Я  не  был  разочарован,  осматривая  дом,  который  купил  по
объявлению  в  рекламной газете, вернувшись из  Бакумы  (Убанги-
Шари). Даже наоборот. Впрочем, бывший владелец прислал мне  кучу
плохо   сделанных  фотографий,  благодаря  которым   я   получил
приблизительное   представление  о  его   месторасположении.   В
реальности  он  оказался даже лучше, чем в моем воображении.  На
фотографиях  был  запечатлен двухэтажный белый  дом,  окруженный
небольшим  садом,  заправочная  станция  на  обочине  дороги   и
маленькая застекленная будка для смены масла. Был даже виден мой
предшественник, и, честно говоря, с эстетической точки зрения он
не  украшал  панораму.  Это  был невысокий  мужчина,  пузатый  и
грустный,  с  обвислыми  щеками и взглядом,  который,  казалось,
задавал неразрешимые вопросы. Я с ним никогда не встречался.
  Он  овдовел и поэтому продавал. Во всяком случае, эту  причину
он  назвал  в  первом письме, присоединив к нему  фотографии,  о
которых  я  говорил, а также сумму торгового оборота, заверенную
нотариусом.  По правде говоря, она была скромной.  Но  для  меня
продажа  бензина в этом затерянном месте по дороге в  Солонь  не
представляла  интереса  и могла служить лишь  оправданием  моему
слишком раннему уходу в отставку. Мне было всего тридцать  шесть
лет,  и  я  испытывал некоторые сомнения, превращаясь в  рантье,
хотя мои доходы это позволяли.
  Я  возвратился  из Африки с больной печенью и  потерей  многих
иллюзий.  Однако  у меня их оставалось еще предостаточно,  чтобы
верить в счастье в одиночестве.
  Под  адским  солнцем, обогревающим землю Убанги,  я  мечтал  о
спокойном, пустынном ландшафте, о белых дорожках, которые словно
бы  вели  в  счастливую жизнь, о негустых лесах и грустных,  как
осенние ночи, озерах.
  Поместье окружала красивая белая изгородь. Посыпанная  гравием
аллея  вела  от  заправочной станции к  дому,  размеры  которого
привели меня в восторг. Он был низким, приземистым, но благодаря
большим окнам с маленькими форточками не казался мрачным.
  Для   человека,  только  что  возвратившегося  из   Бакумы   и
страдающего аллергией на нефов, это казалось раем.
  Я  остановил  машину  на бетонной площадке  возле  заправочной
станции.  У  подножия постройки росли нахальные  одуванчики.  За
несколько  месяцев сорняки заполонили все лужайки  вокруг  дома,
сделав почти неразличимыми их геометрические контуры. Деревянная
калитка  была  закрыта на простую задвижку. Я  закинул  руку  за
дверцу, чтобы ее открыть. Задвижка проржавела и издала настолько
резкий скрипучий звук, что большая серая птица, сидящая на  краю
крыши,  взвилась  в  воздух.  Пауки уже  опечатали  дверь  дома,
которая  открылась от одного толчка. Я ожидал, что  здесь  будет
спертый, нежилой запах, но, наоборот, дом пах свежим деревом.
  Довольно  большой холл был покрашен в белый  цвет.  В  глубине
находилась  лестница, слева -- просторный  зал  с  тремя  окнами,
справа  --  небольшой салон и кухня. Отсутствие мебели ничуть  не
омрачало эти комнаты, залитые нежным светом.
  Я  поднялся  на  второй  этаж, чтобы  осмотреть  три  комнаты,
упоминавшиеся  в  акте  о  продаже. Они были  оклеены  красивыми
обоями в цветочки, благодаря которым я понял, почему этот пустой
дом имел веселый вид: он был заново отремонтирован.
  Когда  на  следующий  день  прибыл  мой  багаж,  то  дом  стал
казаться  не таким новым, так как у меня была старинная  мебель.
Не  старая,  деревенская, в милом трактирном стиле, а  настоящая
старинная, чопорная и торжественная, имеющая родословную, но так
и  не  снизошедшая до человека в результате длительного хранения
на  складе. Конечно, ее следовало продать, но она мне  досталась
от  матери, а на правом углу старых нормандских часов  виднелись
зарубки, отмечавшие этапы моего взросления.
  Я  потратил неделю в поисках места для этих музейных  вещей  и
на  их  расстановку. Когда все было окончено и  дом  стал  забит
мебелью,  он  начал серьезно казаться мне пустым.  Я  чувствовал
себя  в  нем более потерянным, чем в джунглях, из которых только
что  вернулся.  Особенно по вечерам одиночество обрушивалось  на
меня, как колючий ледяной душ.
  Я  пытался  читать, но не мог вникнуть в мысли автора.  Каждая
фраза казалась мне не связанной с предыдущей. Кроме того,  я  не
мог  уснуть. Окружавшая меня тишина настолько контрастировала  с
шумными ночами Бакумы, что казалась невыносимой. Нет ничего хуже
звона  в  ушах  от гулкой тишины. Мои нервы были на  пределе.  И
тогда  я  вставал  и шел на дорогу прогуляться при  свете  луны.
Тайная  жизнь окружавшего леса немного успокаивала мою  тревогу.
Вне дома я ненадолго забывал о ней, но стоило мне возвратиться в
мою  цитадель, куда не проникали ни эхо, ни приглушенные  звуки,
как у меня создавалось впечатление, что я в плену.
  Иногда  какой-нибудь автомобилист, у которого кончался бензин,
думая, что я могу залить ему бак, бросал камешки в ставни, чтобы
вытащить  меня из постели. Я пытался объяснить ему, что цистерна
пуста,  но  он не верил и выкрикивал ругательства. Однако  я  не
торопился  привести  насос  в  действие,  так  как  был   всегда
сознательным парнем и знал, что как только налажу дело, то сразу
стану  его  рабом.  Мне  же  нужно  было  до  конца  пресытиться
терзавшими меня покоем и скукой.
  Время  проходило  медленно  и впустую.  Я  поднимался  поздно,
готовил  растворимый кофе (по старой колониальной привычке),  не
умывался, не брился, а Шел прогуляться в лес. Мне нравилось, что
в нем нет того, за что его любят все остальные.
  Здесь  деревья  росли редко: песчаная почва, не ведавшая  мха,
была покрыта чахлой растительностью, напоминавшей мне Прованс. Я
садился  на  что  попало  и слушал, как тяжело  взлетают  птицы,
которых  я  больше  не узнавал и оперение которых  казалось  мне
блеклым  по  сравнению  с  оперением  птиц  в  Африке.  Затем  я
возвращался   в  свою  обитель,  приводил  себя  в   порядок   и
nrop`bkkq    обедать    в    небольшое    деревенское    бистро,
расположенное в двух километрах прямо на дороге.
  Это  заведение держала крупная обрюзглая женщина,  от  которой
пахло чем-то прогорклым и которую я подозревал в злоупотреблении
спиртным. Она болтала без умолку обо всем и ни о чем,  о  людях,
которых  я  не  знал.  Но я любил ее бистро,  оклеенное  нежными
обоями,  мне  нравились  рекламные календари,  старые  помпезные
лубочные картинки и смешные охотничьи трофеи, украшавшие стены.
  У  нее  была неплохая кухня, а вино можно было пить.  Для  нее
время  что-то  значило.  Оно было наполнено  смыслом,  и  каждая
минута ценилась на вес золота.
  Я  проводил  там часть дня, выпивая, по-видимому, больше,  чем
следовало, и совершенно не думая о печени. Иногда мы с  хозяйкой
играли  в шашки. Я был плохой соперник, но Валентина радовалась,
когда   выигрывала.  И  мы  обильно  спрыскивали  наши   победы.
Прогулка,  а  затем ужин завершали день, во всяком  случае,  его
совместную  часть.  И снова начинались долгие  бодрствования,  о
которых я уже говорил.
  Однажды  вечером,  после  того как я помог  хозяйке  приладить
железный засов на ставнях и собирался покинуть ее затерянное  на
краю  дороги  кафе,  она,  бросив на меня  взгляд,  затуманенный
алкоголем, возбужденно спросила:
  -- И вы спокойно можете спать один в этом доме? Я рассмеялся.
  --  Не  знаю,  заметили  ли  вы, Валентина,  но  я  уже  достиг
совершеннолетия и, к сожалению, даже два раза.
  Она пожала плечами.
  --  Ну  и  что, для страха безразличен возраст. Я не  могла  бы
спать  одна  в  вашем доме. Мысль об этой женщине,  которая  там
умерла...
  Последнее  слово,  которое она произнесла,  всегда  производит
неприятное  впечатление, но особенно посреди  ночи,  когда  небо
затянуто зловещими облаками. Я обернулся.
  -- Что это за вздор?
  --  Вовсе  не  вздор.  Разве  вы не  знаете,  что  жена  вашего
предшественника умерла там?
  -- Нет...
  Меня это встревожило.
  --  Впрочем, где-то же нужно умереть. И, честно говоря,  лучше,
если это случится дома.
  -- Конечно. Но не таким образом...
  -- Каким образом?
  -- Она отравилась.
  -- Грибами?
  -- Нет. Ядом...
  Действительно, было неприятно сознавать, что под крышей  дома,
которым я так гордился, произошла подобная драма.
  -- Почему? Она была несчастна?
  -- Да, муж ей изменял...
  Я  вспомнил фотографию с крупным грустным мужчиной с обвислыми
щеками. Скорее это он походил на неврастеника.
  -- Вы были с ним знакомы?
  --  Нет,  но  я  видел его на фотокарточке. У него  нет  ничего
общего с Казановой.
  --  Женщины  чаще всего бегают не за казановами. Согласна,  что
Бланшен  не был красавцем, но он любил "это". Видите  ли,  месье
Поль,   женщины  чувствуют  мужчин,  которые  любят   "это".   И
предпочитают их остальным, даже если у них гнусные рожи.
  Мы разговаривали, стоя на дороге. Ее белый контур изгибался  в
темноте.  Лунный  свет  не  доходил до  нас,  но  он  пробивался
издалека через море облаков, которые хотели его поглотить.
  Вдруг  я очень ясно представил смерть, обычно никогда не думая
о  ней.  Я  был  крепким парнем, немного диковатым,  принимавшим
законы  жизни, не задумываясь о них. Но на этой дороге в Солонь,
перед   маленьким,  плохо  освещенным  кафе   я   вдруг   ощутил
ненадежность  нашего  существования.  Почуял  невидимую  угрозу.
Смерть... Она была повсюду. Она сидела в засаде и поджидала...
  -- Значит, эта женщина покончила с собой?
  --  Да...  Тем  вечером  ее муж был как раз здесь.  Он  время  от
времени  приходил  ко мне встретиться со шлюхой  из  Вандома.  Я
давала  им комнату для друзей и жарила цыпленка по-охотничьи.  В
тот  раз  они  остались  здесь  на  ночь...  И  в  это  время  она
отравилась. Утром Бланшен пошел к себе, а через полчаса вернулся
бледный, как...
  -- Смерть, -- прошептал я.
  --  Он  обнаружил  ее лежащей на кровати... Она казалась  спящей...
Жандармы  прибыли  вместе с врачом. Они нашли клочок  бумаги  на
столе... Она написала: "Прощай! Жермена".
  Внезапно  судачащий тон, которым говорила толстуха  Валентина,
рассказывая  об этом самоубийстве, показался мне неприличным.  Я
пожал ей руку.
  -- До завтра.
  Свет  из  открытой двери растекался по дороге  четырехугольным
пятном. Толстуха-кабатчица смотрелась на нем как китайская тень.
Я был уже на повороте, когда она крикнула:
  -- Спите спокойно, без кошмаров, месье Поль!



  Возвратившись домой, я решил больше не думать о  смерти  мадам
Бланшен.  Не  хотелось поддаваться впечатлениям. Какая  разница,
что  кто-то лишил себя жизни в стенах моего жилища. Разве мы  не
ходим  по  мертвым?  Все более-менее старые  дома,  перекрестки,
улицы,   пшеничные  поля  имеют  свои  трупы.  Разве   перегной,
образованный гнилыми листьями, не питает новые ростки? Так  того
требует  циклическое  движение  жизни.  Смерть  Жермены  Бланшен
привела  к  тому, что дом попал в мое распоряжение. Моя  смерть,
вероятно,  освободит  его  для других  и  так  далее,  пока  эти
каменные стены не зарастут крапивой.
  Я  закрыл  входную  дверь и стал слушать тишину  окрестностей.
Обычно  в  каждом  доме есть легкие шумы, он  населен  скрипами,
потрескиванием. Этот же был совершенно немой. Я включил  свет  и
улыбнулся  знакомой  мебели, картинам в стиле  рококо,  уродство
которых меня уже не раздражало.
  Поднявшись   по  лестнице  на  второй  этаж,  остановился   на
площадке.  В какой комнате она умерла? В той, где я  сплю?  Этот
вопрос превратился для меня в идею-фикс.
  Я   глубоко  вздохнул,  словно  надеясь  через  время  ощутить
сладковатый запах смерти. Но наше обоняние атрофировано,  и  мой
нос почувствовал лишь сильный запах свежего дерева.
  Я  лег  спать,  даже не пытаясь читать. Знал,  что  это  будет
бесполезно  и  что  маленькие черные буквы начнут  кишеть  перед
глазами  как  муравьи.  Я стал думать о мадам  Бланшен,  пытаясь
воссоздать  в своем воображении ее лицо. Но мне это не  удалось.
Когда  я сделал подбородок и рот и уже примеривал глаза,  нижняя
часть ее лица расползлась, как рисунок на запотевшем стекле. Она
ускользала  от  меня,  как  очень сложная  головоломка,  которую
невозможно разгадать. В конце концов я заснул тяжелым сном.
  На следующий день была хорошая погода, но стало прохладнее.  Я
подумал, что небольшой огонек оздоровит помещение, и спустился в
подвал, чтобы зажечь котел центрального отопления.
  Здесь  лежал  уголь (он присутствовал в акте о продаже),  куча
досок,  а  в  углу  большой ящик, полный старых  бумаг.  Я  взял
несколько  газет, смял их, перед тем как сунуть в  черную  пасть
котла.  Когда я занимался этой работой, к моим ногам упал  комок
сиреневой  бумаги. Я увидел, что это письмо. Оно  было  написано
высокими острыми буквами. Это был, без сомнения, почерк женщины.
Я  расправил  его,  чтобы прочесть, и сразу же  понял,  что  это
послание, адресованное мадам Бланшен своему мужу. Она писала:
  "Мой дорогой Шарль!
  Я  пишу  тебе, так как ты больше не обращаешь внимания на  мои
слова.  Я  хочу,  чтобы  ты знал: такая жизнь  не  может  больше
продолжаться.  Ты  не  только  изменяешь  мне  и  превращаешь  в
посмешище, но теперь еще и бьешь. Я пишу тебе это письмо,  чтобы
выразить свое возмущение, чтобы крикнуть:
  "Довольно!" Предупреждаю: если ты не исправишься,  я  потребую
развод..."
  Письмо  обрывалось почти в конце страницы. На обратной стороне
ничего   не  было.  Я  подумал,  что  бедная  женщина,   видимо,
продолжила на другом листке, но, приглядевшись, заметил, что низ
страницы отрезан.
  Конец отчаянного послания я знал и инстинктивно дополнил  его.
Конечно же, Жермена Бланшен написала:
  .., и уеду отсюда, даже не сказав тебе Прощай. Жермена".
  Бланшен  отрезал  конец  этого  письма  и  отравил  жену.  Два
последних слова спасли его от жандармов.
  Я   сложил   письмо  и  положил  на  полку  с   инструментами,
размышляя: не слишком ли быстро пришел к такому заключению?  Еще
накануне мне ничего не было известно о самоубийстве, и вот я уже
превратил его в убийство, которое, не сомневаясь, приписал мужу.
  Бумага  в котле сразу же загорелась, осветив подвал. Я  бросил
сухие   дрова  и  стал  слушать,  как  они,  разгораясь,  весело
потрескивают. Огонь наконец-то привнес жизнь в этот мертвый дом.
Перед  тем как перемешать лопатой уголь, я подождал, чтобы огонь
хорошо  взялся. Чем больше я думал о письме, тем больше приходил
к выводу, что Бланшен убил свою жену.
  Я  говорил  себе:  "Ты  пойдешь в  жандармерию,  чтобы  узнать
подробности  об известном прощальном послании, а затем..."  А  что
затем?  В конце концов, меня не касалось, что мой предшественник
оказался убийцей. Мораль -- расплывчатое понятие. В любом  случае
мадам  Бланшен была мертва. Если ее убил муж (а он ее убил,  так
как  письмо,  которое  я  только что прочитал,  принадлежало  не
неврастеничке, а, скорее, женщине, решившей действовать), -- если
он  ее  убил,  то должен был мучиться угрызениями  совести.  Суд
людей, обвинив его в преступлении, лишь облегчит эти муки.
  Отрегулировав   огонь,   я  пошел  наверх   спокойным,   почти
расслабленным.  Убийство,  если оно не  раскрыто,  действительно
пустяк.  Если  все проходит удачно, то это не  влечет  за  собой
никаких  последствий. Хрупкость, непрочность нашего тела таковы,
что  смерть  в  той  или иной форме кажется обыкновенной,  почти
невинной...  Мадам  Бланшен потеряла жизнь, потому  что  последняя
фраза ее письма не уместилась на одной строке. Случай в виде  ее
почерка захотел, чтобы она отделила слово "прощай!" и чтобы  это
слово оказалось прямо над подписью.
  Заметьте,   что  есть  люди,  которые  умерли  по  еще   более
ничтожным причинам.



  Секрет,  который я открыл, не давал мне покоя. Через несколько
дней  я  серьезно  затосковал  и у меня  появилось  желание  все
opnd`r|  и  переселиться в другое место. Если ты крепкий  парень
тридцати  шести лет, хоть и с гипертрофией печени, но с солидным
доход ом, то такую одинокую жизнь вести долго трудно.
  Поэтому  однажды  утром, во время бритья, я  внимательно  стал
рассматривать  себя  в зеркало в ванной. Я начинал  походить  на
отшельника.  На моем лице появились признаки одинокого  мужчины.
Они   угадывались  во  взгляде  и  в  уголках  губ.  Жесткий   и
эгоистический отблеск в моих глазах не говорил ни о чем хорошем,
а мой рот сжимался в горькую складку.
  Я заговорил сам с собой, как с другом:
  --  Поль,  ты не можешь годами плыть по течению, словно мертвое
животное, уносимое водой. Старик, тебе нужно жениться.
  Эта идея всегда казалась мне смешной и немного неприличной.  Я
любил бывать с женщинами, но не жить с ними. Мысль, что одна  из
них может принадлежать только мне, ужасала меня с тех пор, как я
понял,   что  такое  семейная  пара.  Не  объяснялось  ли   этим
женоненавистничеством  мое  снисхождение  к  Бланшену  убийце  с
отвислыми щеками?
  Я  закончил  свой  туалет, надел спортивный костюм  и  сел  за
пианино.  Я всегда был неплохим исполнителем, нов молодости  мне
случалось  сочинять небольшие романтические вещи.  Почти  час  я
терзал  клавиатуру, закрыв крышку инструмента, поднялся, щелкнув
пальцами.
  Женюсь. Решено. Этому дому женщина нужна больше, чем мне,  так
как ему не хватает женских рук. Я присел на корточки в холле,  --
чтобы посоветоваться со своей обителью.
  -- Что будем делать? -- вздохнул я.
  Мне  показалось,  что  я почувствовал вокруг  себя  одобрение.
Мебель  истосковалась  без женского рукоделия,  женского  белья.
Кухня  требовала кухарку. И вялая, застоявшаяся тишина надеялась
услышать легкий голос, песни.
  Я  стал  размышлять  над  этой проблемой.  К  ней  нужно  было
подойти  осторожно.  У меня были привычки холостяка,  к  которым
беспардонно  отнесется молодая женщина. Кроме  того,  она  может
захотеть  иметь детей. Но самое худшее, если я в  нее  влюблюсь.
Мне же была нужна скорее спутница, чем супруга, женщина среднего
возраста,  спокойная, рассудительная, с которой  можно  было  бы
спать раздельно.
  Эту  достойную  персону я представлял очень хорошо.  Я  хотел,
чтобы она была очень обходительной, не слишком умной, бесконечно
терпеливой и оказывала мне некоторые ласки, желательнее опытные.
  Такое  решение наполнило меня легкостью. Мне всегда  нравилось
реализовывать  планы. Садясь за стол у Валентины,  я  вполголоса
напевал.
  --  Что  это  с  вами?  -- заметила она. -- Вы  кажетесь  сегодня
чертовски довольным жизнью.
  --  Довольным?  Нет. Скорее, удовлетворенным. Мой  милый  друг,
сообщаю вам, что я женюсь.
  Она уселась напротив меня, довольная, что услышала новость,  о
которой  можно  посудачить, и в то же время немного  огорченная,
поскольку теряла такого выгодного постояльца.
  -- Вы женитесь?
  -- Да. Я решил это утром.
  --  А! Тогда приношу свои поздравления! Расчувствовавшись,  она
покачала головой.
  -- И как ее зовут?
  -- Не знаю.
  Она решила, что я подшучиваю над ней.
  -- Как это вы не знаете?
  --  Мне  нужно  еще  найти  мою избранницу..,  если  можно  так
b{p`ghr|q.
  -- Ах, так вам не на ком жениться?
  --  Нет. Кроме вас, у меня нет ни одной знакомой женщины. Скажу
вам даже больше: у меня нет никакой связи.
  Это  вызвало  у  нее смех. Она решила, что мои матримониальные
прожекты всего лишь шутка.
  -- Но не в лесу же вы надеетесь обнаружить свою суженую...
  -- Естественно! Поэтому я не буду там ее искать.
  -- Что же вы собираетесь в таком случае делать?
  -- Дам объявление.
  -- Что?!
  --   Существуют  специальные  газеты.  Гарантирую,  что  получу
тысячу ответов.
  Вы  получите даже две тысячи, мой бедный мальчик,  но  ответят
вам,  лишь  горбатые да матери-одиночки. Нормальные  женщины  не
нуждаются  в объявлениях, чтобы найти обувь по ноге. Объявление!
Подумать только... Я не купила бы даже коровы по объявлению, месье
Поль!
  --  Должен  заметить, дорогая Валентина,  что  я  тоже  не  ищу
корову.  Я  уже нашел по этой системе дом, который хотел,  и  не
вижу причин, которые помешали бы мне найти идеальную жену.
  Она   вытерла  свою  физиономию  тыльной  стороной  ладони   и
опустила мощный кулак на стол.
  -- Нет идеальных женщин!
  --  Согласен,  Валентина,  но  у  каждого  мужчины  есть  идеал
женщины.  Поэтому  я буду искать женщину, приближенную  к  моему
идеалу.
  --  Вот  посмеемся!  -- предрекла старуха. И было  действительно
над чем!



  Сочиняя  пресловутое объявление, я понял, как трудно  изложить
в  нескольких  коротких  фразах  столь  высокие  намерения.  Мне
хотелось,  чтобы  мой  текст был достаточно оригинальным,  чтобы
обратить  внимание у мной девушки, и довольно сдержанным,  чтобы
привлечь  скромную женщину. Исписав дюжину черновиков,  я  решил
послать следующий текст:
  "Мне  сорок  лет  (я  сознательно  прибавил  себе  возраст)  ,
недавно  вернулся  из колоний. У меня есть  поместье  в  Солони,
достаточный  доход для двоих. Внешность не хуже, чем  у  других.
Ищу подобную себе женщину и, если найду, женюсь на ней. Пришлите
фотографию".
  Опустив  свое послание в почтовый ящик в соседней  деревне,  я
испытал,     вероятно,    то,    что    чувствует    потерпевший
кораблекрушение, доверяя бутылку морю.
  Существует  определенное наслаждение в игре с судьбой  в  орел
или решку. Чем больше я думал над таким способом найти жену, тем
больше  он меня привлекал. С его помощью я мог избежать  обычных
слащавостей, чувственного трепета, букетов цветов,  прогулок  на
лодке  при  луне. И та, и другая сторона могли играть в  честную
игру.  В  таких  условиях мы лишаем брак  всякого  романтизма  и
превращаем  его в то, что он есть в действительности: ассоциацию
инвалидов, желающих вести совместное хозяйство.
  Мне оставалось только дождаться ответов...
  И они пришли.



  Их  было  не  тысяча,  как я думал, не  пятьсот,  не  сто,  не
deqr|,  а  всего  девять. Это наводило  на  мысль,  что  женщин,
страдающих без мужа, гораздо меньше, чем принято думать.
  В  восьми  письмах были фотографии женщин, снятых, несомненно,
в  лучшем  ракурсе, но столь обиженных природой,  что  объектив,
несмотря на технику оператора, не смог скрыть их несчастья.  Эта
выставка физических убожеств отняла у меня всякое желание читать
их письма. Я ознакомился только с девятым, так как в нем не было
фотографии.
  "Мсье!
  Я,  конечно же, должна была бы начать это письмо общепринятыми
словами:  "Ваше объявление, появившееся сегодня,  задержало  мое
внимание..."  Но  я этого не сделаю, так как оно меня  всего  лишь
развеселило. И если я решила вам написать, то только потому, что
за этим посланием, как мне кажется, угадала умного человека. Это
качество  встречается настолько редко, что  я  охотно  бы  вышла
замуж  за  такого  мужчину, лишь бы он оказался  порядочным.  Не
сомневаюсь, что это ваш случай.
  Зачем  посылать  фотографию,  которая  убьет  тайну  случайной
встречи?  Если хотите меня увидеть, напишите: мадам  Гризар,  до
востребования (это так удобно!) , почтовое отделение по улице дю
Фур, Париж.
  Вы  можете  назначить  мне свидание по  своему  усмотрению,  я
свободна.  Поверьте  в мои лучшие чувства,  может  быть  слишком
преждевременные."
  Подпись  была сухой и острой, как молния. Я два раза перечитал
письмо, взял самое лучшее перо, чтобы ответить:
  "Мадам!
  Поскольку вы оставляете мне выбор оружия, я буду ждать вас  во
Флоре  в  следующую среду, в три часа. Не правда ли,  бесполезно
оговаривать  какой-либо знак для знакомства? Если мы  не  сумеем
найти друг друга, значит, не подходим один одному.
  Поль Дютра."
  Было очень приятно вот так хладнокровно решить свое будущее  и
повернуть судьбу, словно стрелки у будильника.



  Мина  была первым человеком, на кого я обратил внимание, зайдя
во Флору.
  Она  сидела в глубине зала на краю банкетки и смотрела  вокруг
себя  терпеливым и не слишком любопытным взглядом. Бутылка  пива
перед  ней немного удивила меня: женщины, пьющие пиво,  довольно
редки.  Это  мужской напиток. Я не осмеливался смотреть  на  эту
женщину   и  глупо  сосредоточил  свое  внимание  на  золотистой
этикетке бутылки.
  Я  знал,  что не ошибся, поняв это, как только вошел  в  кафе.
Она  занимала  стратегическую  позицию,  которая  позволяла   ей
следить  за  входящими. И, кроме того, во всем  ее  облике  было
нечто вызывающее, что бросалось в глаза.
  Я  остановился возле столика. Затем стал рассматривать ее. Она
совершенно  не соответствовала тому облику, который  я  старался
себе  представить.  Я  думал, сам не знаю  почему,  что  встречу
сухую,   несколько  мужеподобную  женщину  с  крупным  носом   и
выдающимся  вперед подбородком. Вместо этого не очень  приятного
портрета я обнаружил молодую женщину с седыми волосами, с тонким
и  умным  лицом.  Она  носила очки без  оправы  и  не  имела  ни
малейшего  следа  краски. Несмотря на преждевременно  поседевшие
волосы и очки, она казалась молодой. На ее лице не было ни одной
морщины. В ее облике чувствовалось плохо скрываемое неистовство,
которое  не  вязалось со строгой манерой держать себя.  Ее  ярко
b{p`femm{e  формы можно было бы назвать роскошными,  но  она  не
старалась  их подчеркнуть. На ней был темно-серый костюм,  белая
шелковая  блузка  и  элегантная  черная  шапочка.  Если  бы  она
захотела  выглядеть  моложе, то могла  бы  подкрасить  волосы  и
сделать соответствующий макияж, но я был ей признателен что  она
не  стала  скрывать  свой возраст, придя  ко  мне  с  раскрытыми
картами. Такое доказательство честности мне понравилось.
  --  Вы позволите? -- спросил я, отодвигая кресло. Казалось,  что
ее  удивление  было  больше  моего.  Не  спеша  она  стала  меня
рассматривать.
  --  Итак,  --  вздохнул я, -- это я. А вы.., это вы. Простите,  я
должен  казаться  вам  неловким,  но  я  не  привык  к  подобным
ситуациям.
  Она сняла очки. Ее лицо стало моложе, даже просветленнее.
  -- Но вы совсем молоды! -- произнесла она.
  -- Мне тридцать шесть.
  -- Вы сказали...
  --  В объявлении я предпочел дать свой нравственный возраст.  И
тут, могу вам признаться, я был совершенно честен.
  -- Неужели?
  -- Да.
  --  Вы  глубоко  заблуждаетесь. Мужчина,  много  повидавший  на
своем веку, не замечает своего возраста, по отношению к себе  он
слеп, и это первое доказательство его зрелости.
  -- Черт, уже сплошная философия?
  -- Я старше вас, -- тихо сказала она.
  -- Могу узнать на сколько?
  -- На шесть лет.
  -- Сорок два?
  -- Да.
  -- Невероятно. Вам можно дать...
  --  Неважно, сколько можно дать, важно -- сколько есть.  Разница
в  шесть  лет  между мужем и женой это нормально,  когда  супруг
старше. В данном случае это.., немного необычно.
  --  Не  правда! -- Я бросил это восклицание с таким  жаром,  что
она  грустно  улыбнулась. -- Не правда. Вы выглядите даже  моложе
меня,  а  я  бы, наоборот, хотел, чтобы эта разница  в  возрасте
восстановила в какой-то степени равновесие.
  -- Какое равновесие?
  --  Вы  никогда  не  читали в своем любимом еженедельнике,  что
женщины живут дольше мужчин? По-видимому, это ее развеселило.
  -- Но мы еще не в том возрасте!
  --  Нет, к счастью... Но мне хотелось бы опровергнуть ваши  плохо
обоснованные сомнения.
  Чем больше я на нее смотрел, тем больше она мне нравилась.  От
этой   женщины  исходило  очень  сильное  очарование.  Она  меня
волновала.  Мне  хотелось узнать о ней все, и  я  немного  этого
боялся.
  Мы  рассказали друг другу без всяких прикрас и как можно более
сжато  о  своей жизни. Впервые я обнаружил, насколько моя  жизнь
пуста  и  обыденна: милое детство, школа, родители,  погибшие  в
автокатастрофе, служба лейтенантом на одной из  баз  в  Северной
Африке,    стремление   опуститься   как   можно   ниже...    Пост
администратора  Убанги после демобилизации. И,  наконец,  мнение
местного  врача,  который,  взглянув  на  снимок  моей   печени,
посоветовал мне уехать...
  Она  слушала  меня  внимательно, словно  каждое  произнесенное
мною  слово  было  взято  из  инструкции  по  работе  с  хрупким
прибором.
  Мне  нравились  ее голубовато-сиреневые глаза, рот  с  полными
csa`lh, сжатыми от волнения. Мне нравились ее седые волосы. Меня
трогала затаенная грусть, проступившая на этом еще молодом лице.
  --  Ну  вот,  -- пробормотал я в заключение. -- Видите,  как  все
банально? Она снисходительно улыбнулась.
  --  Но  не у всех же людей может быть жизнь, как у Марко  Поло!
Моя еще более проста: мои родители, как и ваши, умерли молодыми,
и  меня воспитала тетка. В восемнадцать лет я вышла замуж, чтобы
сбежать  из  дома, так как больше не могла выносить ее  ужасного
характера.  Но  у  моего мужа он оказался еще отвратительнее,  и
через два года после рождения сына мы развелись.
  Сын!  Я,  который  испытывал священный ужас перед  детьми,  я,
который решил жениться на зрелой женщине только потому, чтобы их
не  иметь, после этих слов чувствовал себя так, словно  на  меня
вылили ушат холодной воды!
  Она  заметила  мое разочарование. И разве можно  было  его  не
заметить?! Я не способен скрывать свои чувства.
  --  Задумались?  --  негромко произнесла она  тоном,  в  который
хотела   вложить   иронию,   но   который   выдавал   сильнейшее
разочарование.
  --   Извините,  но  у  меня  совершенно  не  развиты  отцовские
чувства.
  -- Моему сыну двадцать три года.
  -- Сколько?!
  --  Он  родился через год после свадьбы. Считайте: восемнадцать
плюс один -- девятнадцать. Девятнадцать плюс двадцать три -- сорок
два.
  Это ничего не меняло.
  "Итак,  малыш  Поль, -- сказал я себе, -- в тридцать  шесть  лет
ты,  конечно  же,  не женишься на женщине, которая  в  ближайшее
время может стать бабушкой".
  Это было смешно и -- тут она была права -- необычно.
  --  Мне  кажется, вы зря совершили эту поездку, сказала она.  --
Вам  нужно  посмотреть хорошую пьесу в театре  сегодня  вечером,
чтобы ваше пребывание в Париже не оказалось совсем бесполезным.
  Я   пожал   плечами.   Конечно,  можно  было   бы   изобразить
галантность, заявить, что все это не имеет значения и удрать  на
цыпочках, но это было не в моем стиле.
  --  Вполне  естественно, -- заявил я, -- что  я  не  предусмотрел
такую возможность. Мне нужно подумать...
  -- Да-да, подумайте...
  Она  казалась уязвленной и даже немного возмущенной. Не  из-за
моей  защитной реакции -- ее она понимала, -- а из-за того, что  я
совершил  большую  бестактность, сказав: "Я  подумаю",  так  мое
решение   составляло   лишь   пятьдесят   процентов    в    этом
матримониальном деле.
  Я попытался исправить свою оплошность.
  --  Над  тем,  что  касается меня, --  добавил  я,  --  так  как,
естественно,   ничто  не  позволяет  мне   надеяться,   что   вы
согласитесь  выйти  за  меня  замуж  и  заточить  себя  в  таком
безлюдном месте, как Солонь.
  Она  не  ответила.  Молчание подавляло нас,  однако  оно  было
необходимо как мне, так и ей. Посетителей внутри кафе было мало.
Клиенты  завладели террасой, чтобы воспользоваться  великолепным
солнцем.
  -- Он женат?
  Я  сам удивился, услышав, что говорю. Мои мысли ускользали  от
меня.
  -- Нет... Он занимается в Художественной школе.
  -- А...
  Я  боялся  показаться  еще более черствым,  формулируя  второй
bnopnq,  однако  эта  женщина  была  не  только  умной,   но   и
догадливой.
  --  Да, -- вздохнула она, -- он живет со мной. Именно потому, что
я  вскоре  могу стать свекровью, мне и хочется исчезнуть.  Я  не
отношусь  к женщинам типа почтенных бабушек, привязывающихся...  --
Она  поднесла бокал к губам и осторожно отпила, как  это  делают
женщины, которые не хотят испортить губную помаду. Однако у  нее
ее не было.
  --  Ну ладно, -- сказала она, отставляя свой напиток, -- я думаю,
что  должна  сейчас сказать вам до свидания... В  принципе,  я  не
сожалею  о  нашей встрече. Хотим мы того или нет,  но  это  было
небольшое приключение, а женщина всегда ценит приключение,  даже
неудачное.
  Она  поднялась. Я же оставался сидеть как дурак, глядя на  нее
глазами экзотической рыбы.
  -- Эй, -- закричал я, -- подождите немного...
  Она  замерла  возле  стола; Костюмная  юбка  облегала  круглые
бедра,  безупречную фигуру. Она была скорее  высокой.  Я  быстро
поднялся, зная, что если она уйдет, то я никогда ее не увижу, и,
хотите   верьте,  хотите  нет,  но  эта  мысль  показалась   мне
невыносимой.  Я думал о ней почти неделю, будучи  знаком  с  ней
лишь по элегантному почерку, и вот теперь...
  Теперь  она была тут, странная и красивая, спокойная и пылкая,
внушающая доверие и одновременно волнующая. Несмотря на ее седые
волосы,   взрослого  сына,  темный  костюм,  это  была  женщина...
Парадоксальная женщина с достоинствами и недостатками,  женщина,
предназначенная, чтобы успокаивать, волновать:..
  Я  спрашивал себя, что бы мог испытать, если бы взял ее в свои
руки. Ее тело имело формы, жар, который я хотел узнать.
  -- Не уходите!
  -- Но...
  -- Садитесь!
  Она  села,  ожидая,  что будет дальше. Мне нужно  было  что-то
сказать, взять инициативу в свои руки.
  --  А  знаете...  Давайте  сегодня  вечером  поужинаем  вместе..,
вместе с НИМ. Я думаю, нам нужно познакомиться.
  -- Как вам угодно.
  -- Вы ему сказали, что...
  --  Я  сказала,  что получила письмо от старого друга,  который
когда-то уехал в колонии.
  Что  ж,  она  подготовила почву. Я избавил  ее  от  дальнейших
расспросов.
  -- Выйдем...
  -- И куда пойдем?
  -- Не знаю, впрочем... Мы еще ни разу не шли рядом по улице...
  --  Вы  правы, -- согласилась она. -- Это серьезно два шага,  это
тяжелее сделать.., чем что-либо другое.
  Я  оплатил  счета, и мы вышли на бульвар Сен Жермен.  Давно  я
тут  не  прогуливался.  Последний  раз,  когда  я  был  на  этом
перекрестке, здесь было меньше негров, не так оживленно,  меньше
машин.   Шумная   толпа  немного  пугала  меня.   Мне   казалось
невероятным,  что вечерние газеты не сообщают  о  катастрофах  в
такой сутолоке.
  Мы прошли сотню метров по направлению к Сен-Мишель.
  -- Все идет не так уж плохо, -- заявила она. Я остановился.
  -- Как ваше имя?
  --  Официально  меня зовут Анна-Мария, а для  друзей  --  просто
Мина.
  Это  "для  друзей"  мне  понравилось.  Кажется,  я  становился
ревнив.  Мина! Это могло показаться смешным, но я  находил,  что
r`jne имя ей очень подходит.



  Сына   звали  Доминик,  и  он  тоже  не  соответствовал  моему
представлению  о  нем. Он не был похож на  свою  мать.  Это  был
высокий  широкоплечий парень со спутанными  вьющимися  волосами,
веселыми темными глазами и довольно суровым лицом.
  На  нем  были  не  клетчатая рубашка, не бархатные  брюки,  не
куртка   из   искусственной  замши,  как  традиционно  одеваются
художники,  а  пиджак из верблюжьей шерсти.  Он  выглядел  очень
современно,  немного дефинистом, но это было даже симпатично.  Я
опасался,  что  увижу ужасного ребенка, и был  приятно  удивлен,
обнаружив  человека непосредственного и очень хорошо  владеющего
собой.
  Мина  представила  нас,  и  мы  посмотрели  друг  на  друга  с
некоторым недоверием, словно два боксера, которые еще никогда не
встречались.
  Я протянул ему руку.
  -- Очень рад, -- произнес я.
  Он тоже внимательно меня рассматривал.
  --  Значит,  вы друг мамы? Она много говорила о вас в последнее
время.
  Мина покраснела и отвела взгляд. Наверное, это было глупо,  но
я  был  счастлив, что она много говорила обо мне, не  будучи  со
мной знакома.
  -- Итак, вы вернулись из Африки?
  -- Да.
  -- Стоит рискнуть?
  -- Смотря кому.
  -- Художнику?
  --  О  нет:  слишком много ярких красок... И все это  --  творение
Бога, понимаете? По сравнению с ним Ван Гог писал туманы.
  Он рассмеялся.
  -- Вы любите живопись?
  --  Смотря  какую...  Нужно,  чтобы она  мне  нравилась.  Не  все
хорошие картины производят на меня неизгладимое впечатление.
  -- Я покажу вам свои.
  -- Буду рад.
  Мы  пошли  ужинать  в  большой ресторан на  Елисейских  полях.
Разговор  поддерживал Доминик. Я ограничивался только  репликами
ему  в  ответ, а его мать слушала нас. Они сидели рядом  друг  с
другом и казались скорее братом и сестрой, чем сыном и матерью.
  Он,  естественно, говорил о живописи, но не изображал из  себя
великого  знатока.  Иногда  я  терял  нить  разговора,  думая  о
сложившейся  ситуации.  Вот уж действительно  жизнь  преподносит
удивительные  сюрпризы.  Я сидел в этом  ресторане  с  женщиной,
которую  еще  не  знал  утром, и парнем,  рассказывающим  мне  о
влиянии   брака   на  современную  школу.  Но  самое   необычное
заключалось в том, что я серьезно думал жениться на этой женщине
и стать отчимом этого взрослого блондина.
  Я  был  выведен  из  задумчивости тишиной,  установившейся  за
столом. Доминик, улыбаясь, смотрел на меня.
  -- Вы думаете о чем-то другом? -- укоризненно заметил он.
  -- Да, извините меня. Я...
  -- Вы?
  Я  посмотрел на женщину с седыми волосами. Ее сиреневые глаза,
спрятанные за сверкающими очками, следили за мной.
  --  Хочу,  чтобы вы об этом узнали сейчас, Доминик. Я собираюсь
жениться на вашей матери, если, конечно, она согласится.
  Он  перестал  улыбаться. Какое-то мгновение сидел  неподвижно,
затем повернул голову к Мине.
  -- Это правда?
  Она   продолжала  смотреть  на  меня  в  упор  и  должна  была
истолковать мое резкое заявление как насилие, воспротивясь ему.
  --  Да,  Доминик, это правда. Что-то начало звенеть  в  глубине
меня.  Сигнал тревоги. Мне кажется, что это возмутилось все  мое
существо.
  Доминик допил свой бокал бургундского. Он чувствовал,  что  мы
следим за его реакцией, и это внимание его смущало.
  --  Ну  ладно, чего там, -- пробурчал он, -- не смотрите на  меня
так. Можно подумать, что вы ожидаете моего согласия.
  Я кивнул головой.
  -- Но.., мы его ждем!
  --  Невероятно! Мне кажется, что тут ошибка. Я ей  не  отец,  а
сын.
  --  Вот  именно, Доминик. Можно обойтись без согласия отца,  но
не сына.
  --  О-ла-ла! Какие красивые слова, чтобы я понял, что моя  мать
--   женщина.  Ладно,  согласен,  женитесь,  будьте  счастливы  и
сделайте мне кучу маленьких сестричек.
  Мина  лишь повернула лицо к сыну. Он осекся и покраснел. Затем
пробормотал:
  -- Это неожиданно, понимаешь?
  -- Да, понимаю...
  --  Ты  воспитала  меня,  мама, и испортила  из-за  этого  свою
жизнь.   Нет,  не  протестуй,  я  отдаю  себе  отчет.  Ты   была
образцовой... Вполне естественно, что теперь ты решила подумать  о
себе, к тому же ты еще молода и хорошо сложена...
  -- О, Доминик, -- запротестовала она.
  -- Но это так, не правда ли, месье Дютра?
  Я рассмеялся.
  Вот  таким  образом  все и было решено.  Этим  же  вечером  мы
условились о дате и через три недели поженились в мэрии десятого
округа.



  Между тем она не хотела переезжать в Роншье.
  --  Я выхожу замуж не за местность, не за дом, а за мужчину,  --
ответила  Мина, когда я предложил ей осмотреть свои владения.  --
Если хотите, это будет наше свадебное путешествие.
  Так  оно  и  случилось. Мы поженились утром, взяв в  свидетели
служащих   мэрии.   Доминик  предпочел  не   присутствовать   на
церемонии. Накануне он с товарищами отправился в путешествие  по
Италии и обещал приехать к нам по возвращении.
  Я  боялся,  что  его  отсутствие огорчит Мину,  но,  наоборот,
увидел,   что   это  ее  успокоило.  Она  казалась   чрезвычайно
возбужденной  и,  выходя  из  мэрии,  попросила  меня  сразу  же
отправиться в дорогу.
  Очутившись   рядом  с  ней  в  машине,  я  почувствовал   себя
человеком,   который,  для  того  чтобы  покуражиться,   сел   в
межконтинентальную ракету. Отныне у меня была законная жена, и в
моей эгоистической жизни произошло нечто весьма важное.
  Накануне  Мина отправила ко мне чемодан с вещами.  Она  решила
оставить мебель в их маленькой квартире сыну, и, честно  говоря,
меня  это  очень устраивало. Я собирался окружить ее  как  можно
меньшим количеством предметов, напоминавших ей о прошлом.
  У  меня, естественно, были тайные побеги с женщинами,  но  это
забавляло   только   до   тех  пор,  пока   дело   не   касалось
oqhunknchweqjncn  момента. Но при мысли и дальше  оставаться  со
своей  сообщницей  я  всегда начинал  паниковать  и  каждый  раз
устраивался  так,  чтобы  найти предлог,  позволяющий  укоротить
путешествие.
  Наш   брак  напоминал  бегство.  Только  после  уже  не  будет
возможности  улизнуть. Мы останемся вдвоем  лицом  к  лицу,  как
скрепка с бумагой.
  До  Питивье  мы не произнесли и трех слов. Моя жена неподвижно
сидела  рядом  со  мной, обозревая пейзаж, а я  делал  вид,  что
захвачен  вождением.  Мы проезжали через город,  когда  до  меня
дошло, что полдень уже позади и что мы голодны.
  -- Позавтракаем здесь?
  -- Как хотите.
  Я  заметил  трактир,  увитый плющом, и  припарковал  машину  в
просторном  дворе. Это было обычное, перворазрядное заведение  с
вывеской,   написанной  готическими  буквами,  и  разнообразными
медными панно, висевшими тут и там.
  Мина села. Я собирался сесть напротив нее, но она указала  мне
на место рядом с собой.
  -- Лучше садитесь здесь, Поль.
  Я   раздумывал,  спрашивая  себя,  был  ли  это   приказ   или
приглашение, не собираясь плясать под ее дудку с самого  начала.
Но  она  одарила меня такой прелестной улыбкой, что  я  не  смог
сопротивляться.
  На  ней  было серое шерстяное платье и приталенное  пальто  из
такой  же  ткани.  Она  немного  подкрасила  губы  темно-красной
помадой  и  наложила  тонкий слой пудры на  щеки.  Она  казалась
совсем  юной и больше походила на учительницу, доверившей  класс
мальчиков и пытающейся придать себе суровый вид.
  Мы  заказали лягушачьи лапки и фазана с зеленым горошком. Мина
склонилась над тарелкой. Пар от еды затуманил ее очки. Она сняла
их,   чтобы  протереть.  Это  настолько  омолодило  ее,  что   я
воскликнул:
  -- Без очков вам можно дать лет на десять меньше, Мина!
  -- К сожалению...
  Я  взял у нее очки и сделал то, что делают в подобной ситуации
все люди, не носящие их: нацепил на нос.
  --  Вы  расшатаете  мне  дужки!  -- запротестовала  она.  Ловким
жестом она отобрала их. Нахмурившись, я позволил ей это.
  -- Скажите, дорогая Мина...
  Она снова приняла спокойный и серьезный вид.
  -- Да, Поль?
  --  У  вас  простые  стекла,  которые не  изменяют  нормального
зрения?
  --  Так  только  кажется, -- ответила она. -- На самом  деле  они
фильтрующие. У меня нет ни близорукости, ни дальнозоркости, но я
страдаю конъюнктивитом. Если я не буду носить очки, то через час
стану похожа на кролика с красными глазами. Вы этого хотите?
  Я  был  вынужден улыбнуться, но на сердце было тяжело.  Честно
говоря,  я  не  знал, как себя вести. То, как мы  познакомились,
предполагало  большую сдержанность, и я боялся  иметь  идиотский
вид,  играя  нежного  супруга. С другой  стороны,  мои  чопорные
манеры  --  а  я это хорошо чувствовал -- делали меня  похожим  на
пастора.
  Во  время обеда мы говорили мало, и нашей немоте было  хорошее
оправдание:  еда  была  великолепна. Но  когда  мы  вернулись  в
машину, я почувствовал, что нам нужно выяснить немало вопросов и
поставить точки над "i".
  -- Послушайте, Мина... Она покачала головой.
  -- Не нужно, Поль, я все поняла.
  -- Что вы поняли?
  --  Ваше душевное состояние. От самого Парижа вы говорите себе,
что совершили сумасбродство, женившись на мне, и думаю, что ваше
единственное желание -- это высадить меня на дороге, да?
  -- Нет, Мина, все не так...
  Я со злостью стукнул себя кулаком по лбу.
  --  Поймите меня. Я не жалею, что женился на вас. Только  я  не
знаю...  Не знаю, как себя вести, понимаете? В нашем браке столько
рассудочности, что...
  Какое-то мгновение она ничего не говорила.
  -- Хорошо, Поль, мы будем спать в разных комнатах.
  Она  не  поняла,  и  это меня взбесило. Я резко  затормозил  и
съехал на обочину.
  --  Идиотка,  совсем не то... Я... Наоборот, я... Не  знаю,  как  это
произошло.  Сознаюсь, что больше ни о чем  не  помню.  Но  через
минуту  она  оказалась опрокинутой на спинку сиденья,  мои  губы
впились в ее, а в это время мои неловкие руки путались в тяжелых
складках ее платья.



  Я  не  буду  рассказывать вам о днях, последовавших  за  нашим
браком.  Во  всяком случае, слишком подробно. Они  действительно
были необычными, и я думаю, что никогда их не забуду.
  Я,  который  так  упорно стремился к браку по рассудку,  вдруг
обнаружил,  насколько действительность отдаляла  меня  от  этого
разумного  желания.  Под уравновешенной и  спокойной  внешностью
Мины скрывался ураган, и никогда еще у меня не было столь пылкой
любовницы. Наша близость превращала меня в сумасшедшего.  У  нее
было  самое  совершенное  тело, какое я когда-либо  видел.  Тело
молодой  девушки -- гибкое, горячее, сладострастное, доставлявшее
мне такое наслаждение, которое трудно вообразить.
  Не  намеренно,  а  точнее не стремясь к  этому,  я  осуществил
идеальный союз. Я говорил себе, что если это и есть брак,  то  я
был безнадежным кретином, не женясь так долго.
  Толстуха  Валентина, к которой мы время от времени  продолжали
ходить,  чтобы  немного развеяться, не могла прийти  в  себя.  Я
думаю,  она  была несколько уязвлена, что так сильно ошиблась  в
своих предсказаниях.
  Прогулки  к  ней  были нашими единственными  выходами.  Девять
десятых  времени мы проводили в белом доме, обустраивая  его  по
вкусу Мины, а на него можно было положиться. Но больше всего нас
порабощала  постель.  Мы  проводили  в  ней  все  утро  и  часть
послеобеденного времени. Мы готовили изысканные  блюда  в  самые
необычные  часы,  устраивали кутежи в середине  дня  или  поздно
ночью.  Это  было поразительное существование. Я не мог  прожить
без  Мины  и  трех  минут. Я без конца целовал  ее  и  сжимал  в
объятиях,  нашептывая глупости. Несмотря на пылкий  темперамент,
она не утратила девичьей стыдливости и в самые горячие мгновения
нашей любви сохраняла искусную сдержанность, которая подогревала
мою кровь.
  Так  продолжалось  ровно девять дней, и я не  думал,  что  это
когда-нибудь может кончиться. А затем пришло письмо от ее  сына,
и  волшебство прекратилось, как прекращает крутиться  ярмарочная
карусель, когда отключают ток.
  Письмо  было  любезное. Молодой человек сообщал, что  вернулся
из  Италии, и желал нам большого счастья. Он извинялся,  что  не
может нанести нам визит, как было условлено, так как злосчастный
вывих приковал его к дому.
  Это был холодный душ для наших отношений. Мина превратилась  в
aegslms~ мать, подозревающую самое худшее.
  -- Мне нужно возвратиться! -- заявила она.
  --  Но  мы  навестим его вдвоем, дорогая. Она украдкой  вытерла
слезу.
  --  Навестить  его недостаточно, Поль. Пойми, что  он  болен  и
один в нашей маленькой квартирке.
  Я  хотел  ей  сказать,  чтобы она  не  беспокоилась  по  этому
поводу,  так как подозревал, что Доминик найдет кого-нибудь  для
присмотра за собой в Художественной школе, но воздержался.  Мина
могла посчитать, что такое мнение -- дурной тон.
  Мы  выехали  сразу же и через два часа уже стояли у  квартиры.
Дверь  не  была  заперта  на  ключ,  --  а  на  наличнике  висела
приколотая записка: "Входите без звонка". Что мы и сделали.
  Доминик  был  совершенно один. Сидя в шезлонге  в  халате,  он
рисовал.  Правая  лодыжка  была тщательно  забинтована,  и  нога
покоилась на пуфике. Увидев нас, он выронил свой эскиз.
  --  А  вот  и  влюбленные!  --  воскликнул  он.  Мина  с  плачем
бросилась  к  нему.  Я  был раздосадован и злился,  что  молодой
человек испортил нам медовый месяц, однако мне нужно было быть с
ним приветливым.
  -- Итак, старина, что случилось?
  --  Ай,  не говорите... Упал, выходя из поезда. И вот! Две недели
не могу двигаться.
  Я  бы  его  убил.  Но, несмотря ни на что, он  казался  милым,
глядя на меня добрыми, немного грустными глазами.
  -- У вас все нормально?
  Я  покраснел. Должно быть, он страдал из-за замужества матери,
но считал делом чести вести себя непринужденно.
  --  Тебе больно? -- разволновалась Мина, заметив, что он не смог
сдержать гримасу.
  -- Да, довольно чувствительно. Она повернулась ко мне.
  --  Я  останусь  тут,  Поль,  пока он не  поправится.  Надеюсь,
что.., вы не будете обижаться.
  В  этот  момент я не знал, что сказать. Все мое тело  охватила
глубокая  тоска. Я испытывал боль от одной мысли, что  буду  без
Мины..,  хоть  несколько  дней. Она была  мне  нужна.  С  другой
стороны,  я  понимал ее реакцию. Мать не могла  оставить  своего
больного сына в этой унылой квартире.
  --  Вы  поедете к нам, Доминик. В деревне вам будет хорошо.  Он
посмотрел на меня со странным блеском в глазах.
  -- Вы говорите серьезно?
  Мина  взяла  мою  руку  и сильно сжала.  Эта  внезапная  ласка
пронзила меня, как раскаленная игла.
  -- Вы очень любезны, Поль.
  --  Да  нет...  Все-таки мы теперь одна семья. Все  было  сделано
быстро.  Мина  собрала  чемодан, пока я помогал  ему  одеваться.
Затем взвалил его на плечи, чтобы довести до машины.



  Доминик  был  неистощим  на похвалы окрестностям  и  дому.  Он
восторгался как ребенок, все находил красивым, делал комплименты
моему вкусу, повторяя, что я потрясающий тип. Мы поселили его  в
гостиной  возле большого окна, выходящего в лес. Имея под  рукой
бумагу для рисования, он казался счастливейшим из людей.
  То,  что он рисовал, было не слишком замечательно. Я не  знаю,
к какой школе он себя относил, но это был плохой ученик. В конце
концов,  если  ему  доставляло удовольствие  марать  бумагу,  то
стоило одобрить это занятие.
  Его  приезд  в Роншье прервал нашу экстравагантную  жизнь.  Мы
qr`kh  организованными, и в доме появился  распорядок.  Вставали
рано  и  в  определенное  время. Теперь Мина  не  позволяла  мне
дотрагиваться  до нее. Присутствие сына, казалось,  парализовало
ее.  Она  была очень сдержанна и ни на что не реагировала.  Если
мне   случалось  обнять  ее  за  талию  в  присутствии  молодого
человека, то она резко вырывалась.
  Кроме  того,  она  захотела спать в отдельной  комнате.  Я  не
слишком  протестовал, но мое счастье стало внезапно рассыпаться.
Для  меня вновь наступили тревожные ночи, и я снова начал думать
о  мадам  Бланшен,  задаваясь вопросом, в какой  из  комнат  она
умерла, и отравил ли ее муж.
  Но  больше,  чем все остальное, меня терзало нежное  отношение
Мины  к  сыну.  Они больше не расставались. Когда  я  неожиданно
входил  в  комнату, в которой он сибаритствовал,  то  все  время
находил   их  в  обнимку,  и  тогда  мне  хотелось   орать.   Их
сообщничество  раздражало, так как мне казалось,  что  оно  было
направлено  против меня. Впервые с того времени, как Мина  стала
хозяйкой  в моем доме, я стал смотреть на нее как на самозванку.
Эти  двое  захватили мое поместье. Они вытесняли меня  из  него.
Чужим  здесь был я. Они говорили вполголоса и смолкали, когда  я
приближался к ним.
  Однажды я не сдержался.
  -- Если я вам мешаю, то скажите об этом! -- закричал я.
  Они,  казалось,  искренне удивились.  Мина  пришла  ко  мне  в
комнату, где я, надувшись, закрылся.
  -- Поль, -- сказала она, -- я не понимаю вашего поведения.
  Ее обращение на "вы" сдавило мне горло, как стальной ошейник.
  -- Неужели?
  --  Да.  У  меня  такое  впечатление, что  вы  нас  ненавидите,
Доминика и меня.
  Ее   глаза  казались  более  сиреневыми,  чем  обычно,   более
тоскующими.  В них не было никакого упрека, только  изумление  и
беспокойство.
  --  Мина,  вы  когда-нибудь задавали себе вопрос, действительно
ли я вас люблю? Это привело ее в замешательство.
  -- Но, Поль...
  -- Нет, молчите, говорить буду я.
  Я  не  мог  удержаться, чтобы не прижать ее к себе. Ее  сердце
билось немного сильнее, чем обычно. Она слегка подалась назад, и
я   почувствовал  ее  живот.  Сильнейший  жар  охватил  все  мое
существо.
  --  Мина,  я говорил, что влюбился в тебя, влюбился безумно.  Я
хочу,  чтобы ты была моей. Я должен быть с тобой один. Мне нужны
наши ночи...
  Она решительно отстранилась.
  -- Поль, есть вещи, которые вы никогда не поймете.
  --  Я  знаю, материнская любовь. Согласен, вы -- мать, но,  черт
побери,  Доминику  не  два года! Это мужчина.  А  вы  без  конца
ласкаете  его,  покусываете  ему ухо,  теребите  волосы...  Честно
говоря, я нахожу это неприличным!
  -- О!
  --  Тем  хуже,  если я вас шокирую. Мина, но это  правда.  Ваше
поведение   меня  огорчает.  Это  не  он,  а  я  чувствую   себя
посторонним.
  --  Хорошо,  Поль,  мы  уедем. Я только прошу  отвезти  нас  на
вокзал. Такая реакция была для меня как пощечина.
  -- Что?!
  -- Я думаю, что после таких слов нам не о чем говорить.
  Я,  видимо,  покраснел, как рак. Лицо у  меня  горело,  а  мои
глаза казались мне двумя раскаленными угольками.
  Я  буквально  набросился на нее. Она пыталась  сопротивляться,
но  быстро  поняла,  что  ничто не  помешает  мне  овладеть  ею.
Кончилось тем, что она уступила. И я думаю, что эта молчаливая и
дикая  близость  в  моей комнате была более страстной,  чем  все
предыдущие..



  После   этого   случая   в  наших  отношениях   стало   больше
обходительности.  Мина следила за собой в моем присутствии.  Она
меньше стала ласкать своего мазилу и, продолжая жить в отдельной
комнате, не запрещала мне приходить к ней. Так прошли три дня. Я
страстно  желал,  чтобы Доминик быстрее поправился,  однако  его
выздоровление затягивалось. Лодыжка у него очень болела, и он не
мог поставить ногу на пол. Я хотел отвезти его к специалисту, но
он  отказался,  утверждая,  что  врач  рекомендовал  не  снимать
повязку до полного выздоровления.
  На  четвертый  день после обеда я заметил под глазами  у  Мины
синяки. Она была бледна и казалась не в себе.
  -- Вы больны, Мина?
  Перед  Домиником  мы избегали говорить друг  другу  "ты".  Она
сделала неопределенный жест.
  -- Небольшая мигрень, это пройдет.
  --  Черт  побери,  вы  все  время сидите  взаперти.  Вам  нужно
немного проветриться. Доминик согласно кивнул.
  --  Поль  прав,  мама.  У  тебя лицо  цвета  папье-маше.  Идите
прогуляйтесь  в  лес.  В такое время это, наверное,  классно.  Я
уверен, что если бы мог...
  Я  поддержал его, и Мина решилась надеть прогулочные  туфли  и
пойти со мной.
  Мы  пошли  по  тропинке,  которую я  хорошо  знал  и  которая,
петляя,  углублялась в рощу. Она вела к старому  пруду,  вода  в
котором загнивала под кувшинками. Это был прекрасный маршрут для
прогулки.
  Когда  мы  удалились  от дома, я обнял Мину  за  талию.  Сухие
ветки  трещали у нас под ногами, а птицы сигнализировали о нашем
приближении.
  -- Ты счастлива, Мина?
  -- Очень, Поль. У тебя дар создавать счастье вокруг себя.
  -- О...
  --  Да,  клянусь тебе. Я много думала. Мне нужно  тебе  кое-что
сказать.
  Я  приготовился ее выслушать, но не стал замедлять шаг. Она не
сразу   начала  разговор.  Нежно  обнявшись,  мы  прошли   около
километра.  Воздух  подлеска опьянял нас. Наконец  мы  вышли  на
поляну,   где  покоился  пруд,  похожий  на  старое  помутневшее
зеркало. Мы сели на ствол дерева и долго смотрели на зеленоватую
воду, на поверхности которой лопались большие пузыри воздуха.
  И тогда она повторила:
  -- Мне нужно с тобой поговорить, Поль.
  -- Я тебя слушаю, моя любовь.
  Она  прокашлялась. Никогда еще я не видел,  чтобы  у  нее  был
такой смущенный и жалкий вид.
  --  Поль,  я  только сейчас начинаю понимать,  что  такое  наше
приключение.  Видишь ли, мне кажется, что  это  сон.  В  течение
многих лет я ждала такого мужчину, как ты.
  Эти  слова были бальзамом для моего сердца. Я поцеловал  ее  в
висок и почувствовал, как она задрожала от этой ласки.
  --  Поль...  Присутствие моего сына опустило  меня  на  землю.  Я
немного сожалею об этом, но ты знаешь, что жить в вечной эйфории
mebnglnfmn.
  Что,  черт  побери,  она  хотела этим  сказать?  Она  казалась
серьезной и говорила с чрезвычайной старательностью.
  --  Есть вопрос, которого мы никогда не касались. Все произошло
так быстро, в таком круговороте... Это финансовый вопрос.
  Я пожал плечами.
  --  Какие  мерзкие слова и какие мерзкие мысли! Я не богат,  но
обладаю  небольшим  личным  наследством,  которое,  слава  Богу,
избавляет меня от забот такого рода.
  --  Тебя -- да, но не меня. Я скорее бедна. Мои скудные доходы с
трудом позволяют мне поддерживать Доминика в ожидании, когда  он
встанет  на  ноги,  поэтому  можно  считать,  что  я  на   твоем
иждивении.
  -- Что за нелепая идея! Разве ты не моя жена?
  -- Конечно, но...
  --  Тогда  вопрос  исчерпан, больше к нему не возвращаемся.  Ее
лицо нервно передернулось.
  --  Наоборот.  Ты знаешь, дорогой, что я упряма и  хочу  решить
этот вопрос. Нужно было пройти через это.
  --  Хорошо,  я тебя слушаю. Какую экстравагантную идею  ты  мне
преподнесешь?
  --  Поль,  я  старше тебя... Нет, не перебивай. Кроме  того,  я...я
больна.
  В  который раз я ощутил жестокий ожог в груди. Я повернулся  к
ней.  Сидя на корточках, я напряженно всматривался в ее  усталое
лицо, выискивая признаки какой-либо болезни.
  -- Ты больна, Мина?
  --  Да,  сердце... Об этом знают только я и мой врач. У меня  был
инфаркт.  Очень тяжелый приступ.., два месяца назад. Я  чуть  не
умерла. Может быть, поэтому я и решила снова выйти замуж,  чтобы
получить  хоть  немного  ласки и покоя, которых  мне  всегда  не
хватало.
  --  Любимая,  тебе  нужно  лечиться.  Мы  проконсультируемся  у
лучших специалистов, ты увидишь...
  --  Нет,  я уже консультировалась. Их мнение одинаково: я  могу
жить   долго,  а  могу  и...  Понимаешь,  мне  нужно   было   тебя
предупредить.  Сейчас я чувствую себя не в  своей  тарелке.  Это
волнение в тот раз, когда ты разозлился...
  Она подняла голову.
  --  Скажи,  Поль,  ты не сердишься, что я не предупредила  тебя
раньше? В общем-то, это злоупотребление доверием, да?
  -- Молчи, Мина, я люблю тебя. Я тебя вылечу.
  -- Я еще не рассказала о моем плане.
  Она  нежно поцеловала меня. Ее губы были необыкновенно мягкими
и теплыми.
  -- О твоем плане, Мина?
  -- Да.
  -- Ну хорошо, расскажи о нем.
  --  Я  действительно  не успокоюсь, пока не приведу  в  порядок
свои дела и не заплачу моральный долг по отношению к тебе.
  -- С чего ты взяла, что что-то мне должна?
  --  Я  знаю,  что  говорю.  Итак, я заключу  страховку  в  твою
пользу, дорогой... Это меня ошеломило.
  -- Что? Ты сошла с ума!
  --  Нет.  Тогда  у меня не будет угрызений совести.  Умирая,  я
буду думать, что ты что-то унаследуешь от меня.
  --  Мина!  Если с тобой что-нибудь случится, я унаследую  самые
прекрасные  воспоминания... Деньги, которые принесет твоя  смерть,
будут отвратительны.
  -- Я этого хочу, Поль, не протестуй.
  --  Но,  мой ангел, если ты настаиваешь на такой страховке,  то
сделай ее на имя своего сына! Она покачала головой.
  --  Ему  не  надо денег. Парень должен выкручиваться сам...  Если
хочешь, то можешь оставить завещание на его имя.
  Ее  упрямство  приводило меня в отчаяние. Но у нее  это  стало
навязчивой идеей, а я знал, что это такое.
  В  конце концов мы пришли к согласию. Мне хотелось избавить ее
от  всех  тревог. Она застрахует свою жизнь на пять миллионов  в
мою  пользу, а я сделаю завещание в пользу Доминика. У  меня  не
было родственников, и это завещание никого не ущемляло. И, кроме
того, могу вам признаться, что финансовые вопросы оставляли меня
равнодушным.  Из  нашего  разговора я вынес  только  одно:  Мина
страдала  тяжелой болезнью, которая внезапно  могла  ее  у  меня
отнять. От этой новости сжималось сердце.
  Когда  я  возвращался домой, мне казалось,  что  у  меня  тоже
нашли  смертельную  болезнь.  Это  ощущение  смерти,  которое  я
испытал, узнав историю Жермены Бланшен, стало меня преследовать.
  -- Поль, ты обещаешь, что мы урегулируем эти вопросы завтра?
  -- Клянусь!
  -- Мне кажется, что тогда я успокоюсь и вздохну свободнее.
  Круги  под  ее  глазами стали еще более заметными,  чем  перед
прогулкой.
  --   Ты  должна  немного  прилечь,  Мина...  И,  кроме  того,   с
сегодняшнего  дня  я  найму  горничную.  Я  не  хочу,  чтобы  ты
перетруждалась.
  --  А  вот  это  я запрещаю тебе делать! Что же тогда  будет  с
нашей близостью?
  Я отвел глаза. Наша близость! Ею пожертвовали ради Доминика.
  Доминик  валялся в своем шезлонге. Разорванные  листки  бумаги
для  рисования  усыпали пол вокруг него. Он дремал.  Наш  приход
заставил его проснуться.
  --  Что  произошло? -- спросила Мина, показывая  на  разорванные
эскизы.
  У  него  был лихорадочный взгляд. На скулах проступили красные
пятна.
  --   Не  произошло,  а  происходит!  Происходит  то,  что  я  --
бездарность!
  -- Ну-ка замолчи!
  -- У меня не больше таланта, чем у мазилы почтовых открыток!
  Заинтригованный, я подошел к нему. Нагибаясь, чтобы  подобрать
бумагу для рисования, я почувствовал его дыхание: от него  пахло
перегаром.
  Это  привело меня в замешательство, так как погреб с напитками
находился  в другой комнате. Он напился, однако никакой  бутылки
рядом  с  ним не было. Это означало, что он ходил пить в  другой
конец коридора! Итак, он мог передвигаться, но утверждал, что не
может даже стоять. Выходит, он разыгрывает комедию?!
  Ничего не сказав при Мине, чтобы не огорчить ее, посмотрел  ни
его  мазню.  Он пытался нарисовать натюрморт, выбрав в  качестве
модели  цитру и бутылку красного вина. Естественно,  что  вместо
того,  чтобы  изобразить их такими, какие  они  есть,  он  начал
изыскивать  идиотские  геометрические формы.  Это  не  имело  ни
малейшей ценности.
  --  Итак,  месье учитель, -- ухмыльнулся он, -- что  вы  об  этом
думаете?
  Мина  только  что  вышла.  Доминик  мрачно  смотрел  на  меня.
Казалось, что он на меня злится, и я спрашивал себя: почему?
  --  Вы правильно сделали, что порвали это, -- холодно заявил  я.
-- Это действительно плохо.
  Он  побледнел, и два красных пятна на его скулах  превратились
b фиолетовые.
  -- Значит, вы считаете, что у меня нет таланта?
  --  Я ничего не считаю. Так говорите вы, Доминик. А я наивен  и
всегда верю тому, что говорят люди.
  Он  показался  таким  растерянным,  что  меня  вновь  охватили
лучшие  чувства. В конце концов, я не мог злиться на то, что  он
существует.
  --  Работайте,  старина, -- посоветовал я. -- Если  бы  это  было
легко -- нарисовать картину, -- то все люди купили бы кисточки



  На  следующий  день  недомогание Мины как  будто  прошло.  Она
отдохнула, даже повеселела и настояла на том, чтобы  с  утра  мы
поехали   приводить  в  порядок  наши  дела.  Я  не   хотел   ей
противоречить и подчинился ее желанию. Отныне, живя в постоянном
страхе,  что ее сразит сердечный приступ, я следил  за  ней  как
рыбак, внимательно вглядывающийся в горизонт, чтобы предугадать,
не угрожает ли ему непогода.
  Прошло совсем немного времени с тех пор, как я познакомился  с
ней,  но она стала мне более дорога, чем старая подруга. Теперь,
когда  я думаю о том феномене, который бросил меня в ее объятия,
то  понимаю, что вся моя предыдущая жизнь прямо вела к этому.  Я
жил  без семьи, без друзей, вдали от Франции, в стране, где была
совсем другая жизнь и другие заботы. Мой панцирь домоседа только
и  ждал  того,  чтобы треснуть. И поэтому существо, находившееся
рядом  со  мной,  пользовалось  этой  гигантской  нерастраченной
любовью, переполнявшей меня.
  Ведя  машину,  я искоса поглядывал на нее, честно  говоря,  не
понимая,  что  могло  соблазнить меня в этой  строго  держащейся
женщине. Во-первых, она была совсем не хорошенькая...
  Впрочем,  лучше ничего не анализировать. Так получилось,  и  я
был совершенно счастлив.
  Мы  поехали в Орлеан. Мине было все равно, на какой  страховой
компании остановиться. Мы выбрали компанию с хорошей репутацией,
и  Мина настояла, чтобы договор о страховании был подписан сразу
же. Ее настойчивость немного удивила местного страхового агента.
А  когда он узнал, что страховой полис оформляется в мою пользу,
то  посмотрел  на  меня  странным  взглядом.  Не  знаю,  что  он
предполагал.  Может  быть,  что я,  как  и  мой  предшественник,
планирую  совершить  убийство. Все эти формальности  были  очень
неприятными.  Мина же выглядела счастливой. В ее  поступке  было
что-то  волнующее. Она заплатила первый взнос из своих денег  и,
когда  все  было  кончено,  тяжело  вздохнула.  На  лестнице  мы
поцеловались.
  --  Вот теперь, -- заявила она, -- я спокойна. Мне кажется, что я
действительно  воспользуюсь временем,  которое  мне  осталось..,
чтобы любить тебя.
  -- Да, но вначале я должен заехать к нотариусу.
  -- Зачем?
  --  Разве мы не решили, что я оставлю завещание в пользу твоего
сына? Я правильно понял?
  --  Но  ведь  это  не к спеху, Поль. У тебя впереди  еще  много
времени, дорогой. Я пожал плечами.
  --  Время!  Кто  может  утверждать, что у  него  впереди  много
времени?  Раз  мы  избавляемся от  этих  мелочных  вопросов,  то
избавимся от них навсегда.
  -- Как хочешь...
  Нам  понадобился целый день, чтобы покончить с  этой  бумажной
волокитой.  Когда мы возвратились в Роншье, была уже ночь.  Мина
jsohk`  на  ужин  колбасы и цыпленка. Пока она готовила  еду,  я
пошел  к  Доминику. В этот раз он был совершенно пьян. По  этому
поводу  не  было  ни малейшего сомнения. Я был  уверен,  что  он
вставал  в  наше  отсутствие.  Это  взбесило  меня.  Бездельник,
изображающий  из  себя  больного,  чтобы  его  тут  нежили,  еще
попомнит меня в ожидании наследства!
  --  Как  ваша лодыжка? -- спросил я, еле сдерживаясь,  чтобы  не
проорать ему свой вопрос прямо в лицо.
  -- Так себе.
  Он еле мог говорить.
  --  Тогда  я  ускорю ваше выздоровление, дорогой! Я  схватил  с
одной стороны кровать и опрокинул его. Он поднялся разъяренный.
  -- Что с вами?! Что за манеры... Я больше не мог сдерживаться.
  --  Мерзкий пьянчужка! Со мной то, что я ненавижу небылицы.  Вы
так  же больны, как и я! Вы придумали эту уловку, чтобы приехать
сюда и чтобы ваша мать продолжала вас нежить, да?
  Я  наотмашь  ударил  его  по физиономии.  Это  прозвучало  так
громко, что встревожило Мину. Она прибежала с обезумевшим видом.
Увидев  меня  и  своего  сына стоящими друг  против  друга,  она
вскрикнула и прижала руку к груди:
  --  Поль!  Доминик! Что происходит?!. Мне следовало бы оградить
ее от этого волнения, но я всегда даю выход своему гневу.
  --  А происходит то, что у этого кретина нет никакого вывиха  и
что он встает в наше отсутствие, чтобы надраться!
  Я  толкнул Доминика. Если бы он не был пьян, то мог бы сделать
вид,  что падает, но Доминик пробежал несколько метров  на  двух
ногах.  И только потом упал в кресло и заревел, словно ему  было
десять лет.
  --  Я  не  мог привыкнуть жить один, -- рыдал он. -Мне было  так
тоскливо, что...
  Естественно,  что Мина бросилась его утешать. Это  была  такая
сцена,  вынести  которую  я  не  смог.  С  чувством  отвращения,
уязвленный, я поднялся к себе в комнату. Но при виде кровати мне
стало плохо. Я пошел в комнату Мины. По крайней мере, здесь  был
ее  запах,  а  постель  вызывала в моей  памяти  воспоминания  о
чудесных   мгновениях.  Я  сел  перед  трюмо,  сложив   руки   и
рассматривая комнату в зеркало. Отображенная в нем, она казалась
нереальной. Может быть тут умерла Жермена Бланшен?
  С  нежностью я стал ощупывать безделушки, принадлежащие  Мине:
пульверизатор,  шкатулку с украшениями, пудреницу,  которой  она
так редко пользовалась, маникюрный набор, щетку для волос...
  Внезапно  я  обомлел.  Холод проник в мои  конечности.  Иногда
тело  реагирует раньше мозга на какую-то опасность или необычный
факт.  И  сейчас  мое тело восстало еще до  того,  как  я  понял
причину.
  Я схватил Минину щетку для волос и внимательно осмотрел.
  Вполне   естественно,  что  между  зубчиками  всегда  остаются
волосы. Я собрал несколько волосков вместе и стал изучать их.
  Обычно   крашеные   волосы   сохраняют   возле   корней   свой
естественный  цвет.  И этот цвет все больше выделяется  по  мере
того,  как  волосы  растут. В данном случае я  наблюдал  тот  же
феномен. И если он меня так сильно встревожил, то только потому,
что  открыл необычную вещь: СЕДЫЕ ВОЛОСЫ МИНЫ БЫЛИ СВЕТЛО-РЫЖИМИ
У  КОРНЕЙ. ВЫВОД: ОНА КРАСИЛАСЬ. НО ОНА КРАСИЛАСЬ НАОБОРОТ, ЕСЛИ
МОЖНО ТАК СКАЗАТЬ, ПОТОМУ ЧТО, ИМЕЯ КРАСИВЫЙ РЫЖЕВАТЫЙ ЦВЕТ, ОНА
КРАСИЛАСЬ В МЕРЗКИЙ СЕРЫЙ.
  Я  еще плохо представлял, что означало это открытие, но смутно
понимал, что оно было серьезным.
  Очень серьезным!



  Бесполезно  рассказывать, насколько грустным и мрачным  был  в
эту  ночь  ужин.  В первый раз в этом доме мы сидели  за  столом
втроем. Доминик, протрезвевший после наставлений матери  и  моей
пощечины,  ел,  едва  раскрывая рот и не  глядя  на  нас.  Перед
десертом он встал и возвратился в зал на свою кровать.
  -- Я сожалею, Поль.
  -- Хммм?
  Я  недоверчиво  посмотрел  на Мину,  больше  не  вспоминая  об
инциденте   с  Домиником.  Я  думал  только  о  своем  открытии,
касающемся ее волос.
  -- Я прошу тебя проявить великодушие...
  -- Ах да! Не будем больше говорить об этом.
  --  Мы  живем  в  такое  время, когда  молодежь..,  ищет  себя,
понимаешь...
  --  Загвоздка  в том, что он надеется найти себя в бутылках  со
скотчем.
  -- Нужно понять, насколько наш брак повлиял на его жизнь.
  -- Однако он не младенец. Я в двадцать три года...
  --  Я не сужу о нем по тебе, дорогой. Есть мужчины в пятнадцать
лет и мальчики в шестьдесят.
  -- Прекрасно, я постараюсь об этом не забывать.
  --  Мне  хотелось  бы  также попросить  тебя,  Поль,  пойти  на
жертву.  Я  прошу тебя об этом во имя той необыкновенной  любви,
которую испытываю к тебе.
  Она  встала  со стула и села ко мне на колени. Я  почувствовал
тепло  ее бедер, а прикосновение ее рта к моему вызвало  у  меня
озноб.
  --  Хорошо,  -- сказал я, предупреждая ее просьбу,  --  он  может
оставаться здесь столько, сколько ты захочешь.
  Это  привело ее в замешательство. Она взяла мою голову в руки,
чтобы  заставить  меня взглянуть на нее.  Но  ее  глаза  немного
ускользали от меня из-за танцующих бликов в стеклах очков.
  -- Тебе это очень неприятно, Поль?
  --  Не  стоит усложнять. Он меня немного раздражает. Ему  нужно
строить  свою жизнь, обеспечивать себе положение, а не цепляться
за  мамину  юбку. Извини, что я говорю это тебе, ЕГО матери,  но
это сильнее меня.
  --  Да,  ты  прав, Поль. Мы подождем несколько  дней,  а  затем
серьезно поговорим с ним.
  -- Хорошо.
  Она  горячо поцеловала меня. Никто не умел целовать лучше, чем
она. Ее поцелуи были настоящими актами любви.
  --   Я  благодарю  тебя,  Поль.  Посмотришь,  все  уладится,  а
потом.., потом мы будем счастливы.
  -- Да, Мина, счастливы. Она грустно улыбнулась.
  --  В  конце концов, если Бог подарит мне жизнь... Угроза  смерти
вызвала во всем моем теле боль.
  -- Мина, ты не лечишься!
  -- Да нет...
  -- Я никогда не видел, чтобы ты принимала лекарства.
  -- Потому что я должна принимать их по пять дней в месяц.
  -- Твои лекарства здесь?
  --  Конечно,  в  моем  чемодане. Черт,  я  вспомнила,  что  мое
лечение начинается завтра.
  -- Ты чуть не забыла?
  -- Вовсе нет!
  -- Но ты о нем ни разу не вспоминала!
  -- Я бы вспомнила завтра.
  Она  начала  убирать  со стола. Мои глаза остановились  на  ее
bnknq`u.
  -- Мина...
  Она держала стопку тарелок и собиралась выйти.
  -- Да, дорогой?
  --  Я хотел спросить тебя, почему... Второй раз с тех пор, как мы
познакомились, я услышал, как во мне звенит колокольчик тревоги.
  -- Спросить меня о чем? Я пожал плечами.
  -- Так, ни о чем...
  -- Ну скажи...
  -- Да глупости.
  Она  вышла.  А  для  меня начался, как я  его  назвал,  период
размышлений. Или, точнее, период дедукции.



  Пока  она  заканчивала убирать со стола, я  не  сводил  с  нее
глаз,  представляя  ее  блондинкой, без очков,  в  более  модной
одежде.  Мне удалось создать образ, не имеющий ничего  общего  с
моей  женой. Я думал о ее совершенном теле. Оно-то,  по  крайней
мере, меня не обманывало... ЭТО БЫЛО ТЕЛО ОЧЕНЬ МОЛОДОЙ ЖЕНЩИНЫ!
  -- Нет, не убирай бутылку вина, Мина! Она улыбнулась.
  -- У тебя жажда?
  -- И очень большая!
  Это  была  правда. Я выпил залпом два стакана  бордо.  Это  не
утолило  жажду, но немного встряхнуло меня. Я думал одновременно
о  многих вещах, и мне было трудно свести их воедино. Так,  взяв
ее  очки, я обнаружил в них простые стекла. Она утверждала,  что
они фильтрующие, но это казалось маловероятным, так как ничто  в
ее  глазах не наводило на мысль о болезни. Этот вопрос об  очках
не  представлял большого интереса, но вместе с другими  уликами...
Вот  я  и употребил мерзкое слово. Улики! Улики собирают с какой
целью?  Чтобы доказать виновность. Итак, в чем виновата Мина?  В
том,  что она себя состарила... Такое обвинение вызвало бы смех  у
кого угодно! У кого угодно, но только не у меня!
  Я  пытался  понять, почему ей хотелось выглядеть старше  своих
лет.  Я  вспомнил, что в своем объявлении указал, что мне сорок.
Если это привлекло ее внимание, то было бы логично предположить,
что она пыталась соответствовать тому образу, который я искал. И
все-таки ей было сорок два года, ее бумаги это подтверждали!
  --  Ты еще не идешь спать, Поль? В ее голосе звучала просьба, и
я отбросил свои сомнения.
  Это была прекрасная ночь.



  На  следующий день Доминик завладел третьей комнатой, так  как
из-за правил приличия не мог больше спать в гостиной.
  Его  появление на втором этаже положило конец новому любовному
порыву   Мины.   Непосредственное   соседство   сына   буквально
парализовало   ее.  "Художник",  казалось,  был   полон   благих
намерений.  Он извинился передо мной и постарался принести  хоть
какую-то пользу, для начала занявшись работой в саду. Целый день
он  суетился возле дома, скашивая колючий кустарник и крапиву  и
переворачивая горы земли. К вечеру он был совершенно разбит.
  --  Для  человека  с  вывихом ноги вы неплохо  справляетесь!  --
посмеялся я. Он посвятил мне целую отповедь.
  --  Ладно,  Поль, не ехидничайте. Жалость -- слабакам...  Вы  хоть
видели, что я сделал с вашим пустырем?
  Я  вышел  вместе  с  ним.  В сумерках  поместье  действительно
выглядело   очень   красиво.  Пахло  свежескошенной   травой   и
bqo`u`mmni землей.
  --  Примите  мои поздравления! Вы еще не Ренуар, но  уже  почти
Ленотр!
  --  Да  прекратите  же смеяться надо мной!  В  глубине  души  я
предпочитал, чтобы жизнь била в нем ключом. Ему не шло играть  в
калеку. Этому парню нужно было суетиться, смеяться, двигаться.
  -- О, пойдемте, я покажу вам, что нашел, когда копал.
  Он потащил меня к куче камней.
  Нагнувшись,  он  что-то  поднял  и  протянул  мне   коричневый
флакончик конической формы с резиновой крышечкой. К флакону  был
приклеен  кусочек этикетки, и эта этикетка тоже красного  цвета.
На том, что еще оставалось от нее, виднелось "..Д". "ЯД"!
  --  Кажется,  я знаю, что это, -- произнес я. -- Этот флакон,  по
всей видимости, послужил для убийства женщины.
  -- Что?!
  Мы  возвратились, и я рассказал им историю Жермены  Бланшен  и
ее самоубийства, а также рассказал о найденном письме.
  -- Видимо, ее муж закопал флакон после окончания следствия.
  Мина открыла флакончик и понюхала жидкость.
  -- Ничем не пахнет.
  --   Значит,  мое  предположение  об  убийстве  подтверждается.
Владелец  гаража  убил свою жену ядом замедленного  действия.  Я
думаю,  что  он  влил часть этого яда в лекарство,  которое  она
принимала.  Когда он возвратился, она была уже  мертва.  Ему  же
оставалось  только  поставить флакон на видное  место.  Если  бы
жандармам пришла в голову мысль снять отпечатки пальцев с  этого
флакона,  то  они, без сомнения, не нашли бы отпечатков  пальцев
жертвы.
  -- О! Я вспомнила о своем лекарстве, -- подскочила Мина.
  --  Гм,  у  вас  есть  повод  для  беспокойства,  дорогая!  Она
рассмеялась и пошла в комнату за лекарством. Я же отнес флакон в
подвал и поставил его на полку, куда раньше положил письмо.
  -- Что вы думаете делать? -- спросил меня Доминик.
  -- По поводу чего?
  --    По    поводу   нашего   предшественника.   У   вас   есть
доказательства, которые могут привести его на гильотину.
  --  Только  улики,  а не доказательства.  И  к  тому  же  я  не
отношусь к поборникам справедливости.
  -- Подумать только, что этот тип считает себя в безопасности...
  --  Что мы об этом знаем? Человек, совершивший преступление, не
должен чувствовать себя в безопасности.
  Доминик  запустил  руку в свою светлую шевелюру  и,  казалось,
задумался.
  -- Это зависит... Я изумился.
  -- Зависит от чего, по вашему мнению?
  --   От  цели  убийства.  Я  допускаю,  что  можно  сожалеть  о
случайном   убийстве,   например   в   результате   драки    или
эмоционального    потрясения.   Но    продуманное,    выношенное
преступление равноценно работе. Я не мог прийти в себя.
  -- Вы сошли с ума?
  --  Нет,  Поль,  наоборот, я абсолютно в  трезвом  уме.  Почему
общество  мирится  с  массовыми  убийствами  во  время  войны  и
восстает   против  отдельного  преступления?  Каждое   поколение
переживает  огромные  кровопролития, бесполезные  в  большинстве
случаев. Это компенсируется минутами молчания и букетами  цветов
в  присутственных местах. Но если один человек устраняет другого
с  определенной  целью,  для определенного  результата,  то  его
раздирают на части!
  Мина  вошла со своим флакончиком. Она в мгновение ока  оценила
ситуацию  и увидела, что я глубоко шокирован необычными теориями
ee сына.
  -- В чем дело? -- спросила она.
  -- Доминик сторонник искусно продуманного преступления.
  -- Он шутит!
  Говоря  это,  она  бросила  на него  гневный  взгляд.  Взгляд,
который нельзя было предположить у такой женщины, как она.
  Парень   пожал  плечами.  Еще  один  ужин  прошел  в  холодной
атмосфере. Доминик проглотил кусок остывшего ростбифа и попросил
разрешения  пойти спать, ссылаясь на усталость.  Мина,  прилежно
отсчитывая капли, одобрительно кивнула. Мы молча закончили ужин.
С  наступлением  ночи мои мысли становились все более  мрачными,
мерзкие вопросы лезли в голову.
  -- Мы идем спать, Мина?
  -- Поднимайтесь... Я хотела бы вначале немного прибрать.
  Я  взял еженедельник и поднялся, ожидая ее прихода, и когда  в
коридоре послышались шаги, ласково позвал:
  -- Мина!
  Она  сделала  вид, что приняла это за "спокойной ночи"  и,  не
останавливаясь, хмуро бросила:
  -- Спокойной ночи, Поль!
  Затем  вошла  в  комнату, и я слышал, как в  замке  повернулся
ключ. Она действительно желала обойтись без моего визита и, судя
по резкому повороту ключа, хотела, чтобы я об этом знал.
  Злой,   разочарованный,  я  швырнул  еженедельник  через   всю
комнату.



  Я  уснул,  не  имея сил выключить электричество.  Естественно,
что  через час резкий свет лампочки разбудил меня. Выключив его,
сон  прервался, и я знал, что не смогу закрыть глаза  в  течение
ночи.
  Я  почувствовал  себя одиноким. Жестокая  тревога  точила  мою
душу.  Чтобы успокоиться, утихомирить охватившую меня панику,  я
встал  и,  крадучись, подошел к двери Мины. Машинально  повернул
ручку.  Делая это, я вспомнил, что она заперлась на ключ. Однако
мне  удалось  повернуть  ручку до упора,  и,  к  моему  большому
удивлению, дверь открылась. Я тихонько позвал:
  -- Мина! Это я...
  Но  мне  никто  не  ответил, и я не уловил  никакого  дыхания.
Тогда  я  включил  свет. Кровать была пуста.  Однако  на  кресле
лежала Минина одежда. Видимо, она была недалеко. В ожидании ее я
сел к трюмо.
  Я   нежно  гладил  тонкие  волоски  с  золотистыми  кончиками,
запутавшиеся   в   зубьях  расчески.   В   них   была   какая-то
таинственность.  Внезапно я быстро отдернул  руку,  так  как  их
прикосновение  стало мне отвратительно, но я  не  мог  объяснить
почему.
  Из-за  резкого  движения  я  опрокинул  Минине  лекарство,  но
поднял  его,  чтобы поставить на место. Это был  "Кардиолин".  Я
знал,  что  это,  так  как  в Бакуме один  из  моих  сослуживцев
принимал  его. Я даже помнил его тошнотворный запах.  Он  вонял,
как сточная вода.
  Чтобы  проверить свою обонятельную память, я открыл  флакон  и
поднес  к  носу... Он абсолютно ничем не пах. Это меня удивило.  Я
налил   капельку  бесцветной  жидкости  на  палец  и  попробовал
кончиком языка. ЭТО БЫЛА ПРОСТАЯ ВОДА!



  Вам, конечно, случалось наполовину проснуться посреди ночи из-
за  какого-то  шума  или  же  сна и  попытаться  снова  заснуть,
повторяя  себе, что на самом деле вы спите... Вы тихо  боретесь  с
реальностью,  но  понемногу  она  все  более  вырисовывается,  и
приходит момент, когда независимо от причины вы должны признать,
что покой кончился.
  В  этот  момент  со мной произошел аналогичный феномен.  В  ту
секунду,  когда я установил, что во флаконе простая жидкость,  я
действительно проснулся. Почти не желая этого, я освободился  от
Мининого  колдовства. Во всяком случае, от того,  что  теперь  я
называю ее колдовством.
  Все  необычные  детали,  до  этого момента  заставлявшие  меня
только  хмуриться, приобрели свое полное значение, и яркий  свет
осветил  мне  мозг. Да, свет... Безжалостный, резкий свет,  против
жестокости которого не могли бороться ни изворотливость ума,  ни
доводы сердца.
  Я  медленно  поставил флакон на трельяж и вышел в коридор.  До
меня  доносился  странный  шепот из  комнаты  Доминика.  Он  был
неразличимым, приглушенным и хриплым. Мина была у  своего  сына.
Не  знаю,  о  чем они говорили, но я многое дал  бы,  чтобы  это
узнать.  Я  решил,  что если этот ночной разговор  ускользал  от
меня, то другие станут более известными. В одно мгновение у меня
появилась холодная ясность ума и коварный план начал зарождаться
в голове.
  Зайдя  в комнату, я выключил свет, высоко поставил подушку  и,
скрестив руки на животе, начал думать.
  Все  это время меня окружала сплошная ложь. У Доминика не было
вывиха.  Мина  носила фальшивые, бесполезные очки.  Она  красила
волосы  в  седой  цвет, хотя на самом деле была блондинкой.  Она
притворялась,  что лечит сердце, которое не болело,  так  как  в
бутылочке с лекарством была вода.
  Это  была  видимая  ложь.  Та,  которую  можно  разоблачить  и
которую  я разоблачил! Но была и другая.., более скрытая,  более
серьезная.  Я  должен продолжать игру. Итак, Мина  уверяла,  что
любит  меня,  но на самом деле не любила. Она заверяла  в  своей
признательности и...
  Холодный  пот выступил у меня на лбу. Что означала история  со
страхованием жизни? Почему она оформила страховой  полис  в  мою
пользу?  Какая ловушка скрывалась за этим? И тут я  добрался  до
истины.  Она  была ужасна, и моя кожа догадалась  о  ней  раньше
меня. Это из-за нее меня пробрал ледяной пот.
  Полис  был  нужен  для  того,  чтобы  заставить  меня  сделать
завещание  в  пользу Доминика. Я был ошеломлен такой продуманной
махинацией.  Нужно  было,  чтобы  Мина  глубоко  разбиралась   в
психологии,  чтобы  действовать таким  косвенным  способом.  Она
раскусила   меня,   поняв,  что  я  человек   честный,   прямой,
откровенный.  Она  знала,  что я  расстроюсь,  узнав  о  ее  так
называемой болезни...
  Мне  было  совестно принимать этот полис, я хотел  его  чем-то
возместить.  И  СУЩЕСТВОВАЛ  ТОЛЬКО  ОДИН  СПОСОБ  ЭТО  СДЕЛАТЬ,
понимаете? К этому способу, который я должен был предложить сам,
она  подвела меня окольным путем. Да, ей ловко удалось  оставить
инициативу за мной...
  Я  с  трудом  проглотил слюну. Мое сердце  бешено  колотилось,
нарушая  тишину и оглушая меня своими ударами. С  того  момента,
как  Мина написала первое письмо, у нее в голове была лишь  одна
мысль: составить завещание в пользу сына. Итак, это сделано.  Но
и  тогда волосы встали дыбом у меня на голове -- я был всего лишь
на  двенадцать  лет старше Доминика... Из чего вытекало,  что  ПРИ
НОРМАЛЬНОМ  ХОДЕ СОБЫТИЙ моя кончина была бы не слишком  удалена
nr  его.  Значит, если эта женщина пошла на замужество со  мной,
чтобы  вырвать завещание, то она это сделала потому, что  знала,
ЧТО Я СКОРО УМРУ.
  Я  выпрямился  на  кровати, страх сдавил мою грудь.  Я  широко
открыл  окно.  Природа  спала  под светом  луны.  Вдали,  сквозь
раздетые  осенью ветви, поблескивал пруд, о котором  я  говорил.
Низко  нависшее  небо было покрыто мелкими облаками.  А  морской
ветер пах смертью.
  Смерть!
  МИНА  ЗНАЛА,  ЧТО  Я СКОРО УМРУ, ТАК КАК ОНА ПЛАНИРОВАЛА  МЕНЯ
УБИТЬ! ОНА И ЕЕ СЫН БЫЛИ УБИЙЦАМИ.
  Теперь,  когда с формальностями было покончено, я  должен  был
исчезнуть. Она не стала бы так просто продолжать платить большую
сумму страховки. В этот момент возле меня эти двое замышляли мою
смерть.  Но  убить меня было нелегко. Если моя смерть  покажется
подозрительной,  то подозрения неизбежно падут  на  них  как  на
наследников...
  Я  снова  лег,  сильно дрожа, меня охватил страх,  неизмеримый
страх. Не смерти, нет... Я боялся ИХ.
  Уснул  я  только  на  рассвете, когда на  фермах  закукарекали
петухи.



  Когда  я  спустился, Мина натирала воском мебель в салоне.  На
ней  был  передник,  как  у горничной,  придававший  ей  немного
фривольный  вид.  Она  улыбнулась  мне  со  счастливым  видом  и
поцеловала в губы. Через окно я заметил другого. Засучив  рукава
и распевая какую-то модную белиберду, он работал в саду.
  --  Ну что, месье лентяй, -- спросила Мина, -- вы знаете, который
час?
  -- Нет.
  -- Одиннадцать. Это называется нежиться в постели!
  --  Я  не мог сомкнуть глаз, -- пробормотал я, отводя глаза. Она
погладила меня по щеке.
  --  Тебе  не  хватало твоей женушки, Поль? У меня было  желание
укусить  ее  так,  как  одна собака кусает  другую,  но  она  не
обратила внимания на мой злой вид.
  -- Доми тоже не мог уснуть. Я думаю, это к грозе...
  -- Наверняка!
  --  Представляешь, у него вдруг начались кошмары, Доминик  стал
стонать. Я так разволновалась, что разбудила его.
  В  этот  момент  я  заколебался. Был солнечный  день,  в  небе
кричали  птицы.  Жизнь била ключом. Да, я засомневался  в  своих
ночных  выводах.  Не сочинил ли я макиавеллевскую  историю?  Или
плохой  роман ужасов? Тот факт, что она призналась, что  была  в
комнате сына, усиливал мои сомнения.
  --  Твой  завтрак готов. Хочешь, я накрою тебе в саду?  Там  ты
сможешь погреться на солнце.
  Разве  это  были  слова  женщины, собиравшейся  вас  убить?  Я
внимательно посмотрел на нее.
  --  Что  с тобой, дорогой? -- забеспокоилась она. -- Ты, кажется,
не в себе? Я был вынужден возразить.
  --  Да нет, Мина... Немного одурел, вот и все. Я поцеловал ее, но
уже был менее чувствителен к волнам ее тела, менее восприимчив.



  После  обеда Мина предложила мне прогуляться в деревню,  но  я
отказался,  сославшись  на усталость.  Она  ушла  одна.  Доминик
opndnkf`k   работать  в  саду,  с  совершенно  серьезным   видом
трогательным фальцетом он пел все ту же глупую песню.
  Оставшись  дома  один, я пошел на чердак  за  магнитофоном.  В
Африке я развлекался тем, что записывал на него шум леса,  песни
негров, зловещий шум воды во время сезона дождей. Здесь  же  эти
звуки казались мне мертвыми. Они потеряли свою душу.
  Магнитофон  был  в исправности, и у меня была  чистая  бобина.
Вооружившись  дрелью, я вошел в комнату Доминика.  Он  продолжал
работать  во  дворе. Я слышал, как время от  времени  он  стучит
лопатой о камень, очищая ее от корней или жирных комков земли.
  Я  просверлил дырку за лепным орнаментом, украшавшим  потолок,
просунул  шнур  от микрофона через отверстие и с помощью  зажима
прикрепил его к внутренней стороне орнамента. В каждом углу было
по нише. В одну из них, за букет искусственных цветов, я положил
микрофон. Не зная об этом, его невозможно было обнаружить. Кроме
того, нужно было очень внимательно искать.
  Поднявшись  на  чердак,  подсоединил микрофон  к  магнитофону,
поставил чистую бобину, включил аппарат в розетку и настроил его
на  запись. Затем повернул уровень записи до максимума, так  как
микрофон был очень удален. Я был наготове. Стоило только  нажать
на  нужную  кнопку  в определенный момент, и магнитофон  сделает
свою работу.
  Это  была неоригинальная хитрость, которой часто пользуются  в
шпионских романах, но я имел дело не со шпионским романом. То, с
чем  я  имел  дело, было гораздо серьезнее. Или меня  преследует
идея-фикс, которая отравит мне все удовольствие от жизни, или  я
действительно  поплачусь своей шкурой. В любом  случае  из  этой
ситуации  нужно  было  выпутаться, и не  имело  значения,  каким
способом.
  Я ждал вечера.



  Чтобы  увидеть... Да, ПРОСТО ДЛЯ ТОГО ЧТОБЫ УВИДЕТЬ ЕЕ  РЕАКЦИЮ,
я  предложил Мине пойти в мою комнату или в ее. На самом деле  у
меня  не  было  ни  малейшего желания заниматься,  любовью.  Она
отказалась, просто указав пальцем на третью комнату. Затем,  как
и накануне, закрылась у себя.
  Я  не раздевался. Потушив свет, усевшись в кресло возле двери,
сунул  сигарету  в рот, но не зажег ее и, стараясь  унять  вновь
охватившую меня дрожь, стал жевать крошки табака.
  Если  Мина  сказала  правду, то у нее не было  никаких  причин
идти  к  сыну  в  эту ночь. Но даже если она соврала,  то  я  не
понимал,  зачем ей нужно приходить к нему в это время,  когда  у
нее есть тысяча возможностей поговорить с ним днем.
  И, однако...
  Что-то смутно говорило мне, что она пойдет!
  Сигаретная  бумага прилипла к моим губам. Я нервно соскреб  ее
кончиком языка. Некоторая вялость притупляла мое восприятие. Сон
в  этот  вечер донимал меня. В полутемной комнате я  видел  свою
кровать,  и  мне  хотелось броситься в нее, как  в  воду,  чтобы
забыться на несколько часов.
  Не  знаю, сколько времени я просидел вот так в кресле,  борясь
со сном. Вдруг я услышал неуверенное поскрипывание. Удивительно,
как скрипит прекрасно смазанная дверь ночью.
  -- Ну вот, -- сказал я себе.
  Скользящие  шаги, о которых я скорее догадался,  чем  услышал,
приближались  к  моей  двери.  Я  старательно,  немного   громче
задышал,  делая  вид, что сплю. Скольжение,  а  может  это  было
xspx`mhe ткани, затихло... Послышался щелчок замка, скрип  дверных
петель.  И  затем чуть уловимое -- но я знал, что он раздастся  --
шушуканье...
  Тогда  я  открыл заднюю дверь, выходившую прямо  на  чердачную
лестницу,  не  опасаясь,  что меня  могут  услышать  из  комнаты
Доминика,  так  как  она  находилась в  другом  конце  коридора.
Однако, перед тем как подняться на крышу, я снял свои туфли. При
бледном свете, проникавшем через форточку, я включил магнитофон.
  Зеленый  огонек, показывающий интенсивность звука,  зажегся  и
начал мерцать в темноте. Это слова, которыми обменивались Мина и
ее сын, заставляли дрожать зеленый огонек. Охваченный волнением,
я  долго смотрел на него. Иногда он останавливался, затем  снова
начинал  мерцать, снова останавливался и снова начинал работать.
От всего этого хотелось выть...
  На  чердаке  было  душно, пахло пылью и  старыми  вещами.  Под
черепицей  нечем  было  дышать. Я возвратился  в  свою  комнату,
оставив магнитофон делать грязную работу стукача.
  На  этот  раз  вместо того, чтобы сесть, я подошел  к  окну  и
выкурил сигарету. Когда она догорела, я зажег другую. Так прошло
больше  часа.  Я  смотрел  на спящую  природу,  и  ночной  холод
заставлял меня дрожать. А может, это была тревога?
  Наконец  Мина возвратилась в свою комнату, и я снова  поднялся
на  чердак,  чтобы  выключить магнитофон. Мое  любопытство  было
таким  сильным, что я хотел прослушать запись сразу же,  но  для
этого   нужно  было  принести  аппарат  в  комнату  и  отключить
микрофон. А это был риск привлечь внимание Доминика.
  Терпение! Лучше дождаться завтрашнего утра.



  Трудно  представить  более  грустно-комическое  зрелище,  если
можно   так  выразиться,  чем  Мину,  с  сосредоточенным   видом
отсчитывающую капли воды в стакан с водой! Но самое невероятное,
что она еще нагло скорчила гримасу, поглощая это питье.
  -- Противно? -- спросил я.
  --   Ты   не  можешь  себе  представить.  Нет,  я  представлял,
представлял,  но  не показывал виду. Завтрак подходил  к  концу.
Доминику  уже  надоело  копаться в земле,  и  он  поставил  свой
мольберт в соседнем лесу, чтобы приступить к созданию очередного
шедевра.
  Я  встал  из-за стола. С тех пор как я открыл глаза, то  думал
лишь о магнитофоне и его таинственном содержимом. Я разнесу  его
внутренности, как копилку, чтобы вытряхнуть из него слова.
  -- Что ты собираешься делать утром, Поль?
  --   Хочу  навести  порядок  на  чердаке.  У  меня  еще   много
нераспакованного барахла в чемоданах.
  --  Что  тебе  приготовить  на обед, дорогой?  Ты  знаешь,  что
сегодня день мясника?
  -- Как тебе будет угодно...
  Не  о  такой  ли  жизни я мечтал? Не такие  ли  фразы  создают
впечатление безобидной и благополучной жизни? И однако...
  Она  подошла ко мне, чтобы поцеловать. Но я резко отстранился,
увертываясь от ее губ.
  -- Ты не хочешь поцеловать меня, Поль? Я сжал кулаки.
  -- Ну что ты...
  Ее губы не имели привычного вкуса.
  -- Ладно, -- вздохнул я, -- пойду поднимусь.
  К  счастью,  на  двери чердака была защелка, и я  не  опасался
быть  застигнутым врасплох. Дрожа, я включил магнитофон  и  стал
ждать. Аппарат бесстрастно начал крутиться с фразы:
  ".., о чем-то подозревает".
  Молчание, затем насмешливый шепот Доминика:
  "Ты думаешь?"
  Странный  шум,  который мог быть и поцелуем. И  звучный  голос
Мины (наиболее различимый) сказал:
  "Во всяком случае, будь осторожен, не противоречь ему..."
  Ему, то есть мне!
  Наступило более продолжительное, чем раньше, молчание.  Я  его
видел  по  зеленому индикатору. Оно проявлялось в  неподвижности
огонька.  А затем магнитофон воспроизвел звуки, но это  была  не
речь.  О нет! Только шум.... Шум, который я знал, который узнавал...
Звуки,  которым  я  вначале не поверил.  Звуки,  которые  издают
мужчина  и  женщина,  совокупляясь. Были слышны  скрип  матраса,
вздохи,  краткие восклицания... Прерывистое дыхание, поцелуи...  Вся
ярость неистовой любви.
  Я  не поверил своим ушам. И, однако, ошибки быть не могло. Это
прослушивание  было  невыносимым. Но, по мере  того  как  длился
небольшой  сеанс,  я понял другую ложь, объяснявшую  в  какой-то
степени все остальное: Мина не была матерью Доминика. Мина  была
совершенно  молодой  женщиной. Любовницей парня...  Она  присвоила
себе другое имя, чтобы выйти замуж. Вдвоем они пустились в самую
безрассудную  авантюру. Я женился на ком-то, кто не  существовал
или же ничего не знал об этом браке...
  После  звуков  любви  наступила долгая тишина.  Я  решил,  что
магнитофон  открыл  мне весь секрет, но в тот  момент,  когда  я
собрался его выключить, снова начался разговор:
  "Мне нужно возвратиться в свою комнату!"
  "Но у тебя еще много времени, моя крошка!"
  Его крошка!
  "Нет,  так  будет благоразумнее. У этого идиота  очень  чуткий
сон".
  Вы  не  поверите! Но это оскорбление было для меня  еще  более
невыносимым, чем все остальное. Продолжение я упустил, настолько
сильный  охватил  меня  гнев. Я должен был  перекрутить  бобину,
чтобы прослушать еще раз.
  "...  Нет, так будет благоразумнее. У этого идиота очень  чуткий
сон".
  "Возможно, если бы он застукал нас в процессе..."
  (Тут  следовало слово, которое правила приличия  не  позволяют
мне  повторить.)  ".., мы убедили бы его,  что  лечим  ревматизм
суставов".
  Она  засмеялась. Этот смех изобличил ее презрение ко  мне.  Он
был хуже всех бранных слов, отвратительнее.
  Доминик подлил масла в огонь:
  "Этот  парень,  наверное, совсем слепой,  если  верит  в  твои
сорок  лет Такая прекрасно сложенная мамочка! Сволочь! Наверное,
мама ему никогда не рассказывала..."
  Затем  раздался  страстный поцелуй,  тихий  шорох  открываемой
двери, которую она, видимо, приподняла, чтобы та не заскрипела.



  Я  вспомнил,  как  когда-то, очень давно, мама  взяла  меня  с
собой в магазин. Мне было около пяти лет. Я не заметил, что  она
остановилась возле какого-то отдела, и мы потеряли друг друга. Я
почувствовал  себя отчаянно одиноким в толпе,  где  каждое  лицо
походило на отвратительную маску. И вот впервые за многие годы я
ощутил  такое  же  смятение. Причиной  тому  была  магнитофонная
запись. После ее прослушивания мне показалось, что я второй  раз
потерял свою мать.
  Словно  автомат,  я поставил магнитофон на прежнее  место.  Он
вызывал  во  мне  чувство  стыда. Эта  квадратная  коробка  была
свидетелем всей глубины моей драмы, ее материальным воплощением,
такой же коварной, как она.
  Я  постарался взять себя в руки. В Африке я принимал участие в
сафари,  и  никакая опасность не могла заставить меня отступить.
Напротив,   она  доставляла  мне  своего  рода  наслаждение.   В
последнее же время сомнения изматывали мне нервы. Но теперь, все
узнав, спокойствие овладело мной как по волшебству. Я приютил  у
себя  негодяев,  стремившихся меня убить. Такова  была  реальная
ситуация.
  Я  сел на чемодан возле окошка и приоткрыл его, чтобы вдохнуть
немного свежего воздуха. Мне предстояло выбрать одно из решений:
либо  тотчас же их разоблачить и выдать полиции, либо ничего  не
говорить  и  ждать,  пока  они не начнут  действовать,  а  затем
спутать им карты.
  Моя порывистая натура подталкивала меня к первому решению,  но
гнев  и  унижение советовали подождать. Я понимал, что ожидание"
чрезвычайно  опасно. По-видимому, у этих негодяев  был  неплохой
план,  как  отправить меня к праотцам. Я рисковал стать  жертвой
собственного бездействия. Нужно было быть начеку.



  Во  мне  кипели  новые  чувства.  Моя  ярость  была  настолько
сильной, что вытеснила весь страх. Мне было наплевать на смерть,
лишь бы удалось отомстить, ведь у одураченного человека в голове
сидит только эта мысль.
  Спускаясь  по  лестнице, я чувствовал, как с каждым  шагом  во
мне  растут ненависть и самообладание. Войдя в комнату, где Мина
чистила овощи, я даже смог улыбнуться.
  -- Ну что, все разобрал? Я подошел к ней.
  --  Закончу  потом.  Только  что вспомнил,  что  договорился  о
встрече с механиком в гараже, чтобы сменить амортизаторы.  Очень
тороплюсь, обедайте без меня.
  -- Хочешь, я пойду с тобой, дорогой?
  --  Нет.  Тебе там будет скучно. Тем более что это на несколько
часов.
  Я  приподнял  ей  подбородок. Глаза у нее  были  необыкновенно
искренними.  Никогда  я еще не видел более спокойного  и  милого
лица.  Мина  вселяла в меня ужас и все-таки манила  к  себе.  Но
теперь  это  было иначе. Она манила к себе так, как арена  манит
тореро.
  --   Пока,  дорогая.  Кстати,  любимая,  надеюсь,  что  сегодня
вечером...
  Она улыбнулась, и что-то похотливое промелькнуло в ее лице.
  --  Прости,  Поль,  но присутствие сына... Скоро  он  вернется  в
Париж, вот тогда... Наберись терпения.
  Слушая  ее,  я  понял,  что это "скоро" не  сулит  мне  ничего
хорошего.  Тяжело вздохнув, как сильно расстроенный  человек,  я
ушел.



  Через   час   я   уже  был  в  нотариальной   конторе,   чтобы
аннулировать свое завещание. Затем продиктовал другое,  согласно
которому оставлял все свое имущество Африканским миссиям.  Кроме
того,  я  вручил  нотариусу  письмо с  пометкой  "Вскрыть  после
смерти", в котором изложил для полиции все удивительные события,
произошедшие со мной.
  Выходя   из   конторы,   я   был  абсолютно   спокоен.   Новые
распоряжения,   которые  я  сделал,  повлияли   на   меня,   как
успокоительное  лекарство.  Теперь,  если  со  мной   что-нибудь
случится,  ни Мина, ни ее сообщник не только ничего не  получат,
но и попадут в скверную историю.
  Чтобы  это  отметить, я отправился в кафе и выпил  подряд  две
порции виски, совершенно не заботясь о своей печени. Впрочем,  я
достаточно оберегал ее в последнее время, чтобы она простила мне
эту выходку.
  Виски   благотворно  подействовало  на   меня.   Я   еще   раз
проанализировал ситуацию. Итак, у меня было доказательство того,
что  Мина  не была Анной-Марией Гризар, на которой я  официально
женился.  Следовало прежде всего выяснить, кем же  она  была  на
самом  деле и существовала ли где-нибудь женщина с таким именем.
Но  для  этого  мне нужны были время и полная  свобода.  Что  же
сделать,  чтобы получить и то и другое, не вызвав  подозрений  у
Мины?  Хитрая  бестия  уже почувствовала  напряженность  в  моем
отношении к ней, не зря же она давала наставления Доминику.
  И  тогда  мне в голову пришла идея. Я отправился  на  почту  и
послал   Бертону,   своему  помощнику   по   Бакуме,   следующую
телеграмму:
  ЖЕНИЛСЯ.  НУЖНО АЛИБИ ЧТОБЫ СМЫТЬСЯ. ЖДУ ТЕЛЕГРАММУ С  ВЫЗОВОМ
В БАКУМУ НЕСКОЛЬКО ДНЕЙ. ДРУЖЕСКИ ТВОЙ.
  Естественно,  что  я  указал  свой  адрес.  Потом   хорошенько
пообедал в солидном ресторане и перед возвращением решил сходить
в   кино.  Но  фильм  показался  мне  совершенно  идиотским,   а
приключения  героя блеклыми по сравнению с моими.  Не  дожидаясь
конца, я ушел.



  Телеграмма  от  Бертона  пришла на  следующий  день  во  время
завтрака. Молодец, быстро же он все провернул.
  СГОРЕЛИ  АРХИВЫ. НЕОБХОДИМО ТВОЕ ПРИСУТСТВИЕ. ОТПРАВИЛ  ЗАПРОС
МИНИСТЕРСТВО ОБ ОПЛАТЕ. СРОЧНО ВЫЕЗЖАЙ.
  БЕРТОН.
  Это  известие свалилось на всех как снег на голову. Как только
я  прочитал  телеграмму. Мина и ее (чуть было не  сказал  "сын")
невольно   посмотрели   друг   на   друга.   Вид   у   них   был
раздосадованный. Такая реакция показалась вполне естественной по
отношению ко мне, и они ее не скрывали.
  -- Поедете? -- спросила Мина.
  --   Это   необходимо.   Но  успокойтесь,   дорогая,   я   буду
отсутствовать всего две недели.
  Эти  негодяи  снова  обменялись огорченными  взглядами.  Дрожь
пробежала  по  моему телу. Боже мой! Значит, они  решили  убрать
меня до этого срока! Мне стало плохо. Плохо от такой жизни...  Эта
атмосфера  внезапно  показалась мне  невыносимой.  Я  вскочил  и
выбежал  в  сад,  чтобы хоть там вздохнуть полной  грудью.  Мина
догнала меня.
  -- Тебе плохо, Поль?
  --  Я  ужасно расстроился из-за этой поездки. Нет ни  малейшего
желания возвращаться туда.
  -- Тебя вынуждают ехать?
  --  Нет,  но это вопрос совести. Если сгорели архивы,  то  моим
преемникам приходится туго, только я могу им помочь.
  -- Значит, ты едешь?
  -- Да.
  -- Когда?
  --  Завтра  утром...  В половине первого есть  самолет  из  Орли.
Msfmn только позвонить в министерство.
  -- Я так огорчена, Поль.
  -- Ну уж, наверное, меньше, чем я.
  --  Не  говори  так, любимый. Эта разлука мне очень  неприятна.
Знаешь, как я привязалась к тебе.
  Еще  мгновение -- и я влепил бы ей пощечину. Каким-то чудом мне
удалось совладать с собой.
  -- Постараюсь вернуться побыстрей.
  -- Ты не можешь отложить поездку на два-три ДНЯ?
  --  Нет. И потом я хочу как можно быстрее покончить с этим. Она
слегка приподняла брови.
  -- Ну что ж...
  Я   пошел   собирать  вещи.  Потом  позвонил  в  министерство.
Говорить о поездке пришлось в присутствии Мины. На другом  конце
провода  служащий ничего не понимал. Вскоре он  разозлился,  так
как  мои  ответы  совершенно  не  вязались  с  его  недоуменными
вопросами.
  --   Хорошо,  --  говорил  я,  --  раз  все  готово,  я  улечу  в
шестнадцать  двадцать...  Прекрасно,  заберу  деньги  и  билеты  в
министерстве к обеду. Спасибо...
  Я  положил  трубку.  Этот  тип, по-видимому,  принял  меня  за
сумасшедшего.
  --  Ну  вот,  --  произнес  я,  --  все  улажено.  И  тогда  Мина
предложила мне прогуляться к пруду. Вначале я отказался, но  она
стала настаивать.
  --  Поль,  дорогой,  ты  ведь  не откажешь  мне  в  этом  перед
отъездом?
  Я  уступил, понимая, что за ее настойчивостью что-то  кроется.
Скорее всего они попытаются прикончить меня до отъезда. Все  мое
существо  ощущало опасность. Я был ужасно напряжен. Как  же  они
это   сделают?  Ведь  моя  смерть  должна  выглядеть  совершенно
естественной. Как разрешат они эту головоломку?
  Я   чувствовал,   что  они  уже  что-то  придумали...   Пока   я
разговаривал по телефону, они о чем-то совещались. С тех пор оба
выглядели  успокоенными, как это бывает после  принятия  важного
решения.
  Я взял себя в руки. Моя голова была совершенно ясной.
  "Смотри  в  оба,  Поль. Будь начеку... До завтрашнего  утра  они
постараются  тебя убрать. Они хитры и дьявольски изобретательны.
И ИХ ДВОЕ! Не забывай об этом..."
  Я  обнял  Мину  за талию, и мы углубились в  лес.  Мы  шли  по
направлению к пруду обычным маршрутом, но тут я подумал, что она
могла это использовать и устроить какую-нибудь ловушку.
  -- Пойдем в другое место, Мина. Мне надоел этот стоячий пруд.
  -- Как хочешь, Поль.
  Нет,  не  то...  Значит,  не сейчас, не на этой  прогулке,  если
только  она  не  собирается застрелить меня  из  пистолета,  но,
честно  говоря,  эту  гипотезу можно  было  отбросить.  Мы  шли,
разговаривая,  но оба были весьма рассеянны. Она думала  о  том,
как меня убить, а я -- как спастись. Это была жестокая игра. Игра
не хуже, чем в Самых страшных фильмах Голливуда.
  Мы шли по опавшим листьям.
  -- Как долго будет тянуться без тебя время, Поль...
  -- У тебя же есть сын, Мина.
  -- Конечно, но это другое...
  --  Чем  вы будете заниматься в мое отсутствие? Мое отсутствие!
Эта  стерва  думает, что оно будет длиться вечность,  а  уж  она
найдет, чем заняться.
  -- Вы останетесь здесь или...
  --  Я думаю, что мы поедем в Париж. Это будет хорошим предлогом
dk того, чтобы Доминик там остался, не правда ли?
  -- Возможно...
  Мы  прошли километра два-три по извилистой дорожке. Поднимался
туман, предвещая наступление ночи, и мы вернулись в дом.
  Я размышлял...
  "Это  должно было произойти не во время прогулки. Однако  Мина
на  ней  очень  настаивала. Следовательно, им было нужно,  чтобы
Доминик остался в доме один. Значит, это ничтожество что-то  тут
состряпало... Что? Яд? Но для этого не нужны особые приготовления.
И  потом  это  рискованно.  У  них нет  времени  отравлять  меня
постепенно, а внезапная смерть привлечет внимание полиции.  Нет,
это  не  яд...  Что-то более действенное! Что-то внезапное  и  что
должно показаться естественным... Несчастный случай!"
  Размышляя  таким  образом, я вошел в свою комнату.  Ничего  не
тронуто.  Глупо,  но  я  проверил  даже  кровать,  будто   можно
прикончить человека, заставив упасть с такой высоты. Все было  в
порядке. И, однако, пока нас не было, Доминик что-то приготовил.
Я сразу понял это по его бегающим глазам.
  Когда  мы вернулись, он занимался своей мазней. Какая  ирония!
Он  рисовал натюрморт. Что же он сделал? Как все это произойдет?
Я  рыскал  по  всему  дому в поисках хоть  какого-нибудь  знака.
Пытался  поставить себя на их место. Если бы я хотел убить  Поля
Дютра, то как бы за это взялся? Напрасно я ломал себе голову,  у
меня не было ни одного подходящего решения.
  -- За стол! -- услышал я Мину.
  Я  решил есть осторожно и только те блюда, которые будут  есть
и   они.  Следует  остерегаться  и  хлеба,  так  как  Мина  сама
раскладывает  его  по тарелкам. Нужно быть осторожным  с  вином,
которое она не пьет. Если Доминик от него откажется, то и  я  не
должен к нему прикасаться.
  Я  пошел  в ванную мыть руки, и только благодаря этой  обычной
гигиенической  привычке  обратил внимание  на  несколько  черных
пятен  на облицовочной плитке. Это были следы грязи, оставленные
во  время мытья рук. Сначала я подумал, что это краска,  но  как
раз  в  этот  момент  вошел  Доминик. Его  руки  были  испачканы
красным. Я пошел взглянуть на его картину. Черного цвета на  ней
не было...
  После  того  как  Доминик  помылся,  я  снова  проскользнул  в
ванную.  Пятна грязи по-прежнему были на стене. Проведя  по  ним
пальцем,  я  увидел, что это смазка. Для меня  она  стала  лучом
света: машина! Эта сволочь копалась в моей машине!
  Мина снова закричала:
  -- Мужчины! За стол!
  Я  присоединился  к  ним в столовой. Какая прекрасная  вещь  --
брак!  Вот  уж  действительно я себя чувствовал менее  одиноким!
Садясь за стол, я очень любезно предложил:
  --  Я  подумал, что раз вы собираетесь вернуться  в  Париж,  то
завтра утром мы можем поехать все вместе.
  Доминик слегка вздрогнул. Он был слишком импульсивен и  владел
собой не так хорошо, как Мина. Казалось, он раздумывает над моим
предложением.
  --   Нет,   Поль,   --  заявила  она.  --  Мы  поедем   автобусом
послезавтра. Перед отъездом я хочу навести в доме порядок.
  --  Полно,  никакого  беспорядка  нет,  а  вещи  можно  собрать
быстро.
  -- Я еще не закончил картину, -- подал голос Доминик.
  --  И  потом,  --  отрезала  Мина, -- мне  будет  слишком  тяжело
расставаться  с  вами в Париже, а здесь я буду  думать,  что  вы
уезжаете недалеко...
  Доминик рассмеялся. Она смерила его ледяным взглядом.
  --  Что  это  тебя так развеселило? Он оцепенел,  потом  провел
рукой по взлохмаченной шевелюре.
  --  Твои  слова, мама... Недалеко! Подумать только -- Убанги-Шари!
Итак, я угадал! Опасность ждала меня в машине.



  Я  завел  будильник на шесть часов утра, но,  не  сомкнув  всю
ночь глаз, был на ногах уже в четыре. Наспех одевшись и стараясь
не шуметь, спустился в гаражи.
  Я  не  очень  силен  в механике, но не сомневался,  что  легче
всего спровоцировать аварию с помощью рулевого управления. Здесь
я  и  стал  искать и правильно сделал, так как быстро обнаружил,
что руль развинчен. При первом же резком повороте он остался  бы
у меня в руках. Доминик на это и рассчитывал. Он прекрасно знал,
что  я  всегда  выжимаю  газ до упора.  Скверную  штуку  он  мне
подстроил! Я схватил гаечный ключ, собираясь исправить  поломку,
но  тут  мне  в  голову пришла великолепная идея... Главное  --  не
вызвать у них подозрений. Поэтому я оставил все как есть и пошел
принимать ванну.
  Прощание  было  трогательным. Эти  двое  поистине  великолепно
владели собой. Они разыграли самую лучшую комедию, какую я когда-
либо  видел.  А потаскуха Мина даже вручила мне на  память  свой
платок,  попросив носить его поближе к сердцу. Я поблагодарил  и
поцеловал ее. Доминик пожал мне руку и, грустно наклонив голову,
заявил:
  --  Дайте-ка я вас поцелую, Поль. Право же, я огорчен,  что  вы
уезжаете.
  Мина выдавила слезу и тоже меня поцеловала.
  Я  недоумевал.  Неужели у этих людей не было никакой  совести?
Они  отправляли меня на смерть с ужасающим спокойствием  и  явно
испытывали садистское удовольствие, разыгрывая свою комедию.
  Я  завел  мотор,  бросил  на заднее  сиденье  чемодан,  сделал
прощальный  жест рукой и тронулся с места. Я бы солгал,  сказав,
что  мне  не было страшно. Крайне неприятно вести машину,  зная,
что  руль  держится на волоске. Обычно я срывался с  места,  как
ураган. И сейчас, чтобы не вызвать подозрений, я проделал то  же
самое.  К  счастью, перед домом дорога была прямой. Я  помчался,
готовый в любую минуту нажать на тормоза, и , едва касаясь руля,
избегал любого резкого движения. Достигнув конца прямого отрезка
пути,  я  плавно  притормозил и чрезвычайно  осторожно  вошел  в
поворот, который спасал меня от глаз преступников. Затем  поехал
очень  медленно,  держась ближе к краю дороги. Вот  промелькнуло
кафе  Валентины.  В последнее время я совсем  забыл  эту  добрую
толстуху. Она как раз стояла в дверях, и я помахал ей рукой.
  Проехав  еще метров пятьсот, я остановился. Достав из  кармана
гвоздь,  я  воткнул его в шину переднего колеса и  спустил  его.
Затем достал запаску и тоже спустил. После этого я изо всех  сил
потянул  за ниппель, чтобы вырвать его и таким образом оправдать
непригодность колеса.
  Я  действовал методично и четко, как автомат. Взяв чемодан,  я
зашагал назад к харчевне.
  -- Что случилось? -- спросила хозяйка.
  --  Представьте себе, проколол колесо. Хотел заменить его, но и
запаска  оказалась  абсолютно негодной.  Кажется,  через  десять
минут будет автобус?
  -- Да.
  --  Повесьте флажок. Будьте любезны, когда я уеду, позвоните ко
мне  и  предупредите моих. Пусть Доминик заберет машину,  она  в
пятистах метрах отсюда.
  -- Хорошо. Что будете пить?
  -- Рюмку мускаде.
  Она  поставила две рюмки. Мы чокнулись, стараясь  не  смотреть
друг  на друга. До моей женитьбы между нами установились простые
дружеские отношения, теперь же их не было.
  -- Как дома? Нормально?
  -- Да, все прекрасно.
  -- Счастливы?
  -- Это слишком громко сказано.
  --  Она кажется милой... Даже слишком... Женщины умеют оценить друг
друга  лучше,  чем  мы. Я не показал виду, что  понял  смысл  ее
замечания.  В этот момент просигналил автобус, так как  водитель
издали заметил зеленый флажок. Я вышел.
  --  Надеюсь  на  вас,  Валентина. До  скорого...  Заняв  место  в
автобусе, я почувствовал облегчение. Мне удалось ускользнуть  от
смерти, и, поверьте, я испытывал огромное удовлетворение.



  Прибыв  в  Париж, я взял такси и поехал в Орли, в баре  наспех
написав  Мине письмо, объясняя, что со мной случилось в  дороге.
Мое  послание  было  переполнено  любовью.  В  душе  я  смеялся,
представляя,  как вытянутся у них физиономии.  Может  быть,  они
поверят в судьбу?
  Отправив   письмо  из  аэропорта,  я  вернулся   в   Париж   и
остановился  в  маленьком тихом отеле возле  Лионского  вокзала.
Меня ждала серьезная работа.



  По  правде  говоря, я не очень-то представлял, с какого  конца
начать.  Я боялся сделать неверный шаг или же вызвать подозрение
у  полиции.  Мне  совсем  не  хотелось,  чтобы  это  дело  стало
достоянием  гласности и закончилось судом. Я  был  убежден,  что
перед тем, как что-то предпринять, необходимо объективно изучить
ситуацию.
  Я  вырвал  лист из блокнота, взял ручку и, лежа на  животе  на
гостиничной  койке,  стал делать записи,  украшая  их  забавными
рисунками  в  этой безликой, обычной комнате, почувствовав  себя
освобожденным  от  Мининого  колдовства.  Эти  стены  с  обоями,
вздувшимися  от  сырости,  защищали  меня  надежней,  чем  стены
крепости. У меня было достаточно времени, чтобы изучить и решить
непростую задачу.
  Итак,   что  мне  известно?  Мужчина,  достоверность  личности
которого  я  не мог ставить под сомнение, так как  он  собирался
стать  моим  наследником,  -- это Доминик  Гризар.  Официально  я
женился  на  его матери, но, поскольку Мина была его любовницей,
то  где  же  была  его настоящая мать? Она была жива,  иначе  ее
вычеркнули  бы  из списков актов гражданского  состояния.  Ну  и
проблема!
  У   меня   мелькнула  мысль  обратиться  в   частное   сыскное
агентство, но совсем не хотелось никого вводить в курс дела. Тут
я вспомнил, что мадам Гризар (я предпочитал теперь называть Мину
так)  была не вдовой, а в разводе. Следовательно, ее первый  муж
был жив. Направив поиски в этом направлении, я мог не опасаться,
что  будет  обнаружена странная пара, остановившая на  мне  свой
выбор.
  У  меня  не  было  ни  малейшего доверия к  частным  конторам,
специализирующимся  на адюльтерах, так как  их  главной  заботой
было  вытянуть из вас максимум денег за минимум сведений,  но  я
bqe-таки  решил  прибегнуть  к услугам  какого-нибудь  солидного
агентства. И тут я вспомнил, что один из моих школьных товарищей
заведовал отделом префектуры в полиции. Немного поколебавшись, я
отправился к нему.
  Он  принял  меня сразу же, как только служащий отнес  ему  мою
визитную  карточку. Это была наша первая встреча  за  пятнадцать
лет..
  У него появился живот и исчезли волосы.
  --  Ужасно  рад  тебя  видеть, -- вяло произнес  он,  протягивая
пухлую, ухоженную руку преуспевающего служащего.
  -- Я тоже виноват, Винсент.
  -- А знаешь, ты совсем не изменился!
  -- Ты мне льстишь!
  -- Да нет же! Вот только немного похудел.
  -- Не могу сказать того же о тебе.
  Мое  замечание  его не обидело. Напротив, он с удовлетворением
погладил  свой  живот,  которым гордился не  меньше,  чем  своим
продвижением  по  службе.  Мы вкратце рассказали  друг  другу  о
прожитой жизни, после чего он незаметно посмотрел на часы.
  --  Послушай,  Винсент, я к тебе по делу...  Он  ждал  этого  как
человек, привыкший к просьбам.
  --  Я  как Диоген, старик: ищу человека. И вот подумал, что  ты
бы мог подсказать мне, куда обратиться.
  -- Человека? -- слегка удивившись, переспросил он.
  -- Да.
  -- Зачем?
  --  Этот  парень  должен  моей  семье  приличную  сумму.  Я  не
надеюсь, что он заплатит спустя столько лет, но мне хотелось  бы
все-таки поговорить с ним.
  Он  вооружился  ручкой,  придвинул к  себе  стопку  устаревших
циркуляров, на обратной стороне которых делал записи.
  -- Говори, я слушаю.
  --  Речь идет о некоем Эваристе Гризаре. Я не знаю ни его  даты
рождения, ни, конечно же, адреса. Могу добавить, что он  женился
на  мадмуазель Анне-Марии Мопюи, от которой имеет сына по  имени
Доминик. Вот и все.
  Записав, Винсент встал, давая понять, что разговор окончен.
  --  Дай мне свой адрес, сведения получишь к концу дня, если  не
будет осложнений.
  -- Так быстро?
  -- А чем, по-твоему, мы тут, в полиции, занимаемся?
  Я  оставил адрес отеля, и мой приятель, казалось, был удивлен,
что  я остановился в таком третьеразрядном заведении. На этом  я
распрощался  и отправился в кинотеатр, чтобы немного  отвлечься.
Но  не  так-то  просто  было прогнать мысли,  роившиеся  в  моей
голове. Они походили на жучков-точильщиков, которые, проделав  в
древесине ходы, остаются там навсегда.
  Я  смотрел  фильм,  но  кадры мельтешили  перед  глазами,  как
развевающийся разноцветный флаг. Действие ускользало от меня, и,
выходя,  я  не  смог  бы  сказать, была ли актриса,  исполнявшая
главную  роль,  блондинкой или брюнеткой  и  хромал  ли  молодой
герой.
  Пообедав  в  рыбном ресторанчике, я вернулся в гостиницу.  Она
показалась  мне  менее  уютной,  чем  днем.  Никогда  еще  я  не
чувствовал  себя  таким разочарованным. Судьба сыграла  со  мной
злую  шутку, подстроив эту женитьбу. Только теперь я  пожалел  о
своей жизни в Бакуме. Нужно было остаться там, наплевав даже  на
печень.  Париж  был мне невыносим. Я чувствовал себя  совершенно
опустошенным, сломанным.
  Но  на  свою судьбу я злился даже больше, чем на Мину и на  ее
fhcnkn. Конечно, я был зол на нее за то, что она надругалась над
моей искренностью, верностью. Я был человеком простым и цельным.
Эта стерва открыла мне настоящую любовь, и вот за несколько дней
все  рухнуло.  Я стал еще более одинок, и, кроме  того,  у  меня
появилось  чувство, будто я настолько всем мешаю, что все  хотят
меня убить.
  Я  понимал,  что  мое  существование  невыносимо  для  Мины  и
Доминика. Моя жизнь встала между ними и моими деньгами, и они не
остановятся,  пока  не получат своего, если, естественно,  я  не
опережу  их. Но для этого нужно хорошо подготовиться.  Поскольку
теперь  я  знал  все  и  располагал временем,  я  не  спеша  мог
продумать и осуществить свою месть.
  Внезапно  мне захотелось выпить. С тех пор как у меня заболела
печень,  со мной это случалось крайне редко. Я зашел в ближайший
магазинчик  и  обрадовался,  увидев бутылку  ирландского  виски,
которое, как мне казалось, было наиболее удобоваримым.
  В  гостинице,  наполнив  до  краев стакан  для  полоскания,  я
залпом  выпил этот необычный напиток. Он подействовал  на  меня,
как  удар  в челюсть. Я тут же свалился на кровать и, измученный
бессонницами и волнением, уснул как убитый.



  Звонок  телефона прервал мой сон. Это был даже  не  звонок,  а
какое-то  дребезжание, просверлившее мне все  мозги.  Я  вскочил
весь  в поту, обезумев от чувства неизбежной опасности. На ощупь
схватил  трубку, так как в комнате было темно, и только мигающая
вывеска на улице зеленоватыми сполохами освещала ее.
  Я услышал голос дежурной:
  -- С вами говорят из префектуры полиции.
  В  моей голове был сплошной туман, я нервничал и никак не  мог
выбраться из густой пелены, мешавшей ясно мыслить. Мне  хотелось
окунуть  голову  в  холодную воду, но было  уже  поздно:  низкий
грубый голос спросил:
  -- Месье Поль Дютра?
  -- Да.
  -- Я говорю по поручению месье Винсента.
  -- А, очень рад.
  Я  делал  неимоверные усилия, чтобы хоть что-то понять.  Самое
простое и обычное слово вдруг теряло для меня всякий смысл.
  -- Это по поводу человека, которого вы разыскиваете...
  -- Да-да...
  --  Эварист  Гризар  живет в Руане, в новых рабочих  кварталах.
Минутку,  вот  его  точный  адрес:  улица  Бартелеми-Жонке,  14.
Записали?
  Я совершенно ничего не записал, но все же ответил:
  -- Да.
  -- Хорошо, до свидания.
  Сделав  усилие,  я пробормотал слова благодарности  и  повесил
трубку.  Затем без сил упал в кресло. Печень снова принялась  за
свое. У меня было сильное головокружение, вокруг вое плясало.
  Прошло  минут  пятнадцать, пока я, наконец, смог подняться.  С
трудом  дотащившись  до  ванной, я  позвонил  в  регистратуру  и
попросил принести эффективное лекарство, которое обычно принимал
в  таких  случаях.  Ожидая, я записал  на  полях  газеты:  улица
Бартелеми, 14. Забыв конец адреса, пытался его вспомнить,  но  в
моей памяти был провал, и каждое усилие вызывало прилив тошноты.
  На следующий день я отправился в Руан.



  Это  был  современный дом со всеми удобствами, как  говорят  в
народе.  Он  выглядел  неплохо, так как был  еще  новый,  но  по
некоторым  признакам было заметно, что вскоре он  превратится  в
довольно убогое жилище.
  Позвонив,  я  услышал  женский  голос,  что-то  напевающий  из
репертуара  Тино  Росси.  Женщина пела правильно,  но  настолько
гнусаво,   что   я   улыбнулся.   Вдруг   вокальные   упражнения
прекратились,  и  дверь открылась. Передо мной стояла  маленькая
толстушка  с  сигаретой  в зубах, ни на минуту  не  прекращавшая
орудовать  картофелемолкой. Ей даже в голову не пришло  отложить
ее  перед  тем, как идти открывать, и на линолеуме уже появились
желтые пятна картофельного пюре.
  -- Вам чего?
  -- Месье Гризара, пожалуйста.
  Она  оглядывала  меня с видимым беспокойством,  мой  приличный
костюм явно смущал ее, принимая за страхового инспектора или  за
кого-то еще, от кого можно было ждать неприятностей.
  -- Зачем он вам?
  -- По личному делу.
  Это  ей  не  понравилось. Она нахмурилась, и на  ее  небольшом
круглом лице появилось упрямое выражение, делавшее ее похожей на
болонку.
  --  Можете  поговорить со мной, я его жена. Он неожиданности  я
вздрогнул,  но быстро сообразил, что она не могла  быть  матерью
Доминика.
  --  Ну что ж, дело не слишком важное.. Я налоговый инспектор. У
меня есть вопросы по поводу.., его первой жены.
  -- Входите.
  Она    провела   меня   в   небольшую   столовую,    вероятно,
использовавшуюся в исключительных случаях. И не успел  я  войти,
как пышка спросила:
  -- Она вышла?
  Я едва сдержался, чтобы не показать своего удивления.
  -- Откуда? -- спросил я как бы в растерянности.
  --  Ну,  из психушки, черт возьми. Врачи же говорили,  что  она
неизлечима.
  Это   открытие  сразу  же  прояснило  для  меня  многие  вещи.
Естественно, что при таких обстоятельствах Мине не  трудно  было
присвоить себе имя настоящей Анны-Марии Гризар.
  --  Именно  по  этому поводу мне и нужно кое-что  уточнить.  Ее
давно изолировали?
  --  Гм,  через  несколько лет после замужества с Эваристом.  Не
возражаете, если я закурю?
  Я  улыбнулся.  В  этом  мире все было  перевернуто.  Я  поднес
зажигалку.  Толстушка  сразу  же  почувствовала  себя  в   своей
тарелке.
  --   Представляете,  какой  это  был  подарочек  для  мужчины?!
Сумасшедшая! У нее были ужасные припадки, она хотела убить его и
мальчишку. Познакомившись с Эваристом после того, как его первую
упекли,  мы  понравились  друг другу  и  решили  пожениться.  Но
оказалось,  что это чертовски сложно, так как не очень-то  легко
развестись  с  полоумной. Нам потребовалось  почти  десять  лет,
чтобы все уладить.
  -- Где она сейчас?
  --  В  Эксан-Провансе. Они в то время жили на Юге. Я  встретила
Эвариста  в  Марселе, в кино... Мне было глубоко наплевать  на  ее
личную жизнь.
  -- Как называется эта лечебница?
  --  Не  знаю.  Окружная больница. Не думаю, чтобы их  там  было
lmncn! Она была права.
  -- А ребенок?
  Тут она явно смутилась, ее маленькое круглое лицо покраснело.
  --  Эварист доверил его матери жены. А потом.., знаете, как это
бывает? Потерял из виду. Такова жизнь! Когда заново строишь свое
гнездо...
  Я  прекрасно  представлял, что произошло. Этой толстухе  вовсе
не  хотелось  воспитывать  сына  сумасшедшей.  Она  сделала  все
необходимое,  чтобы поставить крест на прошлом  своего  мужа.  В
конце концов, я не мог ее осуждать. Теперь я знал то, что хотел.
  -- Ну что ж, спасибо. Мне остается только...
  Но она не собиралась просто так меня отпустить.
  --  А  все же для чего вам эти сведения? Один ее маленький глаз
блестел  от  любопытства, а другой был прищурен  из-за  дыма.  Я
быстро нашел подходящее объяснение.
  --  Видите  ли,  сын  месье  Гризара уже  работает  и  подлежит
налогообложению,  понимаете? Нам необходимо знать  его  семейное
положение.
  -- А вы не могли узнать об этом от него? Она меня раздражала.
  --   Я   инспектор,  мадам  Гризар.  А  инспектор  должен   все
проверять. Был очень рад познакомиться.
  Я  вышел,  точно зная, что моя законная жена царапает  ногтями
стены  в приюте для умалишенных. Итак, я женился на сумасшедшей.
Когда я говорил себе, что Мина и Доминик подстроили мне скверную
шутку, то даже не подозревал, до какой степени это было правдой.
  Для  очистки  совести я позвонил в больницу  в  Эксан-Прованс,
выдав  себя за Гризара. Если бы это было не на Юге, я, возможно,
и  не  получил  бы  никаких сведений по телефону,  но  там  люди
доверчивые, и я попал на женщину с резким акцентом. Она сказала,
что  у  бедняжки  мадам Гризар все по-прежнему. Этого  мне  было
достаточно.  Я  поблагодарил ее. Мне просто хотелось  убедиться,
что моя жена Анна-Мария Гризар все еще в заточении.



  Теперь у меня было что выложить моим милейшим друзьям.  Я  мог
не  только  расстроить их планы, но и навести  на  них  полицию.
Правда,  если  не  удастся  доказать,  что  они  покушались   на
убийство, то их обвинят лишь в присвоении чужого имени. Пустив в
ход  весь  свой шарм. Мина выпутается из этого дела, отделавшись
несколькими месяцами тюрьмы, не больше. А это слишком  мало  для
женщины,   которая  так  обманула  мужчину  и  подготовила   его
убийство. Я все-таки предпочитал подождать. Это было рискованно,
но  будь  что будет. Речь шла о моей жизни, но это было  уже  не
важно. Если мне удастся обвинить их в покушении на убийство,  то
это  сполна оплатит мои бессонные ночи и жестокие разочарования.
Вот только хватит ли у меня терпения и силы воли, чтобы ждать?
  Я  сел в поезд, идущий в Париж, и, несмотря на свои намерения,
сразу  же  отправился  к ним домой. Поднимаясь  по  лестнице,  я
придумал  хороший предлог, сказав им, что остановился в  Марселе
из-за  недомогания и что это позволило мне послать к  черту  всю
администрацию. Таким образом, мы возвратимся к прежней  жизни  и
они возобновят свои попытки меня убить.
  Но  на  мой  звонок  никто не ответил. Наверное,  они  еще  не
приехали  из  Роншье. Для очистки совести я решил  поговорить  с
консьержкой и правильно сделал. Она сказала, что мадам Гризар со
своим  сыном  вернулись накануне и уехали  буквально  за  десять
минут  до  моего  прихода. Мина попросила консьержку  немедленно
пересылать  им  всю  корреспонденцию до востребования  в  Канны.
Наверное,  моя лжесупруга и мой настоящий пасынок  (ведь  он  им
deiqrbhrek|mn  был) не теряли ни минуты, чтобы получше  провести
время. Естественно, что то напряженное состояние, в котором  они
находились последние две недели, утомило их.
  Пользуясь  случаем,  я  спросил у  консьержки,  давно  ли  они
поселились  в  этом доме. Она сказала, что это произошло  совсем
недавно,  а квартиру им сдал жилец, уехавший на время в Америку.
Именно  это я и предполагал, понимая, что Мине не так-то  просто
разыгрывать  из себя сорокалетнюю женщину. Слишком тяжелой  была
эта роль для молоденькой девушки.



  Я  долго  бродил по улицам Парижа, совсем сбитый с толку.  Что
делать  дальше?  Передо  мной открывалось  столько  возможностей
выйти   из  тупика!  Можно  было  немедленно  подать  в  суд   и
расторгнуть  брак,  а  потом  отправиться  куда-нибудь  в  более
счастливые места, чтобы забыть о своих злоключениях. Можно  было
послать  телеграмму  и  попросить их вернуться,  а  затем  ждать
продолжения  событий. Я также мог приостановить это дело,  чтобы
немного  передохнуть.  И все же я выбрал  четвертый  путь,  тот,
который вел на Юг.
  В  тот  же  день я сел в мягкий вагон, который  повез  меня  в
Канны. Не знаю, что толкнуло меня поступить именно так.
  Может быть, дьявол?



  Я  люблю  путешествовать не ради красот,  а  ради  преодоления
больших  расстояний.  Для меня поездки --  настоящий  отдых.  Вас
уносит   вперед  выбранное  вами  и  управляемое  кем-то  другим
средство  передвижения,  и  вы не  можете  повлиять  ни  на  его
скорость, ни на направление. Все, что осложняет жизнь,  остается
позади. И вы, наконец, можете стать самим собой.
  Во  время этого путешествия, пока поезд, покачиваясь,  шел  по
рельсам,  я  еще раз проанализировал свой случай. Это  слово  не
слишком сильное, так как то, что со мной произошло, представляло
собой   случай.  Итак,  однажды  два  коварных  существа  решили
разработать план, чтобы завладеть состоянием третьего  человека,
которого  они  пока  не  знали. И судьба  захотела,  чтобы  этим
несчастным  избранником оказался я. Да, мне было не по  себе  от
того,  что  какая-то  невидимая  рука  указала  им  на  меня.  Я
содрогался  от  ужаса,  думая о том,  сколько  всего  необычного
должно   было  произойти,  покидая  службу  в  Бакуме,   покупая
заброшенный дом, чтобы скука привела меня к мысли о женитьбе и я
дал объявление, текст которого попался на глаза Мине. Между мною
и   ней  судьба  построила  мост  из  тысячи  фатально  спаянных
конструкций.
  Я  подумал, что если бы Мина действовала одна, то достигла  бы
цели. Виноват был Доминик. Это из-за него я все начал проверять,
анализировать. Но теперь хозяином положения стал я, ведя игру по
своему  усмотрению.  Вот  только... Вот  только  моя  партия  была
слишком  сложной. У меня на руках были козырные карты, но  я  не
знал толком, как ими распорядиться.
  Наконец я уснул глубоким сном под мерное покачивание поезда.
  В  Каннах  ничто  не напоминало об осени. Город  искрился  под
солнцем. Выходя из здания вокзала, я чувствовал себя удивительно
хорошо.  Давно я не испытывал такого блаженства. С  чемоданом  в
руке  я  на  минуту  остановился под пальмой, чтобы  насладиться
бесконечной синевой неба. Воздух опьянял.
  Вдруг  я  подумал, что они где-то здесь, рядом, и моя  радость
hqo`phk`q| под солнцем. Я остановился в первом же отеле, который
попался  на  пути. Мне очень хотелось принять душ и основательно
поесть.  Получив и то и другое, я вновь пришел в замешательство.
Что  делать  дальше? Искать их? Свалиться как снег на  голову  и
обрушить  на них все те ужасные слова, которые давно переполняли
меня? Я вышел из гостиницы и побрел в сторону пляжа.
  Народу   было   немного.   Несколько  престарелых   англичанок
распластали  под  солнцем  свои бесформенные  телеса.  Мальчишки
бегали,  перебрасываясь цветным мячом. Где-то в конце  пляжа  из
гнусавого динамика неслась к горизонту неаполитанская песня.
  Я  взял  шезлонг  и  сел в стороне, заложив  руки  за  голову.
Именно  в  этот момент все и произошло. Помню все до  мельчайших
подробностей.  Я смотрел на море, на плывущий белый  пароход,  и
мне  казалось, что он шагает по воде, как пелось в песне. Именно
шагает,  а  не  скользит, забавно переваливаясь с боку  на  бок.
Честно  говоря,  я  думал  только  об  этом,  как  вдруг  увидел
Доминика.  Он  прошел  так  близко,  что  можно  было   к   нему
прикоснуться.  Доминик был в голубых шортах  и  громко  хохотал.
Рядом  с  ним шла очаровательная девушка. Блондинка с лучезарной
улыбкой.  Прошло  несколько секунд, пока я сообразил,  что  этим
восхитительным созданием была Мина. Такая, какой я и представить
себе  не  мог. Мина, вновь обретшая свои золотые волосы, зрение,
блеск. Мина, снова ставшая молодой.
  С  тех  пор  как  я  узнал,  что она лжет,  то  часто  пытался
воссоздать  ее  естественный  облик,  отбрасывая  все,  что   ее
старило.  Но  у существа, которое получалось в моем воображении,
не  было и доли такого изящества, грациозности, блеска.  От  нее
исходило сияние.
  Обнявшись,  они  прошли мимо меня. Поглощенные своей  любовью,
они  ничего не замечали. Подавшись вперед, я смотрел  им  вслед.
Дикое желание волновало мне кровь. Я вспомнил нашу близость. Так
вот  почему  она  сразу же покорила меня.  В  образе,  созданном
Миной,  я  угадал  ее  истинную  натуру.  Теперь  я  понимал  ее
стремление  как  можно  быстрее избавиться  от  маски  серьезной
женщины,  которую она носила в Роншье. Должно быть,  она  просто
задыхалась под панцирем почтенной мамаши.
  Я  смотрел  вслед  удалявшемуся силуэту. На Мине  был  цельный
купальник  желтого цвета, а копна волос отсвечивала золотом.  Ей
было  не  больше двадцати пяти лет. Как краска и очки смогли  ее
так  преобразить?! Было что-то еще. Что-то более  действенное  и
простое:  она  жила  жизнью своего персонажа. Она  действительно
превратилась  в скромную и серьезную сорокалетнюю женщину.  Сила
воли преобразила ее больше, чем вся актерская бутафория.
  А  я,  идиот,  обладая ею, даже не догадывался  о  том,  какое
сокровище  держал в руках! Я занимался любовью с самой  красивой
девушкой,  какую только можно вообразить, принимая ее за  зрелую
женщину!
  Я  был  вне  себя.  Я хотел ее в прошлом, понимаете?  Я  хотел
вычеркнуть  из  жизни  те  мгновения, которые  провел  с  ней  в
блаженстве, чтобы пережить их по-другому. Мне было наплевать  на
то,  что  она  хотела меня убить, да и сейчас этого  хочет.  Моя
любовь стала неистовой, лишив меня рассудка.
  Я  долго  сидел  в шезлонге, бесчувственный к коварно  жалящим
лучам солнца. Из динамика все еще неслась слащавая музыка, а  от
маленького белого корабля осталась только мачта на горизонте.  В
который  раз  от  сознания  своего  одиночества  мне  захотелось
завыть. Я поднес кулак к зубам и так в него впился, что заболела
челюсть.



  Пробыв  в Каннах неделю, все это время, вооружившись огромными
темными очками в роговой оправе и кепкой с большим козырьком,  я
почти  не  покидал  пляжа.  Они ни  разу  не  обратили  на  меня
внимания,  так  как я предусмотрительно держался поодаль.  Купив
бинокль,  я  увлеченно следил за всеми их действиями и  жестами.
Они  любили  друг  друга.  Что-то удивительно  невинное  было  в
забавах этих двух преступников.
  Я  им завидовал. Мне так хотелось принять участие в их детских
играх,  закричать, схватить Мину за талию и повалить  на  теплый
песок.  Я  представлял, как приятно коснуться  своей  щекой  ее,
несмотря на прилипшие к коже песчинки. И чем больше меня терзало
это желание, тем больше я ненавидел Доминика.
  До  сих  пор  я  относился к нему, как жертва к  обидчику,  но
теперь  я  ненавидел его, как обманутый муж ненавидит  любовника
своей жены. Его существование было для меня невыносимым. Наконец
я  понял:  ничто  в  мире не доставит мне большей  радости,  чем
исчезновение этого типа.
  Постепенно  я  разработал  план  действий.  План   еще   более
коварный,  чем  их.  Если бы он удался а я был  уверен,  что  он
удастся, -- Мина стала бы моей. Я навсегда подчинил бы ее себе. И
тогда  уже я бегал бы за ней по берегу моря, разбрызгивая  белую
пену.



  В  тот  же  день (его нужно отметить как черный) я позвонил  в
контору   нотариусу,  который  продал  мне  поместье  в  Роншье.
Представившись, я сказал, что обнаружил в доме несколько  ценных
вещей,  забытых  прежним владельцем, и попросил дать  его  новый
адрес,  чтобы  отослать их. Нотариус порылся в своих  бумагах  и
сообщил, что Бланшен живет теперь в Марселе, в Рука-Блан.
  Всего  два часа езды на автобусе отделяли меня от толстяка.  Я
увидел  в этом знамение судьбы и на следующий день отправился  к
нему.



  Это  был  премиленький  домик в тупике  Исмаэль.  Одноэтажный,
оштукатуренный  под  охру дом, покрытый черепицей  и  окруженный
цветущим  садом. К деревянной калитке был прикреплен  золотистый
колокольчик. Я качнул его, и тоненькое позвякивание  сообщило  о
моем приходе.
  Бланшен  сидел  в кресле и читал иллюстрированный  журнал.  Он
принимал  солнечную  ванну,  справа  от  него  стоял  стакан   с
аперитивом.  Не  успел  я войти, как из  дома  вышла  женщина  с
продовольственной сумкой в руке. Это была рыжая толстуха лет под
пятьдесят  с  великолепной грудью. У нее был вид  той,  кем  она
была, -- шлюхи! Увидев меня, бывший владелец бензоколонки опустил
журнал   и  нахмурил  брови.  Что  касается  женщины,   то   она
набросилась  на  меня словно разъяренная консьержка,  увидевшая,
что ей пачкают лестницу.
  --  Что  вам  надо? -- закричала она, совершенно не  заботясь  о
правилах приличия.
  Ничуть  не  смутившись, я указал на Бланшена,  который  просто
прилип  к  своему  плетеному креслу. Что-то  вроде  беспокойства
промелькнуло  на  его  лице.  Он  оказался  еще  толще,  чем  на
фотографии,  которую я видел, да и сального, желчного  выражения
лица она передать не могла.
  --  Я  бы  хотел поговорить с месье Бланшеном. Это я купил  его
дом в Роншье. Она смягчилась.
  --   Вот  как,  очень  приятно.  Извините,  что  оставляю  вас:
тороплюсь за покупками.
  Я  не только ее извинил, но и чрезвычайно обрадовался, что она
уходит. Тут подошел Бланшен.
  --  Рад познакомиться с вами, месье Дютра. Мы пожали друг другу
руки.  Ладонь у него была холодной. Видно было, что он  все  еще
обеспокоен.   Белки   его  глаз  имели  желтоватый   оттенок   и
отвратительные прожилки, на которые неприятно было смотреть.
  Обведя глазами его владения, я сделал одобрительный жест.
  --  Теперь понятно, почему вы уехали из Солони. Для рантье  нет
лучшего места, чем Юг. Он вяло улыбнулся.
  -- Это так, -- признал он. А вам нравится.., там?
  -- Очень.
  --  Так  что случилось? -- промямлил он, избегая смотреть мне  в
глаза.
  Его   дородная   матрона  только  что  вышла,   и   золотистый
колокольчик,  покачиваясь  на  шнуре,  позванивал  ей  вслед.  Я
улыбнулся,  так  как  был  уверен, что выбрал  правильный  путь,
больше  не сомневаясь, что Бланшен убил свою жену. И все же  то,
что я собирался ему сказать, было довольно щекотливо.
  Поскольку я не отвечал, он пригласил меня в дом. Комната  была
маленькая,  но мило обставленная. Здесь стояла старая прованская
мебель, а стены были обиты цветастой тканью. Я сел в кресло. Мое
молчание тяготило меня, но еще больше беспокоило его.
  -- Вы... Вы хотели о чем-то спросить?
  --  Нет,  месье  Бланшен.  Я  сказал так,  чтобы  удовлетворить
любопытство вашей второй жены.
  Я  сделал  акцент на слове "второй", и его лицо стало зеленым,
как яблоко.
  -- Ну и...?
  Внезапно  моя  решительность улетучилась, как у  актера  после
первой реплики.
  --  Месье Бланшен, поговорим как мужчина с мужчиной, ничего  не
скрывая и не обращая внимания на резкость слов.
  -- Хорошо...
  --  Прекрасно.  Хочу сообщить вам следующее: мне известно,  что
вы убили свою первую жену.
  Сказав  это,  я достал из кармана сигарету и уверенным  жестом
поднес  ко  рту. Мне нужно было произвести впечатление.  Бланшен
стоял передо мной с весьма жалким видом. Кожа висела на нем, как
мокрая  тряпка.  Рот,  полный  слюны,  был  приоткрыт,  а   язык
беспомощно трепыхался.
  -- Это... Это ужасно, -- запротестовал он.
  --  Безусловно,  месье Бланшен, но я оставляю за другими  право
судить вас.
  Казалось,  что  он постарел лет на сто, так потрясли  его  мои
слова.
  -- Месье, вы... Это не так... Я...
  Я зажег сигарету и глубоко затянулся дымом.
  --  Зачем  протестовать, месье Бланшен? Если бы у меня не  было
доказательств,  я бы к вам не пришел. Крик вырвался  из  глубины
его души:
  -- Каких доказательств?!
  --  Вы  отрезали  последние  прощальные  слова  вашей  жены  от
письма, которое она вам написала. Он был сражен.
  -- Но...
  --  Вы  забыли  уничтожить это письмо. Оно у  меня.  В  полиции
сохранилась записка, не трудно будет соединить две части в одну.
Кроме  того,  обрабатывая землю в саду, я нашел флакон  с  ядом,
которым вы убили ее. Если произвести эксгумацию...
  Он  сел,  глядя  на  меня так, словно я  исчадие  ада.  В  его
противных   слезящихся  глазах  был  не  гнев,  а   недоверчивое
изумление.  Он  никак не мог понять, что происходит.  В  течение
многих недель он, видимо, просыпался по ночам, боясь последствий
своего преступления. И вдруг однажды утром ощутил необыкновенное
чувство  освобождения. Ему показалось, что он недосягаем.  Людям
свойственно  думать, что время оберегает их от опасности,  тогда
как, наоборот, оно почти всегда работало против них.
  И   вот  я  стоял  тут,  перед  ним,  спокойный  и  уверенный.
Вооруженный одним клочком бумаги, я нарушил его вновь обретенный
покой.
  Прошло  около  трех минут, а мы не произнесли  ни  слова.  Моя
сигарета  догорела,  я положил ее в пепельницу  и,  не  доставая
пачку  из  кармана, взял другую. Бланшен высунул  свой  мерзкий,
отвратительный  язык и провел им по толстым, бледным  губам.  Он
решился заговорить. То, что он издал, было больше похоже на стон
животного, чем на человеческий голос.
  -- Сколько?
  Наконец-то его мозги зашевелились. Он решил, что раз я  пришел
к  нему,  а  не передал свои находки в полицию, то речь  идет  о
шантаже.  Я  ответил  не сразу. Приближался самый  ответственный
момент.  Несчастный  толстяк посмотрел в окно.  Он  боялся,  что
вернется жена. Я догадывался, что она была его карой. Стоило  ли
так дорого платить за свободу, чтобы отдать ее в руки тирана? Он
повторил более отчетливо:
  -- Сколько?
  Я  раздавил  свою  вторую сигарету рядом с  первым  окурком  и
пригладил волосы, чтобы унять дрожь в руках.
  -- Это будет дорого, Бланшен.
  -- Сколько?
  Он  думал только об этом. Вся его жизнь свелась к семи  буквам
одного слова -- сколько. Хватит ли у него денег, чтобы купить мое
молчание?  Сколько? Видимо, это СКОЛЬКО грохотало в его  голове,
как набат. СКОЛЬКО!
  Я ошеломил его.
  --  Я  намного богаче вас, Бланшен, но в жизни главное --  иметь
не много денег, а иметь их достаточно.
  Он явно был сбит с толку.
  -- Что же тогда вам надо?
  --   Поговорим  откровенно.  В  моем  окружении  есть  человек,
который  мне  очень  мешает. Вы --  убийца,  я  --  нет.  Если  вы
устраните этого человека, я отдам вам письмо и вы никогда больше
не услышите обо мне.
  Он затряс головой.
  -- Нет, нет, нет!
  Я  знал, что в данный момент все зависит от моей реакции. Один
неверный шаг или лишнее слово и он откажется наотрез. Я встал.
  --  Ну  что ж, -- негромко сказал я, -- в таком случае бесполезно
продолжать нашу беседу.
  Я  вышел  из  комнаты,  пересек  солнечный  треугольник  перед
дверью,  толкнул  деревянную калитку. Видимо, звон  колокольчика
отозвался леденящим звуком в сердце Бланшена. И не только в его,
но  и  в  моем. Я пошел по дорожке, обсаженной цветами,  в  этот
момент раздался его несчастный голос:
  -- Эй!
  Я продолжал идти вперед: не следовало сразу же уступать.
  -- Эй, месье Дютра!
  На  этот  раз  я остановился, и Бланшен догнал меня.  Пока  он
бежал,  я  подумал:  какой  же он маленький  и  как  его  фигура
напоминает  грушу. У меня возникло неприятное чувство,  будто  я
p`g{cp{b`~ комедию со старым актером.
  -- Ну что? -- спросил я, когда он поравнялся со мной.
  -- Не уходите так...
  --  Но,  дорогой,  я  ухожу, потому что нам  не  о  чем  больше
говорить.   После   такого..,   важного   разговора   невозможно
обмениваться банальностями.
  Он  пританцовывал на своих коротеньких ножках, и его  обвислые
щеки  колыхались из стороны в сторону, придавая  ему  гротескный
вид.
  -- Что вы собираетесь предпринять? -- пробормотал он.
  -- Это мое дело.
  -- Вы донесете на меня?
  --  Подумаю.  В  настоящий момент.., бумаги находятся  у  моего
нотариуса.  Признаюсь,  это  не в моем  характере  --  заниматься
доносительством.
  Казалось, он вздохнул свободнее, но я быстро продолжил:
  --  Вот  только в данном случае речь идет не о доносе. Оказывая
на  вас давление, месье Бланшен, я взял на себя моральное  право
наказать вас. Это стоило мне больших усилий, понимаете?
  Он понимал плохо, но боялся.
  -- То, что вы требуете, невозможно! Я посмотрел на него.
  --  Если  бы  это  было невозможно, я бы к  вам  не  пришел.  Я
человек достаточно рассудительный.
  -- Но это же безумие!
  Он  меня  раздражал.  Время шло, а мы увязали  в  болтовне.  Я
схватил его за пуговицу на вязаном жилете.
  --  Послушайте меня хорошенько! Убийство вашей жены  тоже  было
безумием.
  Он прошипел "тес" с таким испуганным видом, что я улыбнулся.
  --  И  безумием намного более опасным, чем то, о котором  прошу
я, потому что оно могло привести вас на гильотину.
  Он жалобно охнул и буквально обмяк.
  --  Поймите  же  наконец, то, что я от вас хочу, требует  всего
лишь  ловкости. Вас никогда не заподозрят, так как убийцу выдают
связи  с  жертвой.  Вы же жертву не знаете, между  вами  нет  ни
малейшей связи. Вы просто станете случайным исполнителем.
  Он  покачал  головой.  Это было не  отрицание,  но  еще  и  не
согласие.
  --  Вы  ничего  не  понимаете,  дорогой  Бланшен,  продолжал  я
нападение. -- Вам кажется, что я воспользовался ситуацией,  тогда
как,  наоборот,  сложившееся положение вещей -- прямой  результат
того, что ему предшествовало. Вы решили, что совершили идеальное
преступление, но это не так, раз кто-то (в данном случае я)  его
раскрыл. В таком виде спорта не бывает ничьей. Есть победитель и
побежденный.  Вы  проиграли и за свой  поступок  должны  понести
наказание. Если вас приговорит суд, то вы останетесь без головы,
если  я-то  будете приговорены к совершению еще одного убийства.
Так  наказывают  детей, укравших варенье: их  заставляют  съесть
еще.
  Он явно заколебался. Внезапно его щеки перестали трястись.
  -- Пойдемте.
  Мы  вернулись  в столовую. Через открытое окно я  видел  птиц,
резвившихся в блестящих листьях лавра.
  -- Итак? -- спросил Бланшен. Это была полная капитуляция.
  -- Возьмите карандаш и сами запишите его имя и адрес.
  Он  послушался.  Пот капал с крыльев его носа.  Я  продиктовал
сведения о Доминике, затем снова взял его за пуговицу жилета.
  --  А  теперь  послушайте меня, Бланшен. У вас  полная  свобода
действий. Единственное, что от вас требуется, это то, чтобы  все
было кончено за неделю. Ясно?
  Он закивал головой.
  -- Да, но... Мне все же хотелось бы знать... Как...
  --  Если  бы  я  был на вашем месте, то не ломал бы  голову,  а
застраховал  бы  на все случаи жизни свою машину,  развинтил  бы
немного трансмиссионный вал и в один прекрасный момент на виду у
всех,  на  всей  скорости налетел бы на интересующее  вас  лицо.
Действуя открыто, вы избежите множества осложнений. Ну, составят
протокол, в худшем случае временно лишат прав и.., все!
  Больше   я   не  хотел  настаивать.  В  конце  концов,   пусть
выпутывается сам!
  --   Как   только   мне  станет  известен..,  результат   вашей
деятельности, я отправлю письмо. До свидания.
  Я  заметил,  что  пуговица от жилета  осталась  в  моей  руке,
положил ее на стол и произнес:
  -- Извините!



  Признаюсь,  что,  вернувшись в Париж, я был  в  растерянности,
потратив  столько сил, чтобы убедить Бланшена, но теперь,  когда
он   согласился,  я  прекрасно  осознавал  свою  виновность.   Я
становился  убийцей.  Конечно  же,  у  меня  были  уважительные,
смягчающие  обстоятельства,  а  сам  Доминик  заслуживал   своей
участи,  но  это  ни  в  коей мере не оправдывало  того,  что  я
собирался через посредника убить человека. Все оказалось гораздо
серьезнее,  чем  я думал вначале. Однако стоило мне  представить
Мину,  настоящую  Мину, сияющую и прекрасную, как  все  сомнения
улетучивались.
  Мне  хотелось насладиться своей местью и при этом  извлечь  из
нее  выгоду. Я это заслужил. Разве не было у меня в самом начале
этой   невероятной   истории  самых  благих   намерений?   Самых
возвышенных?  Теперь  же  из жертвы я  превратился  в  поборника
справедливости, что было правильно и логично.



  Я  еще  раз  телеграфировал своему приятелю  в  Бакуму  текст,
который тот должен был послать от моего имени, чтобы сообщить  о
возвращении.  Затем  провел два дня в  Париже,  пытаясь  немного
забыться,   избавляясь   от   чувства   ущемленного   самолюбия,
терзавшего  меня  до  визита к Бланшену. Безотрадная,  неистовая
любовь, которую вызывала во мне Мина, возбуждала меня. Я  завоюю
ее, как только устраню Доминика. Неизбежность триумфа опьяняла.
  Вернувшись  домой на автобусе после полудня, я открыл  калитку
и чуть было не заколебался. Ничего не изменилось. Если бы я хоть
немного  сомневался в своем здравом уме, то подумал бы, что  мне
приснился страшный сон.
  Мина  была  здесь,  на веранде, такая, какой  я  ее  увидел  в
первый  раз: с седыми волосами, в очках, с легкими морщинами  на
веках,  ради которых она должна была щурить глаза. Она  казалась
воплощением  покоя  и семейного счастья. Ну, настоящая  картинка
для иллюстрированного журнала!
  Мина  пришивала оборку к занавеске. Я остановился на  дорожке.
Она подняла голову, и бесконечная радость осветила ее утомленное
лицо. Отложив работу, она быстро сбежала по ступенькам веранды.
  --  Поль!  Наконец-то ты здесь, любимый! Я прижал  ее  к  себе,
теперь  зная,  какое сокровище скрывалось под фальшивым  обликом
солидной  женщины. Я думал о ее совершенном гибком  теле,  о  ее
Юном   лице.  Да,  это  --  сокровище!  Сокровище,  которое  пока
принадлежит не мне, но скоро...
  Я поцеловал ее в губы. От нее пахло клубникой.
  -- Мина, девочка моя... Посмотришь, как мы будем счастливы.
  -- Ты хорошо съездил?
  -- Прекрасно.
  -- Очень устал?
  -- Да, немного... У вас все нормально?
  -- Да. Знаешь, время без Тебя тянулось так долго!
  -- Правда?
  Она лгала с чудовищной самоуверенностью.
  -- Ну конечно. Ты не веришь?
  -- Вы все время были здесь?
  --  Нет, Доминик захотел навестить приятеля в Каннах и настоял,
чтобы я поехала с ним.
  Я  оценил  ее ложь. Она все учла и даже предусмотрела,  что  я
могу заехать к ним в Париж перед тем, как вернуться домой.
  -- В Каннах!
  --  Да,  это  была  идея  Доминика. Ты же его  знаешь.  Начинал
узнавать,  по  крайней мере. Доминик подошел,  одетый  в  черные
брюки и вызывающе красную рубашку.
  -- А вот и путешественник! Привет, Поль, все нормально?
  Мы пожали друг другу руки.
  --   Мама  вам  уже  рассказала?  Мы  бездельничали,  пока   вы
кочевали.
  Я  смотрел, как он разговаривает, двигается, смеется, и  думал
о  том,  что его смерть уже близка. Нужно было только  отправить
его в Париж.
  -- Вижу, вижу. Хорошо развлекались?
  -- О, какие там развлечения! Так, просто провели время.
  -- Неплохо загорели.
  --  Вы  находите? Октябрьское солнце слабовато даже  на  берегу
моря.
  Мина приготовила по поводу моего приезда обильный стол. Я  был
так  рад  снова  увидеть ее, что охотно сел за  стол  и,  только
расправляя на коленях салфетку, услышал где-то вдалеке звоночек,
извещающий об опасности. Раз они решили убить меня до отъезда  и
это  им не удалось, то они, конечно же, собираются покончить  со
мной  сейчас. Я почувствовал свою смерть... Она была здесь, в этой
комнате.  Она  дремала, как кошка у огня, и ждала меня.  Смерть,
тщательно продуманная, спланированная, подготовленная, прекрасно
знающая, что ей делать...
  -- Да, кстати, вы забрали тогда мою машину?
  -- Конечно, а что с вами случилось?
  --  Разве  вы не видели? Напоролся на гвоздь. Руль разболтался,
я  остановился и увидел, что спустило левое переднее  колесо,  а
когда  собрался  его заменить, то обнаружил, что  и  запаска  не
лучше. Хорошо еще, что вот-вот должен был подойти автобус.
  -- Что же случилось с запаской?
  -- Ниппель оторвался.
  --  Ну и невезуха! Надо же было так влипнуть! Доминик понимающе
посмотрел на Мину.
  -- Да уж, -- пробормотал он, -- еще немного, и вы бы влипли...
  Мне хотелось его задушить.
  Мина  принесла спаржу. Она положила вначале себе,  потом  мне,
затем  Доминику. Значит, можно есть. Потом протянула мне соусник
с острым соусом.
  -- Пожалуйста, Мина, после вас. Она встряхнула головой.
  -- Нет, я ем спаржу с лимоном.
  -- Я тоже, -- торопливо вставил Доминик.
  Я  взял ложку соуса и уже собирался обмакнуть туда спаржу, как
вспомнил,  что  накануне моего отъезда у  нас  на  завтрак  были
`prhxnjh  и  оба  ели  их  с  острым  соусом.  Я  заставил  себя
равнодушно спросить:
  -- Как, вы не любите острый соус, Мина?
  -- Нет, у меня от него изжога...
  Это  была  явная ложь. Я размышлял... Почему они решили отравить
меня сейчас? Это было рискованно. Впрочем, нет. Они думали,  что
я  действительно приехал из Африки. Там моя печень вполне  могла
разыграться.  Конечно,  доза,  которую  я  проглочу,  не   будет
смертельной,  так  как  они  надеются  свести  со   мной   счеты
постепенно.  Вначале появятся симптомы... Мина  настоит,  чтобы  я
обратился  к  врачу.  Тот узнает, что у меня когда-то  начинался
цирроз  печени,  а  так как я снова побывал  в  Убанги,  болезнь
обострилась...
  --  Вы ничего не едите, Поль, -- заметил Доминик... В остром соусе
вкус   той   гадости,  которую  они  подсыпали,  должен   меньше
чувствоваться.
  Доминик  посмотрел на свою "мать". По этому взгляду  я  понял,
что угадал правильно. Мой долгожданный час настал...
  --  Я  вот  думаю...  улыбаясь сказал я.  Мина  положила  обратно
спаржу, которую собиралась поднести ко рту.
  -- Думаете о чем, Поль?
  -- Что за яд вы туда положили?
  Она  была  великолепна: не вздрогнула, даже бровью не  повела,
только побледнела, но тотчас же милейшая улыбка расцвела  на  ее
губах.
  -- Вам не нравится этот соус, Поль?
  -- Я бы предпочел его не пробовать.
  Говоря  эти  слова,  я  не спускал глаз с  Доминика.  Он  тоже
побледнел,  а  глаза у него налились кровью. Он боялся,  но  его
ярость была сильнее страха.
  --  Что  вы  несете, Поль? -- наконец произнес  он  сквозь  зубы
металлическим голосом. И тут я нанес ему сокрушительный удар.
  --  Кстати,  Доминик,  раз  вы были  в  Каннах,  то,  наверное,
навестили свою мамочку в Эксан-Провансе?
  Последовавшее  за  этим  молчание  сполна  оплатило  все   мои
переживания,   бальзамом   пролилось   на   душу,    истерзанную
ненавистью.  Мина  застыла,  словно  пораженная  током.  Что  же
касается ее лжесына, то он сидел с открытым ртом, а его  горящие
ненавистью глаза потухли.
  Я   же  действовал  с  нарочитой  беспечностью.  Взял  спаржу,
обмакнул  в  лимонный  сок,  который приготовила  себе  Мина,  и
тщательно пережевал.
  --  Вы были правы, Мина, -- заявил я. -- С лимоном это прекрасно.
Вы поделитесь со мной всеми этими кулинарными хитростями?
  Доминик, стушевавшись, промямлил:
  -- Что это за история, Поль?
  --  Криминальная, -- отпарировал я, -- или почти. Мина, хочу  вам
признаться, что вы мне больше нравитесь со светлыми волосами и в
желтом купальнике.
  Каждая моя брошенная фраза добивала их все больше.
  --  Сказать  вам  честно, Мина? Я не ездил в  Бакуму.  Это  был
просто предлог, чтобы выиграть время и заняться своими делами. Я
так  восхищался  вами на пляже в Каннах с вашим..,  мм..,  милым
ребенком.
  Я рассмеялся.
  --  Кстати,  Доминик, вырванный ниппель и гвоздь в шине  --  это
моя   работа.  Мне  хотелось  избежать  поездки  на  автомобиле.
Ненавижу ездить на машине, руль которой висит на волоске.
  Я  поочередно смотрел на них, словно был на теннисном матче. У
меня   даже   заболела  шея.  Какое  наслаждение  я   испытывал,
m`qleu`q| над ними, унижая и подчиняя! Я оставлял их в  дураках.
И   они   превращались   в   негодяев,  застуканных   на   месте
преступления.
  Им  хотелось  что-то  сказать, но они не  находили  слов  --  и
поделом. Они настолько были поражены, что даже не думали о  том,
чем может закончиться их авантюра.
  --  Само  собой  разумеется, -- заявил я, --  что  мое  завещание
аннулировано.  Кроме  того,  я оставил  у  нотариуса  письмо,  в
котором  подробно изложил все факты, чтобы в случае моей  смерти
полиция узнала о нашей забавной истории.
  Говоря  это,  я не переставал помешивать соус, поднимая  ложку
так,  чтобы он струйкой стекал обратно. В этом хлюпающем  звуке,
нарушавшем внезапно наступившую тишину, было что-то зловещее.
  --  Ну вот, -- заключил я, -- теперь вы знаете, что самая большая
ценность для вас -- это мое здоровье! Я засмеялся.
  -- Забавно, не так ли?
  Наконец лицо Мины порозовело, и она произнесла:
  -- Вы давно обнаружили...
  --  Ваши  махинации? Да, довольно давно. Милая девочка,  старых
дам, рядящихся под молодух, видно сразу же. То же самое касается
красивой  девушки, прибавляющей себе несколько  лишних  десятков
лет.
  Несмотря  ни  на  что,  мой комплимент  был  ей  приятен.  Она
бросила на меня взгляд, доставивший мне удовольствие. Взгляд,  о
котором  я  мечтал: в нем была заинтересованность. Она открывала
меня для себя. До сих пор я был просто глупой жертвой, и вот все
изменилось.  Теперь  я принимал решения. Я  мог  издеваться  над
ними. Она так хорошо это поняла, что спросила:
  -- Что вы собираетесь делать, Поль?
  -- Угадайте! Она улыбнулась.
  --  Для этого я должна хоть немного знать ваш характер, а  я  с
опозданием обнаруживаю, что тот образ, который себе создала,  не
соответствует действительности.
  Я   встал,  чтобы  размять  ноги.  Из  кухни  доносился  запах
подгоревшего мяса.
  -- По-моему, Мина, прежде всего вам нужно спасти жаркое.
  Мое  спокойствие  и  мой юмор добивали их. Поскольку  Мина  не
шелохнулась,  я  сам  пошел  на кухню и  выключил  электрическую
плиту. Вернувшись, я отметил, что они даже не пошевелились и  не
посмотрели друг на друга.
  -- Ну, а что теперь? -- спросила она.
  Я  подошел к Доминику. Передо мной сидел пассивный, безвольный
человек. Я схватил его за красивую красную рубашку и влепил  три
пощечины.
  --  Вот  что улучшит его цвет лица, он так в этом нуждается,  --
сказал  я,  потирая  заболевшую от удара руку  о  брюки.  --  Что
теперь, вы спрашиваете, Мина?
  Я захохотал.
  --   А   теперь   этот  ублюдок  возьмет  в  одну   руку   свои
принадлежности для мазни, в другую -- чемодан и уберется отсюда.
  Поскольку  Доминик  не  шелохнулся, я ударил  ногой  по  ножке
стула, и он растянулся на паркете. Он был нелеп, и именно  этого
я  добивался.  Я схватил его за волосы и пытался приподнять.  Он
взвыл.
  --  Чтобы через четыре минуты твоего духу тут не было, мразь! --
заявил я. -- И не пытайся меня обмануть. Не успеешь и ахнуть, как
очутишься за решеткой. Я принял все меры предосторожности.  Твой
единственный  шанс  на  спасение  --  больше  никогда  здесь   не
показываться, умереть. Ясно?
  Он  кивнул  головой, и я, дав ему ногой под зад, выставил  его
hg комнаты. Казалось, что Мина все это время о чем-то думала.  Я
подошел  к  ней.  Она  решила, что я  собираюсь  ударить  ее,  и
инстинктивно втянула голову в плечи. Но я лишь снял с нее  очки.
Затем бросил их на пол и раздавил каблуком.
  Она пробормотала:
  -- Что вы делаете, Поль?
  --  Я  делаю тебя красивой, Мина. Хочу, чтобы ты была такой  же
ослепительной, как на пляже в Каннах. Я тоже хочу тебя видеть  в
желтом купальнике. Желтый цвет -- цвет победы, не так ли?
  Я  силой приподнял ей подбородок. Она посмотрела на меня своим
серьезным и печальным взглядом, который всегда пробуждал во  мне
желание. Я осторожно прижался своими губами к ее. Закрыв  глаза,
попытался  представить  ее  такой,  какой  она  была   там,   на
побережье.  Мой поцелуй длился до тех пор, пока не  захлопнулась
дверь за Домиником.



  Странное  дело,  отсутствие  Доминика  очень  чувствовалось  в
доме.  Мы  быстро  поняли, что значит остаться наедине  в  нашем
положении.  Мина  замкнулась. Она  подчинялась,  как  это  умеют
делать  женщины,  с таким достоинством, что  в  глубине  души  я
спрашивал себя, у кого из нас более благородная роль.
  Я  сел  напротив,  взяв  ее руки в свои.  Они  были  холодные.
Указательным пальцем я попытался нащупать на запястье ее  пульс,
но не смог.
  --  Мина,  --  заявил  я,  --  любой  другой  человек  уже  давно
оповестил бы полицию. Если я этого не сделал, то только  потому,
что люблю тебя.
  Она удивленно приподняла брови.
  --  Да,  несмотря на то, что ты сделала, я тебя люблю и мне  не
стыдно в этом признаться. И эту любовь, хочешь ты или нет,  тебе
придется  разделить со мной. Ты примешь свой настоящий облик,  и
мы будем жить вместе. Ты забудешь ничтожество, которое любила.
  Она покачала головой.
  --  Поль, поскольку мы в твоих руках, я тебе подчинюсь,  но  не
надейся, что ты заставишь меня забыть Доминика.
  Ярость,  как приступ лихорадки, охватила меня. Я сжал ее  руки
так, что она вскрикнула от боли.
  --  Ты  забудешь его, Мина. Это всего лишь жалкий  трус.  Такая
женщина, как ты, должна испытывать к подобному ничтожеству  лишь
презрение.
  Она снисходительно улыбнулась.
  --  Ты  плохо  знаешь  женщин, Поль. Ведь мне  в  нем  нравится
именно  слабость. Это она покорила меня. Это из-за нее я  решила
завладеть  твоими  деньгами. Когда я познакомилась  с  Доми,  он
подыхал  с  голоду  и  не  знал, как противостоять  судьбе.  Его
детство...
  --  Оставь, Мина. Мне наплевать на его детство. Я знаю, что  он
сын   сумасшедшей,   и,  приняв  во  внимание   все   смягчающие
обстоятельства, дал ему уйти. Она вырвала свои холодные руки.
  -- Ты мне отвратителен. Поль! Я заколебался.
  -- Прекрати, Мина, не доводи меня. Ты...
  -- Что я?
  -- Ты пожалеешь!
  --  И  все-таки я тебе скажу, раз мы расставляем все точки  над
"i".  Ты мне противен, как никакой другой мужчина! От твоей кожи
меня  тошнит.  Ты  --  жалкий, неудачливый дурак!  Да-да,  именно
дурак! Ты нас раскрыл, но все равно остался в дураках. И я хочу,
чтобы  ты  об этом знал. Одинокий человек всегда безнравственен.
R{  считаешь себя сильным, потому что можешь избить Доминика, но
настоящая сила не в этом. Хочешь, я скажу тебе, Поль, в чем она?
Сила  в красоте, изяществе. Ты, ты.., неуклюж, неотесан, у  тебя
одни мускулы! А он...
  Ее голос затих, слезы заблестели в глазах.
  --  У него, Поль, есть самый редкий талант -- красота. Когда  он
двигается,  то  кажется,  что он танцует;  когда  мы  занимаемся
любовью,  то  я умираю от счастья, потому что, кроме физического
наслаждения,   испытываю   душевную  радость.   Это   прекрасно,
понимаешь? Грациозно...
  Я  ударил  ее по лицу. Она хотела увернуться, и удар  пришелся
по  носу.  Он начал кровоточить, но Мина не пошевелилась.  Кровь
струйкой стекала по лицу и, огибая рот, капала с подбородка.
  -- Вытри, ради Бога, кровь, Мина!
  Она  не  сделала  ни малейшего движения. Схватив  салфетку,  я
окунул ее в кувшин с водой и сам, запрокинув ей голову, приложил
к  носу. Вскоре кровотечение прекратилось. Нижняя часть ее  лица
была испачкана, выглядела она ужасно.
  -- Иди умойся.
  Она  подчинилась. Я проводил ее до ванной и стал наблюдать  за
ней.
  -- Мина!
  -- Да?
  --  Что  бы  ты  ни  говорила, ничто не изменит моего  решения.
Выбирай:  или  тюрьма  с ним, или жизнь со  мной.  Ты,  конечно,
можешь  меня  убить, но мне на это наплевать. Единственное,  что
для  меня  что-то значит, -- это ты. Только ты. Ты стала  смыслом
моей жизни, говоря словами Вейе де Шомьера. Ты говоришь, что  ты
презираешь меня? Что ж, я согласен. Я же смирился с мыслью,  что
ты  --  преступница,  что  ты  хотела меня  убить!  Ты  правильно
заметила,  Мина:  я одинок, совсем одинок... Не выдержав  нервного
напряжения, я заорал:
  -- Я один! Совсем один!
  Рыдая,  я  упал  на колени на керамический пол в  ванной.  Она
подошла  ко  мне... Сквозь слезы я увидел ее точеные ноги,  плотно
облегающую бедра юбку, под которой угадывалось голое  тело.  Она
взяла мою голову и прижала к своему теплому животу.
  -- Бедный Поль, -- вздохнула она, -- мой бедный Поль!



  Ночь   мы  провели,  не  раздеваясь,  на  моей  кровати.   Она
рассказывала о своей настоящей жизни. Ее звали Женевьева Пардон.
Она  была  дочерью коммерсанта из Лиля. Ее родители были  людьми
строгих правил, и стремление дочери к свободе шокировало их. Они
избавились от нее, отправив в Париж. Вскоре до них дошли  слухи,
что  она ведет так называемый беспорядочный образ жизни, и двери
дома навсегда закрылись для нее.
  Мина  (я  продолжал звать ее так) выкручивалась в жизни  сама.
После многочисленных приключений она встретила Доминика Гризара,
и между ними сразу вспыхнула большая любовь.
  Эта  часть ее рассказа причиняла мне боль, но она говорила  об
этом спокойно, бесстрастно, и я дослушал до конца.
  --  Нам  надоело нищенствовать, понимаешь? Доми не способен  ни
на  что, а я не хотела покидать его ради какой-нибудь службы.  И
вот  однажды мы решились на дело. Вначале подумали о шантаже.  Я
должна была соблазнить какого-нибудь богатого типа, добиться  от
него  компрометирующих писем, а если понадобится, то  попытаться
сделать пикантные фотографии и потом...
  Я не выдержал и прервал ее.
  --  Мина,  неужели  ты  до такой степени стерва?  Она  покачала
головой.
  -- Ты ничего не понимаешь, Поль.
  -- Ладно, продолжай...
  --  Однажды в ресторане Доми прочитал твое объявление в газете,
забытой на столике каким-то посетителем. Смеясь, он показал  его
мне:  "Смотри,  вот  тип,  играющий в  оригинала.  Этот  бедняга
надеется  найти  жемчужину в мусорке брачных  объявлений  и  для
этого разыгрывает из себя дешевого умника".
  Я прикусил губу. Мина, улыбаясь, смотрела на меня.
  --   Доми  прав,  Поль.  Твои  мозги  большего  не  стоят.   Мы
разработали  хитроумный  план,  о  котором  ты  теперь   знаешь.
Признайся, что он нам почти удался.
  --  Все провалилось только из-за него, -- согласился я. -- И  это
еще  раз подтверждает, что он ни на что не годен. Мина легла  на
спину, вытянув руки вдоль туловища.
  --  Да, он мальчишка. И за это я его люблю. Ненавижу сильных  и
грубых.  А он всегда будет мальчишкой и поэтому, Поль, я  всегда
буду его любить.
  Теперь  ее  слова вызвали во мне не ярость, а  скорее  скрытую
боль.
  --  Хорошо, Мина, ты всегда будешь его любить... Мы замолчали.  Я
погасил  лампу, и мы лежали в темноте, прижавшись друг к  другу,
как  две  побитые  собаки.  Я  рассматривал  лунную  дорожку  на
потолке.  Она была такого же цвета, как лицо Бланшена.  Да,  это
был такой же зеленовато-желтый нездоровый цвет.
  Бланшен... Я очень надеялся на него.



  Первой  проснулась Мина. Она вскочила с постели, и я  услышал,
как она сбежала по лестнице. Это окончательно разбудило меня.  Я
тут  же  встал  и пошел за ней, зная, что она хочет  сделать,  и
собираясь ей помешать. Когда я распахнул дверь гостиной, она уже
держала  в  руке  трубку.  Я  вошел внезапно,  но  она  даже  не
вздрогнула,  увидев  меня, и не стала  сопротивляться,  когда  я
отнял  у  нее  трубку. Подняв аппарат, я стукнул им о  мраморный
столик так, что он разлетелся на куски.
  --  Мина,  -- сказал я, -- кажется, я тебя предупредил, чтобы  ты
забыла   о   нем.   С  ним  покончено!  Ты  поняла?   Покончено.
Единственное  место, где у тебя есть шанс увидеть его,  это  зал
суда.
  Она покачала головой.
  --  Хорошо,  Поль.  Только должна тебя предупредить,  что  буду
очень  тяжелой заключенной. Она была спокойна. Я погладил ее  по
щеке.
  --  Не  сомневаюсь. Но и я тебя предупреждаю,  что  буду  очень
терпеливым тюремщиком.
  После  этого  мы  вместе  приготовили  завтрак.  Я  больше  не
боялся,  что  она  меня отравит, и понимал,  что  угрозы  ее  не
испугали, но и меня смерть больше не страшила. Лучше принять  ее
из рук Мины, чем умереть в результате слепого случая.
  -- Итак, -- спросила она, -- какая программа?
  -- Мы едем в Орлеан.
  -- Ты хочешь еще раз изменить завещание?
  --  Нет,  Мина, я хочу изменить твое лицо, а точнее  --  вернуть
тебе  твой настоящий облик. Больше всего на свете мне не хватает
твоих двадцати лет. Кстати, сколько тебе?
  -- Двадцать шесть.
  Я  стал изучать се лицо. Даже без очков оно сохраняло какую-то
qspnbnqr|.
  -- Приготовься.
  -- Как хочешь...



  Я  привел  ее  к лучшему парикмахеру Орлеана и,  ко  всеобщему
изумлению, остался ждать прямо в салоне. Я хотел во что бы то ни
стало   помешать   ей   позвонить   своему   кретину.   Что   за
притягательная  сила была в нем? Он был молод и  экстравагантен,
вот  и все. Она сама наделила его достоинствами, которых у  него
не  было.  Теперь я понимал, как был прав, обратясь к  Бланшену.
Только  смерть  избавит меня от Доминика.  Я  хотел,  чтобы  это
случилось как можно быстрее.
  Я   прочел   все   журналы,  лежащие  на  столе.   Молоденькие
парикмахерши хихикали и толкали друг друга локтями, показывая на
меня. Все это было мне глубоко безразлично. Я терпеливо ждал.
  Она  появилась  часа  через  два  совершенно  преображенная  и
казалась  еще  красивее, чем под солнцем  Юга.  Купив  кое-какую
косметику, она умело подкрасилась перед тем, как покинуть салон.
У меня пересохло во рту.
  --  Ну вот, -- произнесла она, поворачиваясь ко мне. В ее облике
было что-то вызывающе величественное.
  -- Это то, что ты хотел?
  -- Вот именно. Я оплатил счет.
  --  Это  удачно вложенные деньги. Мина. Парикмахер был того  же
мнения. Стоя посреди своих обалдевших помощниц, он не переставал
удивляться, наблюдая за перевоплощением своей клиентки.
  -- Невероятно, -- бормотал он.
  Мы   с   Миной   расхохотались.  Впервые  за  все   время   мы
расслабились. Выйдя на улицу, я пожирал ее глазами. Как  бы  там
ни было, но мое восхищение льстило ч ей.
  -- Ну а теперь, месье тюремщик?
  --  А  теперь  попытаемся найти одежду,  более  подходящую  для
твоего возраста.
  Ни  одна  женщина не может оставаться равнодушной  к  нарядам.
Посещение  салонов  мод Орлеана, несмотря ни на  что,  развлекло
Мину.  Я  купил  ей модный костюм цвета опавших листьев,  желтое
платье и такого же цвета пальто с черной отделкой. Кроме того, я
подарил ей белье и очаровательный пеньюар.
  --  Думаю,  мне  следует тебя поблагодарить? -- спросила  она  в
машине.
  -- Нет, это я благодарен тебе.
  -- Вот как? За что?
  --  За то, что ты так красива. Просто обворожительна. Право же,
я  не  жалею  о  своем  знаменитом объявлении,  претендующем  на
оригинальность.
  Она  не  ответила и, забившись в угол, молчала. В конце концов
я не выдержал.
  -- Ты думаешь о нем?
  -- Да, помолчи...
  Я  выжал  газ,  и  машина рванула вперед. Только  так  я  смог
выразить свой протест. Нужно было набраться терпения. Я знал, на
что  надеялась  Мина.  Она  решила не  форсировать  события,  а,
постепенно  разочаровывая  меня, довести  до  такого  состояния,
когда  ее  присутствие станет для меня невыносимым.  Вот  только
исчезновение Доминика нарушит все ее планы.
  -- Ты твердо намерена его увидеть?
  -- Да.
  -- Думаешь, он будет тебя ждать?
  -- Уверена...
  --  Какая  наивность!  Ты  же  сама говорила,  что  он  слабак.
Появится другая женщина, прельстится его шармом...
  -- Не думаю.
  --  Брось,  Мина,  разве  ты не знаешь, что  для  других  жизнь
продолжается независимо от того, рядом мы или нет.
  Она поджала губы.
  -- Возможно, ты попытаешься сбежать, да, Мина?
  -- Возможно...
  --  Ты  совершишь ошибку. Подумай о нем, его блестящая  карьера
бездельника сразу же лопнет. Она вздохнула.
  -- Я думаю, Поль, поверь мне.



  С  этого  момента наша жизнь стала походить на ту,  какой  она
была  до  приезда Доминика. Все было почти так же тихо и хорошо.
Мы  вели  праздный образ жизни: валялись в постели,  ели,  когда
хотели. Я часто овладевал ею, и, будучи чрезвычайно сексуальной,
она невольно разделяла мое физическое наслаждение.
  Но  только  теперь  мы  знали, что  такое  существование  было
медленным самоубийством. Иногда я бил ее. Она покорно переносила
мои   побои.   Мне   даже  казалось,  что  это   доставляло   ей
удовольствие,  поскольку она относилась  к  тем  людям,  которым
нужно либо приносить себя в жертву, либо страдать;
  Прошло   несколько  дней.  Срок,  назначенный  мной  Бланшену,
истек. Что случилось? Или толстяк отказался от выполнения  своих
обязательств,  или  Доминик,  напуганный  происшедшим,   убрался
подальше  от Парижа? Хотя вряд ли... Я прекрасно представлял  его,
замурованного в четырех стенах их маленькой квартирки в ожидании
известий  от  Мины.  По-видимому, он редко  выходил,  и  это  не
позволяло Бланшену действовать.
  Для   очистки   совести  я  отправил  своему   предшественнику
почтовую  открытку.  Простую открытку  без  текста,  на  которой
написал  лишь адрес, надеясь таким образом оживить  его  память.
Если он собирался выпутаться, ничего не сделав, то ошибался.
  Прошло  три дня. Полное спокойствие. И вдруг однажды утром  во
время завтрака пришла телеграмма на имя Мины. Ее принес владелец
кафе  в  деревне. С сочувственным видом он протянул мне  голубой
листок и сразу же ушел.
  --  Что это? -- спросила Мина. Она догадалась, что это для  нее,
и не могла скрыть волнения.
  -- Это тебе, -- сказал я. -- Видимо, новости от твоего придурка.
  Она   вырвала   сложенный  листок  у  меня  из   рук.   Ногтем
подковырнула  его. Мое сердце бешено колотилось; Какое  известие
принес этот клочок бумаги небесного цвета?
  Мина  прочла, оставаясь спокойной. Но мне показалось,  что  ее
лицо   совершенно  обмякло,  стало  бесформенным.  Она  положила
телеграмму на стол, и я прочел:
  ДОМИНИК   ГРИЗАР  СКОНЧАЛСЯ.  ПРИМИТЕ  СОБОЛЕЗНОВАНИЯ.   МАРИЯ
БЕРТРАН.
  Я тоже оставался спокойным.
  -- Кто это -- Мария Бертран?
  -- Наверное, наша консьержка. Голос ее не изменился.
  --  Что могло с ним случиться? -- пробормотал я. Она снова взяла
телеграмму, перечитала, затем стала скручивать ее вокруг пальца.
  -- Поль...
  -- Да, Мина?
  -- Я должна тебе сказать...
  -- Говори.
  --  Если он покончил с собой, я тебя убью. Я ногой пододвинул к
себе  столик  на  колесиках, на котором стояли напитки,  и  взял
виски.  Наполнив стакан до краев, протянул Мине. Она  оттолкнула
мою руку, но без злости.
  --  Я  не  люблю спиртное, разве ты не знаешь? В ее спокойствии
было что-то устрашающее. Я выпил виски.
  -- Ты сильная женщина, Мина.
  -- Очень сильная, Поль. Ты не мог бы приготовить машину?
  -- Зачем?
  --  Чтобы  поехать посмотреть на его труп. Я должна  убедиться,
что меня не разыгрывают. Я взял ее за руку.
  --  Ты  действительно  думаешь, что  тебя  кто-то  разыгрывает,
Мина?
  --  Нет.  Но я хочу узнать, как все произошло! Переубеждать  ее
было бессмысленно. Это я хорошо понимал.
  -- Ладно, поедем, но предупреждаю тебя, что ты рискуешь.
  -- Почему?
  --  Очевидно,  предупредят его отца. Если  тот  приедет  и  ему
представят тебя как Анну-Марию Гризар, то он...
  Она заорала:
  --  Ты что, не понимаешь, что мне на это наплевать?! Что теперь
мне все безразлично?!



  Все  же мне удалось уговорить ее не встречаться с консьержкой.
Мина  снова приобрела облик двадцатилетней девушки, и это  сразу
же  вызвало бы скандал. Поэтому она ждала меня в машине, в  двух
кварталах от дома.
  При    моем   появлении   консьержка   посчитала   необходимым
разрыдаться.
  -- А, вот и вы! Это ужасно! Хорошо, что у меня был ваш адрес.
  -- Как это произошло?
  --  Он  попал  под машину. Вот утренняя газета...  Это  случилось
вчера  вечером, прямо на улице... Он собирался перейти  на  другую
сторону... У какой-то машины сломался руль и... Ой, только не ходите
на него смотреть, это ужасно...
  -- Где он?
  -- В морге.
  Я поблагодарил ее.
  -- Могу я чем-нибудь помочь бедной мадам Гризар?
  -- Увы, нет...
  Я  вернулся  к Мине. Она ногтями расцарапала обшивку  сидения.
Лицо  ее  было  мертвенно-бледным, а  прекрасные  голубые  глаза
напоминали глаза загнанного зверя.
  --  Ты  ошиблась,  -- сообщил я. -- Его сбила машина,  у  которой
отказало рулевое... На, вот заметка, где все написано...
  Она  схватила газету, но прочесть не смогла, настолько  сильно
у нее дрожали руки.
  -- Прочти!
  Я  прочитал. Да, у толстяка были способности. Все произошло по
моему  сценарию. Несчастный случай был настолько  очевиден,  что
Бланшена даже не задержали.
  -- Ну вот.
  -- Ладно, а теперь в морг.
  -- Ты хочешь...
  -- Естественно!
  -- Консьержка сказала...
  --  Мне  наплевать  на  то, что сказала тебе  эта  дура!  Поль,
отвези меня в морг.
  --  В  качестве  кого ты будешь требовать, чтобы тебе  показали
тело? В таком виде ты уж никак не сойдешь за его мать. Тем более
что об этом родстве тебе сейчас лучше забыть.
  --  Ладно,  скажу, что я его невеста. Только, ради Бога,  Поль,
отвези меня туда! Я пробормотал:
  -- Какие слова! Ради Бога...



  Консьержка ничуть не преувеличила, сказав, что это  ужасно.  У
Доминика не было половины лица. Машина сбила его на полном ходу.
Он  упал,  а бампер Бланшена раздавил ему часть головы  о  столб
дорожного знака.
  Этот  парень, лежавший в цинковой посудине, не вызывал у  меня
никакого  сочувствия. Он погиб из-за меня, но  я  ни  о  чем  не
сожалел.  Во  всем этом проявлялось торжество справедливости.  У
Доминика  была  быстрая смерть. "Умер на  месте",  --  утверждала
газета.
  Посмотрев  на  рану, можно было этому поверить.  Впрочем,  это
была заслуженная участь. Если бы он не погиб, то так бы и жил  в
праздности,  проматывая  наследство. Это  был  милый  неудачник,
который  к  старости совсем опустился бы. Единственное,  что  он
сделал  полезного за всю свою жизнь, было то,  что  показал  мое
объявление  Мине.  Этот  поступок полностью  оправдывал  в  моих
глазах его никчемную жизнь.
  Мина  смотрела  на труп. Я был готов поддержать  ее  в  случае
обморока, но я плохо ее знал. Она оставалась спокойной.  Гримаса
отвращения слегка искривила уголок ее рта: И это было все!
  Я взял ее за руку.
  -- Хватит, пойдем.
  Она  послушно пошла за мной. Стук ее высоких каблуков о плитки
пола в морге отдавался зловещим эхом.
  На  улице мы с облегчением вздохнули. Жуткий запах смерти  все
еще  преследовал меня. В помещении он был терпим, но теперь меня
просто  выворачивало. Я не знал, что делать дальше.  В  связи  с
похоронами  Доминика возникала проблема: придут ли консьержка  и
отец.  Они  не  знакомы,  но  если обменяются  хоть  несколькими
словами  во время церемонии, что вполне возможно, то Мина  будет
разоблачена. Я сказал ей об этом. Она пожала плечами.
  -- Хорошо, я не пойду на похороны! Я даже не надеялся на это.
  -- Правда?
  --  А  что  мне  даст шествие за гробом, Поль?  Я  посчитал  ее
высказывание циничным, но она пояснила:
  --  Не  в  могиле он будет лежать, а здесь... Она дотронулась  до
груди.
  --  Вот  его  истинная могила, и клянусь тебе, что она  еще  не
зарыта!



  Все  прошло наилучшим образом. Я наплел консьержке о том,  что
у  бедной матери случился удар от такого известия, и для большей
безопасности  не спускал с нее глаз во время церемонии.  Но  мои
опасения были напрасны: отца не известили. Когда же он узнает  о
несчастном  случае, Доминик будет давным-давно похоронен  как  в
могиле, так и в сердце Мины.
  Во  время  церемонии  Мина ждала меня  в  гостинице.  Когда  я
вернулся,  то  увидел, что она плакала. Обрадовавшись,  так  как
такое    проявление   печали   было,   во-первых,   естественной
человеческой  реакцией, а во-вторых, слезы  удобряют  бесплодную
onwbs  забвения, я почувствовал глубокое облегчение.  Наконец-то
все позади. С приключениями покончено.
  Я  прошелся  по  комнате. Красный мебельный  плюш  был  сильно
изношен  и  местами  протерт  до  дыр.  Мебель,  казалось,  была
опечалена, что по-настоящему никогда не служила людям, а  стояла
здесь лишь потому, что так было принято.
  -- Послушай меня, Мина...
  Я  посмотрел  на  нее. Ее тихая печаль, нежная,  как  весенние
сумерки,  была мне приятна, и я был готов отдать за нее  все  на
свете.
  -- Послушай меня. Мина.
  -- Я тебя слушаю.
  --  Так  вот. Я люблю тебя, и это на всю жизнь! Однако  я  хочу
вернуть  тебе свободу. Раньше я ревновал. Но теперь... Теперь  все
не  так,  Мина. Я не хочу, чтобы ты меня ненавидела. Я дам  тебе
денег, и ты пойдешь, куда захочешь...
  Она посмотрела на меня. Я достал из кармана конверт.
  --  Держи,  здесь двести тысяч франков. Впервые Мина  выглядела
слабой женщиной. Я посмотрел ей прямо в глаза, чтобы убедиться в
этом. Да, я не ошибся.
  -- Прощай, Мина.
  Как  и  в  случае  с  Бланшеном, я, не оборачиваясь,  пошел  к
двери. Так же, как и в доме толстяка, открыл ее и вышел. Вот  уж
действительно, это стало моим приемом -- игра в сильного мужчину.
Но только Мина не Бланшен...
  Я  шел  по  вытертому  ковру,  глядя  себе  под  ноги,  и  уже
приближался  к  лифту, когда услышал, что дверь за  моей  спиной
открылась. Комок застрял у меня в горле.
  -- Поль!
  Я  обернулся.  Мина стояла в дверях, прислонившись  к  косяку.
Она  молчала, но ее молчание звало меня. Я подошел к  ней.  Стоя
лицом  к  свету,  я  различал лишь мягкие очертания  ее  лица  и
светлые блестящие глаза.
  Некоторое  время мы стояли молча, не двигаясь. Со всех  сторон
до   нас   долетали  какие-то  гостиничные  шумы,  далекие,   но
явственные, как звуковое сопровождение фильма.
  -- Поль, -- прошептала она, -- не покидай меня...
  Я никогда не смогу описать вам необычность этого момента.
  Это  был мой триумф. Но меня переполняла не радость победы,  а
более  возвышенное чувство: любовь. Я нашел к Мине верный  путь.
Теперь  она  держалась за меня. Будущее ждало нас.  И  я  хотел,
чтобы  оно  было  прекрасным, завоевывая  ее,  заставляя  забыть
сомнительный период ее жизни...
  Она   отступила  в  глубину  комнаты.  Я  последовал  за  ней,
захлопнув  дверь  ногой,  как это делают  в  кино,  когда  хотят
передать всю глубину взгляда.
  -- Ты хорошо подумала, Мина?
  --  К счастью, нет. Размышления не приводят ни к чему хорошему.
Это был порыв, и я предпочитаю, чтобы было так.
  -- Я тоже.
  Она села за стол, взяла конверт.
  -- Забери это, Поль.
  -- Но...
  -- Забери!
  Я  поспешно  сунул деньги в карман плаща. Казалось,  ей  стало
легче.
  --  Я  догадываюсь,  о  чем ты думаешь, --  сказала  она.  --  Ты
уверен, что владеешь ситуацией, не так ли?
  -- Почему ты об этом говоришь?
  --  Потому что это правда. Ты знал, что я окликну тебя, поэтому
qdek`k  вид, что уходишь. Я очень расстроился, что она раскусила
меня.
  --  Не отрицай, Поль. Женщины слишком хорошие актрисы, чтобы не
распознать, когда перед ними разыгрывают комедию.
  -- Но послушай...
  --  Подожди. Я остаюсь с тобой, Поль, но знай, что это не  ради
твоих красивых глаз.
  --  А  ради чего? -- разозлился я. Она как будто ушла в себя,  а
ее взгляд устремился в никуда.
  -- И не ради твоих денег, наплевать мне на деньги! Я закричал:
  -- Тогда почему, Мина?
  -- Из-за него, Поль...
  Я  не  понимал. Ее глаза, наконец, перестали смотреть  в  одну
точку.
  --  Ни в каком другом месте я не буду так близко к нему, как  у
тебя и с тобой, понимаешь? Ты... Как бы тебе объяснить? Отныне  ты
его символизируешь. Наверное, это кажется тебе бессмысленным, но
я  так чувствую. Мне бы очень хотелось быть рядом с тем, кто его
любил.  Но  никто никогда его не любил. И поэтому я  предпочитаю
поддерживать его культ рядом с тем, кто его ненавидел,  так  как
больше всего на свете боюсь равнодушных!
  Что  вам  сказать? Я испугался. Испугался мертвого.  Я  понял,
что  вместо  того, чтобы устранить Доминика, подарил ему  вечную
жизнь. Я не правильно рассчитал, заставив его умереть, так как у
живого есть недостатки, живой может надоесть, да что говорить  --
он надоедает, а мертвого со временем увенчивают бессмертием.
  Этот   кретин   Доминик  превращался  для  нее  в  легендарную
личность.  Он стоял рядом со мной, упрямый и ликующий, собираясь
отнять  у меня счастье, которое было так близко. Ярость охватила
меня, и я повел себя жестоко, неприлично, отвратительно.
  --  Подумать только! Культ Доминика! -- взорвался я. --  Ты  что,
не  видела  своего ангелочка в морге, в корыте,  с  раздавленной
башкой?! А я-то думал, что самым ценным качеством, самым большим
его  талантом  была красота! Как же он теперь  красив,  дорогой!
Подумай  о  нем таком, каков он есть, Мина, а не о таком,  каким
его рисует твое воображение школьницы. Вспомни его там, в морге,
и  ты поймешь, что самая задрипанная собачонка лучше, потому что
она живая!
  Мне  было  стыдно за свои слова, но я должен был выговориться,
ведь чтобы рана зажила, из нее должен выйти гной.
  --   Представь  себе  его  светлые  волосы,  прилипшие  к   его
лопнувшему  черепу,  как  у  зарезанного  кролика!  Вспомни  это
прекрасное  лицо  фата,  изувеченное и  обезображенное  смертью!
Вспомни   его   ледяную  кожу!  Кожу,  которой   ты   не   могла
налюбоваться!  Да-да,  подумай обо всем.  Мина.  Я  помогу  тебе
поддерживать культ этого жалкого дилетанта-убийцы, обещаю  тебе.
Клянусь,  мы  будем  говорить о нем. Ты найдешь  во  мне  самого
благодарного слушателя.
  Обессилев,  я  замолчал,  с  трудом  переводя  дыхание.   Мина
улыбалась, разглядывая меня.
  --  О,  Поль, -- сказала она. -- Какой ты великолепный  мерзавец!
Уверена, что с тобой я его не забуду.



  Мы вернулись в Роншье.
  Светило  солнце,  когда мы открывали белую  деревянную  дверь,
мягкое   осеннее  солнце,  освещавшее  красные   листья   дикого
винограда. Я опасался, что у Мины будет нервный криз, когда  она
войдет  в  дом, но она сохраняла спокойствие. Только  на  минуту
nqr`mnbhk`q| перед пятном охры на веранде.
  --  Он  ставил  здесь свой мольберт, -- сказал я,  --  и  рисовал
картинки,  которые должны были служить образчиками его  великого
таланта!
  Она пожала плечами.
  --  Если бы у него был талант, то он был бы сильным, Поль... Мина
не решалась наступить на это место.
  --  Если  хочешь, я прикажу накрыть столь дорогое твоему сердцу
пятно стеклом, чтобы увековечить его.
  Она улыбнулась.
  -- Не стоит. Даже если оно исчезнет, я буду помнить о нем.
  После  той  сцены  в гостинице у нас постоянно  были  подобные
стычки. Мы изводили друг друга колкостями, словно два дикаря, не
способных совладать со своими инстинктами. Я начинал привыкать к
этому. В минуты ярости Мина была безобразной. Выражение ее  лица
становилось  невероятно  жестоким, и я начинал  замечать  первые
признаки ненависти в своей любви.
  Мы  провели  два дня, терзая друг друга. Мина хотела  спать  в
комнате Доминика и закрывала дверь на ключ. У нас больше не было
близости,  да  я  к  этому и не стремился.  Она  была  настолько
поглощена мыслями о мертвом, что я не смог бы ею овладеть.
  Днем  все  давало  нам  повод для  ссоры:  место  Доминика  за
столом,  галстук,  который он забыл, книга, которую  он  бросил...
Наша   ярость   вспыхивала  с  такой  же  быстротой,   с   какой
воспламеняется охапка хвороста, облитая бензином.
  За  всем  этим я совершенно забыл о Бланшене. Поэтому открытка
из Марселя с видом на Нотр-Дам-де-ла-Гард застала меня врасплох.
Это  был молчаливый ответ на мою открытку, которую я послал ему,
чтобы заставить действовать. На ней был только мой адрес.
  Открытку  нашла  в почтовом ящике Мина. Она принесла  ее  мне,
когда я заканчивал завтракать.
  -- Ты знаешь, что это значит?
  Я посмотрел на статую, венчавшую собор.
  -- Да.
  -- Кто это прислал?
  -- Один приятель.
  -- Почему он ничего не написал?
  -- Потому что нет ничего красноречивей кусочка чистой бумаги.
  -- Тебя это забавляет?
  -- Что?
  -- Игра в загадки.
  --  Я  не  играю в загадки, Мина. Повторяю, речь идет об  одном
приятеле. Таким образом он сообщает, что помнит обо мне.
  -- Ты ему должен деньги?
  -- Нет, гораздо больше.
  Она  не  настаивала. Я спустился в подвал, чтобы взять  письмо
Жермены Бланшен. Немного отсыревшее, оно все еще лежало на полке
возле флакона с ядом. Я перечитал его. Подумать только, что  это
письмо  убило двух человек! Я вложил листок в конверт и надписал
адрес  Бланшена.  Затем  положил его в карман  домашней  куртки,
решив  отправить  его  как можно скорее. Теперь  я  ощущал  себя
должником  Бланшена.  Хоть  его поступок  и  не  принес  никакой
пользы, все же сделка была сделкой.
  Мина  была в ванной. Когда она вышла, ее шикарные волосы  были
замотаны  полотенцем. Я вошел после нее, разделся  и  встал  под
холодный   душ,  чтобы  успокоить  нервы.  Через  секунду   Мина
вернулась.
  -- Тебе что-то надо? -- крикнул я из-за занавески.
  -- Чулки...
  Она вышла.
  Я  еще  долго стоял под колючей струей. Я очень устал от жизни
и  чувствовал  себя  бесконечно  одиноким,  ненавидя  сам  себя,
понимая,  что наша совместная жизнь не принесет ничего хорошего.
Я подумывал расстаться с Миной и возвратиться в Африку. В Бакуме
был мотель, принадлежавший одному французу, такому же толстому и
болезненному, как Бланшен. Он сидел все время в баре,  вспоминая
детство,  проведенное  в Бельвиле, и рассказывая  о  Телеграфной
улице, о красивых местах, о сиреневой дымке, постоянно плавающей
над Парижем.
  Благодаря  ему  я  влюбился  в  этот  город.  Каждый  вечер  я
приходил  к  нему  в  бар  и медленно убивал  печень.  Откуда-то
издалека  до  нас доносились звуки тамтама. Это  действовало  на
нервы,  но  позволяло ощутить себя вне обычной жизни,  сохранить
душевное  равновесие,  а  остальное доделывал  алкоголь.  Да,  я
отправлюсь добивать свою печень в Бакуму, снова увижу  скучающих
белых  дам,  покорных негритянок, всегда готовых к  примитивному
сексу,  услышу  музыку,  навевающую тоску,  попаду  на  чопорные
приемы.
  Там  Мина  будет казаться мне как бы умершей, и  я  тоже  буду
идеализировать  ее.  Она  снова  займет  место,  на  которое  ее
воздвигла моя любовь и откуда она начала опускаться.
  Я  закрутил кран и хорошенько растерся. Затем натянул брюки  и
домашнюю  куртку.  Не  знаю почему, но я сразу  же  инстинктивно
полез  в  карман:  письма  не было.  Я  вспомнил  о  неожиданном
появлении Мины, когда принимал душ, и выскочил из ванной.
  Мина сидела в гостиной за низеньким столиком. Она вскрыла  мой
конверт  и  достала  письмо. Рядом лежала заметка  из  газеты  с
описанием  гибели  Доминика.  Она  изучала  эти  документы   как
школьница,  которая учит трудный урок. Ее брови были сведены  от
напряжения.  Я вошел и, закрыв дверь, прислонился к ней  спиной.
Наконец Мина подняла глаза. Но это была уже не прежняя Мина. Она
совершенно   преобразилась:  лицо  вытянулось,   глаза   запали,
подернулись мертвенным блеском и напоминали потускневшие  камни.
Я ничего не говорил. Она и так все поняла.
  -- Никогда не думала, что ты коварен, Поль.
  -- Спасибо.
  -- Ты провернул дельце весьма умело...
  -- Неужели?
  --  Подумать  только,  что  мы с Домиником  пытались  совершить
идеальное преступление!
  --  Нужно  было посоветоваться со мной. Она не сводила  с  меня
глаз.
  --  Какими  прекрасными преступниками становитесь  вы,  честные
люди, когда беретесь за дело.
  --  Слишком  громко  сказано,  Мина.  Я  бы  назвал  это  более
скромно: способом законной защиты.
  Мертвенный блеск в ее глазах усилился, и во взгляде  я  прочел
свой   приговор.  Мина  убьет  меня,  это  неизбежно...   Странное
спокойствие  овладело  мной.  Я смирился...  Смерть  казалась  мне
идеальным и разумным выходом.
  --  Думаю,  что  после всего, что случилось,  ты  убьешь  меня,
Мина. Она кивнула головой.
  --  Я  тоже  так  думаю,  Поль. Что  я  еще  могу  сделать  для
Доминика?
  --  Ладно,  пусть будет так. Но только вначале я хочу заставить
тебя понять...
  -- Понять что?
  -- Почему я это сделал. Она встряхнула головой.
  -- Тебе это никогда не удастся!
  -- Идем...
  После  минутного колебания она пошла за мной. Мы поднялись  на
чердак. Я включил магнитофон, который все еще стоял здесь.
  --  Ты  сейчас  это  услышишь, Мина... Представь,  что  чувствует
влюбленный мужчина, слушая такое...
  Я  поставил  пленку  с записью их любви... Эти  вздохи  и  стоны
того,  кто был уже мертв, были невыносимы. Я заткнул уши,  чтобы
их  не  слышать.  Мина зарыдала. Она плакала и дрожащими  руками
сжимала себе виски.
  --  Доминик!  --  умоляла она. -- Мой Доминик! Почему  ты  не  со
мной? Любимый, я жду тебя! Я жду... Приходи... Доминик, дорогой, мне
нужны твой голос, твое тепло, твоя улыбка...
  Я  выключил  магнитофон.  Я тоже плакал,  оплакивал  ее  горе.
Теперь  ее  и  моя  любовь  перемешались...  И  обе  были  глубоко
выстраданы.
  Вдруг  Мина вскочила и побежала по лестнице. Было слышно,  как
она  спускается, прыгая через ступеньки. Я решил, что она  пошла
за оружием, чтобы меня убить. Я ждал...
  На  чердаке  было душно. Через маленькое запыленное  окошко  я
видел  небо  Солони,  покрытое мелкими облаками,  сухие  листья,
гонимые  ветром...  Итак, она убьет меня. Я умру  здесь,  на  этом
душном чердаке... Так будет даже лучше.
  Прошло  немного времени. Ее шаги вновь раздались на  лестнице.
Но  теперь  они  были  более спокойными. Я оставался  совершенно
равнодушным и думал только об одном: какое оружие она принесет.
  Наконец  она  появилась.  Ее лицо на  фоне  рыжих  волос  было
белым.  В  руке она держала маленький флакончик с ядом,  который
нашел Доминик, копая землю. Он задолго опередил меня, приготовив
мне смерть.
  Мина опустилась на чемодан.
  -- Поставь еще раз пленку, Поль.
  -- Нет!
  -- Я хочу, чтобы ты ее поставил, слышишь? Хочу!
  Я   нажал  на  перемотку,  потом  на  воспроизведение.  Я   не
перемотал  пленку до конца, и запись началась со стона Доминика.
Это  был  стон  наслаждения, сладострастный и  ненасытный.  Мина
слушала  молча. Она больше не плакала. Я же не отрывал  глаз  от
флакона. Не думает ли она, что заставит меня это выпить?
  Когда  запись кончилась, Мина сняла резиновую пробку, поднесла
флакон   к  губам  и,  прежде  чем  я  успел  что-либо  сделать,
проглотила содержимое.
  Я заорал:
  --  Ах  ты,  дрянь!  В  Шекспира  поиграть  захотела?  Выхватив
коричневый  флакончик,  я запустил им в  другой  конец  чердака.
Нужно  было  вызвать врача, но я же разбил телефон... Что  делать?
Силой тащить ее в деревню?
  --  Мина, -- повторял я, -- Мина, нужно что-то делать... Жестом она
приказала мне замолчать.
  -- Тише, Поль... Дай хоть умереть спокойно.
  Я бегал вокруг нее, в отчаянии ломая себе руки.
  --  Это  невозможно, Мина! Ты не сделаешь этого! Ты не оставишь
меня одного! Снова одного... Она слегка улыбнулась.
  --  Ты  не  останешься один, Поль... Не забудь,  что  я  оформила
страховку в твою пользу. Теперь многие заинтересуются тобой.
  Никогда  не думал, что можно оскорбить умирающего.  И,  однако
же, я это сделал. Ее месть была дьявольской.
  -- Мина, ты -- стерва. Я проклинаю тебя! Она прошептала:
  -- Спасибо, Поль. Твое проклятие -- это благословение.
  Она   побледнела  еще  сильней,  и  лицо  ее  исказилось.  Она
дотронулась рукой до груди.
  -- Не везет женщинам в этом доме, -- прошептала она.
  Я  перестал  бесноваться. Смотрел на нее. Магнитофон  все  еще
был  включен и слабо потрескивал. Ее лицо снова стало  красивым.
Как  у  изваяния.  По  мере  того как  жизнь  покидала  ее,  оно
приобретало холодное величие мрамора. Я встал на колени.
  --  Прости,  Мина...  Я  слишком любил тебя...  Я  вас  никогда  не
забуду, тебя и его.
  Мне  показалось, что последние слова тронули ее. Она очнулась,
немного приподняла ресницы.
  -- Поль...
  Я еще слышал ее.
  -- Говори, родная, говори... Я слышу...
  -- Все одиноки, -- прошептала она. -- А мертвые тоже?
  Я  встал,  взял ее на руки и, шатаясь, спустился по  лестнице.
Внизу  я положил ее на диван и заметил, что она больше не дышит.
И только тогда ответил на ее вопрос.
  --  Не  знаю,  одиноки ли мертвые, Мина, но вряд ли  они  более
одиноки, чем живые!


Популярность: 16, Last-modified: Mon, 22 Jul 2002 09:01:41 GmT