить его. Если
понимать слова Бога так, то ими в раннем эпическом Писании Бог действительно
взывает к человеку, чтобы он решился на "доброе", а это означает - обратился
к Богу.
Однако для правильного понимания чрезвычайно важно точно различать обе
ступени или оба слоя, о которых здесь идет речь. Сначала мы находимся как бы
в преддверии души. Здесь ясно выступает статическая противоположность,
напоминающая авестийскую противоположность "доброго чувства" и "дурного
чувства": проводится различие между состоянием души, в котором она хочет
доброго, и состоянием, когда она его не хочет, следовательно, не различие
между доброй и недоброй "настроенностью", а между доброй настроенностью и ее
отсутствием. Только когда мы обращаемся к этому второму состоянию, к
отсутствию направленности к Богу, мы проникаем в глубь души, у входа которой
встречаем демона. Только здесь мы имеем дело с подлинной динамикой души, как
она дается через "познание добра и зла" посредством самоотдачи человека
противопоставленности внутримирскому существованию, но здесь - в ее
нравственном выражении. От общей противопоставленности, охватывающей как
доброе и дурное, так и доброе и плохое, и доброе и злое, мы пришли к
ограниченной, свойственной человеку области, в которой противостоят друг
другу лишь добро и зло. Эта область свойственна человеку - так мы, позднее
рожденные, можем сформулировать это, - потому что она может быть воспринята
лишь интроспективно, может быть познана лишь в отношении души к себе самой:
зло человек фактически знает только в той мере, в какой он знает о себе
самом, все остальное, что он называет злом, не более чем иллюзия; но
самовосприятие и самопонимание - чисто человеческие свойства, вторжение в
природу, во внутреннюю судьбу человека. Именно здесь и кроется демоническое
начало, которое жаждет человека, как женщина мужчину. Для того чтобы у
читателя возникла эта ассоциация, надо непосредственно ознакомиться со
словами Бога, обращенными к Еве и близкими тому, что Он говорит Каину, -
лишь исходя из этого, мы приблизимся к толкованию демонического начала в
мире. Здесь, у внутреннего порога, уже нет места для настроенности, здесь
необходимо вступить в борьбу.
В отличие от первых людей Каин не отвечает на обращение к нему Бога; он
отказывается говорить с ним и отвечать ему. Он
отказывается выступить против демона на пороге; тем самым он отдается
его "жажде" обладания. Углубление и подтверждение неспособности принять
решение есть решение в пользу зла.
Итак, Каин совершает убийство. Он что-то говорит брату, мы не знаем,
что именно, уходит с ним в поле и убивает его. Почему? Ни один мотив, в том
числе и ревность, не дают достаточного объяснения ужасному деянию. Следует
помнить, что это - первое убийство: Каин еще не знает, что существует
убийство, он не знает, что можно убить, что, достаточно сильно ударив
человека, его можно убить. Он еще не знает, что такое смерть и убийство.
Здесь решает не мотив, а повод. В вихре нерешительности Каин ударяет брата в
момент сильнейшего раздражения и слабейшего сопротивления. Он не убивает, он
убил.
Когда проклятье Божие - опять в словах, которые возвращают нас к
проклятью первых людей и выводят за его пределы, - уводит Каина от его пашни
в далекий мир, чтобы он был "изгнанником и скитальцем на земле", Бог
определяет его судьбу, в которой фактически воплотилось то, что произошло в
его душе.
Библейский рассказ о всемирном потопе обрамлен двумя фразами, близкими
по словам, но различными по содержанию. Эти фразы надо понимать в их
отношении друг к другу. В первом случае (Быт. 6:5) Бог увидел, что "зло
человека велико на земле" и что "все образы, порождаемые его сердцем, только
злы во все дни", и он раскаялся, что создал человека. Во втором случае
(8:21) Бог говорит: он не хочет больше проклинать землю из-за человека,
"потому что образ человеческого сердца зол от юности его".
"И увидел YHWH": здесь рассказчик, очевидно, соотносит свое
повествование с семикратным "И увидел Бог" в истории сотворения мира. Шесть
раз увидел Бог, "что это хорошо", а в седьмой раз, после создания человека,
он взглянул на все, что он создал, и увидел, что "все очень хорошо". Как же
это "очень хорошо" применительно к первым людям превратилось в "только злое"
человеческого рода?
Но не человека видит Бог злым. Под "злом" подразумевается не
испорченность живой души, которую вдохнул в него Бог, а извращенность "пути"
(6:12), "наполняющего землю злодеяниями", (6:11) и этому соответствует не
злая душа, а злой "образ". Зло действий выводится из зла образа.
"Образ", или образность, соответствует в понятийном мире, более
простом, но и более сильном, чем наш, "воображению" в нашем
словоупотреблении - не способности воображения, а его созданию. В
человеческом сердце создаются наброски в виде образов возможного, которое
может быть сделано действительным. Образность, "рисунки сердца" (Пс. 73:7) -
это игра с возможностью, игра как самоискушение, из которого иногда
неожиданно возникает насилие. Оно, как и деяние первых людей, не основано на
решении: место действительного, воспринятого плода занял возможный,
вымышленный, придуманный, который лишь можно сделать действительным, и если
можно было бы сделать - делают. Такая вымышленная возможность в этой ее
сущности называется злом, ибо она уводит от действительности, данной Богом.
Изменение в свойствах первых людей происходит от познания добра и зла,
не от непослушания, как такового, а от его непосредственных последствий.
Человек стал в этом отношении "как Бог": подобно Богу он "познает"
противопоставленность; но он неспособен, в отличие от Бога, господствовать
над ней, он растворяется в ней. Он изгнан из предоставленной ему Богом
действительности, из "доброй" фактичности творения в безгранично возможное,
которое он наполняет своими образами, "злыми", так как они фиктивны; но и в
изгнании по собственной вине человека повторяется его уход из божественной
действительности. В сфере мятущихся образов, сквозь которую он проходит,
каждый из них побуждает его к воплощению; то, что он пытается ухватить, как
легкомысленный взломщик, без какого-либо решения, просто чтобы преодолеть
напряженность всевозможности, становится действительностью, но не
божественной действительностью, а его собственной, произвольной, не имеющей
судьбы действительностью, его насильственным деянием, которое одолевает его,
становится его созданием и злым роком.
То, что человек, отданный во власть познания добра и зла, не обладая
способностью господствовать над их противопоставленностью, - таким
господством обладает только Творец, - привносит в созданный мир покоренную в
акте творения хаотичность возможного, время от времени, произвольно воплощая
ее в себе, - именно это заставляет Бога сожалеть, что он создал человека,
вызывает у него желание "стереть его с лица земли", а вместе с ним и все
живое, вовлекаемое насильником в порчу: он раскаивается, что создал их всех
(Быт. 6:7). В тех же словах, но с явным соотнесением к сказанному после
совершенного им уничтожения Бог обосновывает свое прощение, решение больше
не карать все живое, сотворенное им, тем, что "образ человеческого сердца
зол от юности его". Теперь уже не "все образы", теперь уже не "только злы" и
со странным добавлением "от юности его". Это можно понимать только так, что
Бог допускает - воображение не полностью зло, в нем есть и зло и добро, ибо
в нем и из него может возникнуть решение (а до познания добра и зла это было
невозможно) направить волящее сердце к нему, покорить вихрь возможностей и
осуществить задуманный в творении образ человека. Ибо блуждание и произвол -
не врожденные свойства человека, он не изначально грешен; невзирая на бремя
прошлых поколений, он все время начинает как личность
с самого начала, и буря юношеской фантазии обрушивает на него
бесконечность возможного - наибольшую опасность и наивысший шанс. Отсюда
через много веков возникло талмудическое учение о двух влечениях. К этому
времени слово "jezer", которое я перевел как "образ" (Gebild), употреблялось
уже в измененном значении; уже у Иисуса сына Сирахова под этим
подразумевается собственное побуждение, во власть которого сотворенный
человек был отдан Богом, но со свободой соблюдать заповеди и верность,
исполняя волю Божию. В Талмуде это понятие под влиянием растущей рефлексии
разделилось на "доброе" и "злое" влечение и применялось также без
определения для обозначения второго как первичного.
При творении человека два влечения противопоставлены друг другу. Творец
дал их человеку как двух его слуг, которые, однако, могут выполнять свою
службу лишь в подлинном взаимодействии. "Злое влечение" не менее необходимо,
чем его напарник, даже еще более необходимо, чем то, ибо без него человек не
мог бы иметь жену и детей, построить дом и установить хозяйственные связи:
ведь "всякий труд и всякий успех ведут к соперничеству между человеком и его
товарищами" (Еккл. 4:4). Поэтому такое влечение называют "дрожжами в тесте",
бродильным материалом, заложенным в душу Богом, закваской, без которой
человеческое тесто не поднимется. Ранг человека с необходимостью зависит от
количества в нем "дрожжей": "в том, кто выше другого, влечения больше". Свое
наиболее сильное выражение злое влечение получает в истолковании того стиха
Писания (Быт 1:31), где Бог вечером того дня, когда он создал человека,
посмотрел на все созданное им и увидел, что оно "очень хорошо"; это
определение "очень хорошо" относится к злому влечению, тогда как доброе
влечение сопровождается предикатом "хорошо"; основополагающее из обоих
влечений - злое. Злым же оно называется потому, что таковым его сделал
человек. Так Каин мог, правда, сказать (это говорится в мидраше*) требующему
от него объяснения Богу, что Бог сам дал ему злое влечение; но этот ответ
неверен, ибо лишь им, человеком, оно сделано злым. Оно стало и останется
таковым, потому что человек отделяет его от сопутствующего ему доброго
влечения и превращает злое, придав ему самостоятельность, в своего идола.
Следовательно, задача человека - не искоренить в себе злое влечение, а вновь
соединить его с добрым влечением. Давид, не решившийся противостоять ему и
потому "уничтоживший" его, - как сказано в одном из псалмов (Пс. 109:22): "И
сердце мое разбито во мне", - не выполнил эту задачу; ее выполнил Авраам,
все сердце которого было верным перед Богом, и Бог заключил с ним союз
(Неем. 9:8)(7). Заповедь человеку гласит (Втор. 6:5): "Люби YHWH, Бога
твоего, всем сердцем твоим", а это означает: обоими твоими соединенными
влечениями. Злое влечение надо также включать в любовь к Богу, тогда, только
тогда любовь эта полна, тогда, только тогда это влечение вновь становится
таким, каким оно было создано, - "очень хорошим". Но для достижения этой
цели надо начать с соединения обоих влечений в служении Богу. Так,
крестьянин, у которого два быка, бык, который уже был под плугом, и бык,
который еще не был под плугом, обрабатывая новое поле, впрягает обоих. Но
как же покорить злое влечение, заставить его подчиниться? Оно ведь не что
другое, как сырая руда, которую надо подвергнуть влиянию огня, чтобы
обработать ее; так погрузи злое влечение полностью в мощное пламя Торы*. Но
и это человек неспособен совершить своими силами, мы должны молить Бога,
чтобы он помог нам творить всем сердцем волю его. Поэтому псалмопевец и
просит: "Соедини мое сердце, чтобы я боялся Твоего имени" (Пс. 86:11); ибо
страх - врата любви.
Это важное учение не может быть понято, если трактовать, как это
принято, добро и зло как две полярно противоположные друг другу силы или
направленности. Их смысл становится нам понятным только в том случае, если
мы познаем их как неодинаковые по своей сущности: "злое влечение" как
страсть, следовательно, как присущую человеку силу, без которой он не может
ни порождать, ни создавать, но которая, предоставленная самой себе, теряет
свою направленность и ведет к заблуждению, а "доброе влечение" - как чистую,
т. в. безусловную направленность к Богу. Соединить оба влечения - значит
придать потенции страсти, лишенной направленности, такую направленность,
которая дает ей способность великой любви и великого служения. Только так, а
не иным образом человек может стать цельным.
В древнейшей части Авесты, содержащей гимнообразные изречения и беседы
Заратустры, мы читаем о двух исконных движущих "воздействиях": добром,
добром по чувству, слову и делу и злом, злом по чувству, слову и делу. Они
были "близнецами во сне", "как мы узнали", это значит, что они вместе спали
в первотеле(8). Но затем они стали друг против друга, и доброе сказало
злому: "Не соответствуют друг другу ни наши убеждения, ни наши суждения, ни
наши склонности, ни направления нашего выбора, ни наши слова, ни наши дела,
ни наши самости, ни наши души". Затем они, противостоя друг другу,
установили жизнь и смерть и то, что тех, кто следуют обману, в конце ждет
7 То, что в стихе Писания использована редуплицированная форма слова
"сердце" (lebab вместо leb), указывает на единство сердца, восстановленное
благодаря соединению влечений.
* Назидательные и аллегорические комментарии к Талмуду и книгам Библии,
проповеди и наставления.
* Пятикнижие, или Моисеев закон (первые пять книг Библии - Бытие,
Исход, Левит, Числа, Второзаконие).
8 Я приношу здесь глубокую благодарность Бернгарду Гайгеру за его
подробное сообщение в письмах, подтверждающее мое толкование Yasna* (30, 3).
Yasna - Ясна, Йасна - часть Зенд-Авесты, священной книги древних
персов, содержащая молитвы.
зло, а тех, кто следуют добру,-наилучшее чувство. И два воздействующих
начала сделали выбор: ложное выбрало самые злые деяния, доброе же,
облеченное твердыней небес, избрало истинное.
Здесь, как нигде в сохранившихся ранних письменных творениях рода
человеческого, соединяются и обособляются добро и зло в качестве двух
принципов. В своем изначальном общении они выступают как "близнецы". Из
какого семени и лона они происходят, нам не говорят, но позже мы узнаем, что
высший Бог, Ахурамазда, "Мудрый владыка", был отцом доброго духа. Таким
образом, обе исконные противоположности вышли из него. О матери, участие
которой могло бы объяснить противоречие, мы ничего не узнаем. Бог, правда,
окружает себя добрыми силами, позволяет им бороться со злыми и победить их;
однако противоположность, с которой он борется, охватывалась, очевидно, им
самим, и он положил ее из себя в бытие принципов. Кажется, что сначала он
должен был избавиться от зла, чтобы покорить его. Если с противостояния
близнецов начинается творение, которое совершается с их помощью, то Бог до
творения еще не благой, а, став благим в сотворении, борется с тем, что он
обособил от себя. При таком понимании исконный акт Божий есть решение в Нем
самом, исконный выбор между еще сплоченными добром и злом, который
подготавливает и делает возможными действия в выборе: собственный выбор
добра, который только и превращает его в действующее, действительное добро,
и собственный выбор зла, который только и превращает его в действующее,
действительное зло. Однако исконный выбор имеет своей целью не творение, он
происходит при "повороте" в конце борьбы, посредством которой бытие
достигает спасения.
В борьбе за спасение сотворенный человек сам призван совершить выбор
между добром и злом, С того момента, как "мудрый владыка" вдохнул в него
жизнь, ему доверено решение. С выбором его даэна, его самость, вступила на
земной путь; однако он должен все время вновь и вновь разделять в
предстающих ему новых смешениях обман и истину и принимать решения. Ему
должна быть оказана помощь свыше; "так как лучший путь не открыт перед
выбором, - говорит Заратустра, - я прихожу ко всем вам, чтобы мы жили по
истине". Его задача "поставить людей перед выбором" и указать им правильный
путь, чтобы они, как сказано в конце того стиха, где речь идет о выборе
близнецов, по собственному решению покорялись мудрому владыке и совершали
дела, следуя истине. Те, кто так поступают, помогают ему "довести
существование до просветления".
Подобно владыке небес, и человек совершает внутренний выбор между
добром и злом, которые он так же, как тот, содержит в себе. Но между Богом и
человеком стоят исконные духи; они также совершают выбор, но в чистой
парадоксальности. Ни в них, ни перед ними не стоит двоякое; каждый заключает
в себе лишь самого себя в крайней обособленности: другое выступает для него
лишь как его противник; в такой ситуации он выбирает самого себя, свой тип и
соответствующее ему свершение. Выбирая, каждый из них подтверждает самого
себя. Злое избирает и подтверждает самого себя, но не только как такое, а не
иное по своим свойствам, а именно как злое, и тем, кто ему следуют, оно не
только предназначает пребывать с ним после смерти, а определяет их участь
как самое злое существование (в этом учении нет различения между категориями
дурного и злого; зло и есть то, что творит дурное, и в конечном итоге нет
иного дурного, кроме созданного им). Злое начало хочет зла как такового, и
этим оно выполняет волю верховного Бога, создавшего его и его двойника;
только путем покорения несмягченного зла существование достигает
просветления. Здесь не задается самый мучительный вопрос: как в Боге, в
исконном бытии могло быть зло? В зороастризме все настойчивее предлагается
этот вопрос, пока наконец западноиранская религия не даст на него ответ в
мифе о Зурване, о безграничном времени. Нам этот миф известен только в
поздней обработке(9), однако его первоначальное содержание очевидно. Зурван
пробуждается, очевидно, от изначального сна и, бормоча (по-видимому, имеется
в виду песня о рождении богов, известная нам благодаря Геродоту), приносит
жертвы в течение тысячи или десятков тысяч лет, чтобы ему был дан сын
Ахурамазда, который создаст Небо и Землю. Здесь неуместно спрашивать, кому
Зурван приносит жертвы, именно так приносят жертвы (или жертвуют собой) и
древнейшие индийские боги, чтобы из них возник мир. После всех тщетных
жертвоприношений Зурван начинает сомневаться: "Какой смысл в жертвах? Быть
может, бытие есть ничто?" Тогда в материнском лоне возникли двое: мудрый
владыка - из жертвы, злой дух - из сомнения. Зурван же, очевидно, двуполый
Бог. Зло возникает в нем вследствие его грехопадения. Он не выбирает, он
сомневается. Сомнение - отказ от выбора, отказ от принятия решения. Из него
возникает зло.
Следует обратить внимание на то, что злой Ангра Майнью, хорошо знакомый
нам Ариман, здесь не сын Ахурамазды, а его брат. Ахурамазда, Ормузд, - не
исконный бог, он вступает в бытие вначале, как только добрый. Близнецы и
здесь решительно противостоят друг другу, но в отличие от авестийского мифа
о близнецах противоположность их друг другу не высказывается и будущий
мировой процесс не возвещается; мы ничего не узнаем о добре и зле и их
взаимоотношении, появляются только протагонисты начинающейся космической
борьбы. Однако то, что сказано о самом древнем боге, вводит нас не менее
глубоко, чем там, а, быть может, даже глубже, в вопрос о сущности добра и
зла. Раньше друг другу противостояли обман и истина, обман
9 Важнейшие тексты см: Nyberg. Questions de cosmogonie et de cosmologie
mazdeennes // Journal asiatique. 1931. P. 72 ff. Достопримечательный вариант
формулы сомнения я взял из asch-Schahrastani.
в смысле бытия обмана, истина в смысле бытия истины, здесь же зло -
сомнение в бытии, добро есть "знание", вера в бытие, и вина Зурвана в том,
что он сомневается в нем. Здесь речь, в сущности, идет о верности и
неверности бытию.
Некоторые из членов общины Зурвана не могли вынести мысли о
грехопадении бога. Одни из них пришли к заключению, что бог времени
усомнился в бытии не в какой-то определенный момент, но в нем с самого
начала было нечто дурное, дурное мышление или испорченность сущности, и из
этого вышло зло; сторонники такого понимания мифа возвращаются к
авестийскому учению, правда в модифицированном виде. Другие же утверждали,
что Зурван создал и то и другое, чтобы смешать добро со злом; при этом,
очевидно, считается, что полное многообразие вещей могло возникнуть только
благодаря различной степени полноты этого смешения. Здесь совершается отход
от иранской традиции. Добро и зло уже не непримиримые принципы, а применимые
свойства, и вследствие их применимости вопрос о безусловной ценности
исчезает. Другой традиции следует третья секта, по мнению которой Ариман -
"изгнанный ангел, проклятый за неповиновение". "Об этом, - так завершается
после этих слов рассказ, - можно сказать многое". Есть, однако, фрагмент
Авесты, где говорится: "Все добрые мысли, все добрые слова, все добрые дела
я совершаю сознательно. Все злые мысли, все злые слова, все злые дела я
совершаю бессознательно". Отсюда путь ведет к психологической проблеме зла в
том виде, в каком она возникла в раннем христианстве.
В самых различных пластах иранской письменности, начиная от древнейших
текстов Авесты до поэзии Фирдоуси, обнаруживаются элементы сказания(10) о
древнейшем короле Иима, или Йама, - образ, который перешел из индоарийских
изначальных преданий в индийскую и иранскую мифологию. Он "солнцеподобно
взирающий" "великий пастырь" - в крестьянском восприятии его с достаточным
основанием считали богом пастухов персидского народа - родился бессмертным,
но из-за своей вины стал смертным. Верховный бог Ахурамазда повелевает ему
заботиться о его религии, религии Ахурамазды, и охранять ее, а когда Иима
объясняет, что он на это неспособен, Ахурамазда повелевает ему заботиться о
его мире, мире Ахурамазды, увеличивать и защищать его. На это Иима готов, он
берет на себя господство над миром, и этот мир должен быть свободен от всех
сил уничтожения; в нем не будет ни холодного, ни горячего ветра, не будет
болезни и смерти. Уже раньше он, принося жертвы богам, просил их быть
милостивыми к нему и избавить людей и животных его царства от смерти, а воду
и деревья - от высыхания. Он просил богов, чтобы они сделали его властителем
всех земель, прежде всего повелителем демонов, чтобы он мог, покорив их,
избавить создания Ахурамазды от всех бед. Боги выполняют его просьбу.
Проходит триста лет, и так как ни одно существо не умирает, земля становится
переполненной "мелким и крупным скотом, собаками и птицами и полыхающим
пламенем". По велению Ахурамазды Иима идет "к свету, в полдень, навстречу
пути солнца" и пытается с помощью полученной от бога золотой иглы и ласковых
слов заставить Землю расшириться и стать на треть больше. Это повторяется
дважды: Земля стала вдвое больше, и все твари живут в свое удовольствие. Но
вот Ахурамазда собирает богов и лучших людей во главе с Йимой. Ему он
говорит, что в отданном материальности мире (здесь как бы отзвук того, что
вследствие первого отказа Йимы мир лишен духовности) наступит великая зима:
мир покроется снегом, который затем, растаяв, затопит его, чтобы ничто живое
не могло удержаться на Земле. Йиме он повелевает построить громадное убежище
и спрятать там семена лучшего и прекраснейшего из всего живущего и
растущего. Это повеление выполняется. Однако Иима предоставляет выход
демонизму, который он до сих пор подавлял, и принимает ложь в свое сознание
тем, что прославляет и благословляет себя. Мгновенно царственная слава и
отблеск счастья, сиявшие на его лбу, улетают в образе ворона, и он
становится смертным. Не зная покоя, он блуждает по земле и прячется. Он
объединяется с демонами и женится на ведьме, с которой он порождает на свет
различную нечисть. Его сестра, приняв образ ведьмы, ложится к нему. О
последствиях этого мы не узнаем, но, вероятно, демоны обошлись с ним как с
мятежником, ибо в конце концов они расчленяют его пилой с десятью зубьями.
Он (уже в древнеиндийских песнях, где он выступает как король умерших)
первый из умерших; лишь после него умирают другие.
Некоторые исследователи считают непонятным и поэтому неисконным, что
вина Йимы, которая привела к его падению, состояла во лжи. Его гордыня и
самопоклонение, по их мнению, более поздний мотив, который к тому же не
объясняет суть его лжи. Действительно, мы обнаруживаем такое обоснование
лишь в более поздних текстах, однако его связь с ложью восходит к очень
древним источникам: так, например, в большой надписи Дария хвастливый
мятежник называется "лжецом". То, что древнейший король начинает восхвалять
и благословлять сам себя, не только с полным основанием определено как ложь,
это указывает в самом деле на исконную ложь того, что поставлено над
человечеством, на ложь человека вообще, приписывающего себе преодоление сил
природы. Это не словесная ложь, противостоящая словесной истине, это ложь
наличного существования бытию. Иима молил божество сделать его бессмертным и
сделать бессмертным все живущее; он молил о том, чтобы стать покори-
10 Тексты см.: Christensen. Les types du premier homme et du premier
roi. II (1934).
телем демонов, и стал им. Но он решает, будто сам достиг того, что было
лишь милостью богов; он считает, что сам сотворил себя, сам дал себе
бессмертие и предоставил его другим; то, что он господствует над демонами,
представляется ему следствием собственного величия; это определяет его жизнь
и поступки. Таким образом, он, как это было выражено(11), желает "внутренней
неправды перед Богом и перед самим собой", точнее, он желает своим наличным
существованием лжи по отношению к бытию.
Чтобы действительно понять экзистенциальную глубину рассказанного здесь
перехода первого существа от истины ко лжи, надо рассмотреть это в рамках
происходящей в мире борьбы между обоими принципами. Ибо истина и ложь - две
основные направленности или, вернее, основные свойства, в противостоянии
которых выражено противостояние двух принципов, добра и зла. Надо только
иметь в виду, что истина здесь означает не сознательное совпадение, а ложь -
не сознательное несовпадение высказанного с действительным. В Ведах понятием
лжи иногда обозначается тревожная попытка скрыться во тьме души, где она,
человеческая душа, уклоняется от самой себя, уходит от самой себя,
прикидывается перед самой собой. Эта ложь собственному бытию прорывается и в
отношении к другой душе, к действительности мира, к божеству. В Авесте она
прежде всего - нарушение верности (лгать богу договора, Митре, означает
нарушить договор), затем искажение ситуации позицией, даже характером
оказавшейся в ней личности. Позиция указывает на характер, однако это отнюдь
не последний, ни к чему далее не сводимый факт; он возникает во времени и в
безвременье в начале пути, в решающие часы посредством выбора, который
личность совершает и должна совершить в своей сущности, выбора между истиной
и ложью, а в экзистенциальном выражении - между бытием в истине и бытием во
лжи. Бытие же в истине означает в конечном итоге укрепить бытие в средоточии
собственного существования, охранять и утверждать его; а бытие во лжи
означает ослабить бытие в средоточии собственного существования, запятнать
его и сделать его бесправным. Тот, кто истине предпочитает ложь, выбирает ее
вместо истины, непосредственно вторгается своим решением в исход мировой
борьбы. А это прежде всего оказывает влияние именно на средоточие его бытия;
поскольку он отдался лжи бытия, следовательно, небытию, которое выдает себя
за бытие, он подпадает под его власть. Так, Йима, властитель демонов,
покорился их власти, перейдя от бытия в истине к бытию во лжи; сначала он
становится их сообщником, затем их жертвой. Он вызывает действительно гибель
бытия в том пункте, который именуется Йимой.
По Августину, сердце которого опалило жаркое веяние зороастризма, в
истине и лжи речь идет не о правде и ложности самих вещей, а о голосе души.
Душа сама определяет себя к истине или ко лжи. Истина человека -
подтверждение посредством истины бытия.
В двух предшествующих частях я пояснил образы, которые раннее
человечество составило себе о противоположности добра и зла, точнее, о зле в
его противопоставлении добру. Эти образы говорят о происхождении, скорее, об
источниках зла, однако помимо этого они дают нам представление о структуре
зла, притом таким образом, что мы находим здесь и указания на характер
добра. Однако они интересуют нас лишь в той мере, и только в той мере, в
какой это - истинные изображения, в той мере, следовательно, в какой они
способны существенно содействовать нашему пониманию природы зла и его
отношения к добру. Мифическое введено в сферу нашего внимания ради истины,
кроющейся в мифах. Это, конечно, не следует понимать так, будто
существовавшая некогда не в мифическом образе истина была затем "облачена" в
миф; предполагается, что опыт, имевший место (не "обретенный") в фактических
встречах со злом в мире и в душе, непосредственно, а не окольным путем через
понятийные или полупонятийные определения концентрировался в мифе. Для этого
необходимо, чтобы мы, пройдя через все аллегории и мистософии ненаучных и
научных толкований мифов, были готовы и способны воспринять то, что
сообщается нам в мифах о человеческой действительности. Человеческая
действительность означает для нашего предмета то, что специфически
происходит в душе и в жизни человека, предавшегося "злу", и особенно
человека, который готов подпасть под его власть.
Тем самым я уже высказал предпосылку, которую мы принимаем и должны
принять, чтобы узнать из мифов то, что они могут сообщить нам об
интересующем нас предмете. Они рассказывают нам о характере и движении зла в
человеке; но если мы хотим поверить им настолько, насколько это необходимо,
чтобы правильно толковать их в нашем смысле, в смысле познания предмета, мы
должны вместе с ними признать, что подобная динамическая структура
действительно существует. Мы должны, невзирая на всю проблематику морального
суждения и на конститутивную неустойчивость моральных оценок, познать и
признать, что в человеческой действительности существует нечто специфическое
подобного рода, специфическое не по оценке и суждению, а специфическое в
самом бытии, и что эта специфика проявляется именно тогда, когда в душе и в
жизни человека происходит нечто иное, чем обычно. Для этого недостаточно
привлечь душевные процессы, на сущность и ход которых оказывает влияние
"моральная цензура" общества, независимо от того, ведет ли она к покорности
или возмущению; здесь речь вообще не может идти о "сдерживании" или
"вытеснении", которые противодействуют социальным условностям не в меньшей
степени, чем то, что воспринимается как зло. Нам надлежит обнаружить это
ощущение в нашем собственном опыте там, где его отличие от любого другого
душевного состояния не вызывает сомнения, более
11 Lотте1. Die Religion Zarathustras (1930). S. 46.
того, где это психологическое отличие властно требует задать вопрос об
отличии онтологическом. О нем и рассказывает миф нам, поздним порождениям
духа, переросшим его и вновь открывшимся ему. Только наш собственный опыт
того требования психологического своеобразия задавать вопрос об
онтологическом своеобразии может позволить нам воспринять драгоценнейший дар
мифа, лишь им сообщаемую истину и усвоить ее, дав ей правильное толкование.
Мы можем правильно интерпретировать мифы о происхождении зла только
посредством нашего опыта, и только этот опыт придает нашему толкованию
истину. Только из контакта того и другого, мифического изначального
созерцания и непосредственно испытанной реальности, и на эту область,
вероятно, самую темную, проливается свет достоверного понятия.
Мифы, которые здесь интерпретируются, относятся к двум сферам истории:
мифы первой части, рассказывающие о скольжении и падении во зло, относятся к
израильским повествованиям о раннем периоде жизни людей; мифы второй части,
где речь идет о вхождении в сферу зла и гибели в нем, - к древнеиранским
книгам о начале божественного и человеческого решения, принимающего
отрицание. Это отнюдь не означает, что в Ветхом Завете преобладало первое
понимание. Уже история о мятеже вновь появившихся после потопа людей,
строивших башню, чтобы совершить магическое действие (великое деяние
"имени") против неба, напоминает легенду о мятеже Йимы; особенно же близки
ей изречения пророков о непокорных ангелах, о Люцифере, сыне утренней зари
(Ис. 14:12), и великом херувиме (Иез. 28:13, 14); все они, подобно Йиме,
считали себя равными Богу и были низвергнуты. В Ветхом Завете все время, как
и в Авесте и в близких ей текстах, добро и зло выступают как альтернативные
пути, которые стоят перед человеком и между которыми, - а это значит между
жизнью и смертью (Втор. 30:19), - он совершает выбор; мы ощущаем здесь
строгую атмосферу решения. С другой стороны, иранское учение о возникновении
противоположностей из первоначального решения переходит иногда, как мы
видели, в учение об их возникновении из первоначального сомнения
всеобъемлющего божества; отсюда постепенно развивается совсем другое учение,
последним и крайним выражением которого является манихейство; согласно этому
учению, противоположность двух принципов не возникла в первоначальном акте,
а вечна. Следовательно, два основных типа зла - зло, возникшее из
неспособности принять решение, и зло как результат определенного решения -
не следует объяснять причинами этнического характера.
Но как эти два как будто исключающие друг друга аспекта, из которых
один показывает нам зло как событие, а другой - как деяние, могут открыть
нам истину о динамической природе зла в действительности человеческой жизни?
Лишь в том случае, если противоречие между ними кажущееся, если они,
напротив, дополняют друг друга. Так оно и есть; и дополняют они друг друга
не как две стороны одного предмета, что, конечно, невозможно, а как две
стадии или ступени одного процесса. Библейские рассказы говорят о первой
стадии, иранские - о второй, однако при этом следует иметь в виду, что
процесс не обязательно должен выходить за рамки первой стадии.
Из того, что в первом изображении первого ряда настойчиво звучит, но
иронически снимается мотив "стать как Бог", и того, что тот же мотив, лишь
преображенный в мотив "быть как Бог", господствует в последнем изображении
второго ряда, мы видим, что данный мотив имеет особое значение для всего
процесса.
Добро и зло принято мыслить как два полюса, два противоположных
направления, как две направленные направо и налево стрелки указателя; их
воспринимают как входящие в одну и ту же плоскость бытия, как однотипные,
только противоречащие друг другу начала. Если мы имеем в виду не этические
абстракции, а сущностное состояние человеческой действительности, нам
надлежит прежде всего покончить с этой условностью и познать коренное
различие добра и зла по их типу, структуре и динамике в действительной жизни
людей. Целесообразнее начинать со зла, ибо, как мы увидим, на первоначальной
стадии, о которой прежде всего пойдет речь, сущностное состояние зла служит
в известной степени предпосылкой состояния добра. Но хотя зло в своих
действиях и следствиях, в своем выражении и проявлении конкретно дано и в
экстраспективном видении, показать зло в его сущностном состоянии может
только наша интроспекция, и только наше знание самих себя, - которое,
правда, всегда и везде должно быть дополнено нашей осведомленностью о знании
самих себя другими, - может показать, как это происходит, когда творят зло
(хотя обычно мы слишком мало применяем это знание, когда находимся в сфере
зла и пытаемся его понять). Но так как подобный опыт должен обладать высокой
степенью объективности для того, чтобы его можно было использовать в
познании предмета, необходимо исходить из позиции человека, обозревающего
свою жизнь, который обрел необходимую дистанцию по отношению к внутренним и
внешним событиям, связанным для него с действительностью зла, но вместе с
тем не утратил силы и свежести памяти. Из сказанного следует, что такой
человек должен знать об экзистенциальной действительности зла, как такового,
и что это должно быть для него особенно серьезно. Но тот, кто научился
вводить зло в более или менее сомнительную сферу так называемых ценностей,
для кого виновность представляет собой лишь цивилизованное выражение
нарушения табу, кто видит единственную реальность в контроле над игрой
влечений, осуществляемом обществом и сопутствующим ему "сверх-Я", - тот для
нашего дела, естественно, непригоден.
Однако, чтобы избежать неправильного понимания, угрожающего в наши дни
каждому объяснению такого рода, необходимо провести существенное
разграничение. То, о чем здесь идет речь, по своему типу отличается от того,
что в современной психологии называют самоанализом. Самоанализ, как и вообще
психологический анализ, господствующий в наше время, направлен на то, чтобы
зайти "за" границы вспоминаемого, свести его к считающимся "вытесненными"
элементам реальности. Мы же стремимся восстановить события в памяти по
возможности достоверно, конкретно и полно, нередуцированными и
нерасчлененными. Само собой разумеется, что при этом надо очистить память от
всех наслоений и дополнений, украшений и демонизаций; это сумеет проделать
тот, для кого конфронтация с самим собой в существенном объеме прошлого
является одной из действенных сил в процессе "становления тем, что он есть".
Ведущим в этом деянии великой рефлексии станет для него незабытый ряд тех
моментов электрической спонтанности, когда на небе настоящего неожиданно
возникала зарница прошлого.
Если человек, который ставит подобные вопросы, попытается выявить в
приобретенном им знании самого себя и в аналогичном знании самих себя
другими людьми некое основополагающее общее, перед ним возникнет картина
биографически определяющих начал зла и добра, значительно отличающаяся от
принятых представлений и подтверждающая рассказы Ветхого Завета.
Понимание второй стадии, связанной с древнеиранскими сказаниями, должно
быть получено иным путем.
Человеческая жизнь в ее подлинном, выходящем из природы особом смысле
начинается с опыта хаоса как состояния, воспринятого в душе. Только
благодаря этому опыту и его чувственному воплощению могло возникнуть и войти
в мифические космогонии понятие хаоса, которое нельзя было заимствовать ни в
какой иной эмпирии.
В период становления, который обычно совпадает с достижением половой
зрелости, хотя и не связан с ней, человек неизбежно задумывается над
бытийной категорией возможности; из всех живых существ, известных нам, она
присуща только человеку, для которого действительное постоянно обрамлено
возможным. Становящаяся человеческая личность, о которой я говорю,
неожиданно узнает о возможности как бесконечности. Полнота возможностей
растекается по узкой полосе действительности и преодолевает ее. Фантазия,
играя потенциальностями, картинами возможного, которые ветхозаветное
изречение Бога называет злом, ибо они отвлекают от данной Богом
действительности, налагает на форму существования их неопределяемости,
определенность мгновения. Субстанции грозит опасность исчезнуть в потенции.
В нее проник мятущийся хаос, "блуждание и смятение" (Быт. 1:2).
Но как на той стадии, о которой я говорю, все, что являет себя человеку
или случается с ним, превращается для него в движущую силу, в возможность и
желание действовать, так же и вторгающийся хаос возможностей бытия
становится хаосом возможностей действия. В вихре носятся не вещи, а
возможные способы захватить и использовать их.
Эту движущую всепоглощающую страсть не следует смешивать с так
называемым либидо, хотя без его жизненной силы она была бы невозможна;
однако сводить ее к нему означало бы упрощать и анимализировать человеческую
действительность. Влечения в психологическом понимании - необходимые
абстракции; но мы говорим о конкретном общем процессе в некоторый час жизни
человека. К тому же эти влечения направлены per definitionem(12)* "на
что-то", а круговороту хаоса свойственно отсутствие направления.
Мятущаяся в головокружительном смятении душа не может пребывать в этом
состоянии, она стремится выйти из него. Если же не наступает приводящего к
обычному нормальному состоянию успокоения, для души возможны два выхода.
Один все время предлагается ей: она может хвататься за каждый предмет,
который приближается к ней в круговороте, и направлять на него свое
страстное желание; или же с ей самой еще непонятным вдохновением она может
приступить к отважному делу единения с собой. В первом случае она заменяет
лишенную направления возможность на лишенную направления действительность,
совершая в ней то, что не хочет совершить, противное ее желанию, чуждое,
"злое"; во втором, если ее ждет удача, она отдает лишенную направления
полноту за натянутую тетиву, за указатель направления. Если же это не
удается, что в таком опасном предприятии не может вызывать удивления, то
душа все-таки обретает предчувствие того, что такое направление, вернее,
должное направление, ибо в этом строгом смысле существует только одно
направление. В той мере, в какой душа приходит к единению, она познает
направление, познает себя как отправленную на его поиски. Она поступает на
службу добру или на службу ради добра.
Окончательного решения здесь не бывает. Искушение вновь и вновь
поднимается на волнах своих соблазнов и подчиняет себе силу человеческой
души; и вновь и вновь открывается душе исконно данная ей милость и обещает
почти невозможное: ты можешь стать цельной и единой. И там все время
находится не левая и правая сторона, а кружение хаоса и парящий над ним дух.
12 *По определению (лат.). - Примеч. пер.
Из двух путей один - путь в никуда, видимость решения, отсутствие его,
бегство в обман, а в конце концов в одержимость; другой и есть настоящий,
ибо существует лишь один путь.
Такую же основную структуру процесса, только ставшую более узкой и
жесткой, мы находим в бесчисленных ситуациях нашей жизни. Это те ситуации,
когда мы чувствуем, что от нас требуется принять решение, которое исходя из
нашей личности, причем из нашей личности, ощущаемой нами своей, отвечает
ситуации, в которой мы оказались. Подобное решение может быть принято только
всей достигшей единения душой; в это решение должна войти вся сила души,
куда бы она ни склонялась и на что бы ни была обращена в момент, когда
наступает такая ситуация; в противном случае мы окажемся способными только
на бормотание, на видимость ответа, на замену ответа. Такие ситуации, будь
они биографического или исторического характера, всегда ужасно строги, -
хотя часто и облекаются покровами, - ибо речь в них идет о недопускающем
изменения течении времени и жизни, и мы можем отвечать им только при
строгости решения, принятого в единении души. Такое становление целостности,
образа, кристальности души связано с громадным риском. Ведь должно быть
преодолено все, что нам свойственно, - склонности, удобства, привычки,
занятия, жажда использования возможностей, и преодолено не исключением, а
искоренением, ибо подлинная целостность никогда не будет обретена там, где
подавленные желания ютятся по углам. Все эти пребывающие в движении и прочно
укоренившиеся силы, охваченные порывом души, должны как бы добровольно
устремиться к могучему решению и потонуть в нем. Но какое страшное
сопротивление надо преодолеть, пока душа как форма окажется способна к
такому господству над душой как материей, пока хаос будет усмирен и оформлен
в космос! Поэтому вполне понятно, что процесс, - который иногда, как мы это
знаем по сновидениям, охватывающим целую драму, а в действительности
длящимся не более нескольких минут, - столь часто завершается отсутствием
решения. Антропологический ретроспективный взгляд человека (который
неправильно называется взглядом, так как, вспоминая, мы ощущаем прошлые
события такого рода всеми чувствами при возбуждении всех нервов и напряжении
или ослаблении мускулатуры) говорит нам, что все наши отказы от решения, все
моменты, когда мы были виновны только в том, что не делали правого, есть
зло. Но разве зло не есть в сущности поступок? Конечно нет; поступки - это
лишь тот вид злого деяния, которое делает зло явным. Но разве злые поступки
не происходят из решения совершить зло? Самый глубокий смысл нашего
изложения состоит в том, что и такой поступок возникает первично из
нерешительности при условии, что под решением мы понимаем не частичное,
кажущееся решение, а решение всей души. Ибо частичное решение, которое
оставляет незатронутыми противостоящие ему силы, тем более такое, на которое
высшие силы души, собственно возвышенная субстанция моей личности, взирают
отторгнутые и бессильные, но полные духовного протеста, не может быть
названо решением в нашем понимании. Зло не может совершаться всей душой, а
добро может совершаться только всей душой. Оно совершается, когда порыв
души, исходя из ее высших сил, охватывает все эти силы и душа погружается в
очищающее, преображающее пламя как во власть решения. Зло - это отсутствие
направления и то, что совершается в нем как увлечение, захватывание,
поглощение, обольщение, принуждение, использование, покорение, мучительство,
уничтожение того, что оказывается в пределах достигаемости. Добро - это
направление и то, что в нем совершается; то, что в нем совершается,
совершается всей душой, так, что в деяние входит вся сила и страсть, с
которыми могло бы совершиться зло. В этой связи следует вспомнить о
талмудической интерпретации слов Бога в Библии о воображении или "злом
влечении", всю силу которого следует ввести в любовь к Богу, чтобы
действительно служить Ему.
С помощью того, что сказано, должно и может быть дано не что иное, как
антропологическое определение добра и зла, какими они представляются в
последней инстанции ретроспективному взгляду человека, его познанию самого
себя на протяжении пережитой жизни. Это антропологическое определение может
быть понято как сходное по своей сущности с библейскими рассказами о
происхождении добра и зла; их рассказчики, как Адам, так и Каин, должны были
знать об этом в глубине своей души. Однако иной критерий не должен и не
может быть дан - ни для теоретической медитации о сущности "добра" и "зла",
ни для практики ищущего ответа человека, для которого вопросы и поиски того,
что следует считать по своему намерению хорошим и что дурным, остаются
слепыми попытками нащупать ответ в темноте проблематики, более того,
приводят к сомнению в значимости самих этих понятий. В обоих случаях
критерий или критерии придется искать в другой области, обрести их иным
путем: предающийся медитации стремится узнать иное, а не то, что происходит,
ищущий ответ не может сделать выбор, руководствуясь тем, обретет ли в нем
полноту его душа. Между его потребностью и нашим антропологическим
пониманием есть лишь одно связующее звено, правда, достаточно важное. Это
присущее каждому, каждому человеку, но недопустимо им пренебрегаемое
предчувствие сущности, которая в нем, и только в нем, - мыслится ли она как
творение или как "индивидуация", - имеется в виду, интендирована,
предобразована, и завершить которую, стать которой ему доверено и от него
требуется, как и возможное благодаря этому сравнение. И здесь заключен
критерий, критерий антропологический; правда, он в силу своей сущности
никогда не может выйти за пределы отдельного человека. Он может принимать
столько форм, сколько существует человеческих индивидов, и все-таки никогда
не релятивируется.
Значительно труднее выявить человеческую действительность,
соответствующую мифам о выборе Аримана и отпадении Люцифера. По самой
природе вещей нам здесь очень редко доступен ретроспективный взгляд; те, кто
однажды отдались злу в своей внутренней сущности, вряд ли способны в
последующей жизни, даже после полного изменения, на спокойный, достоверно
воспроизводящий и толкующий ретроспективный взгляд, который только и может
служить нашей цели. В воспоминаниях людей, рассказывающих о своей судьбе, мы
почти никогда не обнаруживаем такие данные; то, что нам обычно предлагают,
настолько основательно - по-видимому, насильственно - проникнуто пафосом и
сентиментальностью, что мы не в состоянии выявить в этом сами события, как
внутренние, так и внешние. Феномены такого рода, которые обнаружены
психологическим исследованием, - не более чем пограничные невротические
случаи, и за очень редкими исключениями они не пригодны для уяснения нашей
проблемы. Здесь следует применить собственное наблюдение, направленное
именно на то, что существенно. Наиболее богатый дополнительный материал дает
нам историческая и особенно биографическая литература. Прежде всего следует
обратить внимание на кризисные состояния личности, которые оказывают
специфическое воздействие на ее душевную динамику и приводят к закоснению,
опустошенности. Мы обнаруживаем, что эти кризисы бывают двух различных,
отчетливо различимых видов: в основе одного лежит отрицательный опыт
отношения к среде, препятствующей личности утвердить свою сущность, к чему
она стремится; в основе другого, который нас здесь только и интересует, -
отрицательный опыт в отношениях с самой собой, когда человеческая личность
не может больше сказать "Да" самой себе. Смешанные формы мы оставляем в
стороне.
Очевидно, что измерение зла человек все время испытывает как
нерешительность. События, в которых он это узнает, выступают, однако, в его
самосознании не как ряд изолированных моментов, когда он "не решается",
моментов одержимости игрой фантазии с потенциальными возможностями,
готовности броситься в состоянии этой одержимости на все предложенное ему;
эти моменты соединяются в его самосознании в последовательность непринятых
решений, как бы в инерцию нерешительности. Это негативирование знания самого
себя будет, конечно, все время "вытесняться", пока воля к чистому
самосохранению преобладает над волей, направленной на возможность
утверждения самого себя. Но по мере того как утверждается второй вид воли,
это состояние переходит в острую автопроблематику: человек ставит под вопрос
самого себя, так как его знание себя не дает ему больше возможности
утверждать и подтверждать себя. Это состояние либо принимает патологическую
форму, т. е. отношение человека к себе становится ломким и путаным, либо он
находит выход там, где меньше всего ожидает, а именно в величайшем, его
самого поражающем своей силой и воздействием напряжении акта становления
единицей, в акте решения, следовательно, именно в том, что на удивительно
метком языке религии называется "обращением"; либо произойдет нечто третье,
занимающее особое место среди странностей человека, исследованием чего мы
теперь займемся.
Поскольку человек - единственное известное нам существо, в котором
частично воплотилась категория возможности и действительность которого
беспрестанно окружают возможности, он единственный из всех существ нуждается
в подтверждении. Животное твердо коренится в своем этом-бытии (Dies-sein),
его модификации предопределены, и когда кто-нибудь превращается в гусеницу
или куколку, то его превращение также служит границей; оно есть во всем то,
что оно есть, и поэтому не нуждается в подтверждении; более того, было бы
бессмыслицей, если бы кто-то сказал ему или оно само сказало бы себе: ты
можешь быть тем, что ты есть. Человек же, как таковой, - рискованная попытка
жизни, неопределенная и неутвержденная; поэтому ему необходимо
подтверждение, и его он может, естественно, получить только как отдельный
человек, если другие и он сам подтверждают его в его бытии этого человека
(Dieser-Mensch-Sein); ему все время необходимо находить подтверждение во
взгляде того, кому он доверяет, и в движении собственного сердца, чтобы
освободиться от боязни брошенности как предчувствия смерти. Иногда можно
отказаться от подтверждения другими, если собственное подтверждение
настолько усилилось, что в дополнении уже нет необходимости. Но не наоборот:
уговоры других недостаточны, если знание самого себя требует внутреннего
отказа от них, ибо это знание неоспоримо более существенно. Тогда человек,
если он не может исправить свое знание о себе посредством обращения, должен
лишить это знание права говорить "Да" и "Нет"; он должен сделать утверждение
себя независимым от всех данных и основать его не на суждении о самом себе,
а на суверенном желании самого себя; он должен выбирать самого себя, причем
не такого, "каким он задуман", - этот образ должен быть полностью стерт, - а
такого, какой он есть, каким он сам решил считать себя. Покоряющих
собственное знание о себе узнают обычно по судорожно сжатым губам, по
судорожному напряжению рук или судорожному движению ног. Это и есть то
странное третье, которое ведет из авто-проблематики "к свободе": не надо
больше выискивать бытие, оно здесь, человек есть то, что он хочет, и он
хочет то, что он есть. Именно об этом говорит миф, когда рассказывается, что
Йима объявил себя творцом самого себя. Это сообщает и Пруденций о Сатане. К
этому сводится и мотив в легенде о пакте с Сатаной: тот, кто достиг
самосотворения, готов помочь в этом человеку.
Отсюда становится понятным и смысл парадоксального мифа о двух духах,
один из которых избрал зло не по неведению, что
это есть зло, а именно как зло. "Дурной дух", в котором уже
присутствует зло, пусть даже только in statu nascendi(13)*, должен совершить
выбор между двумя утверждениями: между утверждением самого себя и
утверждением миропорядка, который положил и вечно полагает добро и зло,
первое как утверждаемое, второе как отрицаемое. Если он утверждает
миропорядок, он сам должен стать "добрым", а это значит, что он должен
подвергнуть отрицанию и преодолеть свое сущностное состояние в настоящем;
если же он утверждает самого себя, то он должен отрицать и подвергнуть
искажению миропорядок, привести на место "Да" (Ja-Stelle), которое занимало
"доброе", принцип собственного утверждения самого себя; утверждаемым теперь
может быть лишь то, что утверждает он, его "Да" по отношению к самому себе
служит основой и правом утверждения. Если он еще вкладывает смысл в понятие
"хорошо", то лишь следующий: оно - то, что я есмь. Он избрал себя, и ничто,
никакое свойство и никакая судьба не могут быть обозначены словом "Нет",
если они Его (das Seine). Этим также совершенно объясняется, что отпадение
Йимы обозначается как ложь. Восхваляя себя как творца самого себя и
благословляя себя, он лжет бытию, более того, он хочет поднять эту ложь до
господства над бытием; истиной должно быть уже не то, что он как таковую
испытывает, а то, что он как таковую определяет. Рассказ о жизни Йимы после
его отпадения сверх отчетливо говорит все то, что здесь еще можно сказать.
Рассмотренные здесь образы добра и зла соответствуют, как я показал,
определенным антропологически постигаемым событиям на жизненном пути
человеческой личности; образы зла - двум различным стадиям этого пути,
ветхозаветные - его ранней, иранские - более поздней его стадии; напротив,
образы добра в своей существенной части указывают на один и тот же момент,
который может относиться как к первой, так и ко второй стадии.
Библейским образам зла соответствует на первой стадии жизненной
действительности попытка человека преодолеть хаотическое состояние души,
состояние бурной, не ведающей направления страсти, кажущимся, а не
действительным образом насильственно прорваться из него там, где можно
проломить брешь, вместо того чтобы найти направление единственным возможным
способом - посредством единения всех сил. Древнеперсидским образам
соответствует на второй стадии жизненной действительности намерение человека
превратить противоречивое состояние, возникшее из-за его незнания
направления и его мнимых решений, в сносное и даже умиротворенное
посредством того, что это состояние просто утверждается в его связи с
характером данного лица. На первой стадии человек еще не совершает выбор, он
только действует; на второй он сам выбирает себя в смысле такого свойства
своего бытия или такого его становления. На первой стадии еще нет
"радикально злого"; какие бы злодеяния ни совершались, поступки - не
совершаемые действия, а попадания в них. На второй стадии зло принимает
радикальный характер, потому что преднайденного желали. Человек, который
тому, что он порой в глубине своего размышления понимал как требующее
отрицания, придает знак утверждения как Своему, придает ему этим
субстанциальный характер, которого он до того не имел. Если происходившее на
первой стадии мы можем сравнить с эксцентрическим вихревым движением, то
подобием происходящего на второй стадии может служить замерзание протекающей
воды.
Напротив, добро сохраняет на обеих стадиях определенное направление. Я
уже указывал на то, что для истинного, совершенного всем единением души
решения человека существует лишь одно направление. А это означает, что, по
какому бы вопросу ни было принято решение, в действительности бытия все эти
различные решения - лишь вариации одного-единственного, все вновь
принимаемого решения в одном-единственном направлении. Это направление можно
понимать двояко. Или как направление на личность; под этой личностью имеют в
виду меня, и я нахожу ее только в таком размышлении о себе, которое
разделяет и решает, не отторгая никакой силы, а придавая направление
лишенным направления силам: я все яснее познаю, что имелось в виду
применительно ко мне, именно по мере того, как я придаю направление, беру
такое направление - опыт сущностных часов открывает нам эту
парадоксальность, ее действительность и ее смысл. Или же единственное
направление понимается как направление к Богу. Такая двойственность
понимания есть, однако, не что иное, как двойственность аспекта, ибо под
именем Бога я имею в виду не проекцию своей самости или что-либо подобное, а
называю моего творца, а это значит - создателя моей единичности, которая не
может быть выведена из внутренней жизни мира. Мою единичность, эту
неповторимую сущностную форму, которая не может быть ни расчленена на
элементы, ни составлена из них, я испытываю как задуманную или
предобразованную, доверенную мне для развития, хотя все, что на меня
действует, действует и должно действовать также на нее. То, что создано
единичное человеческое существо, означает, что оно положено в бытие не
просто чтобы существовать, а чтобы выполнить определенное намерение в бытии,
намерение, связанное с личностью, но не в смысле свободного раскрытия
бесконечных особенностей, а как осуществление того, что нужно, в бесконечных
личностных формах. Ибо творение целенаправленно, и правое в человеке есть
идущее в одном направлении служение отдаленной настолько, чтобы ее можно
было предчувствовать,
13 *В состоянии зарождения (лат.). - Примеч. пер.
цели творения; правое в человеке есть служение одиночки, который
осуществляет в нем творчески подразумеваемую правильную единичность. Тем
самым принять решение о направлении означает принять направление к той точке
бытия, в которой я, осуществляя проект, который я есть, в моей части, иду
навстречу ожидающей меня божественной тайне, создавшей мою единичность.
Понятое так добро не может быть введено в систему этических координат,
ибо все известные нам системы такого рода возникли ради него и существовали
или существуют благодаря ему. Весь этос происходит из откровения, независимо
от того, знает ли он о нем и послушен ли он ему или нет, а откровение есть
откровение человеческого служения цели творения, в котором человек
утверждает себя. Без утверждения, а это значит без принятия и сохранения
единого направления, насколько человек в состоянии это делать quantum
satis(14)*, ему может быть дано то, что он называет жизнью, даже жизнь души,
жизнь духа во всей свободе и плодотворности, во всех степенях и рангах, но
экзистенцией он без этого направления не обладает.
14 "Сколько потребуется (лат.). - Примеч. пер.
Популярность: 5, Last-modified: Sun, 25 Feb 2001 08:15:26 GmT