=========================================================================
Смирнова Людмила Алексеевна
Текст приведен по изданию: "Иван Алексеевич Бунин: жизнь и творчество",
М., "Просвещение", 1991 г., с. 68-95
OCR: Кот Силантий
=========================================================================
"...МИР ВАМ, НЕОТМЩЕННЫЕ..."
ПРОЗА 1910-Х ГГ. О СУДЬБАХ РУССКОЙ ДЕРЕВНИ. ИВ. БУНИН И М. ГОРЬКИЙ.
ЗАВЕТЫ Л. Н. ТОЛСТОГО
К 1907 г. относятся суровые строки Бунина о крепостном прошлом русских
крестьян:
...Кто знает
Их имена простые? Жили -- в страхе,
В безвестности -- почили. Иногда
В селе ковали цепи, засекали,
На поселенье гнали. Не стихал
Однообразный бабий плач -- и снова
Шли дни труда, покорности и страха...
В текущей жизни деревни Бунин наблюдал не менее трагичную картину. И
написал об этом не одно произведение.
Вполне будто можно понять, почему писатель пережил, по его же словам,
"долгое народничество". Однако уже в цитируемом стихотворении, названном
выразительно "Пустошь", есть мотив, явно не согласующийся с этой позицией.
Автор обращается к почившим холопам:
Не вы одни страдали: внуки ваших
Владык и повелителей испили
Не меньше вас из горькой чаши рабства!
Поворот неожиданный. Но для Бунина характерный. Его всегда интересовало
внутреннее состояние человека в той или иной общественной атмосфере. Рабство
и дальнейшее, пореформенное оскудение русских сел не могли не наложить
мрачную печать на их обитателей, независимо от того, к какой социальной
среде они принадлежали. Позже, в 1911 г. Бунин прямо сказал: "Мне кажется,
что быт и душа дворян те же, что и у мужика; все различие обусловливается
лишь материальным превосходством дворянского сословия".
Такой взгляд решительно расходился с традиционно народническими.
Во-первых, потому, что далек был от идеализации крестьянства. Во-вторых,
объединял с преступным владычеством помещиков "горькую чашу" их нравственных
утрат. Не принимал Бунин и другие народнические доктрины: отрицание
капитализма в России, спасительность "хождения в народ". Писатель, знаток
деревни, видел их наивность. Основным для него было проникновение в
психологические противоречия и мужика и барина. Оно складывалось постепенно,
а к началу 1910 г. увенчалось целым рядом блестящих повестей и рассказов,
открывающимся большим, обобщающим полотном -- "Деревня".
В 1921 г., уже в Париже, Бунин писал об этом периоде творчества: "Это
было начало целого ряда произведений, резко рисовавших русскую душу, ее
своеобразные сплетения, ее светлые и темные, но почти всегда трагические
основы. В русской критике и в среде русской интеллигенции, где, в силу
своеобразных условий, а за последнее время и просто в силу незнания народа
или по политическим соображениям, народ почти всегда идеализировался, эти
беспощадные произведения вызвали очень страстные отклики и в конечном итоге
принесли мне то, что называется успехом, который еще более укрепил мои
последующие работы".
Так все и было. Широкая известность Бунина началась с выходом
"Деревни", хотя в кругу специалистов он был признан раньше. Ему была
присуждена академическая премия Пушкина. А в 1909 г. Ивана Алексеевича
избрали почетным членом Российской Академии наук. Справедливо и другое:
именно резкий тон "Деревни" привел к острой полемике. Однако сейчас, когда
читаешь повесть, глубоко волнует вовсе не эта ее особенность. Да и в момент
появления "Деревни" подлинные ее ценители обладали восприятием куда более
емких масштабов.
Сохранились некоторые художественные "заготовки" к роману "Жизнь
Арсеньева". Одна из записей содержит размышление о сущности народничества и
проливает, думается, свет и на дооктябрьские искания Бунина:
"Россия -- страна особая, у России свой собственный путь развития.
России предстоит великое слово -- она скажет миру свое новое слово: вот
положения, выражающие душу общественного и духовного движения за последние
сто лет истории русского самосознания в XIX веке, вот история русского
освободительного движения. Чаять будущего века -- чаять светлого будущего.
Герцена спасла вера в социализм, в идеал.
Да, назначение русского человека--это, бесспорно, всеевропейское и
всемирное. Достоевский.
Пропагандисты, герои, борцы, мученики".
Очень интересная запись. Бунин застал страну в тот момент, когда вера в
общинный идеал, в возможность перестроить народную жизнь на артельной основе
-- иссякла. Чуждость таких побуждений крестьянству стала очевидной. Как и
тщетность деятельности народнических "героев, борцов, мучеников". Но надежда
на будущее, ожидание "нового века", предугаданное ими, усилились. Писатель
хотел понять, к чему стремится сам мужик, каково самосознание широких масс
на переломе. Обращение к "русской душе", ее противоречиям было, можно
сказать, вынужденным. Где же, если не в ее глубинах, можно увидеть, как
соотносятся исторически сложившиеся и рожденные настоящим потребности?
Предпринималась попытка прояснить неоднородное внутреннее состояние народа.
Свои раздумья автор открыто не высказывал, а "выверял" в опыте главных и
бесчисленных второстепенных героев "Деревни".
Бунин не был одинок в пристальном внимании к России. Писатели начала XX
в. словно следовали совету, данному еще М. Е. Салтыковым-Щедриным: "Мужик --
герой современности, это верно... Ежели мужик так всем необходим, то надо же
знать, что он такое, что он представляет собой как в действительности, так и
in potentia". После событий 1905--1907 гг. необходимость уловить эти
возможности возросла предельно. Общее притяжение к "народной душе", при всей
патриархальности такого понятия, оборачивалось осмыслением реальных
процессов в психологии трудовой массы. По-своему о них писали М. Горький, В.
Вересаев, А. Куприн, А. Серафимович, С. Сергеев-Ценский, И. Вольнов, А.
Чапыгин. "Народ, Россия... вот те новые огромные темы, к которым подошли
теперь лучшие наши художники" -- это впечатление критика В. Львова-Рогачева
было очень распространенным.
Однако ближе всех среди современников к Бунину стоял М. Горький. Оба
критически относились к изображению "мужичка" в предшествующей отечественной
литературе. "В России,-- весьма смело заметил Бунин в 1912 г.,-- никогда не
существовало подлинного серьезного изучения народа <...>. Кем
действительно было много сделано в смысле изучения народа, это Гл.
Успенским". Нелицеприятную оценку вызвали даже Григорович и Тургенев.
Гл.Успенский привлекал своим дифференцированным подходом к сложным брожениям
в народной среде. Нечто похожее говорил Горький: "Дворяне изображали его
(мужика.-- Л. С. ) боголюбивым христианином, насквозь пропитанным кротостью
и всепрощением <...>. Литература старых народников рисовала мужика
раскрашенным в красные цвета и вкусным, как вяземский пряник, коллективистом
по духу!!" Исключение снова было сделано для Гл. Успенского, хотя, кроме его
опыта, Горький признавал достижения В. Короленко, Ф. Решетникова, А. Чехова.
Совпадение, разумеется, не случайное. Взгляд Бунина и Горького был
прикован к духовному состоянию народа с одной целью -- определить ведущие
тенденции быстро текущей жизни. Но здесь же таилась причина расхождения
писателей. Горький увидел светлую перспективу -- преодоление пассивности,
разобщения масс, их объединение в строительстве нового мира. Бунин отрицал
возможность любых кардинальных изменений. Тем не менее в своей искренней и
взыскательной любви к Родине болезненно воспринял печальные следствия
бесправного положения крестьян -- их анархическое своеволие или слабость
воли, мысли. Выводы Бунина были пессимистичными. Но они "направлялись" как
раз к тем ущербным явлениям, которые придирчиво осмысливал и Горький. Оба не
могли не почувствовать сильного влечения друг к другу.
Самые тесные отношения между Буниным и Горьким сложились в пору их
встреч на Капри. В этот период Бунин пишет повести и рассказы: "Деревня"
(1910), "Суходол" (1911), рассказы "Ночной разговор" (1911), "Веселый двор"
(1911), "Захар Воробьев" (1912), "Игнат" (1912). А Горький издает только что
оконченные "Исповедь", "Лето", продолжает "окуровскую" дилогию, создает
новые рассказы из цикла "По Руси". При всем различии представления о судьбе
народа двух авторов имели несомненную внутреннюю связь между собой.
Недавно вторым изданием вышла интересная книга А. Нинова "М. Горький и
Ив. Бунин. История отношений -- проблемы творчества" (Л., 1984). В ней живо
и подробно, с привлечением большого количества документов прослеживаются
знакомство в Ялте в 1899 г., сближение и полемика двух современников.
Бунин побывал на Капри, когда Горький жил там, несколько раз: в марте
-- апреле 1909 г., апреле -- мае 1910 г.; прожил с ноября 1911 по 17 февраля
1912 г., затем с ноября 1912 по март 1913 г. Как утверждает А. Нинов, уже
при первом свидании Бунин увлекся раздумьями Горького о России, в частности
речами старика Ионы из "Исповеди". Покинув Капри Бунин писал Горькому:
"...вернулся к тому, к чему Вы советовали вернуться,-- к повести о
деревне.(...) И теперь старичок Ваш особенно задевает меня. Ах, эта самая
Русь и ее история!"1. В "Деревне" Бунин, вняв совету Горького, ответил на
свое восклицание об "этой самой Руси и ее истории" да и на рассуждения Ионы
о "великомученике -- народе". А затем развил эту тему в "Суходоле" и
рассказах. При свиданиях с Горьким беседы проходили на редкость оживленно,
часто переходя в спор. Остро обсуждались прочитанные здесь произведения
обоих писателей.
Бунина, как следует из его откликов, привлекли горьковские "Исповедь",
"Городок Окуров", отдельные рассказы. Он высоко оценил изображенные М.
Горьким трагические картины русской жизни, с ее загубленными талантами и
подспудными нравственными силами. Там же, где Горький показал пробуждение
заштатной России (особенно "Лето", затем "Жизнь Матвея Кожемякина"), Бунин
чувствовал чуждое себе начало.
Горький подходил к созданиям Бунина тоже дифференцированно. "Деревню"
он принял восторженно. "И множество достоинств вижу в повести этой, волнует
она меня -- до глубины души. Почти на каждой странице есть нечто близкое,
столь русское -- слов не нахожу достойных! Хороших кровей писатель Иван
Бунин и -- должен беречь себя", -- писал Горький автору "Деревни". И позже:
"Я не вижу, с чем можно сравнить Вашу вещь, тронут ею -- очень сильно. Дорог
мне этот скромно скрытый, заглушенный стон о родной земле, дорога
благородная скорбь, мучительный страх за нее -- и все это -- ново". Очень
сильное впечатление произвели на Горького рассказы "Хорошая жизнь",
"Сверчок", "Ночной разговор", "При дороге". Восхищение вызвал рассказ "Захар
Воробьев". Но мрачная история гибели матери и сына в бунинском рассказе
"Веселый двор" породила самые неприятные размышления Горького. Он писал
своей первой жене Е.П. Пешковой после чтения этого рассказа Буниным: "Все
это в высшей степени красиво сделано, но -- производит гнетущее впечатление.
Слушали: Коцюбинский, у которого больное сердце, Черемнов -- туберкулезный,
Золотарев -- человек, который не может найти себя, и я,-- у меня болит мозг
и в голове, и во всех костях. Потом долго спорили о русском народе и судьбах
его..."2
По поводу рассказа "Суходол", как свидетельствовал М. П. Коцюбинский,
тоже состоялась жаркая полемика. Горький не мог иначе реагировать на
беспросветный, с его точки зрения, колорит многих бунинских сочинений.
Общение писателей неоднократно осложнялось. А. Нинов приводит письмо
Бунина от февраля 1912 г., хранящееся в Государственном литературном музее
И. С. Тургенева (Орел), где отношения с Горьким названы "холодно-любезными и
тяжко-дружескими". Споры, однако, не повлияли на признание Буниным и Горьким
таланта друг у друга.
В феврале 1912 г. Алексей Максимович пишет В. И. Качалову о Бунине:
"Знаете -- он так стал писать прозу, что если скажут о нем: это лучший
стилист современности -- здесь не будет преувеличения"3. Такой взгляд
Горький не только сохранил, но и пропагандировал до конца своей жизни.
Бунин не раз давал самую лестную оценку достижениям Горького, причем в
те моменты, когда писатель подвергался резкой критике. В 1910 г. на
разговоры об отрыве Горького от Родины и падении его дарования Бунин резко
возразил: "Лично я продолжаю считать, что очень крупный художественный
талант Горького остается на прежней высоте. Всю свою жизнь Алексей
Максимович провел в России и успел впитать в себя обилие впечатлений и
знания родной страны. Кроме того, я вообще считаю неудачной попытку связать
упадок или развитие таланта с оторванностью или прикрепленностью к родной
земле. М. Горький в свое время был писателем России, но талант его
эволюционизирует, и, по-моему, Горький идет к тому, чтобы перестать быть
писателем исключительно русским и занять положение писателя
общечеловеческого" (Одесские новости.--1910.--16 дек.). Бунин с большой
теплотой отозвался о своем каприйском пребывании (1913), защищал Горького
(1916) от нападок на его статью "Две души". Справедливости ради нужно
добавить, что в эмиграции Бунин изменил свое отношение к Горькому,
отрицательно оценил прежние впечатления о писателе.
Ныне накоплен немалый опыт в сопоставительной характеристике
произведений Бунина и Горького о России. Проведены убедительные параллели
между такими произведениями писателей, как "Деревня" и "Лето" Бунина,
"Городок Окуров" Горького, раскрыты их общие и глубоко различные черты.
Близость их творчества -- в беспощадном реализме, неприятии уродливых сторон
русской действительности, в обнаружении истоков ее противоречий. Расхождения
-- в понимании хода отечественной истории: по Бунину, бесперспективной,
фатально обреченной; по Горькому, копящей силы, уже вступающей в новую
полосу подъема. Исследователи определили противоположную трактовку
писателями типичных для России фигур. Они сравнивали "правдоискателей":
бунинских героев Кузьму Красова, "базарного философа" Балашкина и
горьковского Якова Тиунова. Не менее выразительно соотносились Дениска Серый
из повести "Деревня" и Егор Трофимов, персонаж "Лета", рожденные "глухими
углами" страны, но вкусившие и городского опыта. Верно отмечена сходная
реакция Бунина и Горького на стяжателей, собственников.
Главный вывод, к которому приходят исследователи,--
художники-современники по-разному восприняли революционные события. Там, где
Горький видел знак возрождения мира, Бунин усматривал лишь бессмысленное
своеволие, стихийный порыв. Такая точка зрения опирается на суждения самого
Бунина. Любые проявления своего народа он объяснял его природой, сложившейся
в темной, трудной жизни прошлого. Работая над рассказом "Суходол", Бунин
писал, что его "интересуют не мужики сами по себе, а душа русских людей
вообще <...>, изображение черт психики славянина". Известен ответ
Бунина на анкету "Всемирная война и созидательные силы России": "Глубокие
почвенные начала национальной психологии резко противоречат практическому
трезвому строительному укладу".
И все же, все же... Невозможно поставить знак равенства между
высказываниями и сложным художественным произведением писателя. Нельзя не
почувствовать глубоко полемического подтекста "Деревни" по отношению к
поведению не только крестьянской массы, но и главного героя, доброго и
мудрого Кузьмы Красова. Обычно между его и авторскими раздумьями не делают
различия. И тогда все просто. Из высказываний Кузьмы легко будто вывести
бунинскую концепцию. А в ней немалое место отведено критике этого персонажа.
Создатель повести стремился к идеалу человеческого бытия, который так и не
нашел его герой -- Кузьма. Бунин развенчивает не вообще противоречивую
натуру русского мужика, но как раз те его черты, которые мешали
осуществиться мечте. В этом Бунин близок Горькому.
Кузьма -- носитель дорогих Бунину нравственных качеств -- страдальчески
воспринимает судьбу деревни и свою горькую долю. Мрачные впечатления рождают
в нем тягу к светлым душам. И Кузьма видит их. Дважды изображена в повести
его случайная встреча с крестьянами, у которых "радостные глаза", "чудесное
доброе" или "доброе измученное" лицо, голос "милой готовности". Особенной
теплотой овеяны сцены бесед Кузьмы с Однодворкой, ее сыном, скромными,
покорными, несущими добро, любовь. Но эти люди как бы теряются среди
бессмысленно жестоких, холодно-равнодушных "дурновцев".
Тема печального прощания Кузьмы с былыми светлыми устремлениями к концу
повести приобретает символическое звучание. Мир, окружающий Кузьму, также
обретает, по воле автора, обобщающий смысл, сообщает особенную завершенность
трагическим предчувствиям главного героя "Деревни": "Солнце село, в доме с
запущенными серыми стеклами брезжил тусклый свет, стояли сизые сумерки, было
нелюдимо и холодно. Снегирь, висевший в клетке возле окна в сад, околел,
лежал вверх лапками, распушив перья, раздув красный зобик.-- Готов! --
сказал Кузьма и понес снегиря выкидывать.
Дурновка, занесенная снегами, такая далекая всему миру в этот печальный
вечер среди степной зимы, вдруг ужаснула его. Кончено! Горящая голова мутна
и тяжела, он сейчас ляжет и больше не встанет..." Серым колоритом с обилием
оттенков, от грозной тьмы до холодных, "отстраненных" от человека,
серебристых тонов, окрашено все повествование, где почти каждая деталь
(замерзший снегирь, высокая безобразная лошадь, туман, "скрывающий поля
съедающий снег", т. д.) имеет и конкретно-бытовую значимость, символический
смысл.
Бунину близки не только горестные наблюдения, дух поиска, скитаний и
тесной сращенности с родиной Кузьмы, но его "смертельная тоска" в преддверии
надвигающейся катастрофы -- гибели крестьянской России. И тем не менее
тождества между позициями Кузьмы и писателя, повторяем, нет.
О Кузьме читаем: "... он совсем одичал в Дурновке,-- часто не умывался,
весь день не снимал чуйки, хлебал из одной миски с Кошелем. Но хуже всего
было то, что, страшась своего существования, которое стирало его не по дням,
а по часам, он чувствовал, что оно все-таки приятно ему, что он, кажется,
возвратился в ту именно колею, какая, может быть, и надлежала ему от
рождения: недаром, видно, текла в нем кровь дурновцев!" На первый взгдяд,
такое поведение героя и является доказательством внутренней "виновности"
Кузьмы, унаследовавшего все порочные качества "дурновцев". Но так ли это?
Думается, нет.
Бунин неоднократно говорит об отъединенности маленького, затхлого
деревенского мирка от "большой земли", доносит глубоко волнующие Кузьму
образы: "снежно-серый простор, по-зимнему синеющие дали казались
неоглядными, красивыми, как на картине", запах паровозного дыма,
напоминающего, "что есть на свете города, люди, газеты, новости". С точки
зрения этих зовущих просторов, испытанной Кузьмой боли от их вида его
"одичание" осмысливается как трагическая утрата высоких природных
возможностей человека, а вовсе не как врожденное свойство. За пластом
размышлений героев открывается сложный строй авторских выводов.
Смирение Кузьмы с дурновским прозябанием логически подготовлено всем
течением его жизни. Любой ее период заключает мучительное для Кузьмы
состояние противоречивых представлений о прошлом и настоящем -- о сущем. В
споре со всеми -- Балашкиным, Тихоном, Молодой -- находится главный герой
повести, который так и не достигает ответа на важные вопросы. Он не в
состоянии приблизиться к истине. А причина здесь не в человеке, а вовне его.
"Кузьма всю жизнь мечтал учиться и писать", но "в стране, имеющей более
ста миллионов безграмотных", он так же, как другие самоучки, остался
"просвещенным без наук природою". Это положение человека воспринимается
писателем с глубоким сочувствием и одновременно с едкой иронией в адрес тех,
кто гордился подобным "просвещением". Позже Кузьма, путешествуя и наблюдая
земляков, тоже не без ухмылки замечает: "Творчество!.. Пещерные времена,
накажи бог, пещерные".
В страстном, но бесперспективном стремлении к познанию проходит Кузьма,
как в наказание, сквозь строй людей, не владеющих даже примитивным
пониманием происходящего. В сцене разговора героя с самим собой "со стороны"
звучат слова, подводящие печальный итог его жизни: "Для кого и для чего
живет на свете этот худой и уже седеющий от голода и строгих дум мещанин,
называющий себя анархистом и не умеющий толком объяснить, что значит --
анархист?" Такое авторское рассуждение предвосхищает и во многом объясняет
исступленное признание на закате дней своих самого Кузьмы: "Одно думал:
ничего о нем не знаю и думать не умею!.. Не научен!.."
Дикий крестьянский быт, разрушающийся уклад деревенского бытия,
прокатившиеся волнения, действительно, привели писателя к мысли о
противоречиях "русской души". Но углубили авторское мучительное недоумение
по поводу тех беспощадных сил, по воле которых Кузьма "думать не научен", в
стране "больше ста миллионов безграмотных", детей учит солдат, который,
"глупый от природы", "на службе сбился с толку совершенно". А взрослые
просто не умеют слушать друг друга. Именно с точки зрения неподготовленности
крестьян к разумному восприятию мира расценивает Бунин не принятые им
революционные события. Смешон Дениска, таскающий с собой вместе с песенником
и бульварными книжонками брошюру "Роль пролетарията в России". Смешны и
жалки взбунтовавшиеся мужики, которые "поорали по уезду... сожгли и
разгромили несколько усадеб, да и смолкли". Писатель, отрицающий идеи
социальной борьбы, безусловно, осуждает здесь действия восставших. Тем не
менее, вовсе не случайно везде оттенена поспешность, непродуманность,
импульсивность поступков.
Бунин видел в душе русского человека переплетение своеволия и
пассивности. Этот мотив есть в "Деревне". Однако в повести выражена куда
более трагическая концепция жизни. В непреоборимо бессознательном разрыве
любых, душевных -- прежде всего, связей между людьми заключается суть
дурновского прозябания -- механического, слепого движения "по кругу".
Воссозданная писателем картина отечественной жизни отнюдь не соответствовала
реальному положению вещей. За это, как известно, и критиковал повесть
Воровский. Но абсолютизация уродливых явлений действительности тесно
переплелась с объективно актуальной мыслью автора о недопустимости,
бесчеловечности сложившегося миропорядка, о необходимости пробудить сознание
захваченных стихией масс. Только перспективу этого процесса писатель,
усматривал в области нравственно возрождения, начисто исключая возможность
социального самоопределения крестьянства.
Заключительные главы повести нередко трактуются ошибочно: "Бунин
замыкает круг своих доказательств исторической вины народа" (Н. М.
Кучеровский). Действительно, здесь узел дурновских противоречий
затягивается: Все, кроме, может быть, Тихона, который "отряхивает от ног
прах" родной деревни, оказываются на краю гибели и не предпринимают ничего
для своего спасения. Но как раз такое состояние становится исходным для
вывода (который звучит в подтексте) о несправедливости происходящего.
Главным выразителем подобных переживаний является Кузьма.
С течением времени Кузьма все больше ощущает свою спаянность с судьбами
дурновцев, одновременно иногда с болью, иногда равнодушно понимает
одиночество, свое и окружающих. Страшный в своей непонятной вымороченности
мир открывается ему. Эти настроения пронизывают все эпизоды третьей части
повести. Свидания и прощание с "старозаветным мужиком", Иванушкой, давно
потерявшим всякое представление о реальности. Болезнь Кузьмы с ее бредом о
ласке дочери Клавы и томительными ожиданиями заботы Молодой. Наконец,
сложные отношения с Молодой, история ее свадьбы с Дениской. Сам по себе этот
брак -- символ соединения несоединимого -- повергает Кузьму в новую, дотоле
незнакомую "тупую тоску". Потрясения на секунду делают его и несчастную
невесту союзниками: "...в глазах их, встретившихся на мгновение, мелькнул
ужас". Так бесповоротно разрушается даже жалкая надежда на успокоение.
Душевная боль Кузьмы усиливается сопереживанием автора. Оно выражено во
всем -- в своеобразном нагнетании драматизма, в удручающих красках и
символической деталировке сцен, в повторении отдельных трагически звучащих
мотивов. Здесь -- завершение темы страждущего народа, скорбь по поводу его
неумения противостоять злу, гибели попранной красоты (Молодая в венце
невесты была "еще красивее и мертвее")., глубокое сочувствие к тем, кто
жаждал спасения для отверженных, пессимистический прогноз будущего. Но все
пронизывает знакомое уже настроение -- недоумение по поводу бессмысленности
происходящего. "Жениться все равно когда-нибудь надо",-- говорит Дениска.
"Теперь поздно... Уж и так страму не оберешься",-- вторит ему Молодая,
отвечая на предложение Кузьмы разорвать союз, обрекающий будущих мужа и жену
на взаимную ненависть.
Повесть венчает образ страшной стихии -- "непроглядная вьюга",
закрывающая "смелый свет", "гул ветра". С ним, с этим безначальным и
бесконечным смерчем, сливается такое же, никем не управляемое, несущееся в
"буйную темную муть" движение лошадей, увозящих в никуда исплаканную,
полумертвую Молодую. От финальной картины веет уже совсем иными (чем,
скажем, в предшествующих наблюдениях Кузьмы) предчувствиями. Он сам теряет
представление о реальности. Здесь, по всей видимости, заключена идея
всеобщей обреченности. А дурновцы воспринимаются жалкими песчинками в
непонятном им смертельном вихре (мысль, которая впоследствии ляжет в основу
многих произведений Бунина на "нерусскую" тему).. Вряд ли можно сказать, что
подобным образом писатель "наказывает" деревню. Скорее, наоборот: ущербные,
"слепые" души дурновцев -- одно из проявлений общемировых пороков, которым
не может, не умеет противостоять разобщенная крестьянская масса. Вот откуда
проистекает образ космической бури как выражения сложного комплекса
авторских переживаний.
Апелляция Бунина к будто бы изначальной субстанции национального
характера вполне объяснима. Писатель был очень чуток к духовным
противоречиям, к состоянию человеческого сознания, нравственности. Но
социальную их обусловленность учитывал мало. Поэтому возникла необходимость
"закрепить" те или иные явления за психологией народа в целом. Нередко такое
смещение акцентов приводило к отрицанию реально значимых фактов (отражение
революционных волнений и настроений в "Деревне").
Горький написал как-то Бунину, что в "Исповеди" "пострадала классовая
точка зрения". Иван Алексеевич ответил: "Радуюсь, 'что пострадала "классовая
точка зрения"-- пусть она и еще не раз пострадает". К идее социального
развития мира он относился недоверчиво. Как же тогда воспринимать в разных
вариантах повторенное утверждение Алексея Максимовича, что "Деревня" --
произведение исторического характера, что "так исторически деревню никто не
брал?" В переписке писателей находим объяснение. Горький так
прокомментировал одну крестьянскую реплику из повести: "Поезд стал позднее
приходить" -- оттого, что день короче -- ведь это образ мышления славян
десятого века. И -- верно! Воистину -- ужасно верно". Страшная устойчивость
наивных представлений от X до XX столетия привлекла внимание Горького,
искавшего пути пробуждения народного сознания -- активного отношения к
жизни. В "Деревне" раскрыто сложное напластование "разновременных" ощущений,
понятий. В этой утонченной сфере -- состояния души, "образа мышления" -- и
предстает трагическая судьба крестьян, лишенных света. Наблюдение, к
которому неоднократно приходил и Горький.
Между тем Бунина с момента выхода повести не переставали подозревать в
симпатиях к дворянам. Он писал Алексею Максимовичу с горькой иронией: "А то,
что некоторые критики зачем-то о моих ботинках (будто бы "лакированных")
говорят, о моих поместьях, мигренях и страхах мужицких бунтов, показалось
даже и обидно. Мигрени-то у меня, может быть, и будут, но поместья, земли,
кучера -- навряд. До сих пор по крайней мере ничего этого не было -- за всю
жизнь не владел я буквально ничем, кроме чемодана". Самое невероятное
состоит в том, что подобные обвинения в адрес писателя можно услышать и в
наши дни! А ведь в глубоких провидениях Бунина есть правда, которую мы
должны знать и сегодня, когда понятие "дворянство" не имеет вообще никакого
значения.
Правда эта высказана резко. Автор стремился к активному воздействию на
читателя. И достиг такого впечатления. Сам, незадолго до смерти (1947) став
"отстраненным" ценителем повести, сказал: "Поражен "Деревней" -- совсем было
возненавидел ее (и сто лет не перечитывал) -- теперь вдруг увидал, что она
на редкость сильна, жестока, своеобразна" (публикация А. Бобореко). Хочется
добавить -- актуальна.
Иван Алексеевич часто говорил о неискоренимых началах "русской души",
имея в виду некие исконные, подсознательные силы. Но в художественных
произведениях "подсознательное" и "бессознательное" слиты в некое единое
целое.
Обратимся к рассказу Бунина "Я все молчу" (1913).
В "самоуничтожении" Шаши исследователи иногда усматривают не только
типичную черту русского характера, но и чуть ли не авторский идеал народного
духа. Безрадостные наблюдения за Шашей, из сына богатея превращающегося в
бродягу, ведутся автором с чувством откровенного осуждения и недоумения. В
любой зарисовке портрета героя ощущается его все возрастающее нравственное
падение: глаза, как "у зарезанного барана", "раздавленный нос", лицо
палача... Еще более безобразны "ужасные люди", стоящие в две шеренги в
церковной ограде. Они вроде бы сравниваются с "подвижниками матипустыни", но
-- иронически. Окружение Шаши напоминает всего лишь искаженный облик святых
на "киевских церковных картинах да на киевских лубках". Экспрессия красок
как бы "заставляет" нас переосмыслить будто бы объективную и "смиренную"
констатацию писателя: "... Русь издревле и без конца родит этих людей". В
рассказе читается взволнованная бунинская мысль о подлинных истоках и
следствиях такого положения.
Перед описанием зверского избиения Шаши солдатом автор говорит: "...
нынче же -- праздник, нынче он (Шаша.-- Л. С.) будет играть перед огромной
толпой". И спектакль не только состоится, но и принимается зрителями
деревни: "А народ ахает и дивуется..." В будни разглагольствования Шаши
"всем надоели", среди "ярмарочного гама, грохота и позвонков бешено
крутящейся карусели" безобразная драка вызывает острый интерес. Бунин точно
отбирает, зримо воплощает факты, позволяющие понять, почему Шаша избрал
столь бессмысленную форму протеста против родительской власти, почему
идиотическое поведение Шаши поддерживалось окружающими. Бесчеловечность его
отца Романа ("отношения" между ним и Шашей сводились только к тому, что
Роман таскал его за "виски"), ненависть к сыну богача деревенских девок и
ребят, сытое однообразие жизни в доме "под железной крышей" с перспективой
стать преемником изувера Романа и полное отсутствие каких-либо освежающих
впечатлений извне -- таково начало жизни Шаши. Не случайно в конце рассказа
мрачный хор, "зычно горланящий" об "огнях негасимых, муках нестярпимых",
достигает "зловещей силы и торжественности". Атмосфера страшной затхлости,
несправедливости, невежества, убожества доказательно объясняет нелепый, на
первый взгляд, путь Шаши. Показывая в образе Шаши его крайнюю
бессознательность, стихийность, Бунин проявил свое неприятие не только этого
факта, а и вызвавших его условий.
В творчестве Бунина целый ряд произведений: "Ночной разговор" (1911),
"Игнат" (1912), "Иоанн Рыдалец" (1913) "При дороге" (1913) и другие -- может
вызвать и вызывает у критиков утверждение, что все они посвящены анализу
инстинктивных, непреодолимых побуждений русского мужика. Рассказы "При
дороге", "Игнат" отнесены А. А. Волковым к выражению положений 3. Фрейда,
считавшего, что в основе всех форм бытия лежит врожденное влечение человека
к продолжению жизни. Бунин действительно постоянно улавливает мрачные
ощущения героев, но связывает эти настроения с неспособностью человека
понять себя и других.
Из-за расплывчатого представления о любви, красоте Парашка отдает свое
чувство первому встречному, оказавшемуся вором, негодяем, подговаривавшим
девушку убить ее отца ("При дороге"). Жестокость крестьян ("Ночной
разговор") объясняется диким бытом, примитивным пониманием многих явлений.
Обделенность радостным общением будит в Игнате ("Игнат") слепую тягу к
развращенной барчуками Любке, которая толкает его на преступление.
Бунин мужественно стремится постичь стихийные процессы сознания своих
героев, отнюдь не отказывая им в страстном тяготении к светлым сторонам
жизни. Победа инстинктивных стремлений разрушает личность, которая по
природе своей была гораздо лучше, чище (Парашка, Игнат). Низменные
побуждения героев автор не объясняет национальными истоками их характеров, а
толкует как отступление от самой натуры человека.
Малые формы прозы Бунина вызваны его стремлением сосредоточиться на
внутреннем облике героев (в какой-то конкретной временной ситуации). Внешняя
среда воспроизводится писателем очень экономно. И хотя бытовая конкретность
присутствует во всех рассказах Бунина, его прежде всего волнуют вечные
проблемы -- смысл жизни, счастье, любовь, смерть.
По сей день идет спор о сущности идеалов писателя. В критике
встречаются слишком категоричные суждения: "У Бунина не было положительной
программы, а посему не могло и быть положительных героев... И Бунин свел
счастье человека на земле к инстинктивной радости юности, к озарениям
любви..." (А. А. Волков). Высказываются взгляды и несколько расплывчатые:
"И. Бунин осуждает как первобытные, так и буржуазно-индивидуалистические
нравы, приобщая читателя к более высоким представлениям о человеке"4.
Определить систему позитивных обобщений в творчестве художника такого
сложного мировоззрения нелегко. Думается, что в этом смысле рассказы 1910 г.
дают благодатный материал.
В бунинской "деревенской" прозе малых жанров отнюдь не затушевываются
социальные противоречия, они ощутимы. Но авторские выводы сосредоточены на
другом. Бунин отстаивает вечное предназначение людей -- появиться на свет,
дать силу новой жизни и отойти в небытие. И те, кто в презрении к
эгоистическим и меркантильным стремлениям излучает тепло, любовь, дороги
автору. С этой точки зрения писатель осуждает накопительство, стяжательство,
аморализм.
Широко известны слова писателя о том, что Захар Воробьев защитит его от
нападок критики, приписавшей автору "Деревни" чисто барское отношение к
народу. В наше время даже противники таких несправедливых обвинений писателя
не точно трактуют смысл рассказа "Захар Воробьев". Они утверждают чисто
сюжетными фактами, что печальная доля героя не позволила проявиться его
"богатырской душе".
В своей "жажде подвига" -- "удивительного" какого-то деяния -- Захар
действительно терпит неудачу. Он стремится и к другому -- найти собеседника,
который выслушает его, поможет ему понять себя, свою мечту. И снова ему не
везет. Разговоры со случайными встречными заканчиваются полным и тупым
равнодушием к его рассказу. К людям идет он в село Жилое, а там "... было
мертвенно тихо. Нигде ни единой души". Захар хочет сотрясти "мелкий
народишко, спрятанный по избам". Сознание "непристойности" таких желаний
останавливает его. Одиночество, которое герой воспринимает как страшное
наказание, порождает смертельную тоску, смешанную со злобой: "О, какая тоска
была на этой пустынной, бесконечной дороге, в этих бледных равнинах за нею,
в этот молчаливый степной вечер! Но Захар всеми силами противился тоске..."
Трагичен финал рассказа. Главной благородной чертой в характере Захара
писатель считает постоянную борьбу в его душе между тоской одиночества,
озлоблением на мелкий, попрятавшийся по своим норам люд и внутренней
деликатностью, преодолением "непристойного" неуважения к окружающим. В этом
видит Бунин духовную силу Захара. Устремления героя не абстрактны: жадная
тяга к каким-то новым, духовно-близким отношениям, болезненное осознание
несовершенства людей и одновременно самоотверженная забота о них, вплоть до
мечты о подвиге, -- вот что отличает Захара. Соответственно своим идеалам,
исключающим любые формы социальной борьбы, Бунин ищет путь к нравственному
росту личности (причем чаще -- недостижимому в результате сложившегося
антигуманного миропорядка). Тем не менее ряд произведений писателя проясняет
очень сложные явления эпохи.
Многие бунинские рассказы 1910 г. продолжают начатое писателем на
рубеже веков осмысление крестьянского сознания. Но в отличие от повести
"Деревня" здесь значительно углубляется авторская мысль об антагонизме между
истоками народных характеров и современными писателю противоречиями.
Художник проникает в трагические последствия насильственного подчинения
человека существующим уродливым законам. Такие произведения, как "Игнат",
"Захар Воробьев", "Худая трава", "Ермил", "Заботы", "Личарда", "При дороге",
несут неповторимое "прочтение" эпохи. В этом ряду зрелостью художественного
исследования выделяется рассказ "Веселый двор".
"Веселый двор" -- подлинное создание бунинского таланта. В нем все как
будто подчинено "вечным" проблемам жизни и смерти, любви и счастья. Автор
убеждает, что существует правда Анисьи, с полной самоотдачей выполнившей
уготованный ей трудной судьбой долг жены и матери, и неправда ее сына Егора,
своевольно нарушившего священные земные обязанности. Снова, видимо, идет
речь о двух тенденциях "русской души" (разрушительно-стихийной и
пассивно-созерцательной).
Композиционно "Веселый двор" напоминает многие другие произведения
Бунина этих лет. Начало рассказа плотно насыщено информацией о внешнем
облике, характере, поведении, прошлом главных героев. Далее подробно
говорится о смерти Анисьи (этому посвящены первые две главы). В третьей,
последней, рассказано о нескольких днях, решивших судьбу Егора после кончины
его матери. Такое построение рассказа воплощает замысел писателя -- раскрыть
значение внешне не заметных, внутренних связей между Анисьей и ее сыном.
"Веселым двором" двор Минаевых назвали соседи в насмешку над предельно
нищенским существованием Анисьи. Анисья осталась одна в пустом, голом доме,
охваченная "постоянной грустью" ожидания единственного сына, мучительным
ощущением голода. Свои страдания она перенесла с великим смирением. Замуж
выходила "с готовностью отдать кому-то душу". Несмотря на побои, любила
своего Мирона "долго, терпеливо", а после его похорон "прошлое стало
казаться счастьем Анисье". Будущее соотносилось с мечтами о женитьбе Егора,
"нежно и сладко туманящими ей голову". Анисья стерегла избу для молодой
семьи. Такой облик крестьянки дорог Бунину, он поэтизирует ее врожденные
доброту, кротость, выносливость. Но чем более повествование набирает силу,
тем смелее нарастают иные авторские эмоции.
В рассказе изображена страшная картина "разорения дотла": "никому не
верилось, что жила она (Анисья.-- Л. С. ) когда-то по-людски". Одна за
другой в рассказе следуют сцены, зримо воплощающие это нищенское положение
Анисьи. Даже голодная, полуодичавшая собака признает в Анисье ровню. Именно
собачья доля уготовлена Анисье.
Сочувственно освещает писатель духовный мир Анисьи. Ее последние силы
перед тем, как окончательно иссякнуть, отданы "до дрожи в руках и ногах"
желанию "сладкого счастья" жить, начать какую-то "новую полосу"
"существования на белом свете". В чувствах Анисьи нет и следа самоуспокоения
или предсмертной отрешенности от земных трудностей, идеализации людей. Лишь
обострено страстное стремление "видеть утро, любить сына, идти к нему",
"что-то сказать ему, перекрестить на прощание", а в связи с таким
стремлением -- познать "красоту, беззаботность, нежную привязанность друг к
другу" вольных птиц, впитать в себя запах прекрасных, пахучих полевых
цветов. Удивительно чистая, проникновенная и мужественно-взыскательная душа
вынуждена погибнуть, потому что для нее нет даже черствой корки хлеба.
Егор -- прямая противоположность своей матери. Между тем есть
безусловные связи между их судьбами. Сын Анисьи тоже в определенном смысле
жертва существующих порядков. Он -- "пустоболт" -- "не признавал ни семьи,
ни собственности, ни родины". "Сосед он хоть куда... и печник хороший, а
дурак: ничего нажить не может". В характере Егора ощущаются черты, присущие
и Дениске из "Деревни", и Шаше из рассказа "Я все молчу". Но о Егоре в
рассказе заходит разговор как раз в тот момент, когда он "почувствовал
тоску", желание найти для себя место среди людей. А они "не обращают
никакого внимания". Повествуя о последних днях Егора, писатель подчеркивает
глупое самомнение этого непутевого человека, вместе с тем его
мучительное недоумение, "глухое раздражение" против, всех и вся. "Он
давно уже освоился с тем, что часто шли в нем сразу два ряда чувств и
мыслей: один обыденный, простой, а другой -- тревожный, болезненный",
вынуждающий "думать что-то такое, что не поддавалось работе ума". Состояние
непреодолимой раздвоенности, заставляющее Егора завидовать немыслящим
собакам, птицам, курам, усиленное пустой болтовней окружающих, неожиданно и
остродраматически разрешается со смертью Анисьи. Егор теряет теперь все
связи с миром, даже иллюзию надежды на будущее. "И земля -- вся земля -- как
будто опустела". "Странную свободу и одиночество" испытывает Егор. И он
сознательно бросает под колеса поезда единственное, что еще осталось в нем
от человека,-- свое тело: "в песке, билось то, что было на мгновение перед
тем Егором". *
Исходно и Анисья, и Егор обладают способностью видеть и верить в
целесообразность мира. Но оба героя "Веселого двора" беспомощны перед
жестокой жизнью. Вот откуда зыбкость их чувств, "беспорядочность в мыслях".
В. Н. Муромцева вспоминала о каприйских встречах с М. Горьким: "Ян
всегда был в ударе. Нужно сказать, что Горький возбуждал его сильно, на
многое они смотрели по-разному, но все же главное они любили по-настоящему".
Не удивительно ли? Бунин тянулся к Горькому, идущему совершенно другой, чем
он сам, дорогой в искусстве. А ведь рядом (даже на Капри) были русские
писатели, которые гораздо ближе были Ивану Алексеевичу по взглядам на жизнь.
И среди них -- талантливый, яркий художник Леонид Николаевич Андреев.
Бунина и Андреева могло связать очень многое. Оба остро чувствовали
ущербность духовной жизни своего времени, необратимые смещения в
человеческом сознании. Оба выходили к горизонтам общемирового бытия. Да и
литературная судьба постоянно сводила их вместе. Они начинали свой
творческий путь в Москве, посещали "Среды" Телешова, печатались в
горьковском "Знании", встречались в Италии. Примерно в одно время стали
известными читающей публике. Широкое признание, которое выпало на долю
каждого, наступило у Андреева, правда, раньше, но и закончилось неизмеримо
быстрее. Некоторый оттенок творческого соперничества, конечно, присутствовал
в их отношениях. Но не он отдалял писателей друг от друга.
Как вспоминает Вера Николаевна, после прослушивания "Анатэмы" Андреева
(драмы на библейскую тему о борьбе мирового добра и зла) Бунин сказал: "Как
жаль, что Леонид пишет такие пьесы -- все это от лукавого, а талант у него
настоящий, но ему хочется "ученость свою показать", и как он не понимает,
при своем уме, что это делать нельзя? Я думаю, это оттого, что в нем нет
настоящей культуры". Примерно ту же мысль Бунин повторил после ранней (1919)
смерти Л.Андреева. Нельзя эту оценку понимать впрямую. Андреев вовсе не был
лишен культуры и, конечно же, был очень далек от позы. Здесь проявилась
всегдашняя бунинская, не лишенная желчности взыскательность.
Экспрессия авторских чувств в произведениях Андреева выражалась в
предельном сгущении мрачных красок, в изощренных психологических коллизиях.
Герои писателя пробуждали болезненные эмоции, слово электризовало слух.
Такой стиль письма Андреева, следствие его оригинальной творческой
индивидуальности, был чужд Бунину. Его изысканному чувству пропорций,
стремлению к подтекстовым "емкостям" была чужда "открытая", "острая" манера
Андреева. Новые художественные формы, в том числе и свойственные Андрееву,
Бунин не принимал, почитая за отступление от традиций отечественной
классической литературы, по его словам, "одной из свободнейших и
разностороннейших <...> в мире". Творческие расхождения писателей
ограничивали их личные контакты, хотя после кончины Леонида Николаевича
Бунин сохранил о нем светлую память, пережил ощущение утраты.
С другим талантливым писателем Александром Ивановичем Куприным Бунин
состоял в дружеских отношениях на протяжении многих десятилетий: со
знакомства весной 1897 г. до отъезда Куприна из Парижа в Россию (1937). Но
на сдержанного, воспитанного Бунина он производил неоднородное впечатление
своей взрывной, противоречивой натурой, импульсивным, непредсказуемым
поведением: то застенчивость, добродушие, то грубые выходки. С Иваном
Алексеевичем, по его воспоминаниям, Куприн тоже вел себя неровно. Иногда
"был нежен, любовно называл Ричардом, Альбертом, Васей", потом "вдруг
озлоблялся". Главную причину такого отношения, видимо, снова нужно искать в
различии творческой жизни, художественных принципов Бунина и Куприна.
Александр Иванович говорил Бунину: "Ненавижу, как ты пишешь, у меня от твоей
изобразительности в глазах рябит. Одно ценю, ты пишешь отличным языком, а
кроме того, отлично верхом ездишь". Это качество -- редкая
изобразительность, равно как и другое -- отточенность формы, явно не
согласовывалось со стихийной красочностью и естественным построением
купринских произведений. Бунин же находил в них немало шаблонов и корил
автора за равнодушие к "планомерной литературной работе". Иван Алексеевич с
печалью взирал на легкомысленное, по его мнению, расточение большого
таланта. Легкомысленное отношение к труду у Куприна встречалось.
Следует принять во внимание и своеобразный характер Бунина. Куприн,
проведший детство и юность в унизительной обстановке (отца, мелкого
чиновника, потерял в младенчестве, мать принуждена была жить во "Вдовьем
доме"), был болезненно самолюбив. Бунин, однако, отнюдь не сдерживал своей
иронии. Первая жена Куприна М. К. Куприна-Иорданская вспоминала: "Однажды у
нас за столом, когда разговор шел о родовитости, Александр Иванович сказал,
что у него мать княжна Куланчакова. На это Бунин ответил остротой:
-- Да, но ты, Александр Иванович, дворянин по матушке., Куприн,
побледнев, взял со стола чайную серебряную ложку и молча сжимал ее в руках
до тех пор, пока она не превратилась в бесформенный комок, который он бросил
в противоположный угол комнаты. Забыть это Бунину Александр Иванович не
мог"5. Острых моментов в их отношениях было немало.
Все это так. Однако отсутствие близкого, душевного общения между
Буниным, Андреевым, Куприным проистекало и от различия творческих интересов.
Бунина захватила трагическая судьба русского крестьянства. Куприн
признавался: "Я же не знаю деревни!" То же самое мог сказать и Андреев, судя
по тому, какими выглядели в его произведениях немногие мужики. Соратники по
литературной деятельности, почти одногодки по рождению, они обращались к
острым проблемам своей эпохи с точки зрения разного духовного опыта и на
разном жизненном материале. В период создания "Деревни", "Суходола" Бунин
искал мудрости у знатоков российских деревень.
***
В своем остром ощущении бескрайней крестьянской России, ее прошлого и
настоящего Бунин стремился обрести ответ на мучительные вопросы в русской
классической литературе, хотя критически относился к ее произведениям на эту
тему. Кроме Гл. Успенского, частично А. Эртеля, в творчестве которых он
увидел правду о пореформенном переломном отношении крестьян к земле, Бунин
обратился к своим старшим великим современникам. Оценил "В овраге" А.
Чехова, но не принял его "Мужиков". Восприятие наследия Л. Н. Толстого было
еще более неоднозначным.
Острый интерес к Л. Н. Толстому, как к Пушкину, проявился у Ивана
Алексеевича с детства. Великий художник жил близко, в соседней губернии. О
нем постоянно говорили в семье и в кругу знакомых. Отец Бунина, участник
Севастопольской обороны, даже знал его немного. В юности Бунин увлекся
идеями Толстого, познакомился с видными "толстовцами" и даже решился,
преодолевая сердечный трепет перед кумиром, посетить его. И позже несколько
раз встречался с ним. Чувство влюбленности в Толстого, возникнув у мальчика,
никогда не оставляло Бунина и приобрело очень скоро масштабы поклонения
художественному гению и Учителю в жизни и искусстве. В эмиграции, на
протяжении почти двух десятилетий, Бунин писал большой труд "Освобождение
Толстого", обобщая свои взгляды на его художнические открытия. Равнение на
Толстого по существу пронизывает творчество Бунина во всех его гранях.
На протяжении 1900--1910-х гг. многое в сознании Бунина протекает под
знаком толстовских событий: 80-летия Льва Николаевича и трагических -- его
ухода и смерти. Бунин сказал 15 декабря 1910 г. корреспонденту "Одесских
новостей": "Впечатление, которое на меня произвел уход Льва Николаевича,
настолько было необычайно, это был настолько ослепительный шаг, это было
проявление такого величия души великого старца, что, право, трудно в
нескольких словах передать охватившее меня чувство. Просматривая в те дни
газеты, я не мог их читать: глаза заволакивались слезами. То были слезы
смешанного чувства -- горя и радости. Я искренне радовался тому, что славная
жизнь величайшего из великих завершилась таким шагом, который должен был
вызвать преклонение всего мира... Я плакал при мысли, что велики должны были
быть страдания этого человека от мучавших его противоречий, если необходимо
было тайком, в глухую ночь, оставить родной кров и пуститься в далекий путь,
бог весть куда..."
Личность, жизнь, творчество "величайшего из великих" художников стали
воплощением Совести. Отсюда у Бунина и возникло чувство радости при известии
об его уходе из Ясной Поляны: между словом и деянием разрыва не было. Не
случайно несколько лет спустя Иван Алексеевич заметил: "Когда жил Л. Н.
Толстой, мне лично не страшно было за все то, что творилось в русской
литературе..." (Южная мысль.-- 1913.-- 14 июля).
Обычно, когда исследователи говорят о значении Толстого для бунинского
осмысления народной жизни, отмечают ряд важных моментов. Это: общий интерес
к переломному состоянию патриархальной деревни, отрицательное отношение к
политическим силам страны, неприятие идей классовой борьбы, поиск
нравственного идеала в народной среде. С другой стороны, подчеркивают, что
Бунин, выразитель нового времени, полемически воспринял некоторые убеждения
Толстого. Достаточно вспомнить дерзкие слова Балашкина: "Вши съели твоего
Каратаева! Не вижу тут идеала", сопоставить толстовского мудрого и
благостного Акима ("Власть тьмы") и бунинского Акима, наглого "дьявола",
торгующего своей женой ("Деревня"),-- и другая реакция на ожесточившуюся
крестьянскую массу эпохи рубежа веков станет очевидной. Но традиция
Толстого, несомненно, превосходит текстуальные аналогии.
Кузьма Красов, Захар Воробьев, Аверкий ("Худая трава"), Анисья
("Веселый двор") -- много в прозе Бунина крестьян, глубоко взволнованных
нелегкой думой о смысле своей жизни. Кто же, как не Толстой, открыл эту
сферу внутреннего бытия человека? Толстовские мужики, однако, наделены
чувством высокой нравственности. Поэтому Пьер Безухов в беседах с Платоном
Каратаевым, Андрей Болконский в наблюдениях за ранеными солдатами
("Война и мир"), Левин в немудреных разговорах с косцами ("Анна Каренина") и
другие герои в сходных ситуациях приобщаются к могучей духовной силе. Для
Толстого сам по себе трудовой уклад рождает здоровую мораль, отсеивая все
ложное, суетное, эгоистическое. А дворянство утратило по причине своего
существования естественность не только отношений, но представлений о мире.
Великий писатель мучился виновностью барина перед крестьянином,
поклоняясь большой правде народа. В дневниках за 1910 г. (чуть более, чем за
полгода до смерти) Толстой записал: "Жизнь для мужика -- это прежде всего
труд, дающий возможность продолжать жизнь не только самому, но и семье и
другим людям. Жизнь для интеллигента -- это усвоение тех знаний или
искусств, которые считают в их среде важными, и посредством этих знаний
пользоваться трудами мужика. Как же может не быть разумным понимание жизни и
вопросов ее мужиком, и не быть безумным понимание жизни интеллигентом..."6 .
Такой взгляд в разных своих гранях отразился во всех художественных
созданиях Толстого.. В дневнике Л. Толстого от марта 1884 г. есть, например,
запись: "После обеда сходил к сапожнику. Как светло и нравственно изящно в
его грязном, темном угле. Он с мальчиком работает, жена кормит".
"Нравственное изящество" -- не может быть выше оценка человеческих
достижений при самых обыденных, заурядных занятиях.
Крестьянский труд в бунинских повестях "Деревня", "Суходол" лишен
разумной основы. Однако не всегда писатель рассказывает о непутевых мужиках,
распаде их хозяйства. Захар Воробьев, Аверкий, Анисья, десятки персонажей
других рассказов честно прожили свой короткий век, кормили семью, сноровисто
исполняя тяжкую сельскую работу. Но большинство крестьян, подчиненных укладу
деревенской жизни, забывало даже о простейших душевных привязанностях. К
иным мыслям они приходят, только в тот момент (чаще перед смертью), когда
освобождаются от тяжких повседневных забот. И раздумья их -- в противовес
постоянным однообразным заботам -- устремлены к каким-то высоким сферам.
В бунинских произведениях 1910-х гг. заключена суровая правда --
разрушительно воздействие рабского труда на человеческую личность. Потому,
видимо, и возникла своеобразная структура рассказов, посвященных недюжинным
натурам из народа. Автор обращает внимание на два состояния героев: светлые
мечты юности и предсмертное воспоминание о них. Да, Бунин по-своему писал о
психологических конфликтах текущего времени. Но в их освещении следовал
традиции Л. Толстого.
Великий художник заглянул в неведомую для всех тайну человеческой
смерти. Последняя вспышка сознания приводит к нравственному прозрению Андрея
Болконского и его отца, старого князя ("Война и мир"), брата Левина --
Николая ("Анна Каренина"), главного персонажа повести "Смерть Ивана Ильича".
Перед небытием исчезают узколичные, эгоистические побуждения. Отречение от
них тем труднее, чем ошибочнее был жизненный путь. В трагических
обстоятельствах писатель художественно воплотил священную для себя истину, о
которой так сказал в своем дневнике за 1894 г.: "...как только разум откинет
соблазны, т. е. благо низшего порядка, так человек неизбежно начинает
стремиться к истинному благу, т. е. любви". В произведениях Толстого
осознают это перед самой смертью утонченные, болезненно рефлексирующие
натуры. Зато естественнее, без страданий уходят из жизни все, кто не знал ее
соблазнов, честно трудился для других (вспомним рассказ "Три смерти").
Бунинские герои -- крестьяне тоже умирают на редкость просто, порой
даже с чувством облегчения. Однако автор гораздо больше внимания уделяет
воссозданию их противоречивых чувств в последние дни, открывая нравственную
ценность в некогда бездумно пережитом, а затем прочно забытом.
В творчестве Л. Толстого есть некие "полюса" психологического анализа.
Его интересуют как люди, "которые ничего не знают и знать не хотят", так и
те, кто поднялся к постижению "высших, лучших человеческих качеств". Острое
зрение художника здесь особенно взыскательно. Он бескомпромиссно осуждает
самодовольную "совершенную бессознательность", например, Вронского. Совсем
иные чувства испытывает, останавливаясь на тягостных для Пьера Безухова
минутах, когда "во всем близком, понятном он видел мелкое, житейское,
бессмысленное". Процесс мужания мысли Толстой передает развернуто, во всей
его сложности, настойчиво повторяя контрастные обороты: "Он не понимал..."
-- "Он понял...".
Наблюдения Бунина более камерные. Писателя особенно волнуют смутные,
зыбкие души. В рассказе "Древний человек" он пишет: "Что же это за
воспоминания? Часто охватывает страх и боль, что вот-вот разобьет смерть
этот драгоценный сосуд огромного прошлого. Хочется поглубже заглянуть в этот
сосуд, узнать все его тайны, сокровища. Но он пуст, пуст! Мысли,
воспоминания Таганка так поразительно просты, так несложны, что порой
теряешься: человек ли перед тобой? Он разумный, милый, добрый <...>.
Но -- человек ли он?" Аверкий ("Худая трава"): "С тоской махнул рукой
<...> и на все свои знания, на все свои способности умственные". У
Парашки ("При дороге"): "Сердце затрепетало. "Батюшка! -- со слезами хотела
крикнуть она -- и одним криком этим выразить всю свою муку и
беспомощность.-- Батюшка,-- хотела она сказать,-- он погубил, опоганил меня,
я не его, я не знаю кого люблю..."
Вот подлинная трагедия бунинских героев. Тем более страшная, что она
повсеместна, а "мука и беспомощность" губят лучших, кем владеют высокие
чувства. Анисья ("Веселый двор") "вспомнила, что умирает,-- и еще раз
перекрестилась, заставляя себя выразить во вздохе и особенно медленных
истовых движениях руки всю покорность свою богу, все свое благоговение перед
славой и силой его, все надежды свои на его милосердие".
Бунина и до сих пор подозревают в христианских идеалах. Но в жизни его
героев только бог и искусство давали представление о красоте и гармонии
жизни. Поэтому Анисья отдает последнюю дань поклонения этому миру. Лирник
Родион из одноименного рассказа, как все истинные художники, слушает свое
сердце, перебирая "в памяти картины соборов, проходов под златоверхими
колокольнями". А чудесная девушка ("Аглая") в расцвете молодости и красоты,
задумавшись над странным несовпадением сущего и священных книг, уходит в
иночество, умирает в одиночестве. Бунин отнюдь не закрывает глаза на их
незащищенность. Он усиливает этот мотив, а наряду с ним -- испытания жизни.
В стремлении следовать трезвой правде Бунин следовал за своим кумиром.
Рассказывая о работе над повестью "Суходолу (Московская весть.--
1911.--12 сент.), Бунин сразу остановился на своем особом подходе к
помещичьей России: "... Тургенев и Толстой изображают верхний слой, редкие
оазисы культуры. Мне думается, что жизнь большинства дворян России была
гораздо проще и душа их была более типична для русского, чем ее описывают
Толстой и Тургенев". В "Суходоле" действительно не найдешь "оазиса"
культуры. Там -- ее упадок, духовное оскудение барчуков. Такими увидел
писатель дворянские усадьбы своего времени.
В том же интервью Бунин заметил: "Хороший колоритный язык народа
средней полосы России я нахожу только у Гл. Успенского и Л. Толстого". И сам
постоянно вел записи характерных, порой очень образных и странных выражений,
услышанных от различных людей. Как и Толстой, Бунин не боится неожиданных
оборотов речи. Высокий смысл чего-либо его герои часто передают в сниженной
или комичной форме. Но здесь нет и тени авторской иронии. Умный и
мастеровитый Липат, раскрывая свое мироощущение, говорит: "Я хороших кровей.
А все оттого, что мы спокон веку едим хорошо" ("Хороших кровей"). Ласковый,
добрый шорник Илья вспоминает о своем протесте против трагической гибели
сына: "И когда уж кончился он, смолк совсем, отяжелел, оледенел, я его,
мужчину этакого, на закорки навалил, под ноги подхватил -- и попер целиком.
Нет, думаю, стой, нет, шалишь, не отдам,--мертвого буду сто ночей таскать!"
("Сверчок"). Бедная женщина, только что схоронившая сына, хочет передать
мельчайшие подробности его болезни: "Немного погодя приходим, а он уж и
голову уронил, едва дышит: раньше лицо красная, как сукно, была, а тут уж
ото лба белеть стала" ("Веселый двор"). Что здесь главное -- желание
раскрыть образ крестьянского мышления или стремление вызвать сочувствие у
читателей к своим героям? Неправильная, сбивчивая, даже нелепая речь
персонажей обостряет ощущение их трогательной откровенности, вызывает к ним
симпатию. Л. Толстой будил читательское сопереживание к своим
героям-крестьянам и часто теми же художественными средствами.
В 1912 г. Бунин заметил (Рампа и жизнь.-- No 44) о манере письма "Войны
и мира": "Вы вспомните, как у него все просто, сильно и глубоко. А ведь он
не боялся мелочей, которые могли бы показаться оскорбительными. Наташа
вбегает в избу к раненому князю Андрею. Слышен чей-то храп... И вот чудится
это гениальное "пити-пити", и все разрастается в целую симфонию человеческой
любви и страдания. А ведь этот "храп" за стеной нисколько не помешал. Да,
надо быть широким и смелым в творчестве". У самого Бунина все гораздо
сдержаннее. "Симфонии чувств" не встретить: его герои, может быть, и не
способны на такое "оркестровое" богатство эмоций. Да и сам он экономен в их
передаче. Между тем "широта и смелость" наследуются писателем, даже в чем-то
возрастая.
Бунин идет дальше в соединении высокого и низкого, духовного и
физического. Он затрагивает те области взаимоотношений между людьми, которые
целомудренно обходила литература XIX в. Во многом это объясняется
стремлением Бунина донести до читателей суровый быт, уклад крестьянской
жизни. Но в большей степени здесь сказался интерес писателя к выявлению
истоков и характера человеческих переживаний. Писатель не замалчивает
печальных фактов явно аморального свойства. И одновременно убеждает в их
трагической предопределенности и привычности для деревенского населения.
Коллизия, которая потрясает в "Воскресении" Толстого болью за
поруганную красоту и любовь Катюши Масловой, предстает в предельно сниженной
форме в рассказе Бунина "Игнат". Любка, услада барчуков, с юных лет
развращена ими. Автор не скупится на антиэстетические детали в рассказе о
ней, чтобы углубить представление об этой девице, откровенно торгующей
собой. Катюшу Маслову несправедливо обвинили в убийстве богатого клиента
публичного дома. Любка, стараясь скрыть свое распутное поведение, сама
вкладывает топор в руки мужа.
Главным же героем рассказа является молодой пастух Игнат. Отношения с
Любкой (он сначала как будто влюблен в нее, затем, женившись, ненавидит) и
позволяют понять суть произведения. Объективно, без единой ноты открытого
сочувствия поведана на редкость драматичная история гибели Игната.
Замкнутый, одинокий, он ищет радости любви. Бунин считает естественным
влечение молодого мужчины к женской красоте. Но постоянно видя похотливое
поведение барчуков, "спокойное бесстыдство" Любки, Игнат быстро теряет
взволнованную мечту о счастье и подчиняется низменным ощущениям.
Этот перелом в юной душе болезненно воспринимается автором. Не случайно
в рассказе появляются мрачные эпизоды. "Рядом с красавицей Стрелкой,
черноглазой борзой в атласной белой шерсти, шел большой рыжий кобель,
дворовый, и, яростно скаля зубы, рыча, захлебываясь, не подпускал к ней
никого из борзых. Томимый вожделением, Игнат двинулся за собаками --
смотреть на их совокупление". Страшнее и проще нельзя сказать о смерти
человеческого в человеке. Немудрено, что животные инстинкты побеждают.
Первой "возлюбленной" Игната становится "женственно красивая, с маслянистыми
глазами Стрелка", а второй -- деревенская дурочка Фиона. Автор открыто не
осуждает Игната. Но его "осуждает" и природа, посылая "холодный, белый свет"
или ветер к месту Игнатовых развлечений.
Кажется, Бунин воссоздал дисгармоничный мир, а в нем не менее
противоречивого человека. Тем не менее проза писателя оставляет удивительно
светлое впечатление. Бунин поклонялся сращенности крестьян с землей, с
русской природой. Пейзажная живопись приобретала в его произведениях особое
значение.
Часто бунинские мужики и бабы просто не замечают окружающую их поэзию.
Автор тем не менее связывает человека и природу теснейшими узами. Думается,
что для понимания этого феномена разумно обратиться к пейзажам, созданным
русскими живописцами -- современниками Бунина.
Б. В. Асафьев установил родство композиторов, писателей, художников
начала XX в. Среди последних он назвал И. И. Левитана, М. В. Нестерова, чье
творчество соотносил с лирикой А. П. Чехова и И. А. Бунина. "Деревенскую"
прозу Бунина перспективно сопоставить с творчеством М. В. Нестерова. Бунин с
ним был знаком; Михаил Васильевич хотел даже написать Ивана Алексеевича в
образе святого, но Бунин отказался.
Нестеров принадлежит к немногим талантам, в равной степени ярко
раскрывшимся и в портрете, и в жанровых формах, и в пейзаже. Вот, например,
его замечательная, единственная в своем роде картина "Святая Русь":
раздольный берег, сообщество разнообразных народных героев, а среди них
сосредоточенные, мыслящие Ф.Достоевский, Л.Толстой, В.Соловьев.
Дооктябрьский портрет профессора, затем протоиерея С. Н. Булгакова и
профессора Ильина дан буквально в единении с вечерним полем. Асафьев назвал
создания Нестерова лирическими. Мысль художника направлена на выражение
целостной концепции мира. Вечерний свет, вольное пространство поля,
опущенные в раздумье лица на этом портрете как призыв почувствовать слияние
предночной, потерявшей свет земли и заботы о ней людей.
Наверно, нигде, кроме картин Нестерова, не встретишь столь
поразительного выражения глаз. Оно одновременно передает и глубокую печаль,
и чистоту, и нежность, и сострадание, и спокойствие, и силу. В картине
"Явление св. Варфоломея отроку", триптихе, посвященном Сергию Радонежскому,
может показаться даже слишком настойчивым этот немой зов в очах, если бы не
меняющаяся атмосфера русской сокровенной природы вокруг фигуры. Настроение,
выраженное в пейзаже, как бы оправдывает состояние души. Герой картины
становится частью большого, величавого и грустного мира, в себе несет его
тайну и свою любовь к нему. На адресе секретарю Л. Н. Толстого В. Ф.
Булгакову Нестеров сделал акварельный рисунок. На кочковатой пашне, за
которой виднеется весенний лесок, Л. Толстой управляет гнедой лошадью,
запряженной в борону. Смысл рисунка именно в изрытой бороной свежей земле и
в том, что вожжи держит в руках Толстой. Снова слияние художественных
образов России и ее великого сына.
Бунин, как и Нестеров, хотя с другим настроением, не расчленяет людей и
природу, пишет о них вместе на одной интонации. "Солнце сзади него краснеет,
садится. Сиянием окружена лежащая на мураве тень Авдея, длинная тень телеги,
лошади. Пусто кругом, далеко видно..." ("Забота"). Замечает ли окружающую
его красоту Авдей? Нет, он улавливает только одни конкретные, близкие ему
детали. Но автор вписывает этого не очень чуткого человека в пустынный,
облитый лучами заходящего солнца мир. И образ Авдея приобретает иную роль,
роднящую его с печальной осенней землей. А вот другая зарисовка: "Девки весь
день поют, сгребая листву по аллеям, по дорожкам; их красные и желтые
сарафаны мелькают в голом, нежно зеленеющем лесу" ("Всходы новые"). Здесь
люди как будто заняты своим делом. Но их песни, движение, даже краски одежды
неотделимы от общей яркой картины расцветающего сада.
Очень часто писатель передает несоответствие природы и горькой людской
доли. Несчастная Парашка ("При дороге") перед воровским побегом из дома:
"Заспанная, не умываясь, с тупой тяжелой головой, босиком выскочила на
порог, под солнце, стоящее очень высоко, и сухой жар так и облил ее всю.
Море спелых хлебов как будто сдвинулось, теснее обступило и двор, и дорогу
<...>. И этот песочный цвет хлебов, низко склонивших тяжелые колосья и
застывших в тишине, в густом горячем воздухе, давал впечатление отчаянной
духоты". Субъективные переживания Парашки особенно остро воспринимаются,
когда рядом такая красота мира. Умирающая Анисья ("Веселый двор") "путается
в цветах" на последних метрах дороги к сыну. Но как ни прекрасны луга, в
этот тяжкий момент женщина уже не может их воспринять: "Травы -- по пояс;
где кусты -- не прокосить. По пояс и цветы. От цветов -- белых, синих,
розовых, желтых -- рябит в глазах. Целые поляны залиты ими, такими
красивыми, что только в березовых лесах растут". Буйство красок не помогает
Анисье, но позволяет понять, почему она всю горькую жизнь любила свой край.
Художник оставил нам бесценное богатство -- немеркнущее полотно всегда
новых состояний родной земли. А люди, которые жили, трудились, любили,
ошибались, страдали в ее лоне, остаются ее детьми. И потому они дороги
автору.
М. В. Нестеров писал о себе и своих единомышленниках: "Как велико в
нашем поколении было чувство Родины, как она могла нас волновать". Проза И.
А. Бунина проникнута тем же высоким чувством.
1 Переписка А.М.Горького и И.А.Бунина // Горьковские чтения 1958 --
1959.-- М., 1961.-- С. 44. Все дальнейшие ссылки на переписку даются по
этому изданию.
2 Архив A.M. Горького.--М., 1939--1971.--T.IX.--С. 131.
3 Горький М. Собр. соч.: В 30 т. -- М., 1946--1955.-- Т. 29,-- С. 228.
4 Крутикова Л. В. Прочитан ли Бунин? // Русская литература.-- 1968.--
No 4. С. 187.
5 Куприна-Иорданская М. К. Годы молодости.-- М., 1966.-- С. 223.
6 Толстой Л. Н. Собр. соч.: В 22 т.--М., 1985.--Т. XXII --С. 371--372.
Далее ссылки даются с указанием на это издание.
Популярность: 59, Last-modified: Sun, 30 Mar 2008 10:22:51 GmT